Глава 5

Айра

Стемнело, и погода продолжает портиться. Ветер пронзительно свистит, окна залеплены толстым слоем снега. Снегопад постепенно погребает меня заживо. Моя машина, подержанный «крайслер», кремового цвета. Интересно, заметят ли ее, когда взойдет солнце, или она попросту сольется с местностью?

– Не думай о плохом, – говорит Рут. – Помощь непременно придет. Уже скоро.

Она сидит на прежнем месте, но теперь выглядит иначе. Чуть старше, в другом платье, тоже смутно знакомом. Я отчаянно пытаюсь припомнить, когда она так выглядела, и вновь слышу голос жены:

– Летом 1940 года. В июле.

И через несколько мгновений я вспоминаю: «Да. Верно. Летом, когда я перешел на второй курс».

– Ну конечно.

– Да, теперь ты вспомнил, – отвечает она, посмеиваясь. – Но не без моей помощи. А раньше ты ничего не забывал.

– Раньше я был моложе.

– И я тоже.

– Ты до сих пор молода.

– О нет, – говорит Рут, не скрывая легкой грусти. – Молодость давно ушла.

Я моргаю, тщетно стараясь сосредоточиться. Ей было семнадцать лет тогда…

– Ты была в этом платье, когда я впервые пригласил тебя на прогулку.

– Нет, – возражает Рут. – Я была в этом платье, когда сама пригласила тебя на прогулку.

Я улыбаюсь. Про наше первое свидание мы часто рассказываем на семейных праздниках. Со временем мы с Рут стали хорошими рассказчиками. И теперь, в машине, моя жена принимается повествовать точно так же, как обычно при гостях. Она складывает руки на коленях и вздыхает, на лице у нее – нечто среднее между разочарованием и смущением.

– Тогда я уже знала, что ты в жизни не подойдешь первым. Ты приехал на каникулы и провел дома уже месяц, но так и не сказал мне ни слова, поэтому в субботу, когда в синагоге кончилась служба, я сама подошла к тебе. Посмотрела прямо в глаза и сказала: «Я больше не встречаюсь с Дэвидом Эпштейном».

– Да, помню, – говорю я.

– А помнишь, что ты ответил? Ты сказал: «А», покраснел и опустил глаза.

– По-моему, ты ошибаешься.

– Сам знаешь, что нет. А потом я разрешила проводить меня до дому.

– Помню, твой отец не очень-то обрадовался.

– Он думал, что Дэвид приятный молодой человек. А тебя он не знал.

– И не любил, – вмешиваюсь я. – Пока мы шли по улице, я чувствовал, как он смотрит мне в затылок. Поэтому я держал руки в карманах.

Рут склоняет голову набок и оценивающе смотрит на меня.

– Поэтому ты не сказал ни слова за всю дорогу?

– Я не хотел, чтоб он сомневался в моих честных намерениях.

– Когда я пришла домой, папа спросил: «Он что, немой?» Пришлось ему напомнить, что ты прекрасно учишься, у тебя отличные отметки и всего через три года ты получишь диплом. Каждый раз, когда я разговаривала с твоей мамой, она мне об этом напоминала.

Из мамы получилась бы отличная сваха.

– Все потому, что родители шли за нами по пятам, – заметил я. – Если бы они не изображали конвой, я бы живо вскружил тебе голову. Взял бы за руку и спел серенаду. Нарвал букет цветов. Ты была бы в восторге.

– Да, конечно. Молодой Фрэнк Синатра. Я помню.

– Я просто исправляю неточности. Кстати, в колледже одна девушка, ее звали Сара, была ко мне неравнодушна.

Рут кивает с безмятежным видом.

– Твоя мама и про нее рассказывала. Она сказала, что ты не звонил и не писал Саре с тех пор, как приехал домой на каникулы. Я так и знала, что это несерьезно.

– И как часто ты общалась с моей матерью?

– Поначалу не очень часто и не с глазу на глаз. Но за несколько месяцев до твоего возвращения я попросила ее поучить меня английскому, и мы начали видеться пару раз в неделю. У меня был маленький словарный запас, и она объясняла значение каждого слова. Конечно, я всегда говорила, что стала учительницей по примеру отца, так оно и есть, но еще и глядя на твою маму. Она обладала безграничным терпением и рассказывала разные истории, и учить язык становилось проще. Твоя мама сказала, что я и сама должна научиться этому, потому что на Юге все любят рассказывать и слушать.

Я улыбаюсь.

– И что же она рассказывала?

– Про тебя.

Конечно, я и сам знаю. Между мужем и женой за долгие годы супружеской жизни остается мало секретов.

– А какая была твоя любимая история?

Рут ненадолго задумывается и наконец говорит:

– Одна из твоего детства. Твоя мама рассказала, как ты нашел раненую белку, которую спрятал в коробке за швейной машинкой и вылечил, хотя отец и запретил держать ее в магазине. Ты выпустил ее в парке, когда она поправилась; белка, конечно, убежала, но ты каждый день возвращался, чтобы оказаться рядом, на тот случай если ей снова понадобится помощь. Твоя мать сказала, что у тебя доброе сердце и ты способен испытывать искреннюю привязанность. Если уж ты кого-нибудь полюбишь, то это навсегда.

Да уж, мама поработала свахой.

Лишь когда мы поженились, она призналась, что «учила» Рут, рассказывая ей обо мне. Признаться, я слегка обиделся, поскольку предпочитал думать, что своими силами покорил сердце девушки. Так я и сказал маме. Она рассмеялась и ответила, что поступила, как всякая мать, а моей обязанностью было доказать, что она не лгала, потому что таков долг сына перед матерью.

– И тогда я решил, что очень обаятелен.

– Ты стал обаятельным, как только перестал меня бояться. Но случилось это не сразу. Когда мы наконец дошли до фабрики, где я жила, я сказала: «Спасибо, что проводил, Айра», а ты только промямлил: «Не за что», развернулся, кивнул моим родителям и ушел.

– Но на следующей неделе дела обстояли лучше.

– Да. Ты говорил о погоде. Три раза повторил: «Сегодня облачно». Два раза – «Интересно, пойдет ли дождь?». Ты просто блистал остроумием. Кстати говоря, твоя мама научила меня английскому слову «блистать».

– И все-таки ты не передумала со мной встречаться.

– Да, – говорит Рут, глядя в упор.

– А в начале августа я предложил угостить тебя шоколадной шипучкой. Как обычно делал Дэвид Эпштейн.

Она приглаживает выбившуюся прядь волос, не сводя с меня пристального взгляда.

– Помнится, я сказала, что никогда не пробовала ничего вкуснее шоколадной шипучки.

Так и началось. Трудно назвать нашу любовь увлекательным приключением или волшебной сказкой, как ее обычно изображают в кино, но случившееся казалось божественным даром. Просто не верилось, что Рут увидела во мне нечто особенное, но у меня хватило ума не упустить возможность быть с ней. Мы проводили вместе большую часть свободного времени, хотя его оставалось не так уж много. Лето быстро заканчивалось. Франция, по ту сторону Атлантики, уже капитулировала, битва за Англию шла полным ходом, но в эти последние недели лета война казалась такой далекой. Мы бродили в парке и без конца разговаривали. Как раньше делал Дэвид, я угощал Рут шоколадной шипучкой, дважды водил в кино, один раз пригласил вместе с матерью на ланч. И неизменно провожал домой из синагоги. Родители Рут шли в десяти шагах позади, позволяя нам пообщаться.

– В конце концов они меня полюбили.

– Да. – Она кивает. – Потому что я тебя полюбила. Ты был такой забавный. Я впервые начала смеяться с тех пор, как покинула родину. Мой отец потом всегда спрашивал, что ты такого смешного сказал, и я объясняла, что дело не в том, что именно ты сказал, а в том, как ты это сказал. Например, с каким лицом описывал, как готовит твоя мама.

– Она не умела даже яйцо сварить.

– Ну, вряд ли настолько плохо.

– Я научился есть не дыша. Почему, как ты думаешь, мы с отцом были худые как щепки?

Рут качает головой.

– Если бы только твоя мать знала, что ты говоришь такие ужасные вещи.

– Она бы не обиделась. Мама знала, что хорошей кухаркой ее не назовешь.

Рут некоторое время молчит.

– Жаль, что у нас было так мало времени тем летом. Я очень грустила, когда ты уехал в колледж.

– Даже если бы я остался, мы бы все равно не смогли общаться. Ты ведь тоже уехала. В Уэлсли.

Она кивает, но как-то неуверенно.

– Я просто не могла упустить такую возможность. У папы был там знакомый профессор, и он очень мне помог. Но все-таки год выдался трудный. Хоть ты и не переписывался с Сарой, я знала, что вы снова видитесь, и волновалась, что твои прежние чувства оживут. Я боялась, что Сара увидит в тебе то же, что и я, и заставит забыть обо мне.

– Исключено.

– Теперь-то я знаю.

Я слегка наклоняю голову, и перед глазами вспыхивает белая молния, а в лоб словно вонзается железный шип. Закрываю глаза, ожидая, когда боль утихнет, но она не проходит целую вечность. Я сосредотачиваюсь, пытаюсь дышать медленно, и наконец она отступает. Ясность зрения постепенно возвращается, и я вновь думаю об аварии. Лицо липкое, спущенная воздушная подушка покрыта пылью и кровью. Кровь меня пугает, но, несмотря на это, в машине творится какая-то магия – магия, которая вернула мне Рут. Я сглатываю, чтобы увлажнить пересохшее горло, но слюны нет, а горло словно натерли наждаком.

Я знаю, что Рут встревожена. По силуэту тени понятно, как она за мной наблюдает. Женщина, которую я всегда обожал. Я вспоминаю 1940 год, надеясь отвлечь Рут от ее страхов.

– Хоть ты и беспокоилась из-за Сары, – говорю я, – но не приехала на зимние каникулы, чтобы повидаться со мной.

Рут, разумеется, закатывает глаза – обычный ответ на мои жалобы.

– Я не приехала, потому что у меня не было денег на билет, – произносит жена. – И ты это знаешь. Я работала в отеле и никак не могла уехать. Стипендия покрывала только расходы на учебу, а за все остальное я платила сама.

– Да, да, оправдывайся, – шутливо подначиваю я.

Она, как обычно, пропускает мои шутки мимо ушей.

– Иногда я всю ночь дежурила, а утром надо было идти на лекции, и я старалась не заснуть над открытой книгой. Думаешь, мне легко жилось? К концу учебного года я мечтала вернуться домой, хотя бы для того, чтобы выспаться.

– Но я разрушил твои планы, потому что встретил тебя на станции.

– Да. – Она улыбается. – Разрушил планы.

– Мы не виделись девять месяцев, – замечаю я. – Я хотел сделать сюрприз.

– И сделал. В поезде я гадала, будешь ли ты меня встречать, и боялась разочароваться. А когда поезд остановился и я увидела тебя в окно, сердце у меня так и подпрыгнуло. Ты был такой красивый.

– Мама сшила мне новый костюм.

Рут задумчиво усмехается, погруженная в воспоминания.

– И ты привез с собой моих родителей.

Я пожал бы плечами, но боюсь двигаться.

– Я знал, что они тоже хотят тебя встретить, а потому попросил у отца машину.

– Очень любезно.

– Или, наоборот, эгоистично. Иначе бы ты поехала прямо домой.

– Да, наверное, – лукаво замечает она. – Но конечно, ты и об этом позаботился. Ты заранее спросил у моего папы, можно ли пригласить меня на ужин. Ты приехал прямо на фабрику, чтобы заручиться его согласием.

– Я не хотел давать тебе повода для отказа.

– Я бы не отказала, даже если бы ты сначала не спросил у папы.

– Теперь я это знаю, а тогда не знал, – отвечаю я, повторяя ее слова. Мы с ней во многом похожи – и так было всегда. – Когда ты вышла из вагона, помнится, я подумал: «И почему на перроне не толпятся фотографы?» Ты походила на кинозвезду.

– Я провела в дороге двенадцать часов и выглядела ужасно.

Мы оба знаем, что это неправда. Рут была красавица, и даже когда ей перевалило за пятьдесят, мужчины по-прежнему провожали ее взглядами, если она входила в комнату.

– Я едва удержался, чтобы не поцеловать тебя прямо там.

– Неправда, – говорит Рут. – Ты бы никогда не рискнул сделать это в присутствии моих родителей.

Конечно, она права. Я отступил, позволяя родителям поприветствовать и обнять дочь, и лишь потом, спустя несколько минут, подошел сам. Рут читает мои мысли.

– В тот вечер папа впервые понял, что я в тебе нашла. Потом он мне сказал, что ты не только трудолюбивый и добрый, но еще и настоящий джентльмен.

– И все-таки он сомневался.

– Всякий отец считает, что его дочери никто не достоин.

– Кроме Дэвида Эпштейна.

– Да, – дразнит Рут. – Кроме Дэвида.

Я улыбаюсь, хоть от этого голову вновь пронзает электрический разряд.

– За ужином я не отрываясь смотрел на тебя. Ты стала еще красивее, чем раньше.

– Но мы опять чувствовали себя чужими, – подхватывает она. – Понадобилось некоторое время, чтобы разговор потек непринужденно, как летом. И так до вечера.

– Я очень старался.

– Ты просто был собой, – говорит Рут. – И в то же время нет. За тот год, что мы провели порознь, ты из мальчика сделался мужчиной. Ты даже взял меня за руку, проводив до двери, хотя раньше никогда этого не делал. Я хорошо помню как по телу пробежали мурашки. А потом ты остановился и посмотрел мне в глаза, и я поняла, что сейчас будет.

– Я просто поцеловал тебя на сон грядущий.

– Нет, – соблазнительно журчит Рут. – Мы поцеловались, да, но не просто так. Даже тогда я почувствовала нечто большее. Ты словно обещал, что всегда будешь меня так целовать.

Сидя в машине, я вспоминаю ту минуту – прикосновение губ Рут, радостное волнение и изумление при мысли о том, что я держу ее в объятиях. Но внезапно мир начинает вращаться. Сильно, как на взбесившейся карусели. Рут исчезает. Моя голова стукается о руль, и я лихорадочно моргаю, надеясь, что головокружение прекратится. Страшно хочется пить. Одного глоточка хватило бы, чтобы прийти в норму. Но воды нет, и я покоряюсь неизбежному, и все вокруг темнеет.


Я прихожу в себя и медленно возвращаюсь к реальности. Прищуриваюсь в темноте, но Рут на пассажирском сиденье не вижу. Мне отчаянно хочется ее вернуть. Я сосредотачиваюсь, пытаясь вызвать образ жены, но тщетно. В горле встает комок.

Рут была права – я изменился. Тем летом изменился весь мир, и я понял, что время, проведенное с Рут, бесценно. Война бушевала повсюду. Япония и Китай сражались уже четыре года, и весной 1941 года большинство стран попали под власть вермахта, в том числе Югославия и Греция. Англичане отступали под напором Африканского корпуса Роммеля до самого Египта. Суэцкий канал был под угрозой, и, хотя я того не знал, немецкие танки и пехота уже готовились к вторжению в Россию. Я гадал, долго ли продлится изоляция Америки.

Я никогда не думал о том, чтобы стать солдатом, и в жизни не стрелял из ружья. В душе я не был бойцом, но в любом случае любил свою страну и большую часть года провел, воображая будущее, исковерканное войной. И не я один пытался осмыслить новый мир. Летом мой отец прочитывал по две-три газеты в день и непрерывно слушал новости; мать записалась в Красный Крест. Родители Рут были особенно испуганы, и я частенько заставал их, когда они шептались, сидя голова к голове за столом. Они давным-давно не получали известий от родни. Одни говорили – это из-за войны. Но даже до Северной Каролины добрались слухи о том, что сталось с евреями в Польше.

Несмотря на слухи и страхи – а может быть, благодаря им, – я вспоминаю лето 1941 года как последнее лето юности. Тогда мы с Рут проводили вместе почти каждую минуту и все сильнее влюблялись друг в друга. Она заходила ко мне в магазин, или я к ней на фабрику – летом она подрабатывала секретаршей у дяди, – а по вечерам мы гуляли под звездами. По воскресеньям мы устраивали пикник в парке возле дома – ничего особенного, немного закусок, – а потом шли ужинать. Иногда я приходил в гости и слушал классическую музыку на патефоне. Когда лето подошло к концу и Рут села на поезд в Массачусетс, я спрятался в дальний угол вокзала и закрыл лицо руками, потому что понял: ничто уже не повторится. Я знал, что вскоре меня призовут в армию.

Седьмого декабря 1941 года мне пришла повестка.


Всю ночь я то впадаю в беспамятство, то прихожу в себя. Ветер и снег не стихают. Когда сознание возвращается, я гадаю, встанет ли наконец солнце. Увижу ли я рассвет еще раз? Но в основном продолжаю думать о прошлом, надеясь вновь увидеть Рут. Без нее я уже все равно что мертвый.

Окончив колледж в мае 1942 года, я вернулся домой и не узнал отцовский магазин. Там, где раньше висели на вешалках костюмы, теперь стояли тридцать швейных машин, и тридцать женщин шили форму для солдат. Свертки тяжелой ткани прибывали дважды в день, заполняя целиком заднюю комнату. Отец занял и помещение по соседству, которое годами пустовало, и туда поместились еще шестьдесят швейных машинок. Мама следила за работой, а отец отвечал на звонки, вел бухгалтерию и обеспечивал поставку формы на военные и морские базы, которые как грибы росли на Юге.

Я знал, что меня скоро призовут в армию. Порядковый номер у меня был достаточно низкий, чтобы сделать призыв неизбежным, а это значило – пехота или флот. Смельчаков влекло на войну, но, как я уже говорил, я не отличался храбростью. Возвращаясь домой из колледжа, я решил завербоваться в военно-воздушные силы. Отчего-то битва в воздухе представлялась менее пугающей, чем на земле. Со временем, впрочем, я понял, что ошибся.

Вечером, по прибытии домой, я сообщил об этом родителям, прямо на кухне. Мама немедленно распереживалась. Отец ничего не сказал, но позже, когда он сидел над гроссбухом, мне показалось, что я заметил влажный блеск в его глазах.

Я принял и еще одно решение. Прежде чем Рут вернулась в Гринсборо, я встретился с ее отцом и объяснил, как много она значит для меня. Через два дня мы снова поехали на станцию, как в прошлом году. Опять-таки, я позволил родителям приветствовать дочь первыми, а потом пригласил Рут на ужин. Там, за столиком в полупустом ресторане, я поделился с ней своими планами. В отличие от моих родителей Рут не проронила ни слезинки. Во всяком случае, в тот момент.

Я отвез девушку домой не сразу. После ужина мы отправились в парк, на то место, где часто устраивали пикники. Ночь была безлунная, фонари в парке не горели. Держа Рут под руку, я едва различал ее очертания.

Я коснулся кольца в кармане – кольца, которое, как я сказал отцу Рут, намеревался подарить ей. Я долго над этим раздумывал – не потому что сомневался в собственных намерениях, а потому что не был уверен в чувствах Рут. Но я любил Рут, и собирался на войну, и хотел знать наверняка, что она меня дождется. Опустившись на колено, я объявил, как много она для меня значит. Сказал, что не могу жить без нее, и предложил стать моей женой. Договорив, я протянул Рут кольцо. Она ответила не сразу. Будет неправдой сказать, что я совсем не испугался в ту минуту. Но затем, словно прочитав мои мысли, Рут взяла кольцо, надела и подала мне руку. Я поднялся и встал рядом с ней под звездным небом. Рут обняла меня и шепнула: «Да». Мы стояли, прильнув друг к другу, целую вечность. Даже теперь, почти семьдесят лет спустя, я чувствую тепло девичьего тела, несмотря на холод в машине, и чувствую нежный цветочный аромат ее духов. Я перевожу дух, пытаясь удержать в памяти эту картину, точь-в-точь как держал в объятиях Рут в тот вечер.

Потом мы побрели по парку, держась за руки и обсуждая наше совместное будущее. В голосе Рут звучали любовь и радостное волнение, но до сих пор при воспоминании о тех днях я мучаюсь угрызениями совести. Я думаю о том, чего так и не добился; о мечтах, которые не исполнились. Почувствовав знакомый прилив стыда, я вновь ощущаю запах духов. Он усиливается, и я понимаю, что это не воспоминание – духами пахнет в машине. Страшно открыть глаза, но я с трудом поднимаю веки. Поначалу все темно и размыто, и я сомневаюсь, что вообще разгляжу хоть что-нибудь.

Но я ее вижу. Она прозрачна, как призрак, но это несомненно Рут. Она здесь, она вернулась, и мое сердце радостно трепещет. Я хочу прикоснуться к ней, обнять, но знаю, что ничего не получится, поэтому я просто сосредотачиваюсь, пытаясь рассмотреть жену получше. Когда глаза привыкают, я замечаю, что на Рут кремовое платье с оборками спереди. Платье, которое было на ней в тот день, когда я сделал ей предложение.

Но Рут чем-то недовольна.

– Нет, Айра, – внезапно говорит она, и в ее голосе я безошибочно распознаю предостережение. – Мы об этом говорить не будем. Об ужине и предложении – да. Но только не о…

До сих пор не верится, что она вернулась.

– Я знаю, что ты грустишь… – начинаю я.

– Не грущу, – перебивает она. – Это ты грустишь. Грустишь с того самого вечера. Мне не нужно было говорить, что…

– Но ты сказала.

Жена склоняет голову. Ее каштановые волосы в отличие от моих густые и блестящие.

– Тогда я впервые призналась тебе в любви, – произносит она. – Я сказала, что хочу выйти за тебя замуж. Я пообещала, что буду ждать и что мы поженимся, как только ты вернешься.

– Но ты сказала и еще кое-что…

– Остальное не важно! – восклицает Рут, вскидывая голову. – Мы ведь были счастливы, так? Все эти годы, что прожили вместе?

– Да.

– Ты любил меня?

– Всегда!

– Тогда, пожалуйста, послушай, Айра, – говорит Рут с едва скрываемым нетерпением и подается вперед. – Я никогда не жалела, что мы поженились. Ты подарил мне счастье и радость, и если бы я должна была сделать выбор еще раз, я бы повторила не колеблясь. Посмотри на нашу жизнь, наши поездки, совместные приключения. Как говаривал твой отец, мы вместе совершили долгую прогулку, которая называется жизнь. Моя жизнь была наполнена светом благодаря тебе. В отличие от других мы даже не ссорились.

– Ссорились, – возражаю я.

– Не всерьез, – настаивает Рут. – Наши ссоры ничего не значили. Да, я сердилась, если ты забывал вынести мусор, но это же не настоящая ссора, а пустяки. Такие мелочи исчезают из памяти, словно тень.

– Ты забываешь…

– Нет, я помню, – перебивает Рут, зная, что я собираюсь сказать. – Но мы справились. Вместе. Как всегда.

Как бы она меня ни утешала, я по-прежнему чувствую глубокую боль, которую много лет носил в себе.

– Прости, – наконец говорю я. – Я хочу, чтоб ты знала: мне всегда было страшно жаль.

– Не надо так, – просит она, и голос у нее обрывается.

– Ничего не могу поделать. Мы проговорили в тот вечер несколько часов…

– Да, – признает Рут. – Мы вспоминали время, которое провели вместе. Говорили про учебу, про то, что однажды тебе достанется отцовский магазин. Потом, уже лежа в постели, я долго-долго рассматривала кольцо. На следующее утро я показала его матери, и она обрадовалась. Отец тоже был доволен.

Рут пытается меня отвлечь, но тщетно. Я продолжаю пристально смотреть на жену.

– В тот вечер мы говорили и о тебе. О твоих мечтах.

Заслышав это, она отворачивается и повторяет:

– Да. О моих мечтах.

– Ты сказала, что хочешь стать учительницей и что мы купим дом по соседству с родителями.

– Да.

– И что мы будем много путешествовать. Побываем в Нью-Йорке и Бостоне. Может быть, даже в Вене.

– Да, – повторяет она.

Я закрываю глаза, ощутив бремя прошлых сожалений.

– Ты сказала, что больше всего на свете хочешь детей. Что ты мечтаешь стать матерью. Ты хотела двух мальчиков и двух девочек, большую шумную семью, как у одной из твоих двоюродных сестер. Ты любила у нее гостить, потому что тебе там было хорошо. Вот о чем ты мечтала…

Рут, ссутулившись, поворачивается ко мне.

– Да, – шепотом отвечает она. – Признаю, я этого хотела.

Сердце горестно сжимается, и я чувствую, как душа рушится. Правда зачастую бывает ужасна, и я вновь жалею, что Рут не вышла за кого-нибудь другого. Но сейчас уже поздно, слишком поздно что-то менять. Я стар, одинок и с каждым часом приближаюсь к смерти. Я устал – устал как никогда в жизни.

– Зря ты вышла за меня, – шепчу я.

Рут качает головой и ласково, как прежде, придвигается ближе. Она осторожно проводит пальцем по моему лицу, целует в макушку.

– Я никогда бы не вышла за другого, – говорит она. – И давай больше не будем об этом говорить. Тебе нужно отдохнуть. Поспи.

– Нет, – отвечаю я и пытаюсь покачать головой, но не могу – боль нестерпимая. – Я не стану спать. Я хочу быть с тобой.

– Не беспокойся, я приду, когда ты проснешься.

– Ты уже раз ушла.

– Я никуда не уходила. Я была здесь. И буду впредь.

– Откуда ты знаешь?

Рут вновь меня целует, прежде чем ответить, ласково и нежно:

– Потому что я всегда с тобой, Айра.

Загрузка...