Дальше некуда

Мы шли по ледяной дороге, схваченный холодом снег хрустел под ногами, как битое стекло. Низкое, но не греющее солнце освещало белую долину. Далекие, но от разреженного воздуха кажущиеся совсем близкими горы сверкали шапками снега. Мы вышли из леса.

Пасека Пирогова осталась внутри. Мы шли вдвоем, не торопясь, по укатанной нашей «буханкой» дороге. Мы шли встречать ребят, которые уехали весело за маральим мясом и мукой. Время было обеденное, но Вождь решил не садиться без них за стол. Ребята опаздывали. Вождю надоело слушать наше недовольное бурчание, пора бы, мол, обедать, и он решил прогуляться, из-за своей упертости не меняя решения. Я пошел с ним. Мы молчали. Это часто бывало, когда мы оставались вдвоем. Мне всегда хотелось сказать ему о многом, а спросить о еще большем, и поэтому я молчал. Круг сузился, из нескольких тысяч товарищей по партии тут оказались тринадцать. Именно здесь ощущалась и сосредоточилась партийная материя действия, выжимка из всех предыдущих лет существования партии. «Отсюда начнется победа», – думал я тогда.

Первым нарушил молчание Вождь. Была у него все-таки, как говорила наша погибшая подруга Маша Забродина, боязнь долгих пауз, когда неловкость собеседника может выплеснуться глупостью. Глупость Вождь не переносил.

– Сид, смотри, мышка замерзла, – сообщил он, остановившись у снежного бруствера.

На дороге лежал маленький трупик рыжей полевки. Вождь потрогал ее носком ботинка. Мышка еще не примерзла.

– Недавно умерла, может, минуту назад, – рассуждал Вождь, – бежала куда-то, дела срочные были, а вот бац, и замерзла.

Вождь говорил как бы самому себе, рассматривая мертвую мышь. Мы покинули место маленькой трагедии. Через несколько шагов Вождь оглянулся, будто надеясь, что мышка оживет и побежит дальше, по своим важным делам.

– Вот ведь Димка Бахур, – неожиданно сказал он, – маленький, щуплый, в тюрьме туберкулез заработал, в черепе куска кости нету, а какой железный стержень внутри! Прет вперед и прет!

Я взглянул на Вождя: тоже небольшого роста, черные джинсы, камуфляжная телогрейка с меховым воротником, шапка-ушанка с завязанными сверху ушами. От морозного воздуха его и так большие в очках глаза казались еще больше, восторженней. В линзах очков отражался Алтай. Я кивнул. Вождь остановился и, прикрыв от солнца глаза рукой, посмотрел вдаль – не едут!

Дорога бежала через склоны и ландшафтные неровности, перепрыгивала незамерзающую бурную горную речку и неслась вдаль.

– Не едут! – подтвердил я.

Ничто не нарушало тишину.

– А вот там, – Вождь показал рукой на ближайший склон горы, – как-то утром я видел, как спускался марал с огромными рогами! Медленно, гордо! Мощный, старый!

– Почему старый? – спросил я.

– Я понял, что старый, почувствовал. Старый, но сильный! – Вождь восхищенно ухмыльнулся.

Я, кажется, увидел отражение спускающегося марала в линзах его очков. Когда Вождь говорит что-то важное, для себя важное, его голос становится похожим на тихое рокотание, как будто кто-то перекатывает не спеша булыжники. Он улыбается и смотрит на тебя как бы со стороны, скосив глаза, будто проверяет, пробует на тебе свои размышления. Запоминает.

– Ну что, пойдем обратно.

– Пойдемте.

Как только мы развернулись, послышалось эхо урчания нашей «буханки».

– О, а вот и пацаны! – обрадовался Вождь и весело зашагал на пасеку, к протопленной туре, где на печи уже давно томилось маралье мясо в огромном чугунном казане.

На мертвую мышь Вождь больше не взглянул.

Это был первый день моего нахождения на пасеке Пирогова, в семнадцати километрах от деревни Банное, что на границе с Казахстаном в Алтайском крае. Вождь с группой товарищей уедет завтра. А я, Дима Бахур и Коля Балуев из Новосибирска останемся зимовать.

Ехал я сюда долго, через несколько городов, изображая тощего студента с железом в рюкзаке. Такими были и Бахур с Колей.

Пацаны же были бородаты и пропитаны до костей тайгой и горами. Я был по-питерски бледен, они – закопчены солнцем. Мы сидели в туре при свете керосиновой лампы. Мы пили крепкий с травами чай из алюминиевых кружек. Выпитая до этого поллитровка водки лишь пощекотала желудок. Я почувствовал себя участником какого-то дешевого ритуала. Пол-литра на восьмерых! Позорище. В городе я таким количеством запивал уже выпитое. Вообще-то, было две бутылки, но Вождь утвердительно предложил оставить одну на завтра. Все нехотя промолчали. С вождями не спорят.

Наевшись, но не напившись, все разом замолчали. Только кипятком хлюпали. Сидящие в ряд бородатые товарищи вслед за Вождем крутили свои усы. Еще и рты пооткрывали, как он. Вот сидит Мишка, большой, как медведь. Рядом Серега улыбается чему-то своему. Даже Олег – водитель нашей боевой «буханки» – схватился за свою куцую монголоидную растительность. Он немного нервничает. Он устал от Алтая и думает только о том, как уедет наконец в город. Смотрел в никуда Коля. Только он, я и Бахур, который развалился на кровати с видом довольного кота, были бриты. У Акопяна начала разъезжаться в стороны его немного буратинная тридцатитрехзубая улыбка, разламывая пополам густую армянскую щетину. «Сейчас будет шутка», – догадался я, съевший с Акопяном не один десяток разных колес.

– Миша, Отто Браун! – сверкнул зубами Акопян.

Шутка, как я потом узнал, действует безотказно. Миша засмеялся сразу, без промедлений. Так смеется громом веселая весенняя гроза. Издалека, раскатисто, все ближе – и апогей. Тура зашаталась, задребезжали стекла. Подхватили все, кроме Вождя, который только хмыкнул. Он смотрел по сторонам, было видно, что он, как четки, перебирает окружающий мир. Много мяса, смеющиеся товарищи, его бойцы, чай в алюминиевых кружках, стол из грубых почерневших досок, непроглядная темень за окном, чадящая керосиновая лампа. Горы, Алтай, партизанская база. Что еще нужно любому вождю?

А Отто Браун – это германский посланник Коминтерна в Китае. Его фотография с совершенно идиотским лицом в круглых очках, смеющегося лошадиной пастью, когда-то вот так подействовала на Мишу. Почему – он и сам объяснить не мог.

– Ну все, спать! – прервал веселье Вождь.

Нам с Колей спальных мест не хватило, и мы ушли в другую туру. Я залез в спальный мешок и моментально уснул. Мне приснился мертвый Отто Браун с разбитыми очками.

Сквозь сон я услышал и, приоткрыв один глаз, увидел, как в серой паутине утренних сумерек бормочет что-то под нос Коля, надевая на себя зимнюю одежду.

Коля вышел, улыбнулся, вдохнул кристаллы морозного воздуха и огляделся, потирая руки. Солнце только начало сдирать над вершинами гор черную шкуру зимней алтайской ночи. Коля подошел к сараю, где еще с вечера присмотрел пустую канистру из-под бензина. Улыбка не сходила с румяного лица. Зрачки расширились в нетерпении. Подойдя к туре, где спали Вождь и пацаны, Коля вдохнул и выдохнул, чтоб не закрякать смехом, и, стуча рукой по канистре, пошел по сугробам вокруг туры. Нарезав со своим бубном кругов пять, он замерз, ногой открыл дверь.

– Эх, вы! Сейчас облил бы дом бензином, поджег, засел бы метрах в десяти с «сайгой» и перестрелял бы всех, кто выскочит! – насмешливо и разочарованно орал Коля с порога. – Ни постов не выставили, ни хуя! Эх, говорил мне папа не связываться с непрофессионалами!

Коля вышел, хлопнув дверью. Никто даже сказать ничего не успел. Все посмотрели на Вождя.

– Тоже мне, учитель нашелся! – проворчал Вождь и перевернулся на другой бок.

«Сайги» у Коли не было, а те два обреза, что я привез с собой, я спрятал под упавшую сосну за турой. Про другие стволы Коля не знал. Вчера, когда предъявил обрезы пацанам, они высмеяли меня, зачем, мол, ты это привез, надо было их выкинуть. Я и сам понимал, что они ни о чем. Одноразовые. Я привез их из Сталинграда (ныне Волгоград). В Волгограде на вокзальной площади меня встретил Макс Анохин. На пребывание здесь у меня было три дня. Билеты на все мои передвижения были куплены заранее, причем на чужие паспорта. Аноха сразу начал меня кошмарить.

– Сид, тут полный пиздец! – шептал он мне в ухо, пока мы ехали в их волгоградском недометро.

Трамвай ныряет под землю на несколько метров, так же гремя и позвякивая в этой норе, как и снаружи, а потом выныривает, отряхнувшись, в неожиданном месте и дальше идет трамваем.

– У пацанов несколько дней назад обыски прошли! За нами следят! – говорил мне этот красивый, похожий на избитого Алена Делона парень в черном пальто. – В квартирах прослушка! О делах только на бумаге! Понял?

Он замолчал и на кого-то оглянулся. Я понял. «Мать твою ети!» – подумал я.

Я ехал к нему в Волгоград забрать, как мне сказали, винтовку Мосина и два калаша, возможно, тротил. Никто не предупредил меня, что он распиздяй, и поэтому я ему поверил. В его трехкомнатной квартире жрать было нечего, денег у Анохи тоже не было. У меня были. Я купил гречку, тушенку и водку. Аноха показал, где подешевле. На водку подтянулся друг Анохи, тоже партиец. Он почистил подгнившую луковицу, открыл тушенку. Гречка варилась. Пока партиец готовил, я переписывался на листке в клетку с Анохой. «Стволы есть?» – «Есть, но не все». – «Сколько?» – «Два обреза». – «А калаш?» – «За городом, сейчас ехать за ним опасно». Он прекратил писать и жестами подозвал к окну.

– Вон, смотри!

Он ткнул пальцем в окно.

– Куда?

– Вот, вот!

Он показывал на белую «газель» с затемненными окнами, стоящую недалеко от подъезда.

– Ну и? – спросил я.

Он вернулся к тетрадному листку. «За нами следят, это прослушка!» – «Мать твою ети!» – это я не писал, подумал про себя, но про Максима Анохина. «Те два посмотреть можно?» – «Сейчас нет, они тут недалеко прикопаны, но сейчас опасно». Он развел руками – что, мол, я могу поделать – и сжег в пепельнице нашу переписку. Потом мы пили водку, ели кашу, ходили за добавкой.

– Вот это по-православному! – говорил второй партиец по любому поводу.

Аноха поднимал стопки за меня, за партию, не забывая упоминать, какие они тут гостеприимные в их Волгограде. Я еще верил и говорил спасибо, забывая иногда, что все их гостеприимство за мои деньги, вернее, за партийные. Их заработал для нас, дураков, Вождь. Долгое время партия жила на деньги Лимонова. Он был нашим единственным спонсором.

– Вот это по-православному! – сказал православный партиец и уронил свою лохматую голову русой бородой на стол – тридцатипятилетний опухший болван.

На следующий день, утром, Аноха решил поводить меня по городу. У них там много достопримечательностей. Православный с нами не пошел, он проснулся раньше и уже переопохмелялся. До Мамаева кургана мы ехали на трамвае. Там, в трамвае, Аноха кивнул на мужика в пальто и с дипломатом в руке.

– Давно за мной следит! – Он прижал свои губы к моему уху. – В дипломате камера!

Когда шли к кургану, Аноха все время оглядывался.

– Следят! – сказал он, прищурив глаза, и посмотрел куда-то вдаль, где никого не было.

На кургане было хорошо. Огромная земляная гора. Зарывшиеся на полтела в землю дзоты, вдалеке, но повиснув над нами, Родина-мать, у которой камаз помещается на вытянутой ввысь руке.

Загадочно улыбаясь, Аноха потянул меня в дзот.

– Пойдем, кое-что покажу! Вот, смотри!

Он торжественно ткнул пальцем в стену, когда мы на карачках влезли в засыпанный землей на половину помещения дзот. В углу было насрано. На стене были накарябаны руны.

– Это немецкие солдаты оставили перед смертью! – сказал он так гордо, как будто был одним из них.

Руны выглядели как будто Аноха их накарябал к моему приезду. Как гвоздем по штукатурке. До Родины-матери мы не дошли. Аноха спрыгнул с крыши дзота, на который он зачем-то залез, и вывихнул свою гребаную лодыжку. Черт бы его побрал! До дома я тащил его на себе. Все. Аноха больше не функционировал. За водкой ходил православный партиец.

– Вот это по-православному! – говорил он, пересчитывая купюры, которых у меня становилось все меньше.

Аноха лежал на кровати с опухшей рожей и ногой. Теперь мы пили у его дивана, переместившись с кухни.

– Ну, Сид, мы гостеприимные, так что скоро девчонки придут. – Он подмигнул. – На все согласные.

«А где стволы?» – написал я ему на тетрадном листке.

Он сморщился лицом, писать ничего не стал.

«Позже, Сид, позже. Не сейчас». Он многозначительно обвел комнату руками, показывая пальцем на потолок.

– Кстати, девок угостить надо. У тебя есть еще? – Он помусолил пальцы.

Православный сказал сами знаете что, небрежно засунул деньги в карман и пошел одеваться.

Девчонки – девки – оказались двумя бабами за… Черт знает скольки лет. Одна была толстая, другая, естественно, тощая. У обеих спитые рожи. С ними был мальчик лет пяти. Принадлежал он толстой. Аноха, похотливо прыгая на одной ноге, сам встретил их в коридоре. Что-то шептал им, улыбаясь в уши. Они сосредоточенно кивали, поглядывая из коридора на меня.

– Привет! – сказала, как ей казалось, весело, тощая, в ее улыбке справа не хватало зубов.

Я кивнул. Толстая, в обтягивающей все ее жирообручи натруженного тела фиолетовой кофте, помахала мне ручкой-сарделькой. Я кивнул. Вытащили мальчика из задрипанной, застиранной куртки, сняли зашитые на коленках штанишки. Запустили его на кухню. Я сидел на табурете на кухне, напротив сидел православный, взгляд его был туп. Мальчик оказался очень худым, с явными признаками дистрофии.

– О, здравствуй, Кирюша! – ласково сказал православный, пошлепал Кирюшу по голове и закрыл глаза.

Кирюша не отреагировал. Его тощее личико умственно отсталого было точечно покрыто зеленкой. Красные колготки протерты на пятках, которые торчали серыми немытыми пятнами. Толстая молча дала Кирюше мятый листок и тупой красный карандаш и, посмотрев на меня, облизнула свои толстые губы, измазанные красной помадой с блестками. Девочки ушли в комнаты. Прискакал на одной ноге Аноха.

– Сид, ну давай, ты первый, мы же гостеприимные!

Он вилял глазами, Ален Делон заплакал бы от такой игры. Я посмотрел на Кирюшу, сжимающего в кулачке карандаш, и отказался. Аноха расстроился. Тяжело вздохнул. Хлопнул православного друга по плечу.

– Ну че, будешь? – Аноха похотливо подмигнул всем лицом.

Православный открыл глаза и сказал. Блять, он опять это сказал!

Аноха насыпал в тарелку гречневой каши с тушенкой, выдавил последние капли майонеза.

– Девочки попросили! Ешь, Кирюша! – сказал Аноха, почему-то не добавив, что они же гостеприимные.

Мы с Кирюшей остались одни. Я выпил водки. Кирюша наблюдал, как карандаш в его ручке выводит какую-то закорючку. Есть он не стал. А за стеной, судя по хрипам, рыхлое мясо его мамаши по-православному обильно орошалось майонезом. Я выпил водки. Опять прискакал Аноха, весь такой растрепанный, рожа лоснится. Жахнул стопку.

– Сид, ну давай. Для тебя же старались, девчонки ждут.

Я посмотрел на Кирюшу. Аноха обиженно, но не очень, уковылял.

Через пять минут по коридору в ванную-туалет прошла тощая. В одних трусах и майке Анохи, виляя своим безжопьем, своими, блять, сволочными костями. У нее были кривые зеленые ноги, трусы свисали. Взглянула. Я смотрел на Кирюшу, он выглядел лучше, по крайней мере, у него осталось что-то человеческое в лице. Он справился, у него получился на мятом листе круг, похожий на кривой квадрат. Изо рта подтекала слюна, капая в середину круга. Кирюша начал рисовать квадрат. Я выпил водки. Она была дешевая и дрянная, поэтому ее хватало. Вернулись парочки. Кто и с кем – я не понял, да и понимать не хотелось, кто кого мял. Может, Аноха православного. Тьфу! Слава богу, они надели свои кофты и штаны с юбками.

– Пить! – сказал первое слово за этот прекрасный вечер мальчик Кирюша.

Толстая мать налила в стакан воды из-под крана. Кирюша взял его в две свои бледные ладошки и, не рассчитав силы, уронил стакан на стол, залив изображение кругоквадрата. Пролилось на пол.

– Кирилл, блять, че творишь?!

Мать влепила сыну затрещину. Смяла мокрый листок, выкинула в мусорное ведро. Кирюша сморщился весь, как скомканный рисунок, и беззвучно, без слез заплакал. Ни звука! Передо мной сидел маленький старичок.

Дальше мы пили водку. Аноха смотрел на меня, ухмыляясь, толстая – с ненавистью, тощая – с тоской. Кирюша улыбался чему-то, изо рта капало. Православный никуда не смотрел.

– Максим! – Я поманил Аноху пальцем в комнату.

Он поморщился и с трудом встал. Мне хотелось его ударить. «Где, блять, стволы?» – я показывал ему это уже на руках. Он успокаивающе махал своими, мол, все будет. Мы вернулись на кухню. На Кирюшу я больше не смотрел. А остальные ушли в комнаты. От них воняло, дерьмово воняло. Я достал спальник, у меня он был. Мне его Бахур купил в Москве. А еще валенки на резиновой подошве, ботинки канадского лесоруба, рюкзак на сто литров, куртку и теплые перчатки. Еще пенку. Кирюша сидел на табуретке и, свесив ручки, тихо смотрел в пол. Я уснул.

– Сид. Сид!

Кто же так нежно тормошит со всей силы мое плечо? Я открыл глаза. Надо мной навис бородой, прости господи, православный.

– Сид, водки бы!

– Щас.

Я разлепил губы. Сунул этому православному денег. Перевернулся на другой бок. Денег оставалось все меньше. И мы опять нажрались, ну в смысле пили весь день. Кирюшу увели бабодевчонки. Я заскучал. Аноха опух, Алена Делона избили еще раз. Где стволы? Мой поезд в шесть! «Сид, подожди, все будет», – накарябал мне Аноха похмельной рукой. Я с трудом разобрал это на клочке бумаги. Я сходил в туалет, собрал вещи. Аноха шептался с православным.

– Спасибо за гостеприимство! – сказал я, одевшись. Максим Анохин с кровати уже не поднялся.

За стволами я пошел с православным. Мы вышли на берег Волги. Прошли мокрыми тропинками. Православный шатался. Уже стемнело. Шли долго.

– Охохонюшки-хо-хо! – говорил мой провожатый, все время спотыкаясь на кочках.

Мы вышли к самой воде.

– Здесь! – сказал православный партиец и полез под кривое дерево.

Я уже ни во что не верил.

– Вот! – сказал он мне гордо, протянув полиэтиленовый пакет.

Я заглянул, развернул. Матерь божья, что за дрянь! Один обрез был винтовки Мосина, ржавый. Второй был еще ржавее и выглядел как дуэльный пистоль, будто его за Пушкиным подобрали.

– Что это за хрень?! – спросил очень вежливо я.

– Сид, да они рабочие!

Он взял их и с трудом пощелкал механизмами. К ним предлагалась горсть каких-то разнокалиберных патронов. Захотелось врезать этими железяками партийцу по его православной харе, но он смущенно улыбался, мотая пьяной головой. Я сунул металлолом в рюкзак. Я был очень зол, в первую очередь на себя, что доверился этим… Вернуться к Анохе и засунуть ему в задницу эти раритеты я не успевал, я уже опаздывал. Прощаться я не стал.

– А вот это не по-… – услышал я за спиной.

До поезда оставалось полчаса. Я был пьян. Поймал машину. Извозчик этого советского космича-москвича оказался хорошим мужиком. Без всяких лишних доплат, узнав, что я опаздываю, гнал что твой Шумахер. Доехали моментально. Нагло встал в очередь в ларек за тремя ментами. Брутальные, в засаленной форме мужики. Смотрел им пьяно в лица, подсознательно провоцируя. У меня за спиной хоть и говенные, но стволы. Они тоже покупали бухло, и им на меня было похрен, и это было смешно. Очки-нулевки на моем носу делали свое дело. По чужому билету прошел в поезд. Паспортов не проверяли – купил билет, и слава богу. Мне в Новосибирск.

В купе, пока никто не подселился, я закрыл алюминиевую щеколду на двери и, достав из рюкзака железяки, тщательно протер их наволочкой. При свете они выглядели еще смешней. Ну Аноха, кобеля сын! Люди в дороге попадались хорошие. Зашли два охотника. В купе уже подсела очень вежливая дама в возрасте. Даме я сказал, что я примерный сын, охотникам – что начинающий охотник, еду на Алтай поохотиться с друзьями на кого-нибудь. Они мне посоветовали глухарей. Потом мы пили их самогон, закусывая их добычей – тушеным глухарем. Самогон был отменный, а глухарь пах лесом и дичью. Они были хорошими, спокойными мужиками. Дама выпила с нами, но чуть-чуть. Охотники рассказывали похабные анекдоты, почему-то все больше про публичные дома, все время извиняясь перед дамой. У них были зачехленные ружья и уже расчехленные рты. Дама краснела и отворачивалась, но, прикрыв рот рукой, над анекдотами смеялась. Мы ходили в тамбур курить их сигареты. Я им тоже анекдот рассказал – единственный, который знал про публичный дом, мне его брат рассказал.

Приходит мужик в публичный дом. «Мне проститутку на девятом месяце, беременную». – «Нет у нас таких». – «В два раза больше заплачу». – «Ну нету!» – «В пять раз». – «Щас, подождите, подумаем». Ну подумали, прикинули, вспомнили, что как раз Виолетта почти на девятом месяце в декрете сидит. Позвонили. Та ни в какую. «В два раза больше заплатим». – «Нет!» – «В два с половиной». Приехала. Мужик с ней в номер. Проститутки к замочной скважине – интересно ведь. Виолетта разделась, легла. Мужик ей руку во влагалище. «Мужчина, что вы делаете?!» – «Щас, младенца попкой поверну».

Мужики-охотники ухмыльнулись, но переглянулись. У них были приятные лица. У одного бельмо на глазу, но это его не портило.

Они собрали все свое камуфляжное, пропахшее костром и мужицкой свободой, и вышли на следующей станции. Пожелали удачи в охоте. Пожали руки. Дама, а скорее добрая русская женщина, вышла чуть позже, сказав на прощание, что я очень приятный молодой человек. Я помог ей вынести в тамбур ее клетчатые сумки. «Какие милые люди!» – подумал я, оставшись один. Потом молодая парочка. Они не хотели со мной разговаривать. Да и я не хотел. К тому же у них не было глухаря и самогона, жрали они какую-то пластиковую дрянь. Она была вся модная, как печень трески, а у него на концах тонких, как водоросли, пальцев повисли ухоженные ногти, лишенные кутикул. Естественно, это были москвичи. Пялились в окно и даже друг с другом не разговаривали, сцепившись бледными ладошками. Я им мешал. Я пил. Они вышли.

Ближе к Новосибирску в купе вселилась семья. Женщина лет за пятьдесят и почти молодая мать годовалого ребенка с веселыми глазами. Но, несмотря на свой веселый вид, этот слюнявый все время ныл. Мать и дочь ее периодически извинялись за детский шум. Я сказал им, что у моего брата трое и я привык. Старшая мать угостила меня курочкой. Не глухарь, конечно, но тоже вкусно. У разносчика литературы я купил книгу про генерала Ермолова. Цена неприятно удивила, но спорить я не стал. «Эта нация не подлежит перевоспитанию!» – приводилась цитата генерала про чеченский народ. Я с гордостью посмотрел с верхней полки, как мать учит дочь обращаться с дитем. Эта нация тоже не подлежит перевоспитанию, только воспитанию. У Новосибирска за окном медленно шел снег. А на перроне топталась куча ментов-омоновцев. Было утро. ОМОН выборочно кого-то цапал из подъезжающих поездов. Я нервно сглотнул. У моих соседей по купе было много вещей. Я надел очки.

– Давайте помогу, – сообразил я.

– Вот спасибо! – обрадовалась мать матери.

Их никто не встречал. Я вышел из вагона с коляской то ли молодым отцом, то ли младшим братом. Бабы шли с баулами по бокам. Стоящий посередине перрона и мешающий проходу граждан огромный, как закон, омоновец оглядел меня и мою семью и пошел взглядом по другим. Я на него не смотрел. Нельзя смотреть на ментов, особенно им в глаза – они чуют страх. Я проводил семью до метро.

– Извините, мне на наземном.

– Вот спасибо, большое вам спасибо! – сказала мать.

Дочь мне кокетливо улыбнулась.

– До свидания, всего хорошего!

Я поправил очки. Деньги еще копошились в кармане. Я выпил, купив в ларьке. Автозак, тьфу, автовокзал находился недалеко. Мне на автобус до Горно-Алтайска – столицы Алтайского края.

Автовокзал оказался приятным, почти советским загаженным местом. Я купил билет. Ко мне сразу подошел парень с наколотыми перстаками на пальцах, которые он как бы невзначай мне демонстрировал. Недалеко прохаживались менты.

– Ты откуда и куда, чувачок? – спросил меня этот парень с задрипанным лицом и изможденным телом, один его ботинок был порван; менты смотрели на нас.

– Проездом, – ответил я.

– Я тебя не так спросил!

Задрипанный чувствовал себя нагло. Менты смотрели на нас. А у меня две железяки за спиной.

– Короче, заезжий, – цедил театрально через губу задрипанный, виляя пальцами, под ногтями было грязно, – расклад такой…

Его пальцы дергались, как будто перебирали четки, но четки он по ходу пропил. Я внимательно слушал.

– Мы тут на кента собираем, на грев, – он цыкнул зубами.

Я посмотрел на ментов.

– На ментов не смотри, они с нами в связке! – Он подмигнул и снова цыкнул. – Кто из приезжих с нами не делится, при выезде из города из автобуса выходит! А кто и скарба лишается!

Он посмотрел на мой рюкзак. Я дал ему семьдесят рублей. Он сбегал и узнал, откуда отходит автобус. Когда он дотащил мой рюкзак до «Икаруса» и уложил его в отделение для вещей, он хлопнул по плечу толстого водителя с лицом бульдога и, показывая на меня, сказал: «Ну ты пацана на-а-рмально довези!»

Тот даже не то чтобы не подумал про меня, он даже не посмотрел на моего ушлепка.

– Удачи! – пожелал мне задрипанный лицом.

Сев в автобус, я увидел в окно, как он побежал через дорогу. Там был магазин, я там пиво покупал. Денег у меня уже почти не было.

Я ехал в столицу Алтая, упершись лбом в спинку переднего сиденья. Думы мои были нерадостны. Я проебал кучу денег. Стволы вез поганые. Ни за то, ни за другое спасибо мне не скажут. Я чувствовал себя паршивым парнем. Я должен был остановиться в гостинице Горно-Алтайска. Так сказано было. Денег мне только на это и хватит. Ах да, у меня еще есть карта Алтайского края! На хрен я во все это ввязался? За окнами автобуса стало совсем темно. Мы доехали. Шел снег. Было свежо после проперженного, тяжелого воздуха автобуса. В Горно-Алтайске все было маленьким.

– Подскажите, как добраться до главной гостиницы? – спросил я казашку.

– А вот на троллейбусе, – ответила она на чистом русском языке.

Потом я увидел еще и еще казахов. В троллейбусе даже мент-казах ехал.

– Я вам подскажу, – ответила кондуктор-казашка на мой вопрос, – когда гостиница.

До гостиницы была одна остановка. Площадь, Ленин, администрация города, гостиница. Кругом казахи. Нет, но это точно – нужно делать русскую революцию в Казахстане. Вот ведь, наша, русская, территория, а их тут как тараканов. Я зашел в гостиницу, встал в очередь к крашенному голубыми и зелеными красками окошку для регистрации. В небольшом помещении толпились люди. Прейскурант насмехался надо мной, лишая последних денег. До деревни Банное я пойду пешком. У меня же, черт побери, есть карта! Я высыпал последнюю мелочь на последние купюры. Мне досталась кровать в пятиместном, с позволения сказать, номере. Когда мне оформили квиток, за спиной хлопнула входная дверь, скрипнув пружиной. Я обернулся. Бахур был обмундирован по полной. Валенки на резиновой подошве, теплая шапка, а тело его утопало в зимнем камуфляже. Выглядел он счастливо. С. Аксенов тоже был в камуфляже, но сидел он на нем по-армейски подтянуто. В фойе тусил мент в форме. Мы переглянулись. Бахур пальцем показал наверх. Проходя мимо, шепнул: «Мы в тринадцатом». Я был этажом ниже, в седьмом. Я выдохнул, все срослось, деньги-то кончились. Но не тут-то было! В тринадцатом номере я получил такой отлуп, что мама не горюй.

– Сид, блять, тебе давались деньги и на билет Лиле Пилиной! Нахуя ты столько потратил на Анохина?! – негодовал, сутулясь, Бахур.

Я бормотал что-то в свое оправдание. Аксенов пощипывал щетину бороды. Денег у них, по ходу, было мало.

Я расстроился. Действительно, я должен был встретиться с Пилиной, но она в нужное время в определенное место не приехала. Она должна была привезти несколько автоматов.

– Выезжаем в шесть утра! – приказал мне Бахур.

Только потом я узнаю, сколько потратил он, да что там потратил – проебал. Но по делу! Эх, Димка, эх, Бахур!

Слишком много денег в предыдущем абзаце, а? Ну их, эти деньги! Конечно, они нужны, конечно, они помогают. Но за деньги не придумывают идеологий, изменяющих историю, за деньги не совершают подвиги, за деньги не бывает любви, только проститутки.

Еще Бахур меня успокоил: оказывается, есть такая нация – алтайцы, и вовсе это не казахи. А то, что ментов много, так это у них операция «Вихрь-Антитеррор». Хорошее время, чтоб стволы везти. Вовремя приехал. Поэтому с утра я сел в автобус. Автобусы не шмонали. Бахур, Аксенов и еще партиец Олег на водительском месте, на серой партийной «буханке». Я был опять в очках, в автобусе ехали алтайцы. Я должен выйти в поселке N. Там они меня подберут, там заканчивались ментовские посты. Денег они мне все-таки дали на всякий случай. «Буханка» ехала за автобусом. На гаишно-ментовских КП стояли как будто надувные камуфляжные омоновцы. Как и говорили пацаны, автобусы не досматривали, пропускали, а вот частный автопром шмонали с удовольствием. Там, на одном из постов, я их и потерял. «Буханка» отстала. Ехали долго, время завтрака. Алтайский народ начал чавкать, запахло соблазнительно. У меня, естественно, ничего не было. «Партиец не должен думать о еде», – думал я, думая о еде. Я не ел со вчерашнего вечера.

Я вышел, где приказали. Небольшое село или, скорее, деревня из одноэтажных бараков, с придорожной избушкой-таверной. Меня рассматривали местные жители. Я поправил ненужные очки. Я протоптался там часа три. Съел горсть пельменей в избушке из тарелки с отбитым краем. Товарищи не ехали. Может, их задержали? Или еще что. Но мне нужно попасть туда, куда надо. Кругом горы и снег. Я достал карту, все было понятно. Я пошел. Добрые алтайцы, ехавшие по своим делам на своих советских внедорожниках, от нечего делать подвозили от села к селу. За это я им рассказывал про себя, то есть врал.

– Мы тебя подбросим поближе, нам просто в другую сторону, – сказали два последних подвозивших мужика в ватниках и с узкими глазами. – Только нам нужно домой заехать, заодно и чаю попьем.

Мы свернули в деревеньку. Во дворе, за небольшим деревянным забором, сидела на цепи добрая собака. У нее в пасти поместилась бы моя голова. Пока они собирали какие-то нужные вещи в два брезентовых мешка, чья-то жена угощала меня чаем на небольшой кухне с печкой, при этом мило улыбаясь. У алтайцев попить чаю – это съесть большую пиалу домашнего творога, еще горячего белого душистого хлеба с салом и еще яичницу. Я был доволен. К тому же чай у них отменный, с травами.

– Удачи! – сказали они, довезя до уже темного перекрестка дорог. – Тебе туда.

Мы пожали руки, они укатили направо, я пошел налево. Хорошие мужики, хорошо, что не казахи. Я шел вдоль шоссе. Дорога извивалась по холмам, как змея. Стемнело. Мне вот в тот городок, он блестел вдалеке, в голове дороги. Я шел уже минут сорок, за это время проехала на большой скорости одна машина. Я даже не заметил какая, а она не заметила меня. Вытянутая рука утонула во мраке. Говорят же, что нельзя надевать новую обувь в дорогу – у меня замерзли ноги в легких полуботинках. Когда мы пили у алтайцев чай, я надел ботинки канадских лесорубов, а теперь чувствовал, как пухнут сукровицей пузыри свежих мозолей. У канадских лесорубов, наверное, копыта вместо ног. Очень странно вела себя дорога, которую я уже еле видел. Сколько бы я ни шел вперед, городок уползал все дальше, то исчезая, то выпрыгивая между холмами. Я уже собирался свернуть на обочину и закопаться где-нибудь под кустом в спальный мешок (он был теплый, в магазине сказали, что выдерживает до сорока, сейчас примерно столько и было), когда услышал в темноте урчание мотора. Я вышел на середину дороги, это был мой последний шанс. Ту-ту-ту-ту-ту! В меня уперлась наша «буханка» с пацанами внутри.

Гостиница была великолепной, то есть дрянной. В три облупившихся этажа. Скрипучая, с трудом закрывающаяся дверь. На первом этаже кафе. У входа на кортах и стоя тусовалась пьяная и почему-то грустная молодежь. Они жевали семечки и сплевывали на пол. На нас они посмотрели то ли с интересом, то ли с наездом, я еще не привык к этим как бы прищуренным глазам. Из открытой двери кафе неприятно пахло и кричала в записи Любовь. Но уже не та задорная, молодая, с блатной хрипотцой, а уже современная опопсевшая Успенская. «А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь» – мечта любого алтайского юноши. Суровые парни, отвернувшись от нас, от нечего делать начали выяснять отношения. Мы прошли на ресе… к администратору. Это оказалась миловидная, но уже не молодая алтайка. На четверых номеров не было. Говорил Аксенов.

– А может, мы двухместный возьмем? – Серега умеет быть обаятельным, у него монгольские скулы и белые зубы.

– Ну не знаю… – она уже поплыла в нашу сторону.

– Только вы про нас ничего такого плохого не подумайте! – захихикал рядом Бахур.

Администратор сделала нам скидку, взяла как за трехместный. Пацаны опять грызли семечки и в упор смотрели на нас, им было скучно. Номер оказался как деревянный ящик – обит изнутри уже рассохшейся вагонкой. Апартаменты на ночь были просторны, если там не жить. От одной узкой кровати до такой же расстояние в метр. Зато был телевизор, правда, показывал только Первый федеральный канал, и то с помехами. На стене висела памятка для проживающих. Один из пунктов гласил: «За пятна крови и вина на постельном белье – штраф». Все мятое, но белое белье было в пятнах. Проживающие любили гульнуть, и штрафы их радовали. Это как оставить чаевые за хорошо проведенную пьянку.

– Сид, ты с Олегом ложись, – почему-то хитро улыбаясь, сказали мне оба, Серега и Димка.

А потом лежали и похохатывали. Мне все равно было, с кем спать, в смысле на одной кровати. Молчаливый Олег сразу развернулся к стене и уснул. Он водитель, ему нужно высыпаться. Лицо у него было как будто он всю жизнь ест горчицу ложками. Олег пах. Вонял. Есть такие люди с тяжелым запахом. Вот, например, заместитель вождя Анатолий Т. пах, Олег же вонял. А эти рядом лыбились, когда я морщился. По Первому каналу шла передача.

– Плоизведение искусства, памятник Уинстону Чейчиллю, – сказал Вульф и закинул ногу на ногу.

За стеной раздался игривый женский смех.

– Как-то кололева пледложила Чейчиллю титул гейцога, но он отказался. Она была удивлена, Англия не удивилась.

Вульф был в голубой рубашке и светло-бежевом пиджаке. Он был элегантен, хотя и дышал с трудом. За стеной громко копошились, слышался мужской бас. Вульф продолжал:

– Его мать, леди Чейчилль, выходила замуж тли лаза. Сам Уинстон был однолюб. Его жена Клементина Козье всегда была умна, облазованна. Сын Гандольф стал жулналистом, много пил. Любимая дочь Даяна покончила самоубийством. Дочь Сала служила в аймии, была актйисой, но ничего не получилось. Пила она так же сильно, как и Гандольф.

И тут за стеной такая ебля началась! Их кровать долбилась в нашу стену.

– Халактел у Чейчилля был чудовищный, он был диктатол.

Вульф сглотнул. Девка за стеной застонала.

– В доме был тиан. «Клеми! Клеми!» – кличал он. Выходила Клеми и говолила: «Не надо так олать». Она его абсолютно не боялась.

Вульф выдохнул. Захрипел за стенкой мужик. Прекратили. Он что-то сказал. Она рассмеялась. Кровать со стеной отдыхали. Я лежал с Олегом, он захрапел. Бахур спал. Серега одним глазом смотрел за Вульфом. Кончилась реклама. За стеной потихоньку продолжили.

– Его нельзя было будить ланьше девяти утла. Даже когда Гитлел напал на Сталина, его никто не лазбудил. А так он спокойненько спал, уже когда Гитлел бомбил Советский Союз.

Мне показалось, что Вульф зевнул. Ебля усиливалась.

– В годы миловой войны он почти не отдыхал, – продолжил Вульф. – Чейчилль пьиехал к Тлуману, он ему понлавился. Они занимали одинаковую позицию. Тлуман пьигласил его в свою езиденцию.

Вульф кашлянул. За стеной разошлись не на шутку.

– Чейчилль пьедложил опустить железный занавес. В нем не было никакой ломантики, – продолжал Вульф.

Стена тряслась, из щелей вагонки летела пыль.

– У него был безупьечный вкус, он любил Чалли Чаплина… Последние десять лет ему было скучно…

За стеной начали рычать и стонать.

– В пятьдесят девятом году у него появился новый длуг. Алистотель Анасис. Анасис благоговел пелед ним, он катал его на яхте…

Тьфу! Я выключил телевизор, лег и уснул. «За пятна крови и вина».

Проснулся я рано, часа в три ночи, выглянул в окно. Там, под двумя мешками муки, в нашей «буханке» лежал мой рюкзак с так называемыми стволами. Какой-то алтайский хрен отирался вокруг. Прислонил ухо к соседнему номеру, через стенку от нас с Олегом. Ничего интересного, только храп. Прошел к общему туалету на две кабинки. Одна была занята. Спасибо, что две кабинки. Во второй было нагажено на ободок унитаза, но не дерьмом воняло, пахло аммиаком и хлоркой. Кому приспичило срать в три часа ночи?! Он кряхтел в кабинке рядом, пускал газы и причитал: «Ох, боже мой, ох, блять!»

Выехали с утра. На первом этаже было тихо, Успенская уже спала с крутыми алтайскими мальчиками. Прекрасен зимний Алтай! Небо уже почти голубое, чуть выше головы, солнце уже протягивает руку лучом. И горы! У меня аж голова закружилась. Мелькали деревеньки, отдельно стоящие покосившиеся сторожки возникали вдруг посередине заснеженных, искрящихся полей. В деревню мы въехали через единственный ведущий туда мост, который каждую весну сносит паводком, и тогда жратву привозят на вертолете. Мост потом ловят, ремонтируют и ставят на место до следующей весны.

– Вот, Сид, смотри, вот тут два магазина, там, в принципе, есть все необходимое, но дорого, – объяснял Серега. – Рядом, вон в том доме, живет хозяйка. Если закрыто, постучитесь, она откроет. Кстати, она спиртом торгует.

Мы с Бахуром переглянулись. Мы ехали уже через деревню со странным названием Банное. Баня, кстати, по-алтайски – мылча. Да и то, кажется, это русские придумали, мол, иди, баба, подмойся, вот тебе мыло! «Мыл че?» – спрашивала алтайская баба.

Мы выскочили из деревни и, обогнув ее по периметру, выехали на дорогу, ведущую на пасеку Пирогова. Машина тарахтела, Олег с трудом переключал скрипучие передачи. Примерно посередине между деревней и пасекой стояло одноэтажное здание окон в пять и еще несколько построек, обнесенных метровым деревянным забором. За ними просторный загороженный загон, в котором паслись олени.

– О, олени! – подивился я.

– Это маралы, – пояснил Серега.

– А мы аморалы! – засмеялся Бахур.

– Это маральник, здесь можно покупать мясо, люди нормальные, но много не наливайте, у них башню сносит, – поучал нас Серега.

Около входа, у кучи нарубленных дров, лежал замерзший труп марала с открытой пастью. Копыта скрючило, но они торчали вверх, они замерзли так, будто он до конца пытался убежать от гибели. В беге и застыл. Мы ехали медленно по скользкой дороге, я все рассмотрел. Перепрыгнув на «буханке» горный ручей, мы приблизились через чистую от растительности долину к лесному массиву. На входе в лес стояли, как часовые по бокам дороги, два деревянных столба. Ура! Мы доехали до пасеки Пирогова. До нашей временной партизанской базы. Нас встречал улыбающийся Вождь. Пацаны тоже были рады – приехала смена. Коля Балуев был уже там.

Наша с Колей тура была небольшой: печка, три составленных боками железные кровати с сеткой, застеленные досками. Рядом впритык стол и скамейка. Книжная полка, полка для посуды. Первое, что сделал Коля, – это повесил на стену рядом со столом кусок красной ткани. Поставил под тряпкой табурет и положил на него небольших размеров Библию. Вот так он буквально понимал, что такое красный угол. Я уже стал догадываться, что случай не совсем обычный. Когда с утра Сереге понадобилась табуретка, так как не хватало мест за столом в главной туре, он кинул Библию куда-то на книжную полку. Больше Коля к ней не прикасался. А на вопрос, что такое для него Бог, ответил: «Ну вы смотрели фильм „Люди в черном“?» – и улыбнулся немного застенчиво. На шее у него болтался крестик. У нас с Бахуром крестов не было.

Узнав, что все выданные деньги ушли по назначению, то есть просраны, Вождь после завтрака заставил Бахура написать смету, как потрачено заработанное Вождем бабло.

Партия жила на взносы и гонорары с написанных Вождем книг. Вы не подумайте, что мы настолько раздолбаи, что все потратили впустую. Вот кто-то вез автомат и тратил на частника из Горно-Алтайска. Стоило это дорого, но так безопасней. «Вихрь-Антитеррор» только начал закручиваться. Кто-то зубы сделал. А что, ехать зимой в горы с больными зубами? К тому же у многих были хронические заболевания, без лекарств – край. Бахур ушел в нашу туру. Составляет он смету, весь корежась лицом, скалится, прищуривается, такая манера письма. К тому же левша. Его так и спрашивали, увидев, что пишет левой: «Ты что, левша?» – «Нет, бля, – отвечал Бахур, – это для конспирации!»

– Какая смета хорошая получилась, мне Вождь еще и должен остался! – Бахур хохотал.

Пришлось что-то вычеркивать, а то совсем как-то неудобно. Вождь изучил, покрутил ус, покряхтел и успокоился. Пацаны собрали вещи и погрузились. Олег первым полез на водительское, чуть не выпрыгивая из штанов, – уж очень ему хотелось домой. На прощание мы сфотографировались на фоне леса. Не помню, на чей дешевый фотоаппарат. Когда-нибудь эта фотография всплывет. Вот увидите. Мы обнялись, и они, тарахтя, укатили, скрипя снегом.

Начались будни. Задачи были поставлены конкретные: сохранить базу, приготовить ее для приезда людей, встречать их. Одним словом, закрепиться. А по весне, когда сойдет снег и скопится отряд, валить в Казахстан, где все уже разведано. Цели были ясны. Какая-то электрическая компания, принадлежавшая американцам, – это главная цель. Был там буржуй на приграничной территории, у которого было несколько единиц военной техники, да и местные жители его недолюбливали. Был КП на границе, где жили два прекрасных русских пограничника. Они любили выпить, и этим надо было воспользоваться. У них было оружие. Пистолеты и автоматы. К тому же должны были привезти железо и из России. С будущим вооружением отряда более-менее понятно. Да и аборигены-алтайцы предлагали всяческие стволы за приемлемую цену. Перед исходом в Казахстан можно будет и этим воспользоваться. Но это все весной, когда сойдет снег. А сейчас нам надо пилить дрова и поддерживать пасеку, то есть базу, в человеческом состоянии. Да, и со спальными местами что-то решить, народу планировалось много. Если построить в главной туре «сцену», как в просторных камерах, то человек десять впритирочку, но лягут. Ну у нас еще человек пять влезет. Дрова были сугробами – сосновые бревна метров по шесть в длину и толщиной в обхват человеческих рук. Пила «Дружба-2». Коля говорил, что жил в деревне и все умеет, пилить дрова в том числе. Пилить Коля не умел. Он резко дергал пилу на себя, обратно ее не отпускал, пытаясь пилить и в противоположную сторону. И еще все время уводил ее, бедную, за ручку за себя вправо. Дальше мы пилили с Бахуром вдвоем. Рубил дрова Коля, как будто Буратино спасал. Дальше рубили дрова мы с Бахуром. Пока мы занимались этими приятными мелочами, Коля готовил себя к переходу через горы. Он протоптал себе вокруг пасеки тропку и, положив в рюкзак пару килограммов железа, нарезал круги. Проходя мимо нас, он начинал читать молитву. Все время у него выходило «иже еси на небеси», и шел себе дальше, замолкая через пару метров. Над нашими физкультурными занятиями Коля смеялся.

– Это в горах не поможет! Хи-хи! – хихикал он, качая от нашей дурости головой.

Естественно, Коля знал больше про горы. С его слов, он облазил все эти горы. Он надевал рюкзак и, улыбаясь снисходительно, уходил на тропу. А мы тренировались так. Один день разминка и упражнения горнолыжников (Димка когда-то занимался) – качание мышц икр, это когда чуть-чуть стопы за пальцами на бруске, на одной ноге и вверх-вниз. Быстрые приседания, отжимания и прочее. Все без перерывов. Быстро, по несколько подходов по кругу. На выносливость. На второй день – тягание тяжелых моторных частей от трактора. Тяг сюда, тяг туда, на те мышцы, на эти. Ну и приседания с товарищем на загривке. Бахуру было тяжелей. Коля похихикивал. Бахур кряхтел. Коля ходил вокруг с «иже еси на небеси».

– Не беси, бля! – шипел ему вслед Бахур.

Вождю, помимо того, что он водитель, Коля наврал еще и про то, что он печник. Печка в нашей туре немного пыхала дымом внутрь помещения. Коля с улыбочкой профессионала взялся ее частично переложить. Разобрал. Далее перекладывали печь мы с Бахуром, найдя в закромах Пирогова синюю глину. Лучше, чем Коля, который стал их просто обратно складывать, как детские кубики. Хоть соплями смазывал бы. Коля всегда пытался помочь и обиженно надувался, когда мы его отгоняли от дел, которые он делать не умел. Практически от всех дел. Хлеба мы не пекли, хотя он говорил, что умеет. Проверять мы не стали. Мы готовили простые постные лепешки. Точное количество на неделю. По лепешке на человека в день. Рецепт оставила предыдущая смена: мука, вода, соль и немного соды. Жарили на сухом огне без масла. Я месил тесто и резал на равное количество кусков, раскатывал. Бахур, надев камуфляжный бушлатик, оставленный Вождем, и шапку, стоял у печи. Коля ходил вокруг пасеки с грузом за плечами. Так же готовили еду на неделю. Например, гороховую кашу. Ах, как я полюбил гороховую кашу! Когда она разваривается и схватывается в казане, остывшая, то поверхность становится блестящей, а по виду даже скользкой, как ледяной каток. А еще она вкусная. А если разбавить кипяточком, вот тебе суп-пюре. Мы варили супы на бульоне из маральего мяса (та же говядина), супчик из заячьих потрошков с самодельной лапшой, да и самого зайца тушили, содрав с него шкуру. Ели стабильно два раза в день, как учил Вождь. Обильно питались, впрок. Единственное, что ограничивали, так это употребление сахара. Только по утрам, через день и по две ложки. Нам с Бахуром очень был нужен сахар для других целей.

– Это несправедливо! – возмущался Коля, у него уже стала отрастать бороденка. – Я не могу без сладкого! А вы каждую неделю бражку ставите!

– Так пей с нами, – говорили мы.

– Я не пью!

– Твои проблемы.

Да, каждую неделю мы ставили ведро гороховой браги. Пили по субботам после бани, куда по-джентльменски заходили по очереди или уходили по очереди, давая возможность каждому побыть один на один со своим членом. Потом мы, распаренные по четыре часа, растопив своими телами снег вокруг мылчи, в валенках и трусах, с накинутыми на плечи телогрейками шли в туру. Мы с Бахуром седлали скамейку лицом друг к другу и, как в той русской игрушке-затейнице с кузнецом или мужиком с медведем, по очереди наклонялись кружками в стоящее между нами десятилитровое ведро с гороховой брагой. Коля спал, укрывшись с головой. Оно и понятно. А мы играли в сделанные Бахуром нарды под одной горящей свечкой, мы экономили.

Однажды мы с Димкой собрались в деревню. Нам нужно было совершить звонок в центр. Доложить обстановку. Связным, у которого был дома телефонный аппарат, был хороший немолодой алтаец. Также мы должны были купить на маральнике килограмм тридцать мяса.

Дорогу от пасеки до маральника уже засыпало и замело. Прошло несколько двухдневных снегопадов. Снег лежал глубокий: Димке по пояс, мне по колено. И очень хотелось пива, местного, алтайского, на маральих пантах. У Пирогова была одна пара лыж. Нам же, естественно, нужно две. За неделю до этого мы выстругали на всякий случай две пары из вагонки. Мысок задрали паром в бане. Крепления примитивные, как в детстве, но казались надежными. Главное ведь, верить, что у тебя все схвачено, а там будь что будет. И потом плакать или смеяться.

Вышли мы с утра. День был морозный и умопомрачительно солнечный. Слепил, сверкая, снег, ноги в лыжах. Мы взяли две пары наших, новеньких. Первая лыжа сломалась где-то через два километра от пасеки. Я рассмотрел, там был сучок, сука. Сучок, предводитель сучек. Солнце светило холодным, но ярким светом. Горы. Ах! Хрясь! Бахура обе лыжи подсовывают лажу. Втыкаем целую в сугроб, как памятник тем трем. Теперь мы оба пешие. То я иду впереди, распихивая снег по сторонам и вдавливая его куда-то внутрь, то Бахур. До деревни семнадцать километров. Идти тяжело, но связь, пиво. Почти ровно посередине маральник, оттуда до деревни чищенная бульдозером дорога. На маральник мы зайдем на обратном пути. Деревня встречает нас коровами и свиньями более волосатых пород, чем у нас. Они флегматично шатаются по улочкам, дышат свежим воздухом. С дымком и паром вываливается и практически сразу замерзает дерьмо, падающее из их задниц.

В доме связного пахнет яичницей на сале. Нас сажают в просторной комнате за круглый стол попить чая. Маленький, с раскосыми глазами хозяин подтыкает одну ногу под себя, сидя на стуле. В разговоре напряжения нет, но оно чувствуется в его лице. Гостеприимная жена тоже немного нервничает. Хотя, может, все это мне кажется. Бахур ушел звонить. Мы смотрим телевизор в чисто убранной кыпе (в комнате). Пол деревянный, коричневая краска. Такая же у моей бабушки в деревне, далеко-далеко отсюда. Полы очень блестят, когда намыты и когда на них из окна падает солнечный свет. По телевизору показывали то, чего я уже не понимал.

Я вспомнил отца своего знакомого, который сел в девяностых, а вышел к началу двухтысячных. Это был старой закалки, еще советской власти наркоман. Настоящий наркоман, кто ездил на дербан, пропитывал бинты маковым соком и все такое прочее с эмалированной посудой и ацетоном. Они с сыном жили в коммуналке. Периодически то в тюрьму, то обратно. Последний срок – семь лет. Сына-панка звали Хам. Мы с братом зашли к сыну. Дверь открыл отец. На нем была белая майка и тренировочные штаны. С подбородка свисала уже почти седая бороденка. Тощий, жилистый, как вяленая вобла, и весь в интересных наколках. Например, на веках было выгравировано «не буди».

– Заходите! – он смеялся чему-то.

Мы прошли в его комнату. Хама не было. Работал телевизор.

– Будете?

Он протянул нам косяк, их на столе лежало штук пять. Мы дунули, уперлись в ящик. Папа до слез смеялся, щелкая каналами.

– Что за поебень! Это что? Они что, ебнулись?! – тихо орал он, затягиваясь коноплей.

По телевизору показывали рекламу. А он реально не понимал, что там показывают, и был, конечно, прав. Отъедете куда-нибудь по важным делам, где нет телевизора, и вы потом не будете понимать это дерьмо. Это не значит, что его не было раньше, но после паузы можно реально обалдеть от этого тотального оболванивания нации. Большое дерьмо видится на расстоянии. К папе пришли сушеные, суровые, седые дядьки, друзья. А к нам Хам. Соседи уже попрятали эмалированную посуду. Друзья пришли со своей. Мы ждали.

– Сейчас они заторчат, и все будет, – шептал Хам.

Ждали долго, потом он пробрался в комнату отца и высосал двадцаткой раствора из кастрюльки. Пришло время заторчать и нам – вслед за отцами.

И вот, немного не побыв в центрах наших цивилизаций, я одичал, что ли. Я не понимал, что там показывают, не понимал, зачем это показывают. А самое главное, чего я не понимал: они что, ебнулись?

Связь почему-то не удалась. Мы вышли от нашего алтайского коммутатора и зашли в лабаз. Их там два, друг напротив друга. Пиво с пантами, с ветвисто украшенным рогами маралом на этикетке, на морозе, ледяное – это, я вам скажу, здорово! Но не успеешь вовремя допить, все – ледышка.

Мы с Бахуром шли по замерзшим лепехам разной скотины и активно причмокивали пивом на пантах. Было хорошо. В лавке мы помимо прочего приобрели пол-литра спирта. Только тсс! Мы дошли до маральника. Мараловодов было двое. Им было скучно, и они нас встретили доброжелательно. Напоили чаем. Большая комната, посередине длинный деревянный стол. Грубо сколоченные ящики, как кухонный гарнитур, висели на стенах. Холодильник, рукомойник, газовая, на баллоне, плита. Все это обильно обклеено этикетками водки с фотографией народного артиста Евдокимова. Мы угостили их спиртом. Они с интересом разглядывали нас. Выпили. Пауза.

– А почему так много Евдокимова? – спросил Димка.

Алтайцы переглянулись и заулыбались. Оказалось, что народный артист сам из Алтая, приезжал в деревню Банное и привез с собой энное количество ящиков одноименной качественной, фирменной водки «Евдокимов». Угощал всех подряд, кормил, поил и радовался деревне, ее быту и укладу. Пил со всеми этот крупный русский мужик, а все и рады. На охоту ходил, никого не подстрелил, алтайцам, прирожденным охотникам, это смешно, а для Евдокимова, я думаю, слава богу. Поговаривают, что к Пирогову на нашу пасеку ездил с девками. В деревню вернулся довольный. Морда красная такая! Рассказывавший это мараловод подмигнул хитро, мол, не только мы, простые смертные, чужие пещеры исследуем, но вот и народные с заслуженными.

А про Пирогова и так все знали, что он на лето набирал себе девок собирать целебные травки по долинам и по взгорьям. Более начитанные даже кличку ему дали – Распутин. Днем травку щиплют, а вечерком в баньке парятся. И неизвестно, за что больше получали. Хотя предыдущая смена партийцев говорила, что тут за три метра полиэтиленовой пленки на теплицу можно алтаечку поиметь. Но мы не проверяли, за что алтайские парубки подозревали нас в педерастии. Приехали, мол, сидят там без баб, а к нашим не пристают. Мы купили у них мяса маральего. Допиваем спирт. Они нам еще одно событие рассказали: как к ним, а вернее, на пасеку, приезжал снимать сюжет Юрий Сенкевич из «Клуба путешественников». Это было лет двадцать назад. Мы с Бахуром посмеялись. И тут за окнами, в их загоне для домашних оленей, громко заплакали дети, выли они страшно и тоскливо.

– Что это? – спросил я.

– Это жеребята жрать хотят, щас к мамашкам запустим, вместе не держат, а то самцы затопчут, – ответил алтаец небольшого роста, но крепкий, похожий на железный шкаф.

Они рыдали, эти жеребята, один так орал, будто за весь детский садик претензию кидал. Мы попрощались. Начинало смеркаться.

Как только мы вышли с маральника и вышли на нашу тропу до пасеки по сугробам, пошел снег. Уже недели две не было снегопадов. Чем дальше мы отходили, тем гуще сыпало небо белыми хлопьями. Чуть дальше началась метель. Да еще какая. Ветер запихивал замерзшую воду во все незакрытые отверстия наших тел. Глаза слепило, ноздри не справлялись, открыл рот и сразу наелся снежной каши. Потемнело совсем.

Не видно ни зги – это у Гоголя, а у нас вокруг не было видно вообще ничего. У нас был фонарик. Мы искали свои следы, приведшие нас в деревню. Вернуться на пасеку можно было только по ним, другие ориентиры были недоступны нашим глазам. Два маленьких человечка с пятнышком света посередине кипящей метели. Ох, как она выла! Наши утренние следы угадывались с трудом, их уже заметало. С каждым десятком метров они были видны все хуже. Время работало против нас. Бахур сначала шел впереди, я сзади. Потом менялись. Сил оставалось все меньше.

Все трудней было пробивать засыпанную свежим снегом подмороженную корку наста. Димка не сдавался, я тоже пытался. Но в один момент, через полтора часа нашего хождения в метель, я сел, обессиленный, в сугроб. Бахур искал подыхающим фонариком наши ямки утренних следов. Меня клонило в сон. Я стал превращаться в бугорок на обочине.

– Сид, пойдем! – Бахур выдернул меня из оцепенения.

Вот так и не поймешь, когда тебе спасли жизнь. Тогда я об этом не задумывался. «Вот ведь Бахур…» – вспомнил я слова Вождя, с трудом встал, мне захотелось, чтоб Вождь так говорил и про меня. Мы шли и шли, погружая отяжелевшие ноги в снег, который рос вверх на опережение нашего передвижения. Мне хотелось, вернее, уже ничего не хотелось, только сесть и уснуть до мертвого состояния, но я из последних сил не хотел уступать Димке. Потом он мне скажет, что у него были ровно такие же мысли. Мы заплутали, куда идти – непонятно. Бахур тыкал фонариком во все стороны, чтобы примерно понять наше местоположение. Горы должны быть по правой стороне. Но сильная метель спрятала нас от реальности. Гоголь, Пушкин, Пугачев. Я уже ни во что не верил, да пропади оно все пропадом!

– Сид, лыжа! – закричал впереди идущий Димка.

Да, из сугроба торчала наша лыжа! Теперь все стало более-менее понятно. Примерно через час мы дошли до столбов пасеки. Залаял, подвывая метели, наш милый, добрый, хороший пес Ильдус. Мы еле доползли до туры. Ильдус, весь облепленный, как и мы, снегом, радостно прыгал рядом, почуяв запах мяса за нашими спинами. Мы ввалились в дом. Нас трясло от усталости, подкашивались ноги. В туре засуетился Коля, помог снять отяжелевшие ботинки. Мы упали на кровати.

– А я вот поесть приготовил, пока вас ждал.

Коля положил нам в тарелки какую-то бурду. Бахур даже пробовать не стал. Я съел ложку. Это были переваренные макароны и недоваренный рис в одном, так сказать, флаконе. Про соль Коля забыл. Вся эта вкуснотень еще и пригорела ко дну кастрюли и имела специфический, всем знакомый запах и привкус. А что, ни у кого никогда ничего не пригорало? А? Я отодвинул тарелку.

– Коля, спасибо, но мы так устали, что жрать не лезет, – сказал я почти нежно.

Бахур хмыкнул. Мне было немного жалко Колю – старался ведь человек. Кто виноват, что у него и смекалка, и руки в одном месте выросли. Коля обиделся и надулся, как пингвин на погоду. Еще и глаза выкатил от несправедливости. Мы выпили с Бахуром банку сгущенного молока и, обессиленные, завалились спать. Засыпая, я, вздрогнув, подумал, что, если бы мы прошли на лыжах, лыжню замело бы, мы не воткнули бы последнюю в сугроб, черт бы дошли до пасеки. А Колю мы к кухне больше не подпускали.

Шли будни. Нам опять нужно было в деревню – связь, мясо. Приближалась весна, никто не приехал, хотелось пива. Солнце уже подштыривало, щекотало и дразнило. Я видел, как из огромного муравейника, подтаявшего сверху, вылез на разведку полуспящий муравей. Верхние слои снега уже потели днем, но к вечеру их все-таки схватывал и дисциплинировал все еще мороз. Мы с Бахуром уже обсуждали, что, если никто не приедет, надо брать те стволы, которые есть, и идти втроем туда, в Казахстан. И будь что будет! Но вот этот третий, Коля Балуев, идти не хотел.

– Надо всех дождаться, – мямлил он.

– А если никто не приедет? – еле сдерживая гнев, спрашивал Димка.

– Но надо всех дождаться, – мямлил Коля.

Бахур скрипел зубами. Мы-то с ним понимали, что мы должны сделать то, что задумано, несмотря ни на какие обстоятельства. Погибнуть было не страшно, мы были молодыми. Если что, мы и вдвоем уйдем, но на Колю у нас были определенные планы. Во-первых, он был нам нужен как вьючный. Конечно, и мы с Димкой потащим что-нибудь нужное, но у нас несколько стволов, тротил, в конце концов. Коле мы точно в руки оружие не дадим – как говорят спортивные комментаторы, «опасно!». А во-вторых…

– Сид, ты знаешь, что такое уходить в побег? – спросил меня поднаторевший в тюремных делах Бахур. – Всегда берут с собой консерву.

– Дима, у нас нет консервов.

– Живую, Сид, человеческую!

Сначала идея показалась мне немного дикой, но после недолгих раздумий я согласился, что это очень даже неплохая задумка. С тех пор мы стали выдавать Коле по полторы лепешки за раз и подкладывали ему лишнюю порцию еды. Коля радовался, а я стал его частенько обнимать, уверяя в дружеском расположении, ощупывая его в эти моменты на предмет усиления жировой подкладки. Коля любил пожрать, толстел он у нас как на дрожжах. Мы ему даже с грузом шляться запретили, мол, побереги ноги, находишься еще. Прослойка стала накапливаться. Мы стали выдавать ему больше сахара. Одним словом, теперь его нужно было уговорить уходить с нами. У Бахура был замечательный обоюдоострый, довольно-таки длинного лезвия нож. Таким и медведя, и тюленя можно было бы разделать, не то что Колю.

В деревне, при входе в нее, навстречу нам попался Чухлей. Его так все и звали – Чухлей. Предыдущая смена была с ним знакома. Он жил на отшибе деревеньки. У него была самая покосившаяся тура. У алтайцев в каждом дворе всегда стоит круглая юрта, что-то типа летнего домика, у Чухлея она давно завалилась. Мы поздоровались и попытались его обойти.

– Мужики, мужики! – Он стал хватать нас за рукава. – Ребята, тут дело такое, у жены день рождения, а выпить нечего, зарплату задержали! Купите водки, а я вам мяса дам, косули, вчера охотился. Помогите, мужики! А?

Он умоляюще скукожил физиономию. Он был небольшого роста, ниже Бахура, с морщинистым, как жопа теленка, лицом, но оттуда, из жопы лица, глядели чистые, хитрые, голубые глаза. Сейчас в них почти стояли слезы. Мы с Димкой переглянулись, вздохнули, ну что поделаешь, день рождения жены – это святое.

– Ладно, сейчас дела сделаем и придем.

– Лучше литр, я мяса нормально дам! – Чухлей засуетился, улыбаясь всей жопкой лица.

– Через час! – сказал Бахур строго.

Чухлей радостно закивал. Он нам верил. Его нельзя было обмануть. Мы сходили до связного. По телефону из центра на что-то намекали, Димка до конца не понял на что. Понятно было одно – все не очень хорошо. Зашли в лабаз, отоварились и к Чухлею. Он встречал нас у ворот, широко улыбаясь кривыми зубами. Придержал задрипанного, с дредами свалявшейся шерсти черно-бурого пса. В его уютной маленькой избушке, в кухне-столовой, а для кого-то и в спальне, у облупившейся печурки на маленькой скамеечке сидела жена Чухлея в рваном полосатом халате и следила за испечением домашнего белого хлеба. Она была один в один похожа на мужа, только вот глаза уже не голубые, и по ней было видно, что она пьяна. Чухлей поставил на стол большую сковороду с жареным мясом. Дозревал хлеб, распространяя вкусный душистый запах. Разлили в чашки.

Загрузка...