В этот понедельник ясное победное солнце пронзило облака, которые неделей ранее омрачали Париж. Всю ночь еще моросило, водяная пыль своей влажностью покрывала улицы; но ранним утром под живым дыханием, которое унесло облака, тротуары осушились, и голубое небо приобрело яркую весеннюю веселость.
Так же и «Дамское счастье» в восемь часов запылало лучами яркого солнца в славе грандиозной распродажи зимних новинок одежды. Сукно проплывало в дверях, отрезы шерсти пульсировали свежестью утра, оживляя площадь Гэйон гамом ярмарочного праздника; а в это время на двух других улицах витрины разрабатывали свою симфонию, чья стеклянная отточенность еще более оживляла сияющие ноты оттенков, расточительство цвета, радость улицы, прорвавшуюся во все уголки широкого дома торговли, где каждый может потешить себя.
Но в этот час было мало народа: несколько деловых клиентов, домохозяек, женщин, желавших избежать послеобеденной давки. За тканями, которыми он был вымощен, чувствовался пустой магазин, готовый под ружье и ждущий деятельности, с навощенным паркетом, с прилавками, покрытыми товарами. Толпа, спешащая утром, немного глазела на витрины, не замедляя своего шага. На улице Нов-Сэн-Огюстан и на площади Гэйон, где располагались кареты, еще никого не было в девять часов, кроме двух фиакров. Только обитатели квартала, главным образом, маленькие коммерсанты, взволнованные таким развертыванием разрекламированных тканей и щегольством, стояли группами под дверями, на углах тротуаров, с поднятыми носами, полные горьких замечаний. То, что их возмущало, так это улица Мишудьер, перед бюро отправки товаров, и одна из четырех карет, которые Мюре запустил в Париже: карет с глубокой зеленой подкладкой, с желто-красным орнаментом, чьи стены были сильно отлакированы золотым и пурпурным сиянием солнца. Там со всей новенькой пестротой сияло имя торгового дома, написанное на каждой из сторон и, кроме того, возвышалась табличка, анонсировавшая продажи дня, откуда двинулась рысью первая великолепная лошадь, когда было завершено заполнение пакетов, составленных ранее; Бодю, который бледнел на пороге «Старого Эльбёфа», глядел под сиянием звезд на движение через весь город кареты с ненавидимым им названием магазина «Дамское счастье».
Однако несколько фиакров прибыли и встали в очередь. Каждый раз, когда приближался клиент, возникало движение среди мальчиков магазина, помещенных перед высокой дверью, одетых в ливреи, куртки и ярко-зеленые панталоны, с жилетом с желтыми и красными полосками. И инспектор Жуве, старый капитан в отставке, был там, в сюртуке и в белом галстуке, как с украшением, словно со знаком настоящей честности, принимавший дам в важно вежливом духе, склоняясь перед ними, чтобы указать на нужные витрины. Потом они исчезали в вестибюле, превратившемся в восточную гостиную. У двери также царило изумление, и все здесь восхищались. Мюре пришла в голову эта идея. Сначала он пошел и купил у Левана в отличном состоянии коллекцию старинных и новых ковров, редких ковров, которые очень дорого продавали некоторые торговцы диковинками. И он собирался затопить ими рынок, и уступал их почти по цене стоимости, создавая просто великолепную обстановку, которая должна была нравиться его высоким клиентам d’art. Посреди площади Гэйон можно было наблюдать восточный салон, отделанный уникальными коврами и портьерами, которые мальчики повесили по распоряжению Мюре. Сначала на потолке простирались ковры Смирны, чьи сложные рисунки выделялись на красном фоне. Затем, с четырех сторон, свисали портьеры Карамании и Сирии, с полосками желтого, зеленого и киновари. Портьеры Диарбекира, самые заурядные, грубые на ощупь, как пастушьи сайоны, и еще ковры, которые можно было использовать в качестве занавеса. Длинные ковры Испахана, Тегерана и Керманшаха, самые широкие ковры Шумака и Мадраса, со странным цветением пионов и пальм, с фантазией, отпускающей в сады мечты. На земле снова начинались ковры, усеянные толстым волосом. И имелся в центре ковер д, Агра, невероятный кусок с белым фоном, с широким нежно-голубым краем, где бежали фиолетовые орнаменты, изысканные для воображения; повсюду совершались чудеса: ковры Мекки в отражениях бархата, молитвенные ковры Дагестана с символическими рисунками, ковры Курдистана, с посеянными на них радостными цветами, наконец в углу, дешевизна: ковры Гердеса, Кулы и Кирхира, все вместе, начиная с пятнадцати франков. Эта палатка роскошного паши была меблирована креслами и диванами, сделанными из верблюжьего меха, одни – с вырезанными пестрыми ромбами, другие – украшенные простоватыми розами. Турция, Арабия, Персия, Индия были там. Опустошили дворцы, обобрали мечети и базары. Рыжеватое золото доминировало в старых ковровых потертостях, чьи увядшие оттенки хранили темный жар в глубине потухшей печи, прекрасный цвет, приготовленный старым мэтром. И посетители Востока плыли в роскоши этого варварского искусства, посреди сильного запаха старой шерсти, сохранившегося от земли паразитов и солнца.
Утром, в восемь часов, когда Дениза в этот понедельник пришла, что начать работу в магазине и пересекла восточный салон, она встала, захваченная увиденным, больше не узнавая вход в магазин, в смущении остолбенев перед всеми этими декорациями гарема, размещенными за дверью. Мальчик проводил ее наверх и передал в руки мадам Кабан, занимавшейся уборкой комнат и их осмотром. Там была комната под номером семь, где уже разместили ее сундук. Это была тесная клетка мансарды, с открытым окном на крышу, как у табакерки, меблированная маленькой кроватью, шкафом орехового дерева, туалетным столиком и двумя стульями. Двадцать подобных комнат, покрашенных в желтый цвет, выстроились в длину коридорной обители, для тридцати пяти девушек торгового дома, двадцать из которых не имели семьи в Париже и жили здесь, а пятнадцать других обитали за пределами магазина, некоторые – у тетушек или кузин. Дениза сразу сбросила с себя тонкое шерстяное платье, износившееся и видавшее щетку, с чинеными рукавами, единственное, которое она привезла из Валони. Потом она надела униформу своего отдела, черное шелковое платье, перешитое по ее фигуре, ждавшее ее на кровати. Это платье было еще немного велико ей, слишком широко в плечах. Но она так спешила, в своем волнении, что ни на минуту ее не останавливали его кокетливые детали. Никогда не носила она шелка. Когда спустилась вниз, неловкая, неуютная, она посмотрела на свою блестящую юбку и застыдилась шумного шороха ткани.
Едва она вошла в отдел, внизу вспыхнула ссора. Дениза услышала, как Клара резко сказала:
– Мадам, я пришла раньше, чем она.
– Это неправда, – ответила Маргарита. – Она меня толкнула у двери, когда я уже заходила в салон.
Это была регистрация прихода, от которой зависели торговые сделки. Продавщицы регистрировались у специальной доски, в порядке прибытия, и каждый раз одна из них имела клиентку и ставила свое имя в очередь. Мадам Орелия закончила спор в пользу Маргариты.
– Всегда несправедливость! – пробормотала Клара в ярости.
Но приход Денизы примирил девушек. Они посмотрели на нее, потом заулыбались. Можно расслабиться. Молодая девушка неловко записала на доске свое имя, где она оказалась последней. Однако мадам Орелия проверила с недовольной гримасой. Она не смогла удержаться, чтобы не сказать:
– Моя дорогая, как вы держитесь в вашем платье… Нужно его ушить… И потом, вы не знаете, как одеться. Приходите, я вас немного научу.
И она отвела Денизу к одному из высоких зеркал, которое соседствовало с дверью шкафа, плотно занятого готовой одеждой. Огромная комната, с антуражем из этих больших зеркал и высеченных из дуба оправ, с красным ковром крупного узора, напоминавшим обыкновенный салон отеля, который галопом непрерывно пересекали проходящие. Барышни дополняли это сходство, одетые в шелковые регламентные платья, прогуливавшие свои торговые грации, никогда не садясь на двенадцать стульев, предназначенных лишь для клиентов. Все они, между двумя лацканами лифа, как пику, носили на груди большой карандаш, чей кончик торчал в воздухе; им рисовали, и можно было заметить наполовину вылезающее из кармана белое пятно записной книжки. Многие рискнули надеть украшения: кольца, броши, цепочки – но кокетством, роскошью, за которую они сражались, в необходимом единообразии их туалетов, были их обнаженные волосы, поднятые волосы, ставшие выше благодаря накладным волосам или шиньону, причесанные, кудрявые, выставленные напоказ.
– Подтяните пояс спереди, – произнесла мадам Орелия. – У вас, по крайней мере, не будет горба на спине… И ваши волосы! Возможно ли так убивать их? Они будут прелестными, если вы захотите.
В самом деле, это было главной красотой Денизы. Пепельно-русые, они падали почти до лодыжек, и, когда она причесывалась, волосы ей мешали, до того, что ей было удобно собирать их и держать в одном пучке, под сильными зубьями роговой расчески. Клара, очень тоскующая по таким волосам, залилась смехом, просто, в их дикой грации, они были перевязаны поперек. Она сделала знак продавщице отдела белья, приятной девушке с широкой фигурой. Два постоянно соприкасавшихся отдела находились во вражде, но девушки иногда ладили друг с другом, чтобы посмеяться над людьми.
– Мадмуазель Куньо, видите эту гриву? – спросила Клара, которую Маргарита толкнула локтем, делая вид, что тоже задыхается от смеха.
Впрочем, белошвейка не собиралась шутить. Она на мгновение посмотрела на Денизу и сказала, что в первые месяцы в своем отделе достаточно страдала сама.
– Ну, хорошо. А у всех ли есть такие гривы?
И она вернулась к белью, оставив двух девушек смущенными. Дениза, которая все слышала, посмотрела на нее взглядом благодарности, а мадам Орелия вручила ей тетрадь с записями на ее имя, сказав:
– Пойдемте, завтра вы будете управляться лучше… А теперь постарайтесь привыкнуть к режиму дома, ждите своей очереди продаж. День сегодня будет трудный, мы сможем судить о том, на что вы способны.
Однако отдел готового платья оставался пустым, мало клиентов поднялись сюда в этот утренний час. Девушки, аккуратные и медлительные, устраивались, наводили порядок, чтобы подготовиться к послеобеденной усталости. Тогда Дениза, испуганная, что за ней присматривают, подточила свой карандаш до нужного размера, потом, подражая другим, воткнула его себе в грудь между лацканами платья. Она призывала себя к смелости; нужно было, чтобы она завоевала свое место. Накануне ей сказали, что она станет работать без фиксированных выплат. Она будет иметь только процент от продаж. Она надеялась, что придет к сумме в двенадцать сотен франков, так как знала, что хорошие продавцы собирали до двух тысяч. Ее бюджет был весь распределен. Сотня франков в месяц ей позволят платить за пансион Пепе и поддерживать Жана, который не получал ни су. Она сама сможет купить немного одежды и белья. Просто чтобы дотянуть до этой огромной цифры, она должна показать себя сильной и работящей, не печалиться из-за неприязни вокруг себя, сражаться и, если будет необходимо, взять свою долю у товарок. Поскольку она была возбуждена борьбой, высокий молодой человек, прошедший через секцию, ей улыбнулся; и, когда она узнала Делоша, которого видела накануне в секции кружев, она опять ему улыбнулась, счастливая этой дружбой, которую она обрела, видя в данном приветствии хорошее предзнаменование.
В девять тридцать прозвонили к завтраку первого стола. Потом ко второму. А клиенты все еще не приходили. Вторая продавщица в секции, мадам Фредерик, с ее угрюмой суровостью вдовы, шутила по поводу полного провала; немногословными фразами она утверждала, что день потерян: не увидим и четырех кошек, можно закрывать шкафы и уходить. Такое предсказание омрачило плоское лицо Маргариты, очень открытое веселью, а Клара, с ее лошадиной походкой, напротив, уже мечтала о прогулке по лесу в Верьере, если дом торговли рухнет. Что касается молчаливой и серьезной мадам Орелии, через пустой отдел она прогуливалась в своей маске Цезаря, на ней лежала главная ответственность как за победу, так и за поражение.
К двенадцати часам появились несколько дам. Дениза начала свои продажи. Как раз одна клиентка позвала ее.
– Большая провинциалка, вы знаете, – заметила Маргарита.
Это была женщина сорока пяти лет, приехавшая из мест, далеких от Парижа, из глубины потерянного департамента. Там в течение долгих месяцев она копила свои су; потом понемногу спускала их на поезд, сваливалась в «Дамское счастье» и все здесь тратила. Изредка она писала письма о том, что хотела бы увидеть, чтобы иметь радость прикоснуться к товарам, снабдить себя иголками, стоившими, как говорила она, глаз на голове в ее родном городе. Весь магазин ее знал, знал, что ее зовут мадам Бютарей, знал, что она живет в Альби, не заботясь об остальном: ни о ее положении, ни о ее существовании.
– Вы хорошо доехали? Что желаете, мадам? – вежливо спросила мадам Орелия, которая опередила вопрос. – Мы для вас сразу принесем.
Потом, повернувшись:
– Девушки!
Дениза приблизилась, но Клара была поспешнее. Обычно она лениво поднималась предлагать товар, забавляясь деньгами, зарабатывая больше снаружи, на улице и без усталости. Просто ее пришпорила идея надуть хорошую, вновь прибывшую клиентку.
– Простите, это моя очередь, моя покупательница, – решительно сказала Дениза.
Мадам Орелия бросила строгий взгляд, пробормотав:
– Это не очередь, я одна здесь хозяйка. Подождите, поучитесь, чтобы обслуживать известных клиенток.
Молодая девушка отступила. И поскольку слезы заволокли ей глаза, она хотела скрыть свою эту крайность чувствительности и повернулась спиной, стоя перед зеркалом, делая вид, что смотрит на улицу. Разве это остановит продажу? Будут ли они все ладить, чтобы ей тоже досталась серьезная продажа? Ее объял страх за будущее, она почувствовала себя раздавленной столькими подлыми интересами. Уступив горечи своего отказа, лбом против холодного стекла, она смотрела на фасад «Старого Эльбёфа» и думала, что должна умолять своего дядю взять ее к себе; может быть, он сам бы желал переменить свое решение, так как накануне казался более взволнованным. Теперь она была совсем одна, в этом огромном торговом доме, где ее никто не любил, где она находилась обиженная и потерянная. Пепе и Жан жили у чужих людей, они, которые никогда не покидали ее юбки; это было страданием, и две огромных слезы, которые она не смогла удержать, скатились на туманную улицу.
Позади нее в это время послышался голос:
– Оно мне тесно, – сказала мадам Бютарей.
– Мадам ошибается, – произнесла Клара. – В плечах сидит отлично.
Но Дениза вздрогнула. Она положила руку на руку, а мадам Орелия строго окликнула ее:
– Отлично! Вы ничего сегодня не делаете? Вы смотрите на прохожих? Это не может так продолжаться!
– Потому что мне запретили торговать, мадам.
– Есть для вас другая работа, мадмуазель. Начните сначала. Займись раскладыванием товара.
Наконец, чтобы удовлетворить нескольких клиентов, закипела работа у шкафов, на больших дубовых столах, слева и справа салона в неразберихе валялись пальто, меха, ротонды и одежда всех размеров и тканей. Не отвечая, Дениза начала перебирать, старательно раскладывая, классифицируя и размещая все в шкафу. Это была низкая работа для дебютанки. Дениза не протестовала, зная, что от нее требуют пассивного повиновения, и надо подождать, чтобы первая продавщица позволила ей продать; та, казалось, и собиралась это сделать. Дениза все раскладывала, когда появился Мюре. Это было для нее встряской; она покраснела, почувствовала повторение своего странного страха, полагая, что он с ней заговорит. Но он просто не видел ее, он уже не помнил о молоденькой девушке, минутное очарование которой оказало ему поддержку.
– Мадам Орелия! – позвал он коротко.
Он был немного бледен, однако глаза его были ясными и решительными. Он обошел всю секцию, обнаружил, что она пуста, и возможность ошибки в его расчетах вдруг нарисовалось в голове, с его упрямой верой в удачу. Без сомнения, уже прозвенело одиннадцать. Он знал по опыту, что толпа редко появляется раньше полудня. Просто некоторые симптомы его беспокоили: в других продажах движение возникало утром; потом он не видел даже женских причесок тех клиенток квартала, которые по-соседски заходили к нему. Как ко всем капитанам в момент сражения, несмотря на обычную силу активного человека, к нему пришла суеверная слабость. Он чувствовал потерянность и не мог сказать, почему. Он верил, что читает свои ошибки даже на лицах дам, проходивших мимо.
Тем более мадам Бютарей, которая всегда все покупала, подошла, сказав:
– Нет, у вас ничего нет, чтобы мне понравилось… Я посмотрю, еще подумаю.
Мюре взглянул на нее, решив уходить. И поскольку мадам Орелия подбежала на его зов, он увел ее в сторону; они обменялись друг с другом несколькими быстрыми словами.
У нее был жест разочарования, она явно отметила, что продажи не светят. На мгновение они остались лицом к лицу, победив одно из тех сомнений, которые генералы прячут от своих солдат. И вдруг он сказал громко, бравым голосом:
– Если вы будете нуждаться в людях, возьмите девушку из мастерской. Она всегда немного поможет.
Отчаявшись, он продолжал свою инспекцию. С утра он сторонился Бурдонкля, чья беспокойные размышления его раздражали. Выйдя из отдела белья, где продаж еще почти не было, он наткнулся на коллегу, испытав чувство страха. Тогда он послал его к дьяволу, с жесткостью, которой в плохие моменты не жалел даже для главных сотрудников.
– Оставь меня в покое. Все будет хорошо. Я перестану в трепете стоять перед дверью.
Мюре остановился на краю лестницы в холле. Оттуда он управлял магазином, вокруг него были все секции на антресолях, и он как бы плыл взглядом по секциям подвального этажа. Наверху ему показалось удручающе. «В кружевах» старая дама рылась во всех коробках, ничего не покупая, а в это время три негодяя в секции «Белья» медленно выбирали воротнички по восемнадцать су. Внизу, под крытой галереей, в лучах света, который шел с улицы, Мюре отметил, что клиентов становится несколько больше. Это был медленный проход перед кассами в пространстве, полном переходов. В галантерее, в секции чулочно-носочного трикотажа толклись женщины в кофтах; почти никого не было ни в отделе белого, ни в шерстяной секции. Мальчики магазина в своем обычном зеленом, с сияющими медными пуговицами, размахивая руками, ждали людей. Моментами с церемонным видом проходил инспектор, напряженный в своем белом галстуке. И в потускневшем мире холла сердце Мюре вдруг сжалось. Свет падал с высоты, и витрина матового стекла, сеявшая ясность белой пыли, распространявшейся и словно висевшей в воздухе, и секция шелков казались спящими посреди молчаливого трепетания свода. Шаги служащих, бормотание слов, прикосновения движущихся юбок создавали там единственный легкий шум, приглушенный жаром калорифера. Однако кареты прибывали: слышались резкие звуки останавливающихся лошадей; потом двери с силой закрывались. Снаружи поднимался далекий гомон толпы, любопытствующие толкались перед витринами, фиакрами, останавливавшимися на площади Гэйон; толпа все прибавлялась. Но, видя пассивных кассиров, сидевших перед своими окошками, отмечая, что все прилавки для товаров остались оголенными, с коробками и бечевой, с их кольцами из голубой бумаги, охваченный страхом, Мюре верил, что большая торговая машина обездвижилась и охладела к нему.
– Однако, Фавьер, – пробормотал Гутин, – посмотрите на патрона. У него совсем не свадебный вид.
– Вот гадкое место! – как подумаешь, а я еще ничего не продал.
Оба, высматривая клиентов, не глядя друг на друга, перебрасывались фразами. Другие продавцы секции, по распоряжению Робино, были заняты разгрузкой «Счастья Парижа»; а Бутмонт на большом совещании с молодой и худой девушкой, казалось, отдавал вполголоса важные команды. На хрупких элегантных полках вокруг них – шелка, уложенные в конверты из кремовой бумаги, были сложены, как необычной формы рекламные брошюры. И, загромождающие прилавки фантастические шелка, муар, атлас и бархат казались клумбами украденных цветов, огромным количеством нежных и ценных тканей. Это была фешенебельная секция, истинный салон, где легкие товары служили просто роскошным убранством.
– Мне нужно сто франков в воскресенье, – промолвил Гутин. – И если я не сделаю в среднем свои двенадцать франков в день, я прогорю. Я уже посчитал продажи.
– Сто франков – это круто, – сказал Фавьер. – Я не прошу больше пятидесяти или шестидесяти… Вы расплачиваетесь с шикарными женщинами?
– Ну нет, мой дорогой, представьте себе глупость: я проспорил, и я потерял… Я должен порадовать пять человек, двух мужчин и трех женщин… Святое утро! И первое, которое я встречаю с двадцатью метрами «Счастья Парижа»!
Еще какое-то время они говорили, что делали накануне и что будут делать в течение восьми дней. Фавьер держал пари на скачках, Гутин катался на лодке и кормил певицу в концертном кафе. Но необходимость денег их подстегивала. Они не мечтали ни о чем, кроме денег, они сражались за деньги с понедельника по субботу, а затем съедали все в воскресенье. В магазине это было их тираническое занятие, не знавшее ни перемирия, ни жалости. И этот вредный Бутмонт, который пришел проверить посланное для мадам Савёр, для этой худой женщины, с которой он говорил! Отличная сделка, два или три десятка отрезов, так как большая портниха имела много больших ртов! Мгновенно это стало известно Робино, и он также подсказал клиента Фавьеру.
– О! Нужно оплатить его счет! – произнес Гутин, который пользовался самыми тонкими действиями, чтобы настроить кассу против человека, место которого он хотел занять. – О, сколько должны продать и первые, и вторые! Слово чести, мой дорогой, если я когда-нибудь стану вторым продавцом, вы увидите, как славно я буду действовать с такими, как вы.
И вся его маленькая нормандская личность, доброжелательная и толстая, энергично изображала порядочного человека. Фавьер не мог утерпеть, бросив на него косой взгляд; но тот посмотрел флегматически на желчного молодого человека и был доволен ответить:
– Да, я знаю. Я не жду ничего лучшего.
Потом, увидев приближавшуюся даму, он добавил потише:
– Внимание! Вот для вас.
Это была дама в желтой шляпе и в красном платье с пятнами.
Гутин сразу догадался, что дама относилась к тем, кто не покупал. Он живо опустился перед прилавком, притворяясь, что завязывает шнурки на одной из пар обуви, и, скрывшись, пробормотал:
– Ах, нет, к примеру… по другой цене. Спасибо… чтобы потерять мое время!
Однако Робино произнес:
– А к кому, мосье? К мосье Гутину? Где это, мосье Гутин?
И, поскольку тот решительно не ответил, продавец сразу зарегистрировал, чья это покупательница – дама в красном.
На самом деле она хотела образцов с ценой. Она держала продавца больше десяти минут и ставила ему вопросы. Однако второй увидел, как Гутин поднимается перед своим прилавком. И когда новая клиентка представилась ему, он вмешался в строгом тоне, остановив молодого человека, который забегался.
– Ваша очередь прошла… Я вас звал, как же вы были там сзади…
– Но мосье, я не слышал.
– Достаточно. Запишитесь в очередь. Пойдемте, мосье Фавьер, это для вас.
Взглядом Фавьер, очень довольный произведенным эффектом, извинился перед своим другом. Гутин, с бледными губами, склонил голову. Что его взбесило, так это то, что он хорошо знал клиентку, восхитительную блондинку, которая часто приходила в отдел, и продавцы называли ее между собой «красивой дамой», ничего не зная о ней, не зная и ее имени. Она купила много, делая обивку своей кареты, а потом исчезла. Высокая, элегантная, с изысканным шармом, она казалось человеком самого лучшего общества и очень богатой.
– Хорошо! ваша кокотка? – спросил Гутин Фавьера, когда тот подошел к кассе, куда сопровождал даму.
– О! кокотка! Нет, она слишком порядочна. Это, должно быть, жена дельца или врача, наконец, не знаю, что-нибудь этом духе.
– Оставьте! Это кокотка… В духе элегантных женщин, то, что можно сказать сегодня.
Фавьер посмотрел в свою записную книжку доходов. Я ей приклеил двести девяносто три франка. Это мне даст три франка.
Гутин поджал губы и освободился от своей обиды через записную книжку; еще одно смешное изобретение, которое обременяло их карманы! Было между ними что-то вроде немой борьбы. Фавьер обычно действовал, признавая верховодство Гутина, дышавшего ему в затылок. А последний страдал от трех франков, полученных так непринужденно продавцом, не сознававшим своих сил. Поистине, прекрасный день. Если так будет продолжаться, он не сможет оплатить даже сельтерской воды для своих гостей. В разгоравшемся сражении Гутин прогуливался перед прилавками, ревнуя к своему шефу, длинными зубами желая взять свой кусок, в надежде на молодую худенькую женщину, которой он повторял:
– Ну, это ясно. Скажите, я сделаю все возможное, чтобы оказать услугу господину Мюре.
В течение долгого времени Мюре не было на антресолях, он стоял перед лестницей в холле. Вдруг он снова появился на большой лестнице, спустился в подвальный этаж и оттуда еще следил за внутренней жизнью торгового дома. Его лицо засветилось, вера возродилась и усилилась благодаря потоку людей, который мало-помалу наполнял магазин. Наконец-то состоялся ожидавшийся рывок, послеполуденная толкотня, в которой он, в своей лихорадке чувств, на мгновение разуверился; все служащие находились на постах; последний удар часов прозвонил конец завтрака третьего стола; ужасное утро, без сомнения, к девяти часам, отмеченное ливнем, могло еще перемениться, так как на голубом утреннем небе вновь повторилась победная веселость. Теперь секции на антресолях оживились, надо было позволить пройти дамам, которые маленькими группами поднимались в секции «Белья» и «Готового платья», а рядом с собой, в «Кружевах» и «Шалях», Мюре слышал полет больших цифр. Но взглянув на галерею подвального этажа, он обнадежил себя: «Галантерея», «Белая одежда» и отдел «Хлопка» были запружены: здесь теснились проходящие покупатели, почти все теперь в шляпах и видны были несколько шапочек домохозяек. В холле «Шелков», под белым светом, дамы, бледнея и разговаривая вполголоса, мягко щупали «Счастье Парижа». И Мюре не сомневался больше в шумах, которые прибывали снаружи, от движения фиакров, клацанья дверей, гомона растущей толпы. Он чувствовал в этих шагах торговую машину, приведенную в движение, ожившую и разгоряченную, за кассами, где звонили часы; за прилавками, где мальчики магазина спешили упаковать товары; почти до глубины подвала, где находилась секция отправки товаров, принимавшая спускаемые пакеты, чей подземный грохот создавал вибрации торгового дома. Посреди давки с серьезным видом проходил инспектор Жуве, следя за ворами.
– Ну, это ты? – сказал Мюре вдруг, узнав Поля де Валлогноска, которого к нему привел мальчик. – Нет, нет, ты меня не беспокоишь… К тому же, если ты хочешь все увидеть, ты можешь следовать за мной, сегодня я у прорыва.
Мюре посмотрел с беспокойством. Без сомнения, люди пришли. Но продажи… будут ли они триумфальными? Однако с Полем он смеялся, весело ведя его с собой.
– Кажется, он хочет немного посветиться, – сказал Гутин Фавьеру. – Просто у меня не было шанса, бывают дни невезения, верь мне! Я еще сделаю свой Руан, эта «плитка» совсем не ничего у меня не купила.
И он указал подбородком на даму, которая приближалась, кидая недовольный взгляд на все ткани. Не выйдет и тысячи франков с этого, а может, ничего не продастся. По обычаю, он делал семь или восемь франков процента от продаж, и в среднем десять франков в день. Фавьер не делал больше восьми; и вот этот «башмак» выхватывал куски из его рта, так как он хотел продать новое платье. Холодный мальчик, никогда не знавший, как поднять настроение клиента! Это раздражает!
– Шапочки и чулки, похоже, бьют монетой, – бормотал Фавьер, говоря с продавцами головных уборов и чулочных изделий.
Но Гутин, окидывая магазин взглядом, резко сказал:
– Знаете мадам Дефорж, доброго друга нашего патрона? Ну! Эта брюнетка в «Перчатках», та, которой Миньо примерял перчатки.
Он умолк, потом повторил тише, как будто говорил с Миньо, с которого он больше не сводил глаз.
– Давай, давай, дружище, потри ей пальцы, ты продвинешься. Мы знаем твои победы.
Между ним и перчаточником установилось соперничество красивых молодых людей; оба кокетничали с клиентками, впрочем, ни один, ни другой не могли похвастаться реальной удачей; Миньо жил с легендарной женой комиссара полиции, влюбившейся в него, а Гутин был захвачен в своей секции прохожей, так как ему надоело таскаться по подозрительным отелям квартала, но они лгали друг другу, и оставалось охотно верить в таинственные приключения, в свидания с графинями между двумя покупками.
– Вы должны это сделать, – сказал Фавьер своим хриплым недовольным тоном.
– Это мысль, – воскликнул Гутин. – Если она пришла сюда, я ее раскошелю, мне нужны сто су.
В секции перчаток дамы всех размеров сидели перед тесным прилавком, обтянутым зеленым бархатом, с никелевыми металлическими штуками по углам, и улыбающиеся продавцы выгружали перед ними ярко-розовые коробки, которые высовывались даже из-под прилавка, подобно выдвижным лоткам, помеченным картонажником. Миньо сразу склонил свою маленькую кукольную фигурку, придав нежные интонации своему голосу грассирующего парижанина. Он уже продал мадам Дефорж двенадцать пар козьих перчаток, перчаток «Счастья», фишку торгового дома. Она вдруг спросила три пары шведских перчаток. И теперь мерила саксонские перчатки, боясь, что они не подойдут по размеру.
– О! отлично, мадам, – повторял Миньо, – размер шесть три четверти будет слишком велик для такой руки, как ваша. Полулежа на прилавке, он держал ее руку, беря пальчики один за другим, с долгой нежностью скользя перчаткой, повторяя и направляя; и смотрел на нее, как будто видел на ее лице недостаточность радости наслаждения. Но она оперлась локтем в край бархата, подняла запястье и спокойно отдала свои пальцы, как протянула бы ногу горничной, чтобы служанка застегнула ей ботинки. Разве он не был для нее человеком, которого она использовала в своих личных целях, с известной брезгливостью людей своего круга, даже не глядя на него.
– Я вам не причинил неудобств, мадам?
Знаком головы она ответила «нет». Запах саксонских перчаток, этот дикий, как мускусная сладость, запах обычно ее беспокоил; и она иногда смеялась, признаваясь в своем пристрастии к этому сомнительному аромату, в котором безумный зверь бросается в девичью коробку с пудрой. Но пред этим банальным прилавком она не чувствовала перчаток, у нее вообще не возникало никакого чувственного тепла между нею и этим продавцом, делавшим свое дело.
– Ну как, мадам?
– Ничего, спасибо. Можете отправить это в кассу десять на имя мадам Дефорж, не правда ли?
По обычаю торгового дома, она оставила свое имя в кассе и послала туда каждую из своих покупок, не следуя за продавцом. Когда она удалилась, Миньо моргнул глазами, повернувшись к своему соседу, которому он хотел бы сообщить о важных вещах.
– Ну? – резко пробормотал он. – Мы бы ее перчатили до самого конца!
Однако мадам Дефорж продолжала свои покупки. Она вернулась налево, остановилась у «белого» отдела, чтобы купить полотенец. Потом прошла дальше и в глубине галереи ринулась к шерсти. Поскольку мадам была довольна своей кухаркой, она пожелала подарить ей платье. Шерстяная секция была переполнена людьми; здесь были все маленькие буржуа, щупавшие ткани, питавшиеся немыми расчетами, и ей пришлось на мгновение присесть. В ящиках стояли огромные отрезы, которые один за другим, резкими усилиями рук опускали продавцы. Кроме того, они перестали узнавать друг друга на этих переполненных прилавках, где смешивались и рассыпались ткани. Это было волнующееся море нейтральных оттенков и приглушенных тонов шерсти: стального, серо-желтого, серо-голубого, где в кроваво-красной глубине фланели сияла шотландская пестрота. И белые этикетки отрезов выглядели как полет редких белых хлопьев, летящих на черную землю декабря.
За большой колонной поплина Ленар шутил с высокой девушкой с длинными волосами, из рабочего квартала, которую ее патрон опять отправил в дом торговли за тонкой шерстью, за мериносом. Он ненавидел эти дни больших продаж, которые оттягивали ему все руки, и старался уклониться от работы, широко поддерживаемый своим отцом, забавляясь продажами, делая лишь то, что позволило бы не быть изгнанным.
– Послушайте, мадмуазель Фанни, вы всегда спешите… – сказал он. – Вигонь1 сегодня лучше, чем вчера? Я у вас получу процент с продаж.
Но работница заторопилась, смеясь, и перед ним оказалась мадам Дефорж, которую он не мог не спросить:
– Что желает мадам?
Она хотела купить ткань на недорогое, ноское платье. И Ленар, чтобы сохранить руки, которые были его единственной заботой, стал маневрировать, чтобы показать ткани, уже разложенные на прилавке. Там были кашемир, саржа, вигонь, и он считал, что ничего нет лучше, и этому не видно было конца. Но ничто, казалось, не удовлетворяло покупательницу. Она увидела в коробке голубоватый эскот. Тогда он спустил ей отрез, который она посчитала слишком грубым. Вдруг нашелся шевиот, диагональный, серый, со всеми сортами шерсти, которого она коснулась для удовольствия, в глубине души решив что-нибудь взять. Молодой человек должен был передвинуть более высоко стоящую коробку. Его плечи затрещали, а прилавок исчез под шелковистым зерном кашемира и поплина, под шершавой рыжиной шевиота, под мягкой пушистой вигонью. Там были все ткани и все оттенки. Не имея никакого желания купить, она показала на гренадин и на марлевку из Шанбери. А потом, когда ей показалось достаточно:
– О, Боже мой! Первый еще лучше. Это для моей кухарки. Саржа немножко пунктиром. Это два франка.
И во время измерения Ленаром, бледным от гнева:
– Отправьте это, пожалуйста, на кассу десять, для мадам Дефорж.
Когда она удалялась, она увидела рядом с собой мадам Марти, в сопровождении дочери Валентины, высокой барышни четырнадцати лет, худенькой и дерзкой, кидавшей на товары взгляды преступницы.
– Вот как! Это вы, дорогая?
– Ну да, дорогая… Что? Какая толпа…
– Не говорите. Душегубка. Успех! Видели ли вы восточный салон?
– Потрясающе. Неслыханно.
И посреди ударов локтей, толкающихся в перекрещивающемся потоке маленьких сумочек, кидавшихся на дешевую шерсть, они обалдели от экспозиции ковров. Потом мадам Марти объяснила, что ищет ткань на манто. Но она не остановилась, а хотела указать на стеганый флис.
– Посмотрите, маман, – сказала Валентина. – Это слишком вульгарно.
– Пойдите в «Шелка», – посоветовала мадам Дефорж. – Нужно видеть их знаменитое «Счастье Парижа».
На мгновение мадам Марти смутилась. Это будет очень дорого. А она категорически пообещала своему мужу быть экономной! В течение часа она уже купила целый огромный перечень товаров: колпак и рюши для себя, чулки для дочери. Она закончила тем, что велела продавцам отправить ей еще вигонь.
– Ладно, нет, я пойду в «Шелка», – сказала она. – Это не решит моего дела.
Продавец взял товары и стал предлагать их дамам.
В «Шелках» толпа также прибывала. Все сразу столпились перед внутренними полками, приготовленными Гутиным, где Мюре давал ему наставления мэтра. И в глубине холла, вокруг чугунных колонн, которые поддерживали витрину, кипело полотнище, словно струившейся ткани, падавшее сверху и распространявшееся почти до самого паркета. Сначала хлынули яркий атлас и нежные шелка: королевский атлас, атлас-ренессанс, жемчужных тонов родниковой воды, легкие прозрачные кристально чистые шелка зеленого Нила, индийского неба, майской розы, голубого Дуная. Потом принесли более плотные ткани: волшебные атласы, герцогские шелка жгучих оттенков, скрученные в большие рулоны. А внизу, в бассейне, спали тяжелые ткани, с фигурными переплетениями: камча, парча, перламутровые блестящие шелка, и в глубокой бархатной постели – все разновидности бархата: черного, белого, цветного, выразительные на фоне шелка и атласа, выкапывающего зыбкие пятна в приводимом в движение неподвижном озере, где, казалось, танцевали отражения неба и пейзажа. Женщины, бледные от желания, склонялись над тканями, словно чтобы рассмотреть их. Все они, лицом к этому уроненному водопаду, остались стоять с немым страхом быть плененными этой нахлынувшей роскошью, с непреодолимым желанием кинуться в водопад и пропасть в нем.
– А вот и ты, – сказала мадам Дефорж, увидев мадам Бурдоле, разместившуюся перед прилавком.
– Ну, здравствуй! – ответила та, пожав руки дамам. – Я вошла на минутку, чтобы хоть одним глазком посмотреть.
– А? Он великолепен, этот прилавок… Об этом можно только мечтать… Восточный салон… Ты видела восточный салон?
– Да, да экстраординарно!
Но с энтузиазмом, с которым она решила быть нотой элегантности этого дня, мадам Бурделе хранила холодную практичность домохозяйки. Она тщательно рассматривала отрез «Счастья Парижа», так как пришла исключительно для того, чтобы попробовать купить этот сверхъестественный шелк подешевле, если найдет сделку выгодной. Без сомнения, она была удовлетворена и спросила двадцать пять метров, хорошо рассчитав на платье для нее и на пальто для ее маленькой дочери.
– Как? ты уже уходишь? – спросила мадам Дефорж. – Ну, сделай милость, пройдись с нами.
– Нет, спасибо, меня ждут дома… Я не хочу рисковать детьми в этой толпе.
И она пошла, в сопровождении продавца, который нес двадцать пять метров шелка и вел ее в кассу десять, где молодой Альберт потерял голову, посреди счетов, которыми он был осажден.