– Все это хорошо. Но, я полагаю, мы сейчас должны наметить главную цель военной кампании. Воевать без главной цели – это попусту лить кровь и терпеть расходы.

Генералы мгновенно замолкли, все обернулись к Панину. Видно, посчитали, что реагировать на замечание графа должен именно он. Между тем действительный тайный советник с ответом не торопился, попытался сначала все пораскинуть в уме. «Орлов вряд ли высказался от своего имени, – подумал он. – Могло статься, что он это же самое изложил сначала императрице и получил от нее добро задать вопрос мне. Вот бестия. Впрочем, в его словах есть смысл».

– А цель войны, я полагаю, в завершении ее как можно скорее, – высказал, наконец, Панин.

– Завершить викторией, – добавил вице-канцлер Голицын.

Орлов криво усмехнулся. По всему, сейчас едко уколет всех. Похоже, он готовился к этому заседанию основательно. И не мудрено. В последнее время при дворе заметили, что императрица стала относиться к графу весьма прохладно. Понятное дело, ему надобно показать себя незаменимым деятелем в решении важных государственных задач.

– Виктория – это просто виктория, – произнес Орлов с некоторой надменностью. – А я спрашивал о цели войны. Сие означает, что нам надобно уже сейчас продумать, какую выгоду мы заимеем после виктории над турками и их союзниками и какую внешнюю политику станем вести в дальнейшем.

Генерал-аншеф Петр Иванович Панин понял, что в этой заранее продуманной Орловым перепалке его брату Никите не победить, и поспешил перевести разговор на более знакомые, сугубо военные дела. В них-то уж графу никак не блеснуть. Завели речь о конкретных делах, связанных с ведением войны. Войска разделили на три армии: Первую действующую, которая непосредственно должна была сражаться с турками, Вторую оборонительную, призванную охранять остальные рубежи страны, и Третью передвижную. Екатерина попросила назначить командующих этими войсками, но заранее предупредила:

– Назначить командующим действующей армией я рекомендую Голицына. Понимаю, что вы в большинстве за Салтыкова. Разумеется, Петр Семенович опытный генерал, не раз блиставший своими умелыми действиями. Но он уже довольно в возрасте, пусть останется в Москве и следит там за порядком.

Что оставалось делать Совету, пришлось согласиться с мнением женщины, которая «не шибко сильна» в военном деле. Оборонительные войска доверили генерал-аншефу Румянцеву. Петр Панин хотел было возразить против такого назначения, но передумал, ограничился недовольным вздохом. Что поделаешь, против воли императрицы не попрешь. Нет, он нисколько не против Румянцева, скорее наоборот. Только ведь большой наступательный опыт генерала в оборонительных войсках не применишь.

Затем перешли к обсуждению окружения Крыма. Мысль, конечно, была отменная, только вот у России в Черном море пока кораблей раз, два и обчелся.

– Вот ежели бы турок ужалить сзади, со стороны Средиземного моря, – мечтательно произнес Орлов. – Что бы стал делать султан, почувствовав огонь под задом?

– Да уж… Жаль, что этой мечте пока не сбыться, – вздохнул князь Вяземский.

Внимательно прислушивающаяся к разговору мужчин Екатерина наивно спросила:

– Почему не сбыться, князь?

– Потому как у нас нет флота, способного ходить в такую даль. Туда же надобно пробираться, огибая всю Гейропу.

Некоторые члены Государственного Совета с Вяземским не согласились. Они напомнили, что русские купцы давно проторили дорогу в Средиземное море. Они в одну только Грецию поставляли мастерам скорняжных дел десятки тысяч собольих шкур и прочей ценной пушнины. И все по воде. Как бы ни было, мысль неожиданно ударить турок сзади понравилась всем. Все горячо стали обсуждать, есть ли возможности осуществить такой замысел.

– Господа вельможи, все же давайте не забывать о главном, – остудила их Екатерина. – Граф Григорий Орлов начал разговор о цели войны. Итак, к какому заключению мы пришли? До каких пор нам продолжать ее? И какую пользу нам должна принести ее завершение?

Еще немного обсудив, Совет решил, что если война завершится в пользу России, султана следует обязать, чтобы он далее не препятствовал хождению по Черному морю российских кораблей. Еще раз и навсегда определить и закрепить границу между Турцией и Польшей, чтобы дружественной России стране с юга больше никто не угрожал.

Объявив о своем решении, члены Совета замолкли, и все повернулись в сторону императрицы, ожидая, что она скажет. А Екатерина не торопилась с резюме, раскрыла табакерку, достала из нее щепотку табака, понюхала, чихнула с большим удовольствием.

– Очень верная мысль, – заговорила она, наконец. – Сие будет исполнением мечты Великого Петра Первого. На Балтике мы давно уже ходим свободно. Пусть в ближайшее время станет так же и на Черном море. Российские корабли должны бороздить его воды, не остерегаясь никого и ничего. А на морских берегах должны быть наши порты и пристани. Пусть русские купцы через них наладят торговлю со всем миром.

Членам Совета слова императрицы явно пришлись по душе. Лишь братья Панины остудили их напоминанием:

– Ежели дела обернутся таким образом, Турции сие зело не понравится, – сказал Никита Иванович.

– Да и их европейские друзья постараются вставить нам палки в колеса, – добавил Петр Иванович.

Генералы промолчали. Да и чем тут возразишь. Только бывший гетман Разумовский, воспользовавшись моментом, напомнил о своей давней мечте:

– Турки, разумеется, не согласятся с этим. Но на Черном море пока хозяева не токмо они. Есть еще Крымское ханство. Нам следует оторвать его от Стамбула, пусть крымские татары создадут свое, независимое от турок государство. Тогда нам на первое время хватит и крымского побережья, чтобы обосноваться на Черном море.

Екатерина понюхала еще щепотку табака, громко чихнула дважды, обвела взглядом каждого члена Государственного Совета.

– Ну, разошлись все. Пора приступить к работе, – сказала затем, закрывая заседание. То ли согласилась она с последним предложением, то ли пропустила мимо ушей – никто ничего так и не понял.

В последнее время Сентиер, будучи в карауле, на пост по охране покоев императрицы все попадал в ночное время. Но через день после совещания Государственного Совета, когда он попал в очередной наряд, его поставили в дневную смену. Как раз в момент смены часовых во дворец неожиданно и, как всегда, вихрем ворвался одноглазый Потемкин. Разводящий приказал немедленно пропустить его к императрице. А Сентиеру что… Между тем «Циклоп» так торопился, что не успел затворить за собой дверь как следует, и Сентиер, нисколько не желая подсматривать, в течение какого-то времени успел увидеть и услышать, что происходило внутри. Императрица вышла навстречу камергеру прямо в переднюю и приблизилась к нему лицом к лицу.

– Матушка, я прибыл к тебе по очень и очень важному для себя вопросу, – дрожащим от волнения голосом произнес Потемкин. – Отправь меня, пожалуйста, воевать с турками.

Екатерина постояла молча, глядя ему в глаза. Затем произнесла торжественно-нежно:

– Хорошо, я благословляю тебя на это ратное дело.

И, встав на цыпочки, обняла Потемкина, своими беленькими ручками погладила его по щекам и смачно, как показалось Сентиеру, даже с вожделением поцеловала прямо в губы.

Сентиер, стараясь все сделать тихо, прикрыл дверь.

Позже Лобанов рассказал, что камергер ушел из дворца лишь ближе к утру. Екатерина проводила его до самого выхода.


6

Медведев в сержантах походил недолго. Однажды командир полка сообщил ему очередную неожиданную новость: оказывается, по хотению самой императрицы Сентиеру присвоен чин фельдфебеля. Через несколько дней, после получения мундира унтер-офицера, его снова включили в охраняющий царский дворец караул на прежний пост. На этот раз он недолго простоял у входа в будуары императрицы, вскоре она пригласила его к себе и не отпустила до самого рассвета…

– Медведь, я бы тебе присвоила и чин обер-офицера, – сказала она на прощание. – Но ты не дворянин. Все же помни: чин военнослужащего лейб-гвардии на две ступени выше, чем в обычных войсках.

А Медведеву не до чинов. Рядовой ли он или фельдфебель – он знает свое место. Вернее, знает как вести себя с солдатами. А как в будуаре царицы? Тут он все еще проявляет робость.

– Ты совсем не такой, как другие мужики, – заметила однажды Екатерина. – Со мной обращаешься весьма осторожно. Однако ж свое мужское дело делаешь отменно. Это мне сильно нравится.

Само собой, среди придворных ходили весьма подробные разговоры о странных отношениях императрицы с мужчинами. Кое-что доходило и до ушей фельдфебеля Медведева. Поговаривали, к примеру, что граф Григорий Орлов в минуты сильного озлобления мог даже поднять руку на Екатерину. Потому, дескать, она стала остывать к нему, решила приблизить к себе «Циклопа». Неужто и Потемкин со временем обнаглеет и станет вести себя по-Орловски? Правда, «Циклопа» во дворце что-то давно не видно. Поговаривали, что он готовится к отъезду на турецкую войну… Самому Сентиеру в последнее время приходилось ходить в караул через день, и каждый раз стоять на посту в ночные смены. Но он не жаловался, ни разу не просил командиров, чтобы дали ему хотя бы лишний день отдыха.

Потемкин появился во дворце в субботу. Незадолго до этого здесь случилось неприятное происшествие, потому он не осмелился даже приблизиться к будуару императрицы.

Екатерина с первых месяцев пребывания в России полюбила русскую баню. Полюбила так, что не пропускала ни одной субботы, чтобы не попариться вволю. Причем, парилась она так неистово, что не выдержали бы самые заядлые мужики-парильщики, будь они, как в Германии, вместе с нею. На этот раз тоже Лобанов, как обычно, натопил баньку так, что обычному человеку в парильне просто нечего было делать. Екатерина, по обыкновению, пошла в баню с графиней Парашкой Брюс. Из женщин она только ей доверяла полностью, делилась с ней самыми сокровенными женскими секретами. Обычно они проводили в баньке чуть ли не треть дня. А в этот раз не прошло, наверное, и часа, как резко растворилась дверь предбанника, и оттуда в одном нижнем белье выбежала банщица, обслуживающая дам.

– Эй, кто тут поблизости! Немедленно вызовите лекаря! – крикнула она во весь голос. – Немедленно! Там государыня потеряла сознание!

Через несколько минут прибежали сразу трое медиков: личный лейб-медик императрицы Роджерсон, лейб-хирург Кельхин и дежурный гоф-медик. Они скопос буквально ворвались в баню. Парашка с банщицей уже уложили Екатерину на диван в комнате отдыха, прикрыв ее простыней с цветами. Растерянная графиня, обернувшая себя полотенцем лишь до пупка, находилась рядом, но не знала, что делать, и металась в бессмысленных движениях. Когда прибежали лейб-медики, она с облегчением уступила им место и отошла в сторону. Так же поступила и банщица, которая из-за прилипшего к мокрому телу нижнего белья казалась совершенно голой.

Старший лейб-медик шотландец Роджерсон первым делом прослушал сердце императрицы. Оказалось, оно билось еле-еле. Да и дыхания почти не было заметно. Какое там дыхание, императрица не могла даже глаза открыть. Лейб-медики принялись делать ей искусственное дыхание, но никаких изменений не ощущалось.

– Пропали! – растерялся Роджерсон и начал теребить бакенбарды, раздумывая, что предпринять дальше. – Кажется, Ея Величество отходит.

– Что-о?! Как это – отходит?! – послышался в этот момент могучий голос Екатерины. – Иван Самойлович, ты что, захотел меня на тот свет отправить?

Лейб-медика будто паралич схватил. Он какое-то время стоял ни живой, ни мертвый, судорожно открывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба. Наконец, пришел в себя и облегченно воскликнул:

– О майн гот! Наша любимая из любимейших мутер жива! – И суетливо начала обхаживать Екатерину, приговаривая: – Разве можно так париться, до сумасшествия! И вообще, говорил же я, и не раз, что русская баня – она не для истинных европейцев.

– Роджерсон, что ты лопочешь? – рассердилась Екатерина. – Я разве не настоящая русская царица? А ты сам не настоящий русский лекарь? Или тебя называть, как раньше, Иоганном Джоном? Лучше подай-ка мне руку, помоги подняться.

Сбросив мешавую передвигаться свободно простыню, она вся голая приподнялась, присела на диван, затем вдохнула полную грудь воздуха и встала.

– Ну-ка, вылейте на меня шайку воды, – не обращаясь ни к кому конкретно, приказала она.

Все поспешили выполнить ее приказ, потому на голову императрицы вылили сразу несколько шаек студеной воды.

– Ы-у-фррр! – довольно воскликнула Екатерина, стряхивая с себя воду, как гусыня. Тут же обратилась к графине: – Парашка, пошли, еще разок попаримся.

Женщины опять нырнули в жар парильни. Роджерсон осуждающе помотал головой, но промолчал, подталкивая коллег в спину, вместе с ними тихо вышел во двор.

Уже через час, еще не успев как следует высушить волосы, Екатерина начала собираться на Дворцовую площадь. Там выстраивались полки, которые отправлялись на турецкую войну.

– Ваше Величество, я вам не советую выходить на улицу! – предупредил Роджерсон, на всякий случай сопровождавший царицу. – После такой бани вам надобно бязательно отдохнуть, прийти в себя. Да и волосы у вас еще мокрые, так недолго и простуду схватить.

– Ничего! – безмятежно махнула рукой Екатерина, напяливая поверх волос белый парик. – Мои воины идут на защиту чести своей родины и ее царицы. Ужель я даже попрощаться с ними не могу? Еще, Роджерсон, ты одно запомни: я сейчас никакая не женщина. Я для солдат – императрица. К слову сказать, и для тебя, Роджерсон.

Через четверть часа она накинула на плечи соболиную шубу, руки сунула в муфту из песца и прямо с открытой головой поспешила к уже выстроившимся полкам.

– Мои славные солдаты! Отправляя вас на ратные дела во имя государства нашего, я, прежде всего, желаю вам всем вернуться живыми и здоровыми! – громко сказала она. – И все же помните одно: вам надлежит воевать за Отечество, не жалея живота своего. А страна наша весьма велика и богата, потому в мире несть числа нашим завистникам. Так что, мы станем разбазаривать все то, что завоевали наши предки? Нет, родные мои, не то, что отдать кому-то хоть малюсенький клочок земли, мы обязаны и дальше расширять наши территории. И на севере, и на юге нам надобно выйти к морским берегам. Россия – держава первого ранга, потому нам нужны морские пути для связей со всем миром. Эту войну начали не мы, но в ней мы должны не просто победить, а передвинуть границы державы до Черного моря. Солдаты, замечательные сыны России! Возвращайтесь с викториею. Ваши подвиги Россия не забудет!

Екатерина хотела еще что-то сказать, но почувствовала, что голова начала мерзнуть, да и все ее тело уже начало дрожать от холода, и прекратила речь. Оркестр грянул походный марш. Екатерина не стала дожидаться, пока пройдут полки, поспешила во дворец, в тепло лобановских печей. Там она подошла к окну, прислонилась широким лбом к стеклу и так простояла, пока последняя шеренга замыкающего полка не покинула дворцовую площадь. В какой-то момент она почувствовала, что сзади к ней кто-то подошел, снял с ее плеч шубу. Оказывается, это Потемкин.

– Матушка, по твоему изволению наступил черед и моей отправки на войну, – сказал он.

– Это правда, – вздохнула Екатерина. – Но… ты отправишься в путь завтра. А сегодня… я попрощаюсь с тобой.

Прощались они всю ночь. Утром, когда оба, изможденные и опустошенные, откинулись друг от друга и лежали на спине, через какое-то время Потемкин тихо, но жестко попросил:

– Матушка, у тебя на страже всегда стоит азиат-фельдфебель. Я хочу забрать его с собой. Иначе я не буду чувствовать себя спокойно.

Екатерина его беспокойство поняла правильно. То, что фельдфебеля Медведева не будет рядом, для нее, конечно, значительная потеря. Но он, азиат или не азиат, нужен лишь для одного дела. Потемкин же, – это Екатерина уже поняла, – человек, способный работать на государственном уровне. Императрице такие люди сейчас ой как нужны.

– Что ж, забирай своего азиата, – спокойно согласилась Екатерина. – Пусть он оградит тебя от опасностей. Мне кажется, фельдфебель – человек не только сильный, а и храбрый. Но…

– Что, Ваше величество?

– Ты его всегда держи при себе. Договорились?

Потемкин внимательно взглянул Екатерине в лицо. Искрящиеся голубые глаза женщины, казалось, не выражали ничего. Вот ведь шельма! Умеет скрывать свои чувства… Тут Екатерина тоже взглянула молодому человеку в глаза и слегка улыбнулась:

– Гришенька, ты ничего такого не думай. Я беспокоюсь лишь за тебя. Война она есть война, на ней может случиться всякое. А этот медведь – человек богатырской силы и не боится ничего. В нужный момент он постарается надежно защитить тебя.

Да, действительно, царица – настоящая шельма. Видно, считает Потемкина этаким зеленым мальцом, который еще ничего не смыслит в отношениях между мужчинами и женщинами. Ну, уж нет. Сумевший выбраться из нищеты и подняться до такого положения Потемкин давно не мальчик.

– Хорошо, матушка, я его от себя не отлучу ни на минуту, – пообещал Потемкин, прижимая Екатерину к себе.

Так решилась дальнейшая судьба фельдфебеля Медведева.


…Потемкин обещать-то Екатерине обещал, что не станет инородца фельдфебеля отлучать от себя, только про себя решил, что в первый же удобный момент сплавит его в самое горячее пекло. Сам пока не вкусивший ратную жизнь, он все одно полагал, что таких ситуаций на войне должно быть предостаточно. И пусть фельдфебель героически сложит голову в бою за Отечество. Как бы ни было, это благороднее, чем коварно уничтожить его из-за ревности. Так или этак, а Потемкину надо было этого человечка не просто убрать подальше от императрицы, а добиться, чтобы она вообще забыла о его существовании.

Пока же фельдфебель, похоже, ему действительно полезен. Оказалось, юг России буквально кишит разбойными людьми. Чем южнее, тем они наглее, потому как в тех краях с приближением к государственным границам сила власти ослабевает все заметнее. Потемкин это понял, еще оказавшись южнее Орла.

Приглядывался ко всему и Сентиер. Он заметил, что народ в здешних краях жил иначе, нежели в центральной России, в основном хуторами. Причем хутора располагались в значительной отдаленности друг от друга. Крупные деревни и села встречались совсем редко. Люди, казалось, жили крестьянским трудом, но вели себя не как вековые землепашцы. Многие занимались совершенно иными промыслами. Камергер Потемкин объяснил ему это тем, что многие здешние жители совсем не коренные, а потомки подавленных царем Петром Первым стрельцов-бунтовщиков. Здешний чернозем их, конечно, кормит хорошо, к тому же у людей даже нет границ своих владений, земли можно брать столько, сколько семья в силах ее обрабатывать. Только, видно, этого потомкам стрельцов явно не хватает… Вот на одном из таких хуторов и пришлось заночевать Потемкину с Медведевым. Желая быстрее попасть в штаб Голицына, камергер решил ехать напрямки, потому взял с собой только богатыря-фельдфебеля. «Если поеду с конной охраной, разбойники меня, наоборот, могут принять за важного, богатого вельможу и напасть. А так примут за простого проезжего, небось, и пронесет», – думал сам при этом.

В тот день погода резко поменялась. С утра с северо-запада подул сильный ветер, который уже к полудню превратился в настоящую бурю. Одновременно повалил густой снег. В этих местах погода значительно теплее, чем в чувашских или даже в московских краях. Видно, потому снег бил в лицо ошметками так, что невозможно открывать глаза. Короче, за какой-то час кругом закружило-завьюжило, и вскоре стало не видно ни зги. Да еще дороги совсем занесло липким снегом, и лошади встали, а ямщик уже не ведал, куда же их направить. Хорошо Потемкин с Медведевым находились в кибитке, но и в ней в такую бурю долго не усидишь… И тут в какой-то момент откуда-то спереди-справа послышался лай собаки. Потемкин встрепенулся и приказал ямщику направить лошадей туда. Понукая и погоняя кнутом, тот все же заставил их тронуться и через какое-то время, обогнув небольшую рощу, они уткнулись в чье-то хозяйство. Время клонилось к вечеру, и о том, заночевать здесь или ехать дальше, даже помыслить не приходилось.

Хозяин хутора, видимо, услышал звон поддужного колокольчика и встретил нежданных гостей у ворот. Потемкин быстро договорился с ним насчет ночлежки. Похоже, путники здесь не редкость, потому хозяин быстро вник в ситуацию. Как только вошли в избу, Потемкин первым делом вынул из кармана камзола мешочек с деньгами и выложил его на стол.

– Сколько возьмешь за наш ночлег, ужин и завтрак на троих? – спросил он у заросшего рыжей бородой хозяина.

Тот маленькими, как чечевица, глазками внимательно оглядел гостей, несколько задержал взгляд на соболиной шубе Потемкина, махнул рукой.

– Что об этом сейчас говорить. Сочтемся. Вы пока поешьте с дороги-то. Наверняка проголодались, да и замерзли, чай, в такую-то погоду, будь она неладна. Жена моя как раз сварганила сегодня отменный борщ. Да еще с утра испекла кулебяки. А сало у нас есть завсегда. Самовар вот поставлю… Не барская еда, конечно, но что есть – все будет на столе, – гостеприимно, но как-то слишком суетливо предложил он.

Вскоре хозяйка накрыла стол. Получился он, по меркам Сентиера, весьма богатым. Не обидели и ямщика, в задней половине его тоже накормили и борщом, и салом. Видя гостеприимство хозяев, расщедрился и Потемкин. Он достал из баула сушеную лосятину, курдюк с красным вином. Тут рыжеголовый мужик совсем растаял, велел жене принести из погреба разносолы, начал предлагать и то, и другое, чуть ли не упрашивал отведать всего, что у него есть. Только Сентиеру его такое поведение насторажило. Почему – он и сам не понимал, потому не проронил ни слова, лишь внимательно присматривался ко всему да разглядывал убранство избы.

Хозяин хутора, похоже, был весьма состоятельным человеком. Его саманная изба состояла из нескольких пристроев. Из комнаты слева слышались детские голоса, но к взрослым никто не выходил. Многое из здешней мебели и всякой утвари можно видеть далеко не в каждом доме. Самовар на столе стоял медный, а посуда была даже серебряная. В левом углу передней к стене прислонено большое зеркало, в правом выделялась икона в серебряной рамке, при этом лампадка перед образами нисколько не чадила, как бывает обычно. Не оказалось здесь, в отличие от чувашских изб, нар. Правда, за печью виднелись полати, но они ничем не были застелены. Видно, спальных мест хватало и без них. Еще Сентиера удивили занавески. В деревенских избах они обычно оставляют открытыми верхнюю треть окон, а здесь прикрывали их полностью. К тому же они не из белого полотна, а из не просвечивающего зеленого атласа.

Попотчевав обильным ужином, хозяин устроил гостей на ночлег. Ямщику постелил солому в овчарне, в теплом отсеке для молодых ягнят. Потемкину предложил деревянную кровать в соседней комнате, а Сентиер, по своему и Потемкина желанию, прилег здесь же на полу, на расстеленном овчинном тулупе. Изрядно принявший на грудь камергер тут же уснул мертвецким сном. Время от времени он издавал такой храп, что дрожали стекла, потому Сентиер никак не мог уснуть. Сначала он вспоминал родную деревню Эбесь, поля и леса вокруг нее, поневоле сравнивал чувашские земли с просторами, на которых оказался волею судьбы. Чуть погодя, правда, сон начал-таки брать свое, веки нет, нет, да и закрывались, но раздавался очередной храп камергера, и все проходило… Так, судя по петушиному пению во дворе, время перевалило уже за полночь, как вдруг Сентиер услышал, что в овчарне почему-то переполошились животные. Шум был негромкий, но в ночной тиши топот многочисленных овечьих ног выделялся отчетливо. Сентиер не знал, как обустроен двор хутора, лишь заметил при въезде в него, что он не обнесен высоким забором, как у чувашей, даже от ворот в обе стороны тянулась простая изгородь из жердей. Уж не волк ли забрался в овчарню? Сентиер, так и так бодрствовавший, решил сходить туда, глянуть, что там творится. Стараясь не шуметь, он взял приставленную к стене саблю и вышел в сени. Не найдя в темноте дверь сразу, остановился, заодно прислушиваясь к наступившей тишине. И тут услышал, что со стороны овчарни кто-то идет. Это был никак не волк, а двуногий зверь. Почему-то человек шел крадучись, словно в разведке, если бы на небольшом морозце снег слегка не поскрипывал, его вряд ли кто услышал. Кто же это мог быть? Да уж, наверное, в этой бескрайней степи кто только не носится. И этот человечек наверняка шастает здесь посреди ночи не с добрыми намерениями. Был бы он обыкновенный заплутавший путник, постучался бы в ворота или в окно. Так что же делать? Пойти разбудить хозяина и Потемкина – можно запоздать с пресечением…

Тем временем человек явно подошел к избе. Вот открылась сенная дверь и в проеме показалась его тень. В руке он держал нечто, смахивающее на топор или даже на секиру. Но человек вошел слишком быстро и тут же прикрыл дверь, и Сентиер окончательно так и не сообразил, что же это было. Между тем нежданный гость прямиком приблизился к комнате, где спал камердинер. Нет, больше ждать-гадать нельзя! Сентиер поднял меч и в темноте наугад махнул им в сторону доносящихся шагов. Меч попал в тело человека и застрял. Сентиер быстренько вынул его и махнул еще раз. Вор даже ахнуть не успел, его туша свалилась на пол, издав звук упавшего полного мешка. По ходу тело, видно, за что-то зацепилось, и на пол с грохотом повалились какие-то вещи. На шум выбежала хозяйка дома с зажженной свечой в руке. Увидев тело упавшего человека, она дико завыла, тут же присела перед ним на колени, приложила ухо к его груди, послушала.

– Убили! – хрипло закричала она, обратив лицо и протянув руки к небесам. Тут же резво вскочила и подбежала к Сентиеру: – Негодяй! Сволочь! Басурман проклятый! Почему зарубил моего мужа? Что он тебе сделал? – неистово кричала она, с каждым словом подпрыгивая, чтобы сказать все это фельдфебелю в лицо.

Наконец проснулся и Потемкин, накинув халат, вышел в сени.

– Медведев, что тут происходит? – недовольно пробурчал он. – Зачем подняли трам-тарарам посреди ночи?

– Господин, твой человек убил моего мужа. Душегубец он! И как мне теперь жить? Как поднять детей на ноги? У-ы-ы! – завыла женщина

Потемкин взглянул сначала на лежавшее на полу мертвое тело, затем на Сентиера, бросил:

– Ну, фельдфебель, рассказывай.

Тот рассказал все, как есть.

– Меня особенно смутило, что в руке он держал то ли топор, то ли секиру, – завершил он объяснение.

Выбежали в сени и проснувшиеся ребятишки – трое или четверо, и, ничего не понимая, тупо уставились в лежавшего в луже крови отца.

Потемкин подошел к мертвецу поближе, перехватив из рук все еще причитающей женщины свечу, нагнулся и сдвинул тело чуть в сторону. Оказалось, что под ним действительно лежала секира с короткой рукоятью. Находилась она не в луже хозяйской крови, а поодаль, и все же была окровавлена. Увидев это, хозяйка вмиг смолкла, испуганно задергала головой, тут же толчками препроводила всех четверых ребятишек обратно в свою комнату.

– Занимательно, очень занимательно, – про себя проговорил Потемкин, затем, выпрямившись, обратился к Сентиеру: – Фельдфебель, ты сказал, что из овчарни был слышен переполох овец?

– Так точно, Ваше Сиятельство, – подтвердил Сентиер.

– Что ж, пошли, посмотрим, что там, – коротко приказал Потемкин, вручая свечу Сентиеру. – Ты иди впереди. И ты с нами… – это он уже повелел хозяйке дома.

В отсеке для ягнят, конечно, было не так тепло, как в избе, но терпимо. Печь, которую хозяева топили через день, еще не совсем остыла. Лежавший на полу, на соломе, ямщик не шелохнулся даже тогда, когда все подошли к нему. Сентиер нагнулся и откинул одеяло, тут же резко выпрямился и остолбенел. Ямщик оказался без головы. Точнее, голова была, но она лежала рядом отдельно.

– Вот, оказывается, что замыслил этот человек! – злобно выкрикнул Потемкин. – Зарубив его, ты, фельдфебель, поступил совершенно верно. Похоже, за свою жизнь он немало людей оставил без головы. Фельдфебель, ты заметил, какая у них домашняя утварь? Простой мужик, как ни напряжется, на все это денег не накопит. Правильно ты сделал, зарубив его! – еще раз подтвердил камергер. – Не только хозяина, а всю его семью надо вырезать. От волка рождаются только волчата.

Тут у хозяйки, оставшейся у двери, ослабли ноги, и она медленно опустилась к полу, встала на колени.

– Господин барин, пожалуйста, детей не тронь. Они же несмышленыши ишшо, ничего не смыслят. Да и супружник мой раньше не был таким. Только кругом бесчинствуют воры и разбойники, вот и он поменялся. Иначе в наших краях не выжить. Прошу тебя, мил человек, пожалей детишек. И меня оставь в живых, Иначе как они без меня, родной матери? – начала она умолять Потемкина, елозя за ним на коленях.

– Ну, как, оставить в живых выродков? – то ли размышляя про себя, то ли спрашивая у фельдфебеля, промолвил камергер.

Сентиер промолчал. Не тот он человек, чтобы давать советы приближенному к императрице вельможе.

– Ладно, пусть живут, – смилостивился Потемкин, махнув рукой в сторону хозяйки дома. – Эй, ты, волчица, не забудь приготовить нам завтрак. Мы скоро тронемся в путь. Дальше пребывать здесь у меня нет никакой охоты. Мертвецов захороните сами. Смотри, на обратном пути я все проверю.

Обессилевшая женщина еле встала на ноги, поплелась в избу.

– Фельдфебель, ты проследи за нею. Муж и жена – одна сатана. Неровен час, пустит в еду какую-нибудь отраву, – приказал Потемкин Сентиеру. – А я все-таки подремлю еще полчасика. Что-то голова у меня еще не свежая.

Через час они вяло позавтракали и выехали в путь. Погода несколько смягчилась, да и кони успели отдохнуть, так что все было нормально. Только Сентиеру пришлось занять ямщицкие козлы, на которых было не так уютно, как в кибитке.


7

В штаб генерал-фельдмаршала Александра Михайловича Голицына Потемкин прибыл во второй половине дня. Военачальник принял его весьма прохладно, на предписывающую грамоту императрицы даже не взглянул.

– Хорошо. Пока обустройся, отдохни с дороги. Там видно будет, – лишь сказал он и отошел по своим делам.

Квартирмейстер поселил «человека из Петербурга» в передней небольшой саманной хаты, приказав хозяевам переместиться в заднюю половину, напомнил, когда и где обедают офицеры, после чего пожелал спокойного отдыха с дороги и тут же ушел.

Так началась у Григория Александровича Потемкина армейская жизнь.

Он, конечно, сразу почувствовал неприязненное к нему отношение со стороны армейских офицеров и генералов. Но понимал, что за это на них не следует обижаться. Кто он такой для истинных военных? Человек из окружения императрицы, камергер в чине поручика. Правда, по табелю о рангах камергер приравнен к генерал-майору. Только это вовсе не означает, что офицеры воспринимают его как генерала. Военные уважают своего командира не по чину, а по его заслугам. А какие заслуги в ратном деле у камергера? Потому Потемкину пока пришлось довольствоваться местом волонтера при ставке князя Голицына. И все же, как человек императрицы Екатерины Второй, он участвовал во всех обсуждениях в ставке и был в курсе всех принимаемых решений. Потому со временем начал понимать опасность войны с Османской империей все отчетливее и тоньше. Еще он усиленно анализировал сведения, поступающие от разведки. Не как военные, – методов и способов ведения войны на уровне генералов ему все равно не постичь, – а шире, соразмеряя с нуждами и целями всего государства. Все ли он воспринимал отчетливо и верно или далеко не все, но одно понял совершенно точно: неизвестно, как будет дальше, а пока в этой войне главную опасность представляют вовсе не турки, а армия крымского хана. Что касается османской армии, на море она, возможно, действительно сильна, а на суше так себе. Тогда не понятно, как решился султан Мустафа Третий пойти против России? Впрочем, ответ Потемкину вроде бы был более или менее ясен еще в Петербурге. Там отлично ведают, что турок подталкивали на этот акт некоторые европейские государства, особенно Австрия и Франция. Однако, как понял Потемкин, Екатерина и ее советники не заметили один важный момент: при всем при этом Мустафа Третий сильно надеялся на крымского хана Крым-Гирея, которого усадил на трон по сути сам.

Хан этот был одним из образованнейших людей того времени. Он хорошо знал историю и географию, интересовался философией Руссо, знал французский и греческий языки, читал Вольтера, в своих высказываниях часто употреблял цитаты из его трудов. И военные дела он вел по уму. В 1769 году, к примеру, в этих краях зимой стоял небывалый доселе жуткий холод. Крым-Гирей не стал дожидаться его последствий, своих арабских скакунов, не привыкших к холодам, тут же поменял у черкесов и ногайцев на местных лошадей, пусть менее знаменитых, но выносливых в зиму. Когда собирался на кого-то напасть, он призывал в армию троих конников из каждых восьми кибиток. Так он мог собрать под военные знамена до двухсот тысяч человек и трехсот сорока тысяч лошадей, которых было достаточно и для воинов, и для перевозки армейского имущества и провианта.

По правде, Крым-Гирей не особо жаловал османов. Особенно не любил великого визиря Магомед-Эмина. Мустафа Третий посадил его на место Хамза-паши, считая, что тот начал выживать из ума. Только с этим Крым-Гирей никак не мог согласиться. Все знали, что Эмин ранее был лишь кондитером, правда, отличным. Затем его назначили делопроизводителем в конторе по сбору налогов. Как мог такой человек в одночасье стать великим визирем и управлять государством?

Потемкин делился своими мыслями с Екатериной Второй в посылаемых ей лично депешах. Он предлагал ей воспользоваться этой некоторой отчужденностью между Крым-Гиреем и Магомед-Эмином, постараться подвести крымского хана к мысли об освобождении от османского протектората, а затем помочь добиться и полной свободы от турок. Камергер полагал¸ что после этого Россия сможет легко завоевать и подчинить эту полуостровную страну. И тогда ситуация на Черном море примет совсем другой оборот.

Однако Крым-Гирей пока не подавал ни единого намека на то, что замысел Потемкина можно осуществить. Да и в войне с русскими он проявлял себя отнюдь не просвещенным командующим. Его люди зачастую вели себя хуже, чем сердюки, как называли янычаров-добровольцев. Особенно сильно это проявилось, когда хан завладел городом запорожцев Аджамаком. В нем люди Крым-Гирея полностью сожгли все строения, какие только можно было, у жителей отобрали все, что попадало под руку. В крепости Елизаветград они взяли в плен всех, кто не успел бежать. Так у каждого крымского татарина оказалось по пять-шесть рабов, шестьдесят овец и два десятка волов. Кто не зауважает хана, который разрешает своим людям обогащаться таким образом?

Рассуждать в письмах о проводимых Голицыным сражениях Потемкин пока избегал, ибо понимал, что в этом деле он никто. Но и по этой части однажды не стерпел, послал-таки императрице депешу со своим мнением.


Случилось это так. Голицын почему-то не очень стремился обострять схватки с турками. По этому поводу его однажды в своем послании упрекнула даже Екатерина Вторая, конкретно требуя взятия Хотина. Но в поведении фельдмаршала ничего не изменилось.

– К сожалению, наша матушка-императрица в военном деле слабовата, видно, вовсе не знакома с наукой тактики, – объяснял князь своим офицерам. – Пусть сначала визирь Магомед Эмин-паша перейдет Днестр и окажется на нашей стороне. Вот тогда и возьмем его за жабры.

В результате армия Голицина целых два месяца протопталась на месте без толку. Хорошо в это время возглавляемая Румянцевым Вторая армия оберегала страну от нашествий кочевников.

Между тем Эмин-паша заметил нерешительность русских и потихоньку начал продвигать основные силы своей армии к линии фронта. Вскоре его великолепные палатки были развернуты недалеко от города Яссы. Не ожидавший такого поворота событий Голицын наконец-то созвал срочное совещание.

– Визирь расположился совсем рядом с нами, – сообщил он уже всем известную весть. – Нам следует немедленно отойти к Каменец-Подольскому, чтобы там воспрепятствовать переправе турецкой орды. Сейчас дорога каждая минута, потому предлагаю офицерам изъясняться коротко.

Несмотря на то, что «изъяснялись коротко», совещание затянулось на несколько часов. Тут Потемкин не выдержал и напомнил, как прусский король Фридрих Второй наставлял своих генералов: «Ежели с самого начала желаете провалить военную кампанию, больше совещайтесь. Чем дольше вы будете чесать языком, тем быстрее успех перейдет на сторону врага». Замечание камердинера, похоже, сильно задело князя.

– Сударь, пока вы ползали под столом, я бивал прославляемого вами Фридриха на поле брани! – возвысив голос, напомнил Голицын, и тут же приказал начальнику штаба: – Высказывания всяких камердинеров в протокол совещания не включать! И еще… Сударь, а вам не помешало бы самим хоть чуток испробовать вкус боев. Рекомендую как-нибудь однажды понаблюдать за баталией хотя бы в подзорную трубу…

Такого оскорбления Потемкин стерпеть не мог и тут же ушел из расположения штаба…


Потемкин в тот день долго провалялся на топчане, потягивая вино прямо из кувшина. Ближе к вечеру в дверь кто-то постучался. Затем она чуть приоткрылась, и в нее просунул стриженную под горшок кудлатую голову хозяин хаты, участливо спросил:

– Барин, вижу, ты в плохом настроении. У меня тут есть молодая молдаванка, такая вся жгучая, может моментально поднять тебе настроение. Пригласить?

– Закрой дверь, под-донок! Пошел вон! – заорал Потемкин, тут же схватил стоявшую рядом с топчаном ботфорту и изо всех сил швырнул ее в сердобольного хозяина избы. Хорошо, тот успел убрать голову, иначе ему пришлось бы красоваться с синяком на лице не меньше недели.

На ужин Потемкин пошел к генерал-аншефу Прозоровскому, которого знал еще по Петербургу. Тот со своим корволантом находился в нескольких километрах от штаба армии, создав кордон, чтобы не пропустить противника на помощь к окруженному русскими Хотину.

– Князь, Александр Александрович, прими меня на службу, – сходу попросил Потемкин.

Генерал, прищурив обычно округлые глаза, внимательно вгляделся в него. Он понимал, почему камергер обращался с такой просьбой, ибо присутствовал на утреннем совещании в штабе Голицына.

– Ладно, – согласился Прозоровский. – Только уговор: будешь жить у меня. Места здесь хватает. И переезжай сей же час.

После трапезы Прозоровский рассказал, чем завершилось совещание. Оказалось, что Голицын так и не пришел к какому-либо решению. Будто бы лазутчики, совершившие рейд в тыл врага, сообщили ему ободряющую весть. По их уверению, в крепости турки, долго находясь в осаде, начали терять терпение. К тому же в Хотине распространялась чума. Потому комендант будто бы готов сдать крепость без боя. При условии, коли русские ему за это хорошо заплатят. И генерал-фельдмаршал велел несколько передвинуть войска ближе к Хотину и терпеливо ждать, когда враг сам выкинет белый флаг.

Однако в дальнейшем события развернулись совсем иначе. То ли ошиблись лазутчики, то ли турки устали ждать, когда же им поднесут денежки, только когда армия Голицына начала передвигаться ближе к Хотину, совершенно неожиданно наткнулась на ставку великого визиря. Случилось это рано утром, когда заря лишь начала заниматься, потому на фоне розового неба все увиденное смотрелось как нечто из фантастики. Зловещей фантастики… Казалось, все пространство вплоть до горизонта заполнено турками. Они сверкали разноцветным обмундированием, панцирем, мечами, пиками, пищалями. Турецкие янычары и египетские мамлюки, похоже, были накурены гашишом и перли вперед, не обращая внимания ни на что. Вскоре они прорубили огороженную рогатками защитную линию русских и подавили их кавалерию, начали напирать на фланги Голицына…

…Потемкин проснулся рано утром от того, что кто-кто его усиленно теребил за плечо. Это был Прозоровский.

– Гришка, тревога! – крикнул он еле открывшему глаза Потемкину, сам, не дожидаясь, когда тот встанет, выбежал на улицу.

И по голосу, и по спешке товарища Потемкин понял, что произошло нечто неординарное, тревожное. Потому он, привыкший после сна немного потягиваться в постели, на этот раз быстро вскочил и, одеваясь на ходу, выскочил на улицу.

– Гляди, чего мы дождались из-за нерешительности Голицына, – крикнул ему Прозоровский, протягивая подзорную трубу.

Потемкин приложил трубу к единственному глазу. Кругом вплоть до горизонта клубилась пыль, если бы человек не знал, что там нечему гореть, мог бы подумать, что все обозримое пространство охвачено пожаром.

– Татары! – коротко сообщил Прозоровский. – Совещания князя не смогли их остановить.

Конные татары приближались мощным потоком. Еще немного – и отделят корволан Прозоровского от армии Голицына и начнут уничтожать его по отдельности. Нет, тут нельзя терять ни одного мгновения. Прозоровский, вслед за ним и Потемкин вскочили на коней. Поднятые по тревоге драгуны все уже были наготове, ждали только приказа.

– Корвола-ант, за мной – марш! – скомандовал Прозоровский и первым помчался вперед. Потемкин от него не отставал.

Драгунам не требовалось объяснять ситуацию. Если они не успеют выскочить из кольца окружения, которое вот-вот сомкнется, они все тут и сложат головы… Наверное, на свете нет ничего страшнее боя, который идет не на жизнь, а на смерть. Ржание встающих на дыбы коней, утробные звуки их раненых собратьев, хыканья драгунов, наносящих врагу удары саблей со всего размаха, дикое улюлюканье татар, призванное устрашить врага, срубленные головы людей, скатывающихся по еще живому телу на землю, запах крови и соленого пота людей и животных… И везде кровь, кровь, кровь… По ходу боя татары несколько раз пытались отсечь Потемкину голову, их удары мечом почти доходили до его шеи, но все были отбиты следующим рядом фельдфебелем Медведевым. Как он успевал изловчиться, да еще по ходу сам сумел зарубить нескольких татар – уму непостижимо. Впрочем, Потемкину некогда было думать над этим. Как бы ни было, в какой-то момент он почувствовал, что удалось-таки вырваться из вражеского кольца. Прозоровский тоже был недалеко. Вскоре вырвавшиеся драгуны начали собираться вокруг него. Их теперь было намного меньше… И все же корволант сумел помешать татарам напасть со всей мощью на основную часть русской армии. Поняв это, янычары не стали ввязываться в долгий бой, тут же отступили. Только ведь они могли в любой момент вернуться и повторить попытку.

Ночью к Прозоровскому прибыл представитель Голицына. Оказалось, с приказом корваланту покинуть окрестности крепости. В поход пришлось выдвинуться посреди ночи. Так Потемкин впервые в своей жизни поспал прямо в седле.

Утром Голицын вызвал к себе Прозоровского и Потемкина.

– Князь, правильно мы поступили, отступив от крепости? – не сговариваясь между собой, почти одновременно обратились они оба к командующему армией.

Голицын даже глазом не моргнул, спокойно ответил:

– Очень правильно поступили. Лазутчики сообщили, что визирь отправил к Хотину орду Молдаванджи-паши. Задержись мы хоть немного, нас ожидала бы полнейшая конфузия*.

– Ежели мы сами нанесли бы по врагу упреждающий удар? – настаивал на своем Прозоровский. – Фактор неожиданности – не последнее дело в сражении. А теперь наши противники объединятся в один сильнейший кулак.

Князь смешался, не зная, чем отпарировать. Затем зло выкрикнул:

– Яйцо курицу не учит!

К их спору внимательно прислушивались другие генералы.

– Князь, и все-таки нам войну следует вести иначе! – осмелив, высказался один из них. – Так мы ее никогда не завершим.

– Почему иначе? Как это иначе? – разгорячился Голицын. – Вспомните германскую кампанию. После дефинзивы офензива*, за офензивой дефинзива… Они чередовались постоянно. И чем война завершилась, а? Я вас спрашиваю! Нашей убедительной викторией. Одним словом, вот вам мой приказ: отвести не только корвалант Прозоровского, а всю армию переправить на другой берег Днестра. Дадим войскам отдохнуть, приведем все в порядок.

После обеда Потемкин закрылся в своей мазанке и взялся за депешу императрице. Описав происходящие здесь события, он попросил у Екатерины Второй две вещи: для действующей армии надо найти другого командующего, а самому Потемкину надо присвоить воинский чин, соответствующий званию камергера…

…Через несколько дней в Петербурге состоялось расширенное заседание Государственного Совета.

– Я хоть и женщина, а уже дошла до мысли, что Голицын больше не может возглавлять действующую армию. Кого назначим на его место? – резко спросила она, почему-то при этом пристально вглядываясь в графа Кирилла Разумовского.

Тот не отвел глаза.

– Сегодня на эту должность достойнее Румянцева не найти, – твердо высказался он.

После совещания устные распоряжения Екатерины Второй тотчас перевели на бумагу в виде приказов, распоряжений и указов. Возглавить воюющую Первую армию поручили генерал-аншефу Петру Румянцеву, а Вторую – генерал-аншефу Петру Панину.

Появился и другой документ – о присвоении Григорию Потемкину чина генерал-майора.

Новый командующий Румянцев быстро проявил себя, одержав в июле 1770 года две победы – при Ларге и при Кагуле – над многократно превосходящими силами противника, за что получил чин генерала-фельдмаршала. Только к Потемкину он тоже относился весьма прохладно. Притом свое неуважение к генерал-майору, дорвавшемуся до этого чина сразу из поручиков, он не раз выказывал публично. А в военные дела его и вовсе старался не вовлекать, ограничивался дачей ему отдельных малозначащих поручений.


8

По приказу Румянцева Потемкин поехал в штаб генерал-аншефа Панина. Тот со своей армией уже два месяца, как окружил крепость Бендеры, а взять ее никак не мог. Потому, кроме приказов, Румянцев передал коллеге-командующему через своего посланника кое-что на словах. Не привыкший откладывать дела в долгий ящик Потемкин, прибыв на место, решил немедленно встретиться с графом и поговорить с ним с глазу на глаз.

– Скоро обед. Вы идите в ближайшую кухню, покушайте там, – приказал Потемкин прибывшим вместе с ним фельдфебелю Медведеву и охранникам. Такая у него привычка заботиться о своих людях. Что-что, а покормить их вовремя он не забывает никогда. Может, оттого, что в молодости самому часто приходилось жить впроголодь, он прекрасно знал, как недоедание плохо сказывается на самочувствии человека.

Вскоре из штаба вышел какой-то сержант и подошел к Сентиеру, спросил:

– Ты фельдфебель Медведев?

– Я, – коротко ответил Сентиер.

– Тогда пошли…

«Ближайшая кухня» оказалась недалеко. В саженях ста пятидесяти от штаба расположилась сотня донских казаков. Они прямо на улице разожгли костер и в большом котле варили кашу с соленым мясом. Медведев с солдатами охраны только подошли к костру, как справа послышался радостный оклик:

– Медведь, ты ли это?

Голос будто знакомый. Точно, это оказался казак, с которым Сентиер подружился в отряде сопровождения императрицы в поездке по Поволжью. Его звали Федотом. В сотне даже казакам старше себя по возрасту и чину он не позволял насмехаться над чувашским парнем, называя его инородцем. Был Федот тогда рядовой, а теперь, гляди, унтер-офицер.

– Да, я! – тоже радостно откликнулся Сентиер.

Оба потянулись друг к другу, обнялись.

– Задушишь, чертов силач! – не выдержал Федот. Освободившись из объятия Сентиера, он сделал пару шагов назад, осмотрел друга с ног до головы.

– Молодца-а! – сделал вывод удовлетворенно. – Ты погляди, стал фельдфебелем. Да не абы каким, а лейб-гвардии.

– Да и ты, гляжу, не рядовой, – заметил Сентиер. – Настоящий урядник. Скоро станешь офицером.

Разговорились, начали вспоминать былое. Оказывается, Федот не забыл, как рядовой Медведев оказался среди казаков. Даже помнил, где живут чуваши («От Симбирска до Курмыша и далее»).

– Постой! – вдруг вспомнил что-то важное Федот. – Я познакомлю тебя со своим товарищем. Вы чем-то смахиваете друг на друга.

Он повел Сентиера к небольшой группе отдельно сидевших казаков, остановился перед одним из них:

– Вот он, мой друг хорунжий Емельян Пугачев. Совсем недавно при взятии Бендер один татарин чуть не зарубил меня своей кривой саблей. Хорошо, сзади оказался Емелька, упредил его удар. Вообще-то хорунжий пушкарь, но в наступление на крепость пошел с нами. Знаешь, хоть татарин был в тюрбане, после удара Емельки его голова, упав на землю, раскололась как арбуз, ха-ха-ха! Мы с хорунжим не раз смотрели смерти в глаза, но до сих пор успевали выручать друг друга, потому пока живы.

Пугачев не очень охотно встал, подал Сентиеру руку. Довольно-таки здоровый казак, черноволосая голова большая, борода и усы ухожены, подравнены. Лицо несколько продолговатое, у основания длинного узковатого носа заметно выделяется бородавка. Дугообразные брови тянутся по обе стороны как бы от нее. Видимо, от того что все они – нос, бородавка, брови – представляют как бы одно целое, лицо Пугачева врезается в память сразу, с первого взгляда. Да еще сверкающие глаза. Они смотрят на человека несколько насмешливо, в то же время пронизывают насквозь. Может, поэтому Сентиер почувствовал, что в душе у него что-то екнуло.

– Фельдфебель, ты, похоже, не русский? – заметил Пугачев после того, как Сентиер назвал свое имя. Тут же спросил: – Случаем, не башкорт? – Сам себе ответил: – Нет, не башкорт. И не калмык…

– Я чуваш, – не заставил хорунжего долго ломать голову Сентиер.

– Вона как. То-то я вижу, что ты не похож на других инородцев. Ну и могуч же ты… Мне с тобой не сравниться, это точно. Все вы такие, чуваши? И как много вас?

– Емелька, не пытай ты его. Тебе лучше я расскажу. Когда мы сопровождали кортеж императрицы, и в Симбирской губернии, и Казанской, Нижегородской тож вдоль дороги сплошь тянулись чувашские деревни, – объяснил Федот вместо Сентиера. – Что до того, здоровы они али как, то чуваши, по-моему, сильно смахивают на нас, казаков.

Тут объявили, что обед готов. В избе за столами мест всем не хватало, потому пришлось есть по очереди. Федот с Пугачевым, пользуясь правами старших, взяли три чашки каши – одна для Сентиера – и ломти хлеба и вышли во двор, устроились на хозяйской телеге. Впрочем, двора в чувашском понимании здесь не было. Его от улицы отделяла лишь плетень высотой до пупка. Три друга молча принялись за кашу. Все-таки обед – дело ответственное. Несмотря на осень, погода здесь, в отличие от чувашского края, все еще была теплая, хотя временами моросил слабый дождик, и кругом было сыро и слякотно.

– И сколько нам еще здесь торчать без толку? – молвил Федот, отставляя в сторону посуду. – Как это все надоело. С этим русским генералом толком ни воевать, ни отдохнуть.

– Так вы же взяли Бендеры. Сказывали, вы там туркам дали жару как следует, – напомнил Сентиер.

– Ну, было такое…

– Ежели бы вместо Панина нами командовал генерал потолковей, мы бы эту крепость взяли с гораздо меньшей кровью, – громко высказался Пугачев.

– Емелька, ты это… потише, пожалуйста, – попросил товарища Федот.

– Ништо-о! Вот царь Петр Третий Федорович заберет власть обратно и наведет тогда порядок, – ответил Пугачев, правда, чуть потише.

Поговорили еще кое о чем, но острых вопросов больше не затрагивали.

– А что, разве Петр Третий жив-здоров? – полюбопытствовал Сентиер через какое-то время.

Пугачев промолчал, вместо него ответил Федот:

– Кто ж его знает. Тут промеж казаков насчет этого разные слухи ходют.

– Ништо-о, – снова громко откликнулся Пугачев. – Придет время, все узнаем правду.

На том неожиданно возникший разговор о прежнем царе завершился. Да и место для этого здесь было явно неподходящее. Вокруг сновали казаки. Одни, как и эта троица, трапезничали прямо во дворе, другие, поев, уходили за сарай облегчиться. Сентиер же не стал задерживаться, попрощался с Федотом и Емелькой и, прихватив своих солдат-охранников, поспешил к штабу, где остался Потемкин.

– Фельдфебель, может, еще встретимся. Война эта, похоже, надолго, – сказал перед прощанием Федот.

К возвращению Сентиера Потемкин уже был на улице, о чем-то оживленно беседовал с генерал-аншефом Паниным и каким-то полковником. Когда подошла личная охрана во главе с фельдфебелем Медведевым, он тотчас распрощался с ними и вскочил на коня, с места пустил его галопом. Показалось, он спешил распрощаться с генералом, стоявшим с кислой миной на лице.


Первые месяцы боев показали, что хотя Россия и предчувствовала войну с Османской империей, но подготовилась к ней неважно. Больше всего давала знать нехватка людей в армии. Потому Екатерине Второй пришлось подвинуть к южным рубежам не только внутренние гарнизоны, но и многие пограничные кордоны. Этим воспользовался разбойничий люд. Воровские банды начали бесчинствовать не только в южных степях, но и во внутренних губерниях. Попытка мужика убить Потемкина, наверняка, одно из таких проявлений. Ладно, с ним тогда был бдительный фельдфебель Медведев и спас его от неминуемой гибели. А он ведь хотел его по приезду на фронт засунуть в самое пекло, какое только здесь может быть. Потому как прекрасно понимал, что Екатерина заботится об этом фельдфебеле не просто так. По правде, когда изредка видит моющегося Медведева, Потемкина и сейчас охватывает ревность. Черт возьми, фельдфебель действительно настоящий богатырь! Здоровьем и силой Господь Потемкина тоже не обидел. Только ему все одно не сравняться с этим Медведем.

Только посылать человека, спасшего тебя от верной смерти, в пекло с пожеланием – чего скрывать – гибели – это все же не по-человечески. Потому Потемкин все еще держал Сентиера при себе. Да так и надежнее. Нет, Потемкин смерти не боится, за жизнь цепляться любой ценой не станет и душу дьяволу не продаст. Только какой толк от гибели, коли ты не успеешь принести пользу Отечеству и дорогим тебе людям.

А жизнь шла своим чередом. Война с Османской империей все расширялась. Стало ясно, что с существующей армией России врага не одолеть. И Екатерина Вторая объявила в стране всеобщую мобилизацию. Если прежде забривали в солдаты одного из трехсот мужчин призывного возраста, теперь уже рекрутировали двоих. Вскоре в армию Румянцева пригнали много новобранцев. Самых здоровых из них направили в полк охраны ставки. Постоянно бывая в месте расположения штаба армии вместе с Потемкиным, Сентиер заметил, что среди новобранцев немало инородцев. Однажды он пошел в кухню обедать и снаружи палатки услышал чувашскую речь. В душе сразу что-то приятно екнуло, по всему телу пробежала теплая волна. Ох, как, оказывается, Сентиер истосковался по родной речи! Он оставил обед и быстро вышел из палатки, завернул в сторону, откуда был слышен разговор. Земляки, оказывается, находились совсем рядом. Похоже, им приказали заготовить дрова, и они устанавливали козлы.

– Этот хворост – разве это дрова, – сказал один из них товарищу по-чувашски.

– Да уж, – согласился тот. – У нас такой хворост даже не собирают. Для топки используют лишь березовые и дубовые дрова.

– С другой стороны, в этих краях кроме хвороста, видно, и собирать-то нечего. Помнишь, мы по пути сюда остановились на ночлег в какой-то казацкой станице. Так там не было даже хвороста. Печь топили засохшими коровьими лепешками. У них это кизяк называется. Удивительно, какая разная жизнь в России!..

– Значит, вам эти дрова не нравятся? – вмешался в разговор Сентиер, желая поближе познакомиться с чувашами.

Солдаты повернулись к нему, увидев перед собой фельдфебеля, да еще лейб-гвардии, вытянулись во фрунт.

– Коспотин хвельтьхвепель, мы это… просто так, – пробормотал, наконец, солдат ростом поменьше, но на вид крепче другого. Заметив перед собой старшего по чину, он даже не заметил, что фельдфебель общался с ним на родном языке. А его товарищ молчал. Возможно, он вовсе не понимал по-русски, стоял, хлопая глазами и глядя в рот своему товарищу.

– Да держите вы себя более свободно, я не ваш непосредственный начальник, – успокоил Сентиер солдат, продолжая говорить по-чувашски. – А подошел к вам, услышав родную речь.

– Так… коспотин хвельхвепель, ты тоже чуваш что ли? – несказанно удивился солдат поменьше уже на родном языке.

– Разве не видно? Кто бы еще тут с вами так общался? – улыбнулся Сентиер.

– Ну да, – теперь уже заговорил и второй новобранец. – Только мы до сих пор не видели, чтобы наши земляки были унтер-офицерами.

– Ну, теперь скажите, кто вы, ребята и откуда?

– Я – Лукьян Салтак, по-бумажному – Лукоян Солдатов. Из Чебоксарского уезда Казанской губернии, – представился тот, что ниже ростом.

– А я – Мишша Некей, Михаил Негей, – назвался другой. – Наша деревня входит в Козьмодемьянский уезд. Хотя с Лукьяном мы почти соседи.

– Чуваши нашего призыва в основном из Казанской губернии, – объяснил Лукоян. – Есть еще ребята из Ядринского, Чистопольского и других уездов. Они расположены далековато от нас, потому точных названий всех мы не знаем. Господин фельдфебель, осмелюсь спросить, сам ты откуда родом?

– Я из Цивильского уезда, из деревни Эбесь, что входит в Хурамалскую волость, – охотно сообщил Сентиер. – Я гляжу, вы из крещеных чувашей?

– Да как сказать, – неопределенно махнул рукой Лукоян. – В наших краях понастроили немало церквей. А еще новокрещенным чувашам обещали какие-то облегчения…

Возможно, разговор продолжился бы и дальше, но тут к солдатам подошел другой фельдфебель, их непосредственный командир.

– Эй, инородцы, вы что тут разболтались! – прикрикнул он на них по-русски, добавив еще несколько непереводимых на чувашский язык слов. – Забыли, что кашу без огня не сваришь? Или ждете, когда оголодавшие солдаты побьют вас? – Затем обратился к Сентиеру: – Прости, земеля, но нам надобно работать. Позже, когда ребята освободятся, наговоритесь вволю.

Сентиер на следующий день снова встретился с земляками. И теперь они, точно, наговорились вдоволь. К тому же Лукоян с Михаилом пригласили на встречу еще несколько чувашских солдат. Все они обещались быть вместе, держаться друг за друга крепко, если получится вернуться с войны, продолжить близкие отношения и на родине.


А война не просто расширялась, она становилась все напряженней и кровопролитней. Обе противоборствующие стороны начали чувствовать приближение зимы. Конечно, она здесь не как в северной или даже центральной России, не станет испытывать людей жгучими морозами. Только постоянные то снег, то дождь, соответственно сырой и промозглый воздух да слякоть могут быть даже хуже, чем крепкие морозы. Уже трудно стало передвигаться по местности и пешим, и верхом. К тому же в последних боях и русские, и турки с татарами потеряли много людей. Правда, до русских доходили слухи, что в Крыму сейчас не все ладно. Будто бы татары и ногайцы крепко перессорились между собой. Видимо, сказалось долгое отсутствие на полуострове хана. Там в то время заправлял делами Каплан-Гирей, при Крым-Гирее получивший титул нурэддина – третьего по значимости человека в государстве. Сам Крым-Гирей будто бы находился далеко от Бахчисарая. Говорили, что в одном из боев близ Дуная он был ранен и, не имея возможности передвигаться, лечился там чуть ли не подпольно. Позже распространились слухи, что он скончался. Как бы ни было, пока хан отсутствовал, между протурецкими татарами и прорусскими ногайцами начали возникать конфликт за конфликтом. К тому же на полуострове свирепствовала чума, которая, кстати, унесла жизнь второго после Крым-Гирея человека Девлет-Гирея. Вот и стал ханом Каплан… Как раз в день его возвращения с линии фронта, где он инспектировал свои войска, ногайцы, решившие уйти из Крыма, приближались к Перекопу.

– Куда это вы навострились? Почему покидаете нас? – попытался их остановить новоявленный хан.

– Хватит попусту кровь проливать, – ответили ногайцы. – Пусть султан Мустафа Третий сам за себя воюет. А мы вернемся обратно в степи, хоть так сохраним свой народ.

Каплан-Гирей не стал их задерживать. Да и как бы он это сделал со своим немногочисленным отрядом, ведь силы были явно неравные. Однако этот случай обошелся ему очень дорого. В Бахчисарае младший брат Селим-Гирей встретил его весьма странно. А когда братья вышли поговорить в придворный сад, младший вдруг бросил на плечо старшего черный платок.

– Султан тебе запретил быть ханом, во главе Крыма теперь я! – заявил он.

…И все же турки и татары воевали крепко. Нельзя сказать, что русские в боях выглядели совсем уж слабо, но и викторий, которые можно было бы называть успехом, не добились. Если и были небольшие победы, то их совершили лишь войска Румянцева. А армия генерал-аншефа Панина полностью завязла близ Бендер. Крепость была окружена со всех сторон, только внутрь русские никак не могли попасть. Пытались даже совершить подкоп и взорвать крепостные ворота, ежедневно проводили артиллерийские обстрелы, стремясь ослабить дух осажденных турок. Однако и из крепости в ответ пуляли по русским не слабо. И в ставшей обыденной перестрелке русские теряли ежедневно по полроты личного состава. А дни набирались в недели, недели – в месяцы… Только с наступлением осени Панин, наконец, сподобился на решительный штурм. Тянуть больше уже было никак нельзя. В траншеях стояла слякоть, многие солдаты из-за сырости начали болеть. Да еще однажды защитники крепости во главе с пашой Абдул-Джалиль-заде совершили неожиданную вылазку и за каких-то полчаса порубили несколько русских рот. Пока офицеры Панина опомнились и организовали отпор, неприятеля и след простыл. Не прошло и четверти часа после закрытия крепостных ворот за турками, как на стене показался человек в халате и тюрбане из зеленого шелка. Это был сам паша Абдул, успевший переодеться.

– Эй, урусы! Где ваш командующий граф Панин? – зычно крикнул он, довольно сносно выговаривая русские слова.

Граф в это время пил чай в своей палатке. Была у него такая привычка: когда настроение ухудшалось, он садился за чайный столик. А настроению его в тот день было от чего портиться. Столько солдат погибло! Просто так, ни с того, ни с сего. А еще сколько офицеров! В том числе инженер-генерал Лебель, специалист по подземным подкопам. Это ведь он надумал взорвать крепостные ворота. И вот его не стало. Главное же, на этот раз Панин понимал, что в происшедшем есть и его вина. С утра он решил немного подзадорить пашу и сообщил ему и его янычарам о том, что фельдмаршал Румянцев взял крепость Кагул, при этом сильно побил турок. Как показала вылазка янычаров, паша действительно рассерчал не на шутку и даже больше…

Когда Панину доложили, что Абдул-Джалиль-заде приглашает его на переговоры, граф не стал долго раздумывать. Одевшись, подражая паше, в серебристый шлафрок-халат и напялив на голову французский колпак, он приблизился к крепостной стене. Тут его на всякий случай со всех сторон прикрыли собой солдаты. Паша начал разговор с русским графом на немецком языке. Что и понятно. Турция с давних пор дружила с Австрией, потому Абдул-Джалиль-заде, как все образованные турки, немецким владел неплохо.

– Граф! Ты больше не зли меня рассказами о победах других, – крикнул паша громко, чтобы его слышали и другие русские офицеры. – Попробуй сам взять нашу крепость, вот тогда и хвались, коли будет чем. Только у тебя ничего не выйдет, ибо мне помогает всесильный Аллах. Запомни это! А теперь скройся с глаз моих, иначе мои янычары могут тебя нечаянно пристрелить. Их презрение и ненависть к тебе даже я не смогу сдержать.

Панину что оставалось делать? Пришлось последовать совету паши. Пуля – дура, она не разбирает, рядовой окажется на ее пути или генерал. Так-то оно так, но выходка паши разозлила генерал-аншефа чуть ли не до бешенства. Куда только подевалась теперь его осторожность – он с этого дня начал по-настоящему готовиться к решительному штурму Бендер. Не зря же говорят, не буди лиха, пока оно тихо. Панин приказал дорыть до крепостных ворот подземный тоннель, спланированный инженер-генералом Лебелем. Когда работу завершили, велел уложить под ворота аж четыреста пудов пороха. Тем временем гренадеры перекинули поближе к крепостным стенам, к месту предполагаемого взрыва, штурмовые лестницы. И вот подготовка завершилась. Ранним утром раздался мощнейший взрыв на месте стыка ворот с крепостной стеной. Удивительно, ворота при этом устояли. Правда, лопнули петли и одна половина скособочилась-таки. Зато обрушилась значительная часть стены. Только Панин уже не стал разбираться, что и как, приказал трубить штурм.

Для прохода в крепость большими силами образовавшегося проема было недостаточно. Потому русские в разных местах начали забираться на стены по лестницам. Турки поливали их сверху свинцовым дождем. Многие русские солдаты падали оземь, так и не достигнув верха. Чтобы как-то ослабить сопротивление турок, Панин приказал команде артиллеристов полковника Ефима Кутейникова обстреливать крепость беспрерывно. Команда эта в основном состояла из казаков и считалась самой боеспособной. Полковник немного понаблюдал за ходом сражения и подозвал к себе хорунжего Пугачева, дал ему отдельный приказ:

– Ты со своими канонирами немедленно продвинься ближе к воротам и обрушь их обстрелом прямой наводкой.

Узнав о приказе полковника, пушкари не сразу послушались хорунжего.

– Как туда приблизишься, вон как османы жарят сверху, – заартачились они.

– Ништо-о! – воскликнул Пугачев. – Поверьте, я везучий и пули меня обходят. Я три года воевал в Пруссии в отряде казачьего полковника Ильи Денисова и за все время ни разу не был ранен.

Он тут же первый отправился вперед с расчетом одного из орудий. Другим казакам не праздновать же труса после этого, пришлось следовать за командиром. Вскоре несколько пушек залповой стрельбой все-таки обрушили ворота, открыв штурмующим солдатам еще одну брешь для проникновения внутрь.

Постепенно русские начали просачиваться в крепость то тут, то там. Городок оказался так себе, без четких улиц, которые к тому же тянулись беспорядочными изгибами. Многие оказались тупиковыми, в них солдаты попадали под нещадный обстрел. Потеряв убитыми и ранеными слишком много людей, русские буквально рассвирепели и пошли на врага напролом, вступали в рукопашный бой, расстреливали янычаров в упор и рубили саблями. Теперь они не жалели и простых горожан, если обнаруживали их в погребах и подвалах, выкуривали оттуда, кидая горящие полена. Люди не выдерживали едкого дыма и вынуждены были подниматься вверх. Если среди них оказывались мужчины, гренадеры рубили им головы без всякого разбора. А женщин собирали в отдельные места. Те турки, которые не желали выходить и сдаваться, умирали от огня и дыма в страшных муках, с душераздирающими криками и воплями. Так бои в городе шли всю ночь. Лишь к утру янычары то тут, то там начали поднимать белые флаги и, выйдя на улицы, бросали в кучу пищали и свои кривые сабли.

После окончания боев генерал-аншеф приказал подсчитать потери обеих сторон. Подсчитали. Оказалось, русские в боях потеряли около четырех тысяч человек. Примерно столько же и турки. В плен взято множество женщин и детей, им несть числа. Турками ли они были, татарами или людьми иных народов – всех без разбору отправили обозом в Киев. Пусть живут там и принесут пользу России, увеличив население, что так нужно для огромной полупустой страны.

Когда, наконец, баталия завершилась, Панин приказал войскам отправиться на зимние квартиры, а штабистам велел подготовить наградные документы на более ста офицеров. Через пару дней специальный посланник командующего в сопровождении отделения гренадеров отправился с этими бумагами в Петербург, чтобы передать их императрице на рассмотрение.


9

Погоня за славой иногда творит чудеса. Ради нее человек может совершить нечто такое, что уму непостижимо. Причем, и скверное, и героические. Правда, чтобы оценить его поступки, нужно время. Только оно может решить, что сотворил человек. Если поступок все-таки оказался героическим, достойно это оставления в истории или нет. Иной же при жизни прославится, даже не совершив ничего, заслуживающего внимания. И такого человека оценит время и предаст забвению, а последующие поколения о нем даже не вспомнят.

Да, история – могучая сила, но Бог ее – Время. А Бога не обманешь, выше него не прыгнешь.

Потемкин лез из кожи вон, чтобы стать равным с другими генералами. Вплоть до того, что подставлял себя под пули даже тогда, когда в этом не было необходимости. И Румянцев постепенно перестал его журить за каждую мелочь, однако все еще не считал генералом, способным руководить военными делами. Только, похоже, у Потемкина в небесах был свой покровитель. Он позволил ему отличиться перед фельдмаршалом совершенно неожиданным образом.

К началу 1770 года вместе с русскими против турок начали воевать и другие народы: болгары, арнауты, хорваты, черногорцы, мадьяры, а чуть позже – и поляки. Среди них особым героизмом отличались сербы. Потому, наверное, получив разрешение фельдмаршала Румянцева, Потемкин начал участвовать в боях вместе с ними. Бригаду из воинов разных народов возглавлял генерал Иван Подгоричани. В проводимых операциях он нередко доверял Потемкину самые ответственные задания.

Зимой бригада Подгоричани в составе кирасиров, гусар, артиллеристов и пехоты вышла в поход на Мокшан. По тому, что в пути встречались убитые путем отсечения головы, стало понятно, что там находятся не татары, а османы. Только они действовали таким безжалостным образом. Вскоре впереди послышалась стрельба. Похоже, авангард наткнулся на пикеты противника. Значит, подойти к крепости скрытно не получилось. А время уже клонилось к вечеру. Что поделаешь, зимний день короче конского хвоста. Потому решили напасть на врага утром. Перед расположением на ночь Подгоричани подозвал к себе Потемкина.

– Бери пехоту и незаметно отделись от нас, затем переправься на другой берег Милки, создай там плацдарм. В ходе боя я стану со своей конницей теснить противника к твоему плацдарму. Ну и щелкай там османов, как семечек, – приказал он.

Это сказать легко. Оказалось, что река Милка еще по-настоящему не встала. Тонкий лед людей еще как-то выдерживал, а лошади проваливались то и дело. Особенно долго пришлось возиться с пушками, устанавливая их на наспех сколоченные деревянные помосты, чтобы не пошли ко дну. Да еще солдаты вынуждены были стаскивать ящики с порохом с возов и тащить их на себе, чтобы, не дай бог, не замочить. Наконец батальоны кое-как перебрались, солдаты осушились возле костров и прилегли отдыхать. А Потемкин решил перебраться через Милку обратно и поужинать вместе с Подгоричани. Вскоре он в сопровождении небольшого отряда во главе с фельдфебелем Медведевым оказался на другом берегу и направился к штабу бригады. Тут, откуда ни возьмись, в вечерней или уже в ночной темени показалась конница. Она быстро приближалась, как лавина из прорванной плотины.

«Османы! – догадался Потемкин. – Мы хотим скрытно ударить по ним, а они – неожиданно напасть на нас».

Это-то понятно. Только что теперь делать? Как поступить? Вот турки уже втянули отряд Потемкина в свою лавину и вынудили его людей тоже скакать вместе с ними. А что им оставалось делать? Хорошо, турки в темноте еще не разобрались, кто есть кто. Но ведь разберутся! И тогда – кирдык*.

«Ладно, мы погибнем. В конце концов, по мне плакать некому. Но как сообщить о приближении врага своим? – мелькнуло в голове Потемкина. – Этих османов так много, они так быстро скачут, что конники Подгоричани не то, что в бой вступить, оседлать коней не успеют».

Тут он неожиданно услышал негромкий голос скачущего рядом Медведева. Тот словно приказал:

– Вынь саблю и подними!

Потемкин не сразу понял его.

– Так подними же саблю! – еще раз подсказал Медведев. Когда увидел, что генерал исполнил его просьбу, заорал во всю мочь:

– Берабер гель!

Он, чуваш, на этой войне уже начал понимать турецкий и татарский языки, запомнил, что «берабер гель» означает «вперед, за мной».

До Потемкина наконец-то дошла хитрость фельдфебеля, и он начал махать саблей так, будто бы действительно летел в атаку. Его, в темноте выделяющегося поблескивающим при слабом свете луны дорогим обмундированием, турки, похоже, приняли за своего офицера, да еще подумали, что это именно он подбадривал их, и пустились вперед еще сильнее. А разгоряченный Сентиер так возбудился, что забылся и крикнул еще раз уже по-чувашски:

– Малалла-а*!

Да в этом грохоте от топота тысяч конских подкованных копыт разве различишь каждое слово. Туркам оно послышалось как «Аллах», и они вдруг неистово начали кричать:

– Аллах акбар! Аллах акбар!

Теперь их никто не мог заставить передвигаться по степи тихо и скрытно. Сентиер этого и хотел. Он поднял вверх заряженную пищаль и выстрелил в воздух. Глядя на него, выстрелил в воздух из пистолета и Потемкин. Тут кто-то из османских офицеров, сильно ругаясь на своем языке, приблизился к ним, чтобы остановить стрелков и потребовать соблюдения тишины. Однако рядовые янычары уже ни к чему не прислушивались. Они, наоборот, поняли своего офицера так, будто тот приказал нагнать страху на противника шумом, и начали дико гикать, стрелять в воздух. Слава Богу! Теперь Подгоричани должен успеть подготовиться к отражению вражеской атаки. Только его люди в ходе боя как бы не зарубили оказавшихся в этой лавине своих… И отряд Потемкина в какой-то момент сумел-таки оказаться на фланге наступающих, затем и вовсе отколоться от них.

Тем временем лавина османов, прущая вперед быстрым аллюром, наткнулась на кавалеристов Подгоричани. Те уже были в седле, ожидали врага гусары – с поднятыми саблями, кирасиры – с палашами…

На следующий день близ Фокшана завязался решающий бой. Значительно ослабевшие в ночном бою османы совершенно не ожидали, что русские пехотинцы окажутся буквально рядом с крепостью и не сумели дать им сильный отпор. А когда артиллеристы Потемкина обрушили крепостные ворота, внутрь хлынули кирасиры и гусары. Часа через три русские уже полностью разгромили турок, оставшихся в живых забрали в плен и начали доставать из подвалов бочки с вином…

Анализируя победу у Фокшана, Румянцев на этот раз отметил и геройство Потемкина. Не только отметил, а включил его в список представленных к награде офицеров и генералов. Так Потемкин стал кавалером ордена Святой Анны. Правда, всего несколько месяцев назад до этого Екатерина Вторая учредила более почетную награду – Георгиевский орден. Потемкин ожидал, что удостоится именно его, тогда он выглядел бы перед императрицей более достойно. Жаль, пока не получилось.

Зато после этого события военные стали относиться к Потемкину как к человеку своего круга. Вскоре ему доверили командовать бригадой в составе двух кирасирских полков.

Тогда Потемкину исполнилось тридцать лет.

Как-то так получилось, что после этих событий слава Потемкина начала расти и распространяться не по дням, а по часам. Правда, по большей части среди турок. Ибо он своей немногочисленной бригадой доставлял им хлопот и бед похлеще любого военачальника армии Румянцева. Ходили слухи, что уже при имени Потемкина турецких янычар начинал обуять страх. Будто бы они считали, что в его стотысячной (!) армии был какой-то богатырь, которого не брала ни сабля, ни пуля. А богатырь тот будто бы одной рукой мог заграбастать сразу пятерых человек и швырнуть их так высоко и далеко, что те, падая, становились калеками, а многие просто отдавали душу Аллаху.

То ли надеясь на свою возросшую славу, то ли понимая, что перевалил за третий десяток лет, Потемкин осмелился написать Екатерине Второй откровенное письмо. Хотя нет, не так. Помня повеление императрицы, он писал ей постоянно, сообщая о положении дел в армии и на фронте. Только в них ни разу не осмелился не то, что открыть, даже касаться своих душевных порывов. А эти порывы иногда так захватывали Потемкина, что, бывало, хоть брось все и лети к ней в Петербург. Иначе и не могло быть. Потому как его чувства вызваны не императрицей, а женщиной, носящей этот титул. В какие-то моменты казалось, что ими наполнена не только его душа, а весь мир… Хотя нельзя сказать, что Потемкин совсем уж не давал понять об этом Екатерине. Он намекал ей о своих чувствах через друга, придворного поэта Василия Петрова, с которым когда-то учился вместе в Московском университете. Друг Вася был не из стеснительных людей, иногда, передавая чувства Григория Екатерине, придавал им такие изысканные лирические формы, что переходил рамки приличия. Впрочем, императрица его не осуждала, не останавливала. Только все это ведь не то. Разве дело рассказывать любимой женщине о своих чувствах посредством чужих уст…

И вот, когда среди военных он слыл уже своим и к тому же стал кавалером ордена, Потемкин – будь что будет! – решился написать о своих чувствах в личном письме Екатерине Второй. В конце концов, императрица, если и будет недовольна или, не дай бог, оскорбится, отругает его лишь на расстоянии. Все легче, чем выслушивать неприятности, глядя глаза в глаза. Да и… случались же у них страстные ночи. Ужель они для нее были лишь временным баловством?

Много ли прошло времени, мало ли – это для кого как, наконец, Потемкин получил долгожданный ответ на свое послание…

Взяв в руки конверт с письмом Екатерины, Потемкин от радости и волнения на какой-то момент оцепенел. А прочитав его, оказался в полном недоумении. Черт знает, как понять сей ответ, разуметь из него что-либо определенное было просто невозможно. Местами императрица просто подтрунивала. «Господин генерал-поручик и кавалер, возможно, для чтения моего письма у тебя даже нет времени», – написала она в самом начале. Как это нет времени, ежели оно послано самой императрицей! А в конце Екатерина намекнула, что всегда вспоминает его добром. И что? Потемкину-то теперь как быть? Не ответить императрице – неприлично. А как отвечать на такое шутливо-игривое, граничащее с некоей фривольностью письмо? Ведь в нем нет ничего конкретного. То ли она написала его как царица, то ли просто как женщина – поди пойми…

Не соображая, как поступить, Потемкин решился на обращение за советом к своему непосредственному командиру и начальнику Румянцеву. Все-таки он в придворных делах собаку съел, да и относится к генерал-поручику Потемкину теперь более или менее доброжелательно. Фельдмаршал сходу развеял сомнения своего подчиненного.

– Дружище Григорий Александрович! Это письмо, действительно, не требует ответа! – воскликнул он. – Потому как это не просто письмо. Это, понимаешь, просьба, если хотите – приказ. Тебе, сударь, сейчас не надо тратить времени на ответ, тебе немедленно надо выехать в Петербург.

Фельдмаршал даже не стал прислушиваться к тому, что лепетал вконец растерявшийся Потемкин, приоткрыв дверь в соседнюю комнату, крикнул штабистам:

– Немедленно выдайте генерал-поручику подорожную до Петербурга…

И уж совсем удивил генерал-фельдмаршал тем, что в честь отъезда Потемкина в столицу устроил шикарный прием. Тут было все: и искусные блюда армейских поваров, и трофейные замечательные вина из турецких подвалов. При этом командующий при всех расхваливал ставшего совсем недавно генерал-поручиком Потемкина так, будто он и был главным героем всей военной кампании. Впрочем, все понимали, почему настроение Петра Александровича Румянцева было на подъеме. Ведь он и сам по высочайшему повелению императрицы стал генерал-фельдмаршалом одновременно с получением нового чина своим подчиненным.

– Григорий Александрович, я ведь две недели назад отписал матушке-императрице послание, целиком тебе посвященное. Потому надеюсь, что встретит она тебя с большой душевностью, – улучив момент, подбодрил Румянцев камергера. – Особенно отметил, какие ты совершал со своей кавалерией удачные рейды, уничтожил в ходе них бессчетное число турок. Рассказал и о том, как, перейдя Рубикон, провел удачную баталию. За эти славные дела предложил отметить тебя достойной наградой.

Рубиконом в окружении царицы называли Дунай. На другом берегу этой реки – подконтрольные Австрии территории, потому русским войскам не рекомендовалось туда переправляться. Лазутчики не раз докладывали и генералам, и самой Екатерине Второй, что Австрия поблизости от русско-турецкого фронта держит немалые войска, потому императрица остерегалась ее будоражить почем зря. Все же и по приказу генерал-фельдмаршала, и по своей инициативе Потемкин не раз переправлялся через реку и громил там отряды временно укрывавшихся на австрийской территории турецких войск. Остерегаясь неодобрения Екатерины Второй, Румянцев в своих посланиях императрице объяснял эти рейды необходимостью разведать. Одновременно сообщил, что благодаря этим рейдам Потемкин подробно изучил и местную обстановку, и особенности отношений между турками и крымскими татарами. Правда, в беседе во время приема самому Потемкину Румянцев об этом не сказал. Кто знает, как бы понял сии слова этот одноглазый генерал. Циклоп-то он Циклоп, но голова у него варит, будь здоров. Чего доброго, сообразит еще, что сильно расхваливая своего подчиненного перед императрицей, командующий хотел одного – чтобы Екатерина Вторая оставила Потемкина при себе и больше не отправляла его на фронт. Румянцев понимал, что императрице необходим советник, владеющий ситуацией на русско-турецком фронте и на юге страны в целом.

А Потемкин так окончательно и не решил, что думать о своем командире. Старый лис. Молодому пока не понять все его хитрости. Давно ли Румянцев при каждом удобном случае высмеивал его, подтрунивая по-военному грубовато, а теперь расхваливает так, что из единственного глаза вот-вот может капнуть слеза. Чтобы никто этого не заметил, Потемкин сделал вид, что поправляет повязку на другом глазу и по ходу вытер предательские капли тыльной стороной ладони.

Тем временем Румянцев продолжал удивлять. Он не только устроил прием в честь отъезда Потемкина, еще выделил ему в дорогу охрану. Совсем недавно бригаду Потемкина усилили, придав прибывших из Запорожья казаков. Из них и выбрали самых боевых и отъявленных храбрецов. Только одноглазый генерал сам не из трусливых, да и силушкой и отвагой не обделен. Потому, доехав до Чигирина, он хорунжего и урядника с их полувзводом отправил обратно, дальше поехал вдвоем с фельдфебелем Медведевым. Трястись в такую даль верхом даже привыкшим конникам непросто, потому в одном городке Потемкин купил легкую кибитку. В нее запрягли освободившихся коней и дальше продолжили путь более удобным способом. Хотя согласно подорожной генерал-поручику полагалась тройка, но с ней больше возни. Да и барахла походного у Потемкина – всего-то небольшой сундучок.


Как ни торопился Потемкин, решил по пути заехать к матери, повидаться с родными. Так давно он с ними не встречался! По правде, до сих пор не очень-то и тосковал по ним, а тут вдруг потянуло… Возможно, потому, что дорога в Петербург пролегала невдалеке от их имения. И Потемкин в Путивле повернул на брянский тракт, а дальше взял направление сначала на Смоленск, затем – в родное село Чижово.

Пожить на родине у него хватило терпения на три дня. За это время Григорий Александрович успел посетить родных, а еще съездить к соседям – в имение Глинки. Позже из всей этой поездки Потемкин вспоминал лишь этот визит. А что еще-то? У матери оказался лишь один интерес к сыну: раз Гришка вознесся так высоко, то должны же быть у него большие деньги. Куда он их девает? Неужто не оставит немного маме? Сестер дома уже не было. Две из них, оказывается, раньше времени ушли в мир иной, другие две повыходили замуж и переехали к супругам.

А Сентиеру все здесь было внове и любопытно. До сих пор ему не приходилось воочию видеть сельские поместья русских помещиков. Да и простая крестьянская жизнь здесь заметно отличалась от чувашской.

В небольшое село Сутолоки, где проживали Глинки, Григорий Потемкин поехал ближе к полудню. Хозяин дома, Григорий Андреевич Глинка, встретил его на широком крыльце. То ли услышал звон поддужного латунного колокольчика, то ли в окно узрел приближающуюся двойку с кибиткой. Встретить-то встретил, а Потемкин его признал не сразу. Он помнил Григория Андреевича могучим мужчиной, каких поискать. Еще помещик славился как любитель пения. Вообще, род у них был такой, все и пели, и музициролвали. Женщины Григория Андреевича просто обожали. Даже Гришке Потемкину в юношестве многие намекали, что его кровным отцом мог быть Григорий Андреевич. Будто бы в молодости его мать была без ума от отставного хорунжего Глинки, ну и… Так ли на самом деле или это лишь досужие сплетни, только Гришка Потемкин, точно, не пошел ни в небольшого росточка отца, ни в вечно суетящуюся мать, а вырос в крепкого и видного мужчину. Помнится, он в юношестве перед Глинкой почему-то сильно конфузился, тем не менее, сейчас ему захотелось с ним повидаться.

– Гриша, ты ли это?! – заволновался старик, увидев, кто к нему заявился.

Он с почтением снял с головы картуз с ушами, спустился с крыльца и непривычно суетливо направился к гостю. Был он теперь намного ниже ростом, да и горбился заметно. Григорий не дал ему подойти к кибитке, сделав несколько широких шагов, очутился перед ним и, обняв, крепко прижал старика к себе.

– Я это, Григорий Андреевич, я, – тоже заволновавшись, несколько раз повторил он.

Ни Потемкин, ни хозяин дома на Сентиера, сидевшего на козлах, не обратили никакого внимания, будто его здесь и не было.

В гостиной почаевничали, отведали вишневой наливки. Обслуживала их одна-единственная служанка, тоже обветшавшая от возраста. Потемкин рассказал, как жил все эти годы, чего добился. Глинка предложил ему отобедать, но гость отказался, сказав, что спешит, ибо времени в обрез. И все же он просидел со стариком довольно-таки долго, говорил с ним как с родным человеком, раскрывая душу.

– Гриш, ты как, не перестал еще музицировать? – неожиданно спросил Глинка. – Продолжаешь петь?

– Нет, – коротко бросил Потемкин, потом вдруг смягчился и выдал то, что никому не говорил: – А если по правде, не только пою, даже романс сочинил. Когда один, всегда мурлычу его себе под нос.

– Вот это отлично, – воодушевился старик. – Вот это по-нашему… хм… что-то не то изрек, пся крев. – Он тут же встал с кресла, подойдя к клавесину, сел на банкетку, даже не отрегулировав ее по высоте. – Ну-ка, напой мелодию, а я подыграю, как смогу.

Клавесин был повидавший виды, но настроен тонко. Чувствовалось, что инструментом пользовались постоянно. Потому звуки он издавал все еще чистые, приятные уху. Сочиненную Потемкиным мелодию Глинка подхватил почти сразу и вскоре аккомпанировал уже вполне сносно.


Лишь раз увидевши тебя

Мне захотелось стать твоим.

Но счастье обошло меня,

Обдав презрением своим.


Ты высока, ты рядом с богом,

Я до тебя не дотянусь… -


с неподдельной грустью выводил Потемкин на не совсем чистом французском. Когда пение завершилось, хозяин живо поинтересовался:

– Чей это романс?

– Сказал же, сам сочинил, – несколько раздраженно напомнил Потемкин.

– Ах, да. А слова?

– Тоже мои.

Старик какое-то время помолчал, внимательно всматривался в гостя поблекшими от возраста глазами. Наконец, спросил:

– Гриша, ты на самом деле так сильно влюблен?

– На самом деле, уважаемый Григорий Андреевич, – с глубоким вздохом признался Потемкин. – Уже восемь лет как.

– И что, за все это время не было никаких возможностей?

– Не было ни возможностей, ни поводов высказаться. Похоже, и не будет.

Тут Потемкин, конечно, несколько приврал. Только нельзя же считать любовью то, что произошло между ним и Екатериной перед отправкой его на фронт. Скорее всего, это была просто жалость. Женская жалость.

– Раз так, надо бороться за эту даму, – приободрил хозяин. – Ты же кавалер.

– Пытался, – вяло махнул рукой Потемкин. – Вон, остался без одного глаза.

– Кто же эта недоступная даже для тебя дама? – не на шутку заинтриговался Глинка. Он хоть всего-то был отставным хорунжим и бедным дворянином, но в душе всегда полагал, что настоящий мужчина способен покорить сердце любой женщины, в чем убеждался не раз на своем опыте. И чем гордился.

– Она – императрица. Екатерина Вторая, – быстро ответил Потемкин и встал, давая понять, что разговор прекращается.

– Ой-йе! – присвистнув, воскликнул Глинка. Ничего более определенного насчет императрицы он не смог сказать. Только при проводах, усаживая гостя в кибитку, добавил, как бы продолжая прерванный разговор: – Ты, Гриша, не отчаивайся. Все будет ладно, вот увидишь. Чтобы нам да не отдались дамы – быть такого не возможно.

На повороте Потемкин оглянулся. Григорий Андреевич все еще стоял у своего дома, чуть приподняв правую руку, а вот еле заметно пошевелил ею. Может, пытался что-то сказать, а может, пожелав удачи, осенил гостя крестным знамением.

Потемкин прибыл в Петербург ровно первого февраля. Как ни хотелось немедленно встретиться с Екатериной, в Зимний дворец он поехал не сразу, хотя, как камергер, имел право прибыть туда, когда пожелает. Он, хорошо зная придворный этикет, понимал, что в свет можно явиться лишь в соответствующем одеянии. Конечно, у него была кое-какая одежда, оставшаяся с прежних времен. Только с тех пор она наверняка вышла из моды, да и тесновата будет, как-никак за эти годы Потемкин заметно возмужал. Пришлось начать пребывание в столице с вызова лейб-портного и заказать ему сшить добротную одежду для выхода в свет. Причем несколько комплектов с расчетом на смену в зависимости от того, в какой дворец придется ехать. Лейб-портной оказался удивительно понятливым. Услышав, что камергер и генерал-поручик «за срочность заплатит вдвойне», он заставил своих швей работать, не считаясь ни сном, ни отдыхом, и первый комплект был выполнен уже на следующий день.

Светло-розовый кафтан из бархата; камзол и панталоны из шелка с золотым оттенком; белая рубаха из батиста с прямым разрезом и оборками, с жемчужными пуговицами; светло-розовые чулки с золотистыми полосками; башмаки с длинными выступающими язычками… На голове слегка усыпанный серебристой пудрой парик. А черная шелковая повязка на глазу не то, что не портила лица, наоборот, придавала ему мужественную красоту.

Таким явился камергер и генерал-поручик Потемкин в Зимний дворец. В тот вечер там собирался узкий круг, то есть наиболее близкие к императрице вельможи. Само собой, в этот круг входили и камергеры.

Потемкин пристроился в шеренгу мужчин. Большинство из них ему знакомо. Есть и новые лица. Вот совсем рядом стоит худощавый молодой офицер. Держит себя весьма уверенно и смело. Кто такой, как оказался в этом кругу? Впрочем, сейчас не время думать о таких вещах. Вон, напротив дамская шеренга. Хотя в зале не душно, все обмахиваются веерами, и от них веет приятно дурманящим ароматом из богатой смеси французских духов. На белых напудренных шеях сверкают таинственными зелеными и синими лучами бриллианты, отражая свет от сотен больших свеч. А сами дамы! Одна краше, прекраснее другой, так что иной новичок наверняка растерялся бы и забегал глазами, выбирая лучшую.

Только у Потемкина мысли не о них. Конечно, проведя столько времени вдали от столицы, он сильно истосковался по этому блеску и сиянию. Однако эти дамы для него никто. Ему надо увидеться с Екатериной. Во что бы то ни стало! Скорей, скорей, скорей! Только вот заметит ли она любящего ее до безумия Григория? Заметит ли, как он преобразился, возмужал, каким стал статным и сильным мужчиной?

Вот слева распахнулись широкие массивные двери и в залу вошли два пажа, прямые, словно свечку проглотили, встали по обе стороны дверей. И появилась Она!

Потемкину показалось, что императрица на вид заметно изменилась. Несколько прибавила в теле, и на нем характерные выпуклости стали более приметными, отчего прибавилось женственности. Особенно выделялись груди, своими округлостями и белизной так и манили к себе мужские взгляды. Бросалось в глаза, что государыня была в русском наряде – светло-зеленом шелковом платье с коротким шлейфом и длинными рукавами, в корсаже из золотой парчи. Она в последние годы старалась одеваться именно в русском стиле, как бы призывая и других дам и вельмож следовать ее примеру и забыть строгие регламенты к одежде, которые приходилось соблюдать в годы правления императрицы Елизаветы Петровны. Еще императрица казалась сильно нарумяненною, волосы ее были весьма тщательно причесаны и слегка посыпаны пудрой.

Екатерина все еще держала себя живо, легко двигалась между шеренгами мужчин и женщин, словно лебедь на воде. Голову держала прямо, а глазами так и норовила охватить все, что было по обе стороны от нее, всех замечала, каждому успевала дарить свою очаровательную улыбку, сделать приятный комплимент. Вот государыня приблизилась к Потемкину. Заметит или нет? Ведь она же сама вызвала его в Петербург, должна заметить! И правда, заметила. Даже на минуту остановилась перед ним…

– Генерал, а ты почему здесь? – обронила после секундного замешательства. – Ведь твое место должно быть на поле брани…

И пошла дальше. Опять легко, красиво, одаривая всех своей царской улыбкой.

Потемкин готов был сквозь землю провалиться! Он ожидал чего угодно, но чтобы подвергнуться такому уничижению – об этом даже мыслить не мог! С другой стороны, конечно, где-то идет жестокая война, а военный генерал подвизается при дворе… А тот, старый индюк, фельдмаршал проклятый… Езжай, говорит, матушка-императрица сама тебя позвала… Неужели подстроил, чтобы убрать Потемкина из действующей армии? Да нет, не может быть. Конечно, граф Румянцев старый ворчун, в одно время сильно недолюбливал его, но он дворянин до мозга костей, на такую подлость не пойдет. Да и относится к Потемкину в последнее время вполне уважительно, временами казалось, даже дружески…

Так все это или иначе, а оставаться во дворце Потемкин уже не мог, как только императрица удалилась в другой конец залы, он бочком, бочком незаметно продвинулся к боковому выходу и вскоре оказался на улице. Больше он сюда ни ногой!

И все же Потемкин, раз уж оказался в столице, решил в ней чуток задержаться. Хотя бы для того, чтобы развеяться и забыться после перенесенного унижения и позора в Зимнем дворце. На следующий день ближе к полудню он велел слугам подать двойку и выехал в город. Вообще по рангу он мог совершать выезды на четверке, как-никак, камергеру и генералу-поручику не пристало так прибедняться. Однако Потемкин сейчас держал путь не в царский дворец и даже не на бал к какому-нибудь вельможе, а в места, где приличному человеку светиться не пристало. И сопровождающая охрана в подобных поездках совсем не к месту. Потому генерал отпустил фельдфебеля Медведева на постой в лейб-гвардии Преображенский полк и приказал пока находиться там.

Почему-то вспомнились полуголодные студенческие дни. Скряга-мать не баловала сына, иногда не высылала ему денег месяцами, а когда и вспоминала про него, одаривала лишь десятью – пятнадцатью рублями серебром. Хорошо хоть, тогда еще не получили распространения придуманные Екатериной Второй бумажные ассигнации, иначе мать наверняка стала бы помогать ему лишь этими купюрами. Как бы Григорий жил тогда, ведь народ в начальный период эти бумажные деньги ни во что не ставил. Правда, со временем все потихоньку привыкли к новшеству, их начали принимать даже иностранные купцы. У Потемкина теперь этих ассигнаций – полный сундучок. И все же он сейчас захотел вспомнить далекое прошлое, жизнь времен молодости, и велел ямщику править на улицу, где питался рабочий люд.

Со стороны крепости грохнул выстрел. Он напомнил об адмиральском часе*. Да уж, заветы великого царя исполняются хотя бы в этом. Потемкин остановил карету, велев ямщику подождать, дальше по узкой улице пошел пешком, попеременно разглядывая то левую, то правую сторону.

Люди здесь трапезничали, кто стоя, а кто – расположившись на циновке, услужливо разложенной хозяином заведения рядом с входом. Вот не очень имущие ямщики вовсю уплетали булки с черной или даже с красной икрой. Что поделаешь, нема у них денег на более аппетитную еду. Правда, питались тут люди и победнее. По их просьбе лавочники тут же жарили коровье вымя или потроха. Многие покупали жареные на постном масле блины. Хозяева заранее наготовили их и выложили столбцами, когда только успели. Где-то в этих же местах обедают и мелкие чиновники. Но не на улице, а в расположенных по обе ее стороны кофейнях и кондитерских трактирах. В них потчуют самыми разнообразными пирогами и кулебяками. С какой только начинкой их не готовят. И с мясом – кабаньим, говяжьим, бараньим, а также гусиным, утиным, рябчиковым… И с рыбой, названий которой – не счесть. А еще в кулебяки кладут яйца, творог, картошку, капусту, морковь, рис, гречиху, свеклу, разные фрукты и ягоды… И отдельно, и в самом немыслимом сочетании. Пироги и кулебяки все обмазаны или яичным желтком, или топленым маслом. Потемкину больше по чреву те, что маслом. Питаясь долгое время едой из армейской кухни, он начал уже подзабывать их вкус. Потому, войдя в один из приличных на вид трактиров, заказал кулебяку с кабаньим мясом. Уплетал ее с таким удовольствием, запивая земляничным компотом, что не описать. Затем перешел в другой трактир, где набросился на пирог с капустой с яйцом. Посетил и третий, там поел пирога с черникой. Он, конечно, мог все это заказать и в одном трактире, но решил испробовать разные кухни. Что ни говори, у каждого кондитера свои секреты. У Потемкина осталось желание заглянуть и в другие трактиры, но желудок уже был переполнен так, что стало трудно дышать.

Через часок карета Потемкина остановилась у невзрачного, но довольно-таки просторного дома на одном из невских островов. Перед воротами не было ни одной кареты, стояли лишь две кибитки. Из избы доносилось задорное цыганское пение под гитару. Ах, сколько веков не был Потемкин в этом мире!

Он вручил мальчишке, открывшему ему дверь, медный пятак и стремительно вошел в избу, на ходу сбросив с себя кунью шубу, – впрочем, упасть ей не дали, какой-то верткий мужичок в коридоре ловко подхватил ее и унес в гардеробную, – уверенно прошел вперед. В большой гостиной несколько цыганок и два гитариста зажигали песней. В центре зала две молоденькие цыганки исполняли танец, заманчиво и соблазняюще потряхивая плечиками, чем приводили в какой-то животный восторг расположившихся на диване двоих мужчин. Какого они возраста – сказать сложно, оба бородачи и лиц толком не разглядеть. Оба сверхупитанные, потому ради предосторожности расстегнули камзолы. Наверняка не простолюдины, возможно, купцы: у обоих из карманов жилетов провисали серебряные цепочки часов. Мужчины уже были раззадорены так, что от нетерпения начали поерзывать и дрыгать ногами. Похоже, они готовились вот-вот наброситься на этих юных девиц и уволочь их в комнаты, лишь ради приличия дожидались окончания номера. Потемкин на минуту остановился, глядя, как танцуют юные девицы. Кажется, они были совсем еще девочками, лет тринадцати – четырнадцати. И такие красивые, свежие своей юностью, что словами не описать… Недолго думая, Потемкин подошел к девочкам, ухватил их за талии, чуток приподнял и, не дожидаясь окончания номера, понес в соседнюю комнату.

– Эй, человек! Ты что делаешь?! – вскочили купцы. – Они уже заняты!

Тут же оба двинулись за Потемкиным. Тем временем коридорный уже успел выглянуть на улицу. Он давно знал Потемкина и по его карете понял, что человек за эти годы сильно поднялся. Потому цыган мгновенно оказался между конфликтующими сторонами.

– Господа! Прошу вас, пожалуйста, не ссорьтесь! Он ведь, знаете кто… – указав пальцем сначала на скрывшегося за дверью Потемкина, затем подняв его кверху, сказал коридорный. – Да не волнуйтесь вы, я вам найду такие спелые ягодки, что тот начальник потом будет слюни глотать от зависти. А девочки эти… Они же еще совсем зеленые, ничегошеньки толком не умеют…

Чем все это завершилось – Потемкин не знает. Сам он этих двух юных девиц заставил извиваться под собой до самого утра. И как они, совсем еще дети, выдержали такого здоровяка…

Впрочем, Потемкин и сам вернулся от цыган изрядно уставший и опустошенный, потому завалился в постель с мыслью поспать до самого обеда. А в действующую армию он уедет скоро, возможно, даже на следующий день с утра пораньше. Однако выспаться вволю не пришлось, часов в одиннадцать его разбудил лакей.

– Я что тебе говорил?! – обругал его Потемкин. – Никого ко мне не пускать. Отдыхаю я! Вернулся с войны, имею право…

– Прошу прощения, Ваше Высокопревосходительство, но там, – кивнул головой в сторону вестибюля лакей, – близкая подруга императрицы графиня Прасковья Александровна Брюс.

Если бы пришел с визитом кто угодно из знати, Потемкин не стал бы отрываться от постели, но графиня Брюс – это дама особая, она – младшая сестра генерал-фельдмаршала Румянцева. Потемкин через лакея попросил ее немного подождать и спешно начал одеваться. «Что бы это значило? – думал сам тем временем. – Ужель Екатерина захотела-таки со мной повидаться? И для чего это ей надобно?» Разгоряченный этой мыслью, он вышел к графине с приподнятым настроением и чуть ли не со счастливым лицом.

– Доброго тебе дня, Параша! – на ходу поздоровался он. Они знали друг друга давно, потому особых церемоний между ними не требовалось.

– День-то какой еще добрый, Гриша. Да и все остальное ничего. Сам-то как? – приветливо ответила графиня.

– Ну как… Солдат обязан отправляться на войну. Может, денька два отдохну. А может, укачу завтра. Все зависит от настроения. Здесь, в Петербурге, меня больше ничего не удерживает.

Хитро прищурившись, графиня глянула Потемкину в глаза и лучезарно улыбнулась.

– А Екатерина? – с намеком спросила она.

– Екатерина Алексеевна – моя оборванная мечта. Вчера она ясно указала мне мое место. Оно, если и при дворе, то лишь в мусорном углу, как у домашней собачки. При всем свете так меня опозорила, что век не забуду, – молвил Потемкин в ответ и вдруг надрывно воскликнул: – Параша, я не понимаю, за что меня так?! Ну, ладно, не любит и даже не уважает она меня. Но зачем так поступать?

Графиня опять взглянула Потемкину в глаза, затем из кресла пересела к нему рядышком на диван, плотно прижалась.

– По-моему, ты сильно ошибаешься, – прошептала она тихо. – Катерина, конечно, царица, а все-таки, прежде всего, женщина. Мужик должен уметь завоевать ее. Не просто так: подойти и завладеть, а завоевать. Понимаешь? Завоевав же, быть способным удовлетворить ее желания, вплоть до каприз… – Тут вдруг спросила обыденным тоном: – Гриша, ты как вел себя с нею в этом плане?

– Как-как… Все-таки она наша государыня-императрица… – не очень определенно ответил Потемкин. Впрочем, всему двору ведомо, что у Екатерины перед графиней Брюс нет никаких секретов.

– То-то и оно. А Екатерина, я же говорю, в такие встречи желает быть только женщиной. И в этом смысле у нее есть свои способы-секреты. Ты знаешь, наша матушка сейчас ублажает себя поручиком Васильчиковым. Так этого молодого человека сначала мне пришлось обучить всему.

– Чему – всему? – не понял Потемкин.

– Гриша, ты что дурачком прикидываешься? – откинув голову чуть в сторону, графиня еще раз взглянула в глаза Потемкину. – Мужскому делу, конечно.

– Сама Екатерина об этом знает? – не без любопытства решил уточнить Потемкин.

– А как же… Между нами нет никаких секретов… Но, понимаешь, поручик не может быть фаворитом. Он характером слишком мягок. Да и, если честно, умом не блещет. То ли дело ты… Катя на самом деле сильно тебя уважает. Только, сказала же, она женщина, хоть и имеет неограниченную власть, не смеет открыто проявлять личные чувства. Я вчера ей пояснила кое-что относительно тебя. Но надобно тебе и самому… Знаешь, я готова научить тебя, как вести с Катериной.

– Как это? – не совсем понял Потемкин.

– А вот так! – хитро воскликнула графиня и, даже не сняв перчатки, одной рукой обняла, другой повернула его лицо к себе и крепко-крепко поцеловала…

Графиня опомнилась через два часа.

– Бог мой, я же сейчас должна быть во дворце! – вспомнила она и спешно начала одеваться. Перед тем как уйти, остановилась в дверях, спросила как бы невзначай:

– А Медведь твой где?

– Какой медведь? – не понял Потемкин.

– Ну, этот… Фельдфебель Медведев. Он же обычно всегда при тебе.

– Вон ты о ком. Я его на время отправил в полк. Захотелось немного пожить одному, – махнул рукой Потемкин, открывая графине дверь.

Расстались они очень даже довольные друг другом.

Слова Прасковьи Брюс, конечно же, вдохновили Потемкина. Он решил пока повременить с отъездом на войну. Поменял он и мысль о том, что в царский дворец больше ни ногой и решил на следующий день попытаться еще раз встретиться с государыней. «Параша сегодня обязательно переговорит с нею обо мне, может, после этого Екатерина будет относиться ко мне несколько иначе», – мечтательно подумал камергер-генерал.

Потемкин прекрасно знал, что императрица приступает к работе с раннего утра, потом делает небольшой перерыв, и примчался во дворец еще до обеда. По пути подначивший себя на решительность, он никого не стал просить доложить Екатерине о своем прибытии, а прямиком вприпрыжку помчался на второй этаж, а там – к знакомому уже будуару. Дойдя почти до двери царских покоев, Потемкин неожиданно чуть нос к носу не столкнулся с Медведевым.

– Фельдфебель, ты как здесь оказался? – резко остановился Потемкин перед гренадером.

– Ваше Высокопревосходительство, я здесь на посту, – вытянувшись во фрунт, доложил Медведев.

– С утра? – спросил Потемкин. Если фельдфебель караулил здесь с утра, он мог знать, есть ли кто-нибудь у императрицы или она сейчас одна, что и хотел уточнить камергер.

– Я здесь со вчерашнего вечера, – сообщил Сентиер.

Ответ прямо-таки ошарашил Потемкина. Вона ка-ак!.. Он оглядел могучего гренадера с ног до головы, открыл рот, желая ему что-то сказать, но промолчал, резко повернулся и зашагал обратно. Ах, графиня! Ах, шельма этакая! Вот почему она приходила к нему вчера – искать мужчину-медведя. Не для себя… Может, и сама отведала мужскую силу фельдфебеля – черт поймет этих подруг. А фельдфебель… Потемкин сейчас был готов отправить его хоть к черту на кулички. Иначе… Иначе, пока Медведь рядом, Екатерина сможет затащить его в свой будуар в любое время. И что, из-за этого инородца Потемкин должен лишиться своей вожделенной мечты? Не-ет, этого ни в коем случае нельзя допустить.

К его везению или счастью, только Потемкин вышел из дворца, как к воротам подкатила запряженная четверкой карета. Из нее вышел Суворов. Был он в мундире генерал-майора. Почему и ездил теперь на четверке.

– О-о, Алексаша! Оказывается, тебя надо поздравить! – поздоровавшись, заметил Потемкин.

– С чем поздравлять-то. Я уже с генваря в генералах… – откликнулся Суворов.

Потемкин не мог считать Александра Васильевича своим близким другом, но уважал его вплоть до белой зависти. Когда волею судеб сам стал военным, он с дотошностью прочитал книгу полковника – теперь уже генерала – Суворова «Полковое учреждение». Уж очень ясно и четко, а главное, убедительно в ней говорилось, как обучать солдат и офицеров воинскому порядку и военному делу.

– Какая нелегкая тебя привела сюда? Как я слышал, ты же сейчас воюешь на польском театре, – поинтересовался Потемкин. – И как там идут дела?

– Дела идут нормально, конфедератов громим только так, – без всякого стеснения похвастался Суворов. Есть у него такая черта. Правда, по словам знающих его военных, он действительно воюет отменно, так что похвальба вполне обоснованная. Только генералы из командования все равно делают вид, что не замечают успехов Суворова. Тот сам не раз с нескрываемой обидой говорил про это. – Одна беда, Григорий Александрович: не хватает личного состава. Ведь вы всех заграбастали на крымскую войну.

– Это правда, – согласился Потемкин.

Вдруг ему в голову ударила мысль.

– Александр Василевич, я тебе не могу выделить полки, – заметил он. – Зато могу предложить замечательного фельдфебеля, который заменит тебе роту. Он уже третий год при мне, не раз спасал меня от верной погибели, прекрасно владеет военным делом. А забери-ка его себе, так и быть, уступлю.

Суворов ростом почти на целую голову ниже Потемкина, потому даже несколько приподнялся на цыпочки, чтобы взглянуть ему прямо в глаза.

– И почему ты хочешь отдать мне такого верного тебе человечка? – спросил строго.

– Из уважения к тебе, генерал. По нраву ты мне. Да ты ничего такого не подумай. Я тебе отдаю настоящего богатыря, клянусь честью дворянина. Что до меня, у меня там, на фронте, есть еще несколько замечательных служак.

Вскоре они договорились насчет Медведева. И на следующий день Сентиер уже скакал в составе сопровождающего Суворова отряда в Польшу. Солдатская жизнь… Лично от тебя в ней ничего не зависит.

…А Потемкин, отобедав в трактире, в тот же день выехал из Петербурга в южном направлении.


10

Суворов отличался от Потемкина во всем: и внешностью, и характером, и мышлением. Небольшого роста, худощавый, он, как о таких говорят чуваши, передвигался, как блоха. И думал также быстро, резко, моментально мог определить, когда и что предпринять. Как он успевает все просчитать, удивлялся Сентиер, привыкший к неторопливости Потемкина в мышлении. При этом Суворов очень уж строг, даже в мелочах требует порядка, словно и не русский вовсе. «Ежели вы хотите, чтобы солдаты вам подчинялись беспрекословно, сами должны научиться исполнять приказы старших командиров так же беспрекословно», – часто повторял он офицерам.

В первое время Сентиер рядом с этим генералом чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Иной раз даже трудно было сообразить, чего он хочет, чего требует. К тому же генерал вел себя вовсе не как барин, ел обычную пищу, по выходным не давал приемов, вином не баловался.

Военные дела тоже он вел совсем иначе, чем, скажем, генерал-фельдмаршал Румянцев. Конечно, фельдфебель Медведев далек от их уровня и многих тонкостей не улавливает. Но однажды он услышал, как Суворов разговаривал со своим начальником штаба в чине полковника. Вот тогда и понял разницу между двумя генералами. Полковник предлагал перед подготовкой очередной баталии с польскими конфедератами заслать в лагерь противника больше лазутчиков.

– Сударь, ты же знаешь, донесениям шпионов часто невозможно доверять. Пошлешь на разведку пять человек, получишь пять разных донесений об одном и том же, – возразил Суворов. – В военном деле командир должен научиться видеть дальнюю картину без подзорной трубы. А донесения шпионов нужны лишь для того, чтобы подтвердить или опровергнуть твои догадки.