Дальняя бомбардировочная… Воспоминания Главного маршала авиации. 1941—1945 - читать онлайн

Разговор в новогоднюю ночь

Шумно и празднично было 31 декабря 1940 года в Доме летчиков (теперь здесь гостиница «Советская»). Пилоты со своими женами, товарищами, родственниками и милыми сердцу девушками встречали новый, 1941 год.

За плечами многих – Халхин-Гол, освобождение Западной Белоруссии и Западной Украины, война с белофиннами. Было о чем поговорить: большинство друг друга давно не видели.

Настроение у всех приподнятое, веселое. Казалось, время забот и хлопот кончилось, можно спокойно пожить дома, поспать в тепле, вкусно позавтракать, выпить горячего кофе, приготовленного любимой женой, и уж только после этого приступить к повседневным делам своим. Рассказы лились рекой, каждый хотел поделиться чем-то удивительным и неожиданным, что приключилось с ним за тридцать девятый и сороковой – за эти два неспокойных года. Несколько омрачали настроение финские события. Правда, уже наступили мирные дни, и мы не могли нарадоваться этому, но в мирном небе пахло гарью: как-никак, а в Европе шла война, фашистская Германия предпринимала одну агрессивную акцию за другой, и, несмотря на то что Риббентроп поставил свою подпись под Пактом о ненападении, заключенным между СССР и Германией, мы хорошо понимали, что фашисты могут вероломно нарушить свое слово.

Когда речь заходила о трудностях войны с белофиннами, хотелось верить, что главной причиной этих трудностей была очень холодная, с глубоченным снегом, зима и на редкость плохая, с туманами и обледенением, погода.

Без пяти двенадцать захлопали пробки шампанского, начались поздравления с Новым годом и взаимные пожелания всего самого лучшего, разгоралось веселье. Вальсы сменялись модными в то время танго – летчики танцевали. Было так людно – яблоку негде упасть.

Мы с женой тоже танцевали, оба веселые и счастливые – тем, что вместе встречаем Новый год, тем, что оба наконец-то «по-настоящему» дома, а я, кроме того, тем, что встретил своих товарищей, участников боев на Халхин-Голе и Финской кампании, успел о многом переговорить и немало вспомнить. Все мы, боевые летчики, в то время пользовались особым вниманием: иные из нас имели уже по нескольку орденов, что было тогда редкостью, а некоторые стали Героями Советского Союза.

С нами за столиком сидели нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин с женой, генеральный инспектор ВВС Яков Владимирович Смушкевич, отвоевавший в Испании и на Халхин-Голе в ранге фактического командующего нашими Военно-воздушными силами и пользовавшийся большим авторитетом и любовью в среде летного состава; а также Михаил Федорович Картушев, новый заместитель начальника Гражданского воздушного флота, тоже со своей женой.

С Алексеем Ивановичем Шахуриным я встретился в тот новогодний вечер впервые. Это был подвижный, энергичный, жизнерадостный и совсем еще молодой человек. У меня тогда и в мыслях не было, что вскоре мне придется часто соприкасаться с ним и получать от него большую помощь.

Здесь надо сказать, что наш экипаж, с которым мне довелось принимать участие в двух военных кампаниях, вынашивал мечту совершить дальний, в любую погоду, беспосадочный перелет или полет вокруг земного шара в минимально короткий срок. Мы уже тренировались, совершив, в частности, перелет из Монголии в Москву менее чем за сутки, включая сюда и время всех посадок и заправок. В ту пору это кое-что значило. В Монголии же нам не раз доводилось бывать в воздухе по восемнадцать часов в сутки.

Неожиданное знакомство с наркомом авиационной промышленности взбудоражило меня. Я ведь не переставал думать о том заветном, чем жил наш экипаж. Но как сейчас подступиться к этому, с какой стороны подойти? Подумав, решил, что поскольку дипломат я плохой, значит, тонко подойти не сумею, а сразу ставить «шкурный» вопрос перед человеком, с которым только что познакомился, счел неприличным. Решил отложить это дело, посоветоваться с экипажем и в ближайшее же время попросить Алексея Ивановича принять нас. Вот какие мысли бродили в ту ночь в моей голове, и от них настроение становилось еще лучше.

С Михаилом Федоровичем Картушевым мы иногда встречались прежде по различным делам, непосредственно касавшимся нашего экипажа. Во время Финской кампании он как-то даже летал с нами и интересовался, как это мы на невооруженном самолете – ведь мы были летчиками Гражданского воздушного флота – днем, прикрываясь облачностью, выполняем задания над территорией Финляндии. Но на этом, собственно, наши взаимоотношения и заканчивались. Больше других за нашим столом был мне знаком Я. В. Смушкевич. Своей простотой он как-то удивительно быстро располагал к себе людей. С ним можно было заводить разговор на любые темы, не боясь, что будешь неправильно понят.

Как известно, летчики в большинстве своем любят повеселиться и при случае выпить. Не потому, конечно, что в авиацию попадают люди с такими наклонностями – сама по себе профессия связана с большой затратой энергии и эмоций. Сколько неожиданностей бывает в полете, столько всяких «случаев» на счету каждого пилота, что иногда собраться в своей компании – своего рода разрядка той внутренней напряженности, которую пережил человек в воздухе, а осознал возможные последствия пережитого уже на земле. Сам человек очень редко и мало пьющий (в этом есть свои плюсы, но иногда и минусы), я никогда не вставал другим, как говорится, поперек дороги, тем более что случается это, конечно, не накануне, а тем более не перед вылетом.

В ту новогоднюю ночь, хватив под различные тосты изрядную дозу шампанского, я увидел мир в радужном свете и в конечном итоге решил, что называется, с ходу изложить замыслы нашего экипажа Якову Владимировичу Смушкевичу. Тем более, подумал я, он знает, что меня пытались отозвать из Монголии для перелета из Москвы в Хабаровск на многомоторном гидросамолете «Глен Мартин». Тогда, поговорив со мной, он отказался отпустить нас из Монголии.

Извинившись перед женой, я сел рядом с Я. В. Смушкевичем и, набравшись храбрости, безо всяких обиняков начал излагать суть дела, прося, чтобы Яков Владимирович оказал нам содействие, похлопотал за нас. Я даже принялся доказывать ему, что мы его не подведем, – он наш экипаж знает, – что мы способны и на более трудные дела и так далее, и тому подобное. Видимо, шампанское свое дело сделало. Но, поглядев на задумчивого и молчаливого Смушкевича, я спохватился: уж не наговорил ли чего лишнего? Вспомнил о Хлестакове и умолк.

Некоторое время оба мы сидели молча. Обернувшись, я увидел жену, неодобрительно качавшую головой. Легкий хмель сразу испарился, все стало на свои места, и я уже собрался было извиниться за проявленную нескромность, встать и уйти, как Яков Владимирович поднял голову, посмотрел мне в глаза и сказал:

– А вы думали когда-нибудь о нашей авиации, о ее боеспособности во время боев на Халхин-Голе и в Финскую кампанию?

Мне показалось, что Смушкевич не слушал и не слышал моей только что произнесенной жаркой речи: его вопрос был совсем из другой области.

«Слава Богу, – подумал я. – Человек даже сейчас, под Новый год, занят делами, а я полез к нему хотя и с важным для нас вопросом, но совсем не вовремя».

Не будучи подготовленным к ответу на столь неожиданный и очень серьезный вопрос, я молчал.

– Неужели вы, товарищ Голованов, зная все тонкости летного дела, никогда над этим не задумывались?

«Как хорошо, что он ничего не слышал!» – обрадовался я.

– Вы мечтаете о дальних полетах, о том, чтобы облететь вокруг земного шара… Не сомневаюсь, вы сможете это сделать. Но мне кажется, в интересах дела вы должны заняться другим, более важным вопросом. Я сам думал поговорить с вами об этом. Но коль скоро вы затеяли разговор о полетах, давайте обсудим это сейчас. Благо все танцуют и заняты собой.

Я взглянул туда, где сидела моя жена. Ее на месте не было.

– Не возражаете? – спросил Смушкевич.

– Что вы! – ответил я и весь обратился в слух.

Яков Владимирович стал говорить об Испании, о том, какие у нас отличные боевые летчики, как они храбро вели воздушные бои, как бомбардировщики почти без всякого прикрытия летали на бомбежку. Это знал и я от самих участников боев.

– Однако, – продолжал Смушкевич, – все шло отлично, пока стояла хорошая погода. Портились метеорологические условия – и все выглядело по-иному. Слепые полеты, полеты вне видимости земли – это наш камень преткновения, и, хотя мы еще оттуда, из Испании, поднимали эти вопросы, война с белофиннами снова подтвердила слабую подготовленность массы летного состава к полетам в плохую погоду, их неумение пользоваться средствами радионавигации. Практически, как вы знаете, – сказал в заключение Смушкевич, – наша бомбардировочная авиация не принимала сколь-либо серьезного участия в этой войне.

Яков Владимирович умолк. Молчание длилось довольно долго. Всякие мысли мелькали у меня в голове, но, сколько я ни силился понять, почему он заговорил об этом именно со мной, так ни до чего и не додумался.

Действительно, в Финскую кампанию погода стояла отвратительная. Туманы, снегопады, облачность, обледенение – эти постоянные спутники летчиков для нашего экипажа в его одиночных полетах за линию фронта были, как говорится, на руку. В непогоду мы чувствовали себя как рыба в воде, используя все средства радионавигации, в том числе и работающие радиостанции противника, вплоть до широковещательных станций как самой Финляндии, так и ее соседей. Пеленгуясь по ним, мы точно выходили в заданные места; что же касается собственно слепого полета, то, пилотируя по приборам, нам было совершенно безразлично, летать ли вслепую или при видимости земли. Можно даже сказать, что, летая вслепую, внимательнее относишься к полету, бываешь более точен. К тому же плохая погода практически исключала возможность встречи с вражескими истребителями или, во всяком случае, сводила ее до минимума. При полетах на небольших высотах зенитная артиллерия не могла принести нам серьезного вреда, разве только случайно.

Вспомнились и курьезы финской войны. Однажды, пробив оказавшуюся нетолстой облачность, мы так и ахнули: куда ни взглянешь, везде стоят аэростаты заграждения, которыми прикрывался Ленинград, как бы говоря: вот где я! Пришлось быстро вернуться, чтобы сообщить об этом командованию. Позднее мы всегда проверяли, не видны ли аэростаты.

Понимая, что фронтовая авиация не может летать в плохую погоду, мы предлагали лидировать ее, иначе говоря, вести за собой, – известно, что строем пробить облачность довольно просто. Но от этого отказались. Почему? Тогда мы над этим не задумывались. Выполняли свою работу, а ее нам хватало, налетали около четырехсот часов – немало в тех условиях.

Почему же все-таки со мной начат такой разговор?

Прервав затянувшееся молчание, я спросил:

– Яков Владимирович, а что, собственно, я должен делать? Какое я имею отношение ко всему этому? Я гражданский летчик, шеф-пилот Аэрофлота, и только.

– Вы, товарищ Голованов, должны написать письмо товарищу Сталину.

Я был поражен. Сначала даже подумал, что ослышался.

– Товарищу Сталину?!

– Да, ему, – спокойно ответил Смушкевич.

Наконец я отчетливо понял, что со мной ведется серьезный, важный разговор, который был заранее обдуман, а не просто возник здесь, под влиянием шампанского или хорошего настроения.

– Что же я должен написать товарищу Сталину? – спросил я.

– Вы обязаны написать, что в течение двух лет соприкасаетесь с летной работой ВВС и поняли, что вопросам слепых полетов и использования средств радионавигации надлежащего значения не придают, что товарищи, стоящие во главе этого дела, сами слабы в этих вопросах. Как подтверждение приведите для примера плохое использование бомбардировщиков в Финскую кампанию. Далее напишите, что вы можете взяться за это дело и поставить его на должную высоту. Вот и все.

Попросту говоря, я был ошарашен. Писать такие записки, да еще Сталину! Кто меня там знает? Этак можно сойти за бахвала и наглеца.

О том, что со слепыми полетами и использованием средств радионавигации дело обстоит плохо, мне казалось, известно всем. Ведь еще в 1939 году, когда понадобилось быстро перебросить в Монголию большую группу наших «испанцев», то есть летчиков, имевших опыт воздушных боев, пригласили пилотов гражданской авиации, в частности Николая Ивановича Новикова и меня. Экипажи, кроме командиров кораблей и бортмехаников, состояли из военных. Провожал нас с Ходынки Климент Ефремович Ворошилов и просил доставить всю экспедицию быстро и в полной сохранности.

Надо сказать, этот полет показал удивительно слабую подготовку военных штурманов и стрелков-радистов. Когда мы вылетели из Новосибирска и столкнулись с плохой погодой в районе Красноярска, откуда почти до самого Иркутска шли вслепую, пришлось всю связь и самолетовождение взять на себя. Хорошо еще, что бортмеханик Константин Михайлович Тамплон окончил специальные курсы радистов! В конечном итоге мы вышли с честью из этого весьма затруднительного положения и, вылетев последними, прилетели в Иркутск первыми. Я знал условия работы в Восточной Сибири, недаром несколько лет пролетал там.

Длительный слепой полет вызвал поначалу большую тревогу у наших «пассажиров», отличных боевых летчиков, хорошо знавших, что к чему. Но через пятнадцать – двадцать минут все успокоились, а в Иркутске наш экипаж уже считался «своими ребятами». Минут через тридцать появился второй самолет, а за ним – третий. Оказалось, что ставший впоследствии известным летчиком-испытателем М. А. Нюхтиков, который первым вылетел из Красноярска, решил идти в эту плохую погоду визуально – бреющим полетом по железной дороге. Зная, что там имеется немало туннелей, я смотрел на него, как на вернувшегося с того света. Он справился с рискованным как для себя самого, так и для товарищей, находившихся в самолете, опаснейшим полетом. Но думается, сужу по собственному опыту, что таких случаев у него больше не было, так как он до сих пор жив и здоров. Николай Иванович Новиков (это он шел вслед за Нюхтиковым), хотя и не имел «своего» человека на борту, принял решение такое же, как и мы, – идти на высоте вслепую. Не имея фактически связи с землей, он выскочил в район озера Байкал, восстановил ориентировку и пришел в Иркутск. Скажем прямо: в летном деле не так уж редко случается и везение.

Разбор показал, что летный состав, выделенный из особой эскадрильи ВВС, слабо подготовлен и в штурманском отношении, и в радиоделе в сложных условиях полета. А ведь были выбраны лучшие товарищи! Отрадное впечатление произвел на меня лишь майор В. Г. Грачев, летевший со мной вторым пилотом. Держался он в полете спокойно и техникой пилотирования нового для него самолета владел хорошо.

К этому полету мы в разговоре с Яковом Владимировичем возвращались не раз во время боев на Халхин-Голе. О применении же авиации в Финской кампании Смушкевич, конечно, знал все, а я – лишь отдельные эпизоды.

В общем, вопросы, о которых говорил Яков Владимирович, действительно назрели и имели важное государственное значение, но ставить их, как предлагал он, прямо в лоб я считал для себя по меньшей мере неприличным.

Все это я и высказал тут же Смушкевичу. В заключение спросил, почему он сам, генеральный инспектор ВВС, не возьмется за это дело? Он дважды Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета СССР, он большой авторитет у летчиков, за его плечами Испания и Халхин-Гол!

Немного помолчав, Яков Владимирович ответил, что он не имеет сейчас такой возможности, и вряд ли на его докладную обратят в настоящее время серьезное внимание.

Ответ его меня и удивил, и озадачил…

– Что касается вас, – продолжил свою мысль Смушкевич, – то вы напрасно думаете, что вас никто не знает. Ваши удивительные полеты (он выразился именно так) во время финских событий не раз описывались товарищу Сталину и Куликом, и Мехлисом, как непосредственными участниками и свидетелями этих полетов. Ваша записка привлечет к себе внимание…

Разговор наш был прерван вернувшимися к столу немного запыхавшимися от танцев женщинами и их кавалерами. Мы переключились на другие темы. Но вот опять заиграла музыка, и жена увела меня танцевать ее любимое танго.

Во время танца она с недоумением спрашивала:

– Что с тобой? Мне всегда приятно танцевать с тобой, а сейчас ты какой-то рассеянный, без конца сбиваешься. Ты даже наступил мне на ногу! Опять что-нибудь задумал?

– Да нет, что ты… Просто, видать, выпил лишнее.

Теперь в глазах ее появилось недоверие.

– Что-то раньше такого с тобой не случалось.

Весь вечер старался я быть веселым, шутил. Но вихрь мыслей, поднявшийся под впечатлением разговора со Смушкевичем, главенствовал надо всем. Не раз задавал я себе вопрос: что же теперь делать? Что делать?!

Перед отъездом ко мне подошел Яков Владимирович:

– Ну так вот, пишите записку и передайте ее мне. Я обеспечу ее доклад товарищу Сталину.

Мы распрощались и разъехались по домам. По дороге жена расспрашивала меня, о чем мы так долго разговаривали со Смушкевичем, и, услышав, что мы вспоминали Халхин-Гол и финскую, успокоилась. Ох, сколько нашему брату приходится кривить душой в таких делах!

Заснуть я не мог долго. Предложение Смушкевича было для меня странным, непонятным, хотя суть дела очевидна. Все, что говорил Яков Владимирович, – истинная правда. Но почему должен писать именно я?

Стали всплывать в памяти различные эпизоды из жизни нашего экипажа на Халхин-Голе и в финскую. Из всего пережитого и виденного нами совершенно ясно, что в воздушных боях нет равных нашим летчикам по тактике и смелости. Японские летчики не выдерживали лобовых атак. В самый критический момент стремительного сближения нервы сдавали, они уклонялись от боя и погибали. А ведь это была элита японских летчиков-самураев. Такие асы, как С. С. Грицевец, Г. П. Кравченко, И. А. Лакеев, Б. А. Смирнов, А. А. Зайцев, Е. Н. Степанов и многие другие, были грозой для японских летчиков, их знали и боялись. Бомбардировщики целыми частями и соединениями ходили на бомбежку и отлично выполняли все боевые задания. Правда, в Монголии держалась отличная погода.

Как-то в кабинете начальника штаба ВВС генерала В. К. Аржанухина, энергичного и умного человека, я стал свидетелем разговора о снятии с «дугласов» радиостанций и замене их другими. Мотивировали это тем, что рации, стоящие на «дугласах», малого радиуса действия. Генерал Аржанухин спросил, так ли это. Я ответил, что эти рации обеспечивают дальность связи до двух тысяч километров. Когда же В. К. Аржанухин спросил, какой радиус обеспечивают предлагаемые к замене рации, – оказалось, триста километров. Естественно, замена была запрещена. Налицо был явный пробел в технической подготовке личного состава, обслуживавшего материальную часть. У штурманов чувствовалась отличная подготовка к визуальным полетам и слабая, никуда не годная – в умении пользоваться радиосредствами, имеющимися на борту самолета.

Почему?! Ведь научиться летать по радиосредствам куда легче и проще, да и времени на это нужно меньше, чем для овладения визуальными полетами.

Повторяю, Финская кампания выявила явную неготовность нашей бомбардировочной авиации к полетам в сложных метеорологических условиях при использовании средств радионавигации. Потому-то мы и выдвигали вопрос о полетах со специальными заданиями по тылам белофиннов, о лидировании бомбардировщиков к целям с помощью средств радионавигации, хотя, конечно, были и отличные летчики, успешно действовавшие и в плохую погоду. Мне было известно, что это предложение докладывалось Сталину и получило его одобрение. Нас вызывали к Андрею Александровичу Жданову – члену Военного совета фронта. Первая часть наших предложений была утверждена, и мы приступили к выполнению ее своими экипажами, а вот вторая так и осталась нерешенной. Почему? Все это было для меня загадочным. Вовсю шла война на Западе. Авиация немцев и англичан, используя радионавигацию, летала, бомбила, не считаясь с погодой, а мы?!

Чем больше возникало в голове вопросов, тем меньше было возможности ответить на них. Заснул я с твердым убеждением, что Смушкевич прав и откладывать это дело в долгий ящик нельзя, хотя у меня даже не мелькала мысль о том, что всем нам скоро придется принять непосредственное участие в войне. А много лет спустя я узнал, что генералы Смушкевич и Аржанухин после финской войны написали докладную записку с анализом боевых действий – о неправильном использовании бомбардировочной авиации, которую вместо массированного ее применения раздавали и по отдельным направлениям, и отдельным командующим. В записке говорилось также о плохой подготовке экипажей бомбардировщиков к полетам в сложных метеорологических условиях.

Результат подачи такой записки оказался совсем неожиданным. Как Смушкевич, так и Аржанухин были сняты со своих постов, хотя они являлись очень сведущими, с большим личным боевым опытом товарищами. Почему? Этот вопрос до сих пор остается для меня мучительной загадкой…

Первая встреча со Сталиным

Хотя я и заснул с твердым убеждением в правильности мыслей, высказанных Смушкевичем, хотя и пришел к заключению, что откладывать такие вопросы в долгий ящик не следует, но нередко ведь бывает и так, что, лежа в постели и размышляя в ночной тишине, думаешь решить тот или иной вопрос по одному, и все кажется ясно и просто, а проснувшись и вспомнив свои ночные бдения, приходишь к выводу, что мечтать, лежа в постели, куда проще, чем осуществлять эти мечты. Так случилось и со мной.

Честно говоря, ни наутро после той новогодней ночи, ни на другой день я ничего И. В. Сталину не написал. Более того, разговор с Яковом Владимировичем стал как-то забываться. Однако еще через день мне позвонили от Смушкевича и спросили, готова ли записка. Смутившись, я стал говорить что-то маловразумительное.

– Когда будет готова ваша записка? – спросил настойчивый голос.

Поколебавшись, я ответил, что записка будет готова завтра.

– Дайте ваш адрес, завтра мы пришлем к вам за ней.

Я назвал свой адрес, повесил трубку и мысленно задал себе вопрос: правильно ли я все это делаю? Ведь я еще не приступил к работе, даже еще не задумывался над содержанием этой, как тогда думал, злополучной записки. И вот, пожалуйста, обещаю, что завтра она будет готова. Я крепко ругал себя за то, что сразу же категорически не отказался. Однако слово есть слово, завтра есть завтра, оно настанет именно завтра, а не позже. А слово – это лицо человека, которое в свое время было, как известно, дороже и ценнее любого векселя. Что касается лично меня, то я не помню в своей жизни случая, когда бы не сдержал данного слова, хотя не раз бывало, что, выполняя то или иное обещание, я искренне об этом жалел. Так и на этот раз. Отложив все свои дела, я взял лист бумаги, карандаш, сел за письменный стол и быстро, уверенно, впервые в жизни написал: «Товарищ Сталин!»

И это было все. Оказалось, что дальше писать мне нечего, к составлению столь ответственного документа я был совершенно не подготовлен.

Написать записку так, как говорил мне Смушкевич, я не имел никакого права, ибо не знал, да и не мог знать истинного положения вещей. Сослаться на Смушкевича и предложить свои услуги было глупо. Шли часы, а на листе бумаги передо мной по-прежнему были только два слова: «Товарищ Сталин» – и восклицательный знак. Бесчисленное множество различных вариантов мелькало в моей голове, но все они тотчас отбрасывались, браковались, даже не попадая на бумагу. Все же чем больше я думал над самой сутью вопроса, тем все увереннее приходил к заключению, что Смушкевич прав. Но как изложить все, чтобы, с одной стороны, сказать сущую правду, а с другой – не очернить напрасно людей, которые на этом деле стоят? Как предложить свои знания и некоторый опыт, чтобы не прослыть болтуном и пустомелей? Мои размышления прервал телефонный звонок. Сообщили, что завтра утром нужно вылететь в Урумчи, в Западный Синьцзян, везти туда вновь назначенного председателя Советско-китайского авиационного общества А. С. Горюнова, помощника начальника Аэрофлота. Мысль заработала быстрее: времени оставалось совсем немного.

Просидев у письменного стола всю ночь, много раз черкая и перечеркивая слова и целые фразы, я в конце концов написал следующее:

«Товарищ Сталин!

Европейская война показывает, какую огромную роль играет авиация при умелом, конечно, ее использовании.

Англичане безошибочно летают на Берлин, Кельн и другие места, точно приходя к намеченным целям, независимо от состояния погоды и времени суток. Совершенно ясно, что кадры этой авиации хорошо подготовлены и натренированы.

В начале войны с белофиннами мной была выдвинута идея полетов в глубокие тылы белофиннов, используя радионавигацию, для разбрасывания листовок и лидирования бомбардировщиков к целям, намеченным для бомбометания. Этот план докладывали Вам, после Вашего одобрения мы приступили к его выполнению. Ввиду того что мы летали на самолете «дуглас» без всякого сопровождения и вооружения, летали мы только при плохих метеоусловиях, пользуясь исключительно радионавигацией.

Много полетов было проведено нами по тылам белофиннов, вплоть до Ботнического залива, как днем, так и ночью. Много тонн листовок, а также и десанты выбрасывались нами в точно намеченных местах, и это лишний раз подтвердило всю важность и эффективность радионавигации.

Будучи на приеме у тов. Жданова, я выдвигал вопрос, чтобы нам были приданы бомбардировщики для вождения их на цели. Тов. Жданов дал задание проработать этот вопрос, но он так и остался нерешенным, и, таким образом, вторая часть задачи осталась невыполненной.

На сегодня с каждым днем диктуется необходимость иметь такую авиацию, которая могла бы работать почти в любых условиях и точно прилетать на цели, которые ей указаны, независимо от метеорологических условий. Именно этот вопрос, по существу, и будет решать успех предстоящих военных операций в смысле дезорганизации глубоких тылов противника, его промышленности, транспорта, боепитания и т. д. и т. п., не говоря уже о возможности десантных операций.

Имея некоторый опыт и навыки в этих вопросах, я мог бы взяться за организацию и организовать соединение в 100–150 самолетов, которое отвечало бы последним требованиям, предъявляемым авиации, и которое летало бы не хуже англичан или немцев и являлось бы базой для ВВС в смысле кадров и дальнейшего увеличения количества соединений.

Дело это серьезное и ответственное, но, продумав все как следует, я пришел к твердому убеждению в том, что если мне дадут полную возможность в организации такого соединения и помогут мне в этом, то такое соединение вполне возможно создать. По этому вопросу я и решил, товарищ Сталин, обратиться к Вам.

Перечитав несколько раз записку, сложил ее, запечатал в конверт и, не надписав его, оставил на столе. Было пять часов утра. В семь за мной должны были заехать по пути на аэродром. Нужно немного отдохнуть…

Перед отъездом я сказал жене, что, если приедут от Смушкевича за пакетом, пакет на письменном столе.

Ночевали мы в этот день в Актюбинске. Настроение у меня было отличное, оттого что выполнил свою, как я думал, тяжелую обязанность – написал записку, которая к Сталину, конечно, не попадет, а если и попадет, то вряд ли на нее обратят внимание. Поэтому даже своему экипажу – второму пилоту Мише Вагапову и бортмеханику Константину Михайловичу Тамплону, с которыми мы давно вместе летали, – ничего не сказал, хотя все летные дела мы обсуждали и решали сообща. Я был уверен, что с моей запиской все на этом и кончилось, и, прилетев в Алма-Ату, совершенно не придал значения распоряжению начальства прервать дальнейший полет и немедленно вернуться в Москву. Такое случалось не раз. Распрощавшись с Горюновым, мы отправились в обратный путь и всю дорогу гадали, строя разные предположения, куда нас занесет судьба на этот раз.

Нужно сказать, что моя работа шеф-пилота Аэрофлота была очень интересной. Это не однообразная жизнь линейного пилота, летающего по одной и той же, как говорят, до единого кустика знакомой и изученной трассе. Неожиданные полеты в разных направлениях, во все концы нашего государства интересны не только в смысле пополнения географических и исторических знаний, но и своей внезапностью, сложностью, резкой сменой климатических и метеорологических условий. Поэтому у нас под рукой всегда были все карты и все маршруты.

Погода от Куйбышева до Москвы была неважная – вторжение теплых воздушных масс, сильное обледенение. Самолеты на трассах не летали.

В Москву прибыли в пять часов вечера. Как обычно, договорились созвониться друг с другом завтра, так как в аэропорту для нас никаких указаний или распоряжений оставлено не было.

Дома я узнал от жены, что днем несколько раз мне звонили от какого-то товарища Маленкова и спрашивали, как она думает, прилетим мы сегодня или нет. Жена ответила, что обычно ей, когда мы возвращаемся в Москву, звонят и сообщают, но сейчас она не знает, где мы. Тогда ей сказали, что мы вылетели из Алма-Аты в Москву, но что погода плохая и вряд ли мы прилетим. «Вот большое вам спасибо, – обрадовалась жена, – сейчас буду готовить обед». Ей опять сказали, что торопиться не следует, так как погода плохая. «Ничего, – ответила она, – если уж вылетели, то обязательно будут. Вы позванивайте мне, если муж вам очень нужен. Мне обязательно сообщат, как только он прилетит».

– Вот и сейчас, минут пять назад, был звонок. Оставили номер телефона и сказали, чтобы ты сейчас же позвонил. Говорил со мной Суханов. Что это за товарищи, я никогда не слышала этих фамилий…

По правде сказать, я и сам не знал, что это за товарищи. Решил, что это, видимо, звонят те, кого мы должны куда-то везти. Так и сказал жене.

– Но нам твои пассажиры никогда не звонили!

Новый телефонный звонок решил все наши сомнения.

– Да, да, только что вошел, сейчас возьмет трубку, – ответила жена.

– Товарищ Голованов, говорят из ЦК, помощник товарища Маленкова – Суханов. С вами хотели бы здесь поговорить. Вы можете сейчас приехать?

– Могу. А как мне вас найти?

– Знаете что, вы пока быстро поешьте, а я вызову машину, за вами заедут.

– Хорошо, – ответил я. – Всего хорошего. – И на вопросительный взгляд жены объяснил: – Ну, теперь все ясно! Не успел сказать тебе, что нас срочно вернули из Алма-Аты. Мы все гадали, куда и с кем лететь. Зря-то с дороги не возвращают. Вот удивится наш экипаж! Ведь Маленков – это секретарь ЦК. Наверно, куда-то собрался лететь.

– Ох уж мне эти полеты, – вздохнула жена. – Свернешь ты когда-нибудь на них шею. Ведь ты не один сейчас. Нужно думать и о семье!

Который раз я слышал эти слова и во время Халхин-Гола, и в финскую, но всегда знал, что Тамара, хоть и много переживает, в душе и сама радуется за меня, за мой экипаж. Всю финскую войну проработала она в госпиталях с ранеными и очень гордилась, когда кто-нибудь из них спрашивал: «А не жена ли вы того летчика Голованова, что вывез меня на «дугласе»?»

Наскоро пообедав, я стал одеваться. И тут же раздался звонок у входной двери: это пришла за мной машина.

По пути в ЦК я размышлял о том, куда придется завтра лететь. Много нам с экипажем пришлось возить ответственных товарищей, и в разные места. Но с секретарями ЦК сталкиваться не доводилось… Обычно наши пассажиры приезжали на аэродром, и никогда мне не приходилось предварительно куда-либо являться. Видимо, предстоит какой-то особо важный полет, и меня вызывают на инструктаж. С этими мыслями вошел я в подъезд, предъявил документы, и мне показали, куда нужно пройти.

Встретившись в приемной с Сухановым, я, не успев даже спросить о цели моего вызова, был проведен в довольно большой кабинет, где за столом, наклонив голову, сидел довольно грузный человек и что-то писал. Горела одна настольная лампа. Суханов зажег свет. В углу кабинета стояли большие часы. Время было 18 часов 30 минут.

– Вот и товарищ Голованов, – сказал Суханов.

– Будем знакомы – Маленков. – Встав из-за стола, он протянул мне руку. – А мы были уверены, что вы сегодня не прилетите! Как погода?

– Погода неважная, – ответил я.

– Ну а как же вы летаете?

– У нас самолет хороший, имеются противообледенители, пользуемся радионавигацией, так что в видимости земли для ориентировки не нуждаемся. Если полетим и погода будет плохая, сами убедитесь.

– А у вас все так летают?

– К сожалению, пока нет, но есть товарищи, которые летают и не хуже нас.

– Ну что же, – сказал Маленков, – поедемте. Оденьтесь и заходите ко мне.

Я решил, что, видимо, полетит целая комиссия или большая группа, которой Маленков даст инструктаж перед отлетом, и искренне пожалел, что не придется полетать с секретарем ЦК.

Когда я вернулся, Маленков был уже одет. Лифт спустил нас вниз, мы пересели в машину и поехали. На улицах было темно, я не следил, куда мы едем, завязался разговор о летной работе. Не прошло и пяти минут, как машина остановилась, и я увидел небольшой подъезд, освещенный электрической лампочкой. Мы поднялись на второй этаж, вошли в комнату, где сидели два незнакомых человека. Маленков предложил мне раздеться, разделся сам, сказал мне, чтобы я немного подождал, и пошел в открытую дверь. Бритый наголо, невысокого роста плотный товарищ поинтересовался, не я ли Голованов, тоже спросил, как мы долетели в такую погоду, но тут раздался звонок, и он быстро ушел в ту же дверь, затем сразу вернулся и сказал:

– Проходите, пожалуйста.

Я прошел через небольшую комнату и увидел перед собой огромную дубовую дверь. Открыл ее и оказался в кабинете, где слева стоял длинный, покрытый зеленым сукном стол со многими стульями по обе стороны. Несколько человек сидели, некоторые стояли. На стене висели два больших портрета – Маркса и Энгельса. Впереди у дальней стены стоял дубовый старинный стол, а справа от него – столик с большим количеством телефонов – это все, что я успел заметить, ибо от дальнего стола ко мне шел человек, в котором я сразу узнал Сталина.

Сходство с портретами было удивительное, особенно с тем, на котором он был изображен в серой тужурке и того же цвета брюках, заправленных в сапоги. В этом костюме он был и сейчас. Только в жизни он оказался несколько худее и меньше ростом.

– Здравствуйте, – сказал Сталин с характерным грузинским акцентом, подходя ко мне и протягивая руку. – Мы видим, что вы действительно настоящий летчик, раз прилетели в такую погоду. Мы вот здесь, – он обвел присутствующих рукой, – ознакомились с вашей запиской, навели о вас справки, что вы за человек. Предложение ваше считаем заслуживающим внимания, а вас считаем подходящим человеком для его выполнения.

Я молчал. Эта совершенно неожиданная встреча всего лишь через несколько считаных дней после того, как я написал записку, ошеломила меня. Конечно, я знал, что на всякое обращение должен быть какой-то ответ, но такой быстрой реакции, да еще лично самого адресата, даже представить не мог. Впоследствии оказалось, что такому стилю работы следовали все руководящие товарищи.

– Ну, что вы скажете?

Сказать мне было нечего. Я совершенно не был готов не только для разговора на эту тему со Сталиным, но довольно смутно представлял себе и саму организацию дела. Что нужно делать, я, конечно, знал, а вот как все организовать, абсолютно не представлял себе.

Сталин не торопясь зашагал по ковру. Возвращаясь назад и поравнявшись со мной, он остановился и спокойно сказал:

– У нас нет, товарищ Голованов, соединений в сто или сто пятьдесят самолетов. У нас есть эскадрильи, полки, дивизии, корпуса, армии. Это называется на военном языке организацией войск. И никакой другой организации придумывать, кажется, не следует.

Говорил Сталин негромко, но четко и ясно, помолчав, опять зашагал по кабинету, о чем-то думая. Я огляделся и увидел за столом ряд известных мне по портретам лиц, среди которых были Молотов, Микоян, Берия, Маршал Советского Союза Тимошенко, которого я знал по Финской кампании как военачальника, успешно завершившего боевые действия и ставшего после этого наркомом обороны. Были здесь также маршалы Буденный, Кулик и еще несколько человек, которых я не знал. Видимо, шло обсуждение каких-то военных вопросов. Маршал Тимошенко был в мундире. Не дождавшись от меня ответа, Сталин, обращаясь к присутствующим, спросил:

– Ну, как будем решать вопрос?

Не помню точно, кто именно из присутствовавших предложил организовать армию, другой товарищ внес предложение начинать дело с корпуса. Сталин внимательно слушал и продолжал ходить. Наконец, подойдя ко мне, он спросил:

– Вы гордый человек?

Не поняв смысла вопроса, я ответил, что в обиду себя не дам. Это были первые слова, которые я в конце концов произнес.

– Я не об этом вас спрашиваю, – улыбнулся Сталин. – Армия или корпус, – сказал он, обращаясь к присутствовавшим, – задавят человека портянками и всякими видами обеспечения и снабжения, а нам нужны люди, организованные в части и соединения, способные летать в любых условиях. И сразу армию или корпус не создашь. Видимо, было бы целесообразнее начинать с малого, например с полка, но не отдавать его на откуп в состав округа или дивизии. Его нужно непосредственно подчинить центру, внимательно следить за его деятельностью и помогать ему.

Я с удивлением и радостью слушал, что говорит Сталин. Он высказал и предложил то лучшее, до чего я сам, может быть, не додумался бы, а если бы и додумался, то едва ли высказал, потому что это были действительно особые условия, претендовать на которые я бы никогда не посмел.

Поглядев на меня, Сталин опять улыбнулся: мой явно радостный вид, который я не мог скрыть, говорил сам за себя.

– В этом полку нужно сосредоточить хорошие кадры и примерно через полгода развернуть его в дивизию, а через год – в корпус, через два – в армию. Ну а вы как, согласны с этим? – подходя ко мне, спросил Сталин.

– Полностью, товарищ Сталин!

– Ну вот вы и заговорили. – Он опять улыбнулся. – Кончайте ваше вольное казачество, бросайте ваши полеты, займитесь организацией, дайте нам ваши предложения, и побыстрее. Мы вас скоро вызовем. До свидания.

Ушел я от Сталина как во сне. Все решилось так быстро и так просто. Выйдя из здания и оглядевшись, я увидел прямо перед собой историческую Кремлевскую стену. Не сразу сориентировался, пришлось спросить, где Спасские ворота. Пошел домой пешком. На Красной площади услышал бой кремлевских курантов на Спасской башне. Пробило восемь. Прошло три часа с момента прилета в Москву. Всего три часа, а какой поворот в жизни! И, независимо от моей воли, поплыли перед глазами годы – вся жизнь, то счастливая и удачная, то оскалившаяся, как хищный голодный волк, готовый проглотить тебя и твою семью…

В сознании мелькали эпизоды прошлого и только что увиденного в Кремле. Я пытался разобраться в своих противоречивых чувствах к Сталину. В моем воображении он был воистину стальным человеком, без души и сердца, который, не останавливаясь ни перед чем, проводил политику индустриализации и коллективизации. И меня окрыляло радостное чувство, что наша страна скоро догонит и перегонит передовые капиталистические страны по техническому оснащению и производству многих видов продукции. Вместе с тем мне казалось, что, сметая с нашего пути все мешающее и сопротивляющееся, Сталин не замечает, как при этом страдает много и таких людей, в верности которых нельзя было сомневаться. Ведь почти не было такой семьи, где не было бы арестованных или исключенных из партии среди родственников или близких знакомых.

Вспомнилась и моя единственная сестра… Ее муж был оклеветан и расстрелян как «враг народа». Сестра с детьми влачила жалкое существование… Вспомнился и покосившийся на всю жизнь рот моей жены, которую допрашивали в «органах»…

Сам я, как говорят, верой и правдой служил своему народу, и вся моя жизнь была на виду. Уже в 1919 году, мальчишкой, воевал. В 20-х годах был активным работником Нижегородского горкома комсомола, участвовал в борьбе с контрреволюцией и саботажем. Был в частях особого назначения – ЧОНе, затем в известной дивизии им. Дзержинского. Боролся с басмачеством в Средней Азии. В 30-х годах упорно учился летать. Потом работа в Московском управлении ГВФ; учеба в высшей школе летной подготовки в Батайске; выполнение правительственного задания в Каракумах на ТБ-3.

Затем меня назначили в Иркутск начальником Восточно-Сибирского управления ГВФ. Работа шла хорошо; как передовика ГВФ меня по решению ЦК партии послали во Францию знакомиться с системой слепых посадок. Через месяц, возвратившись с ценным опытом, я начал внедрять его в практику. Это был 1937 год… Нашлись люди, которые и меня обвинили в связях с «врагами народа». Особенно больно было вспоминать, как в Иркутске меня вызвали на бюро крайкома партии и отобрали партийный билет. Я вынужден был подать жалобу в Центральную контрольную комиссию (ЦКК) нашей партии.

Пока ждал ответа, пережил немало разных тягот и неприятностей. Работы не давали, жили мы впроголодь, и, чтобы содержать семью, пришлось продавать все, что можно было продать.

Лишь благодаря своевременному предупреждению моих товарищей из НКВД, с которыми мне довелось работать в 1925–1930 годах, мне удалось, в прямом смысле этого слова, бежать из Иркутска в Москву и избежать ареста. Общаться со мной в то время избегали. Многие знакомые, встретившись со мной на улице, загодя переходили на другую сторону.

В конце концов меня назначили в 27-й отряд тяжелых кораблей, базирующийся в Москве, но подчиненный и входящий в состав Актюбинского управления ГВФ. Начальником этого управления был назначен мой бывший заместитель по Восточно-Сибирскому управлению ГВФ – Чусов, который ряд лет, до самого последнего времени, работал вместе со мной. Получив это назначение, я был уверен, что, в связи с тем что Чусов меня хорошо знает, мытарства мои закончились. Однако мой оптимизм оказался преждевременным, так как, явившись к командиру отряда Василию Ивановичу Чулкову (кстати, беспартийному товарищу), я узнал от него, что меня, пилота первого класса, назначили к нему в отряд вторым пилотом, чем он был, конечно, удивлен, а на его вопрос: почему так делается, – ему сказали, что я могу улететь за границу. Не веря этому и хорошо зная меня, он тут же мне обо всем рассказал.

Лишь коллектив летного и технического состава отряда, а в дальнейшем Московского управления ГВФ, куда я был переведен по ходатайству начальника этого управления П. Е. Тимашева, зная меня много лет, оказывал мне моральную поддержку, в которой я тогда так нуждался. Шли месяцы, а запрос ЦКК, посланный в Иркутск, оставался без ответа. Наконец уже на повторные запросы пришел ответ, что бюро крайкома исключило меня из партии за то, что начальник одного из аэропортов на реке Лене пьянствовал, растратил какую-то сумму денег и бежал. Здесь же, в ЦКК, оказывается, находились и материалы руководства ГВФ, согласованные с Иркутским крайкомом партии, о представлении меня к ордену Ленина за работу Восточно-Сибирского управления ГВФ… Вот такая неразбериха была в то время. Да я ли один находился в то время в таком положении?! Поистине 37-й год был годом бедствий и несчастий для советского народа.

Все документы мне, конечно, были возвращены, а в постановлении ЦКК в адрес Иркутского крайкома было записано о несерьезном отношении бюро крайкома к судьбам коммунистов.

От предложенной мне тогда руководящей работы я отказался и стал опять рядовым летчиком. Эта профессия, а в моем понимании – искусство, всегда влекла и довлела надо мной, и, где бы я ни находился, никогда не переставал летать. У каждого человека бывает своя страсть!

Довольно быстро я занял свое место в среде ведущего летного состава, стал летать на больших по тому времени пассажирских машинах, потом Халхин-Гол, далее финская и, наконец, шеф-пилотство в Аэрофлоте.

Нити всех бед, как я тогда считал, тянулись к Сталину… Сейчас же я увидел человека, который совсем не соответствовал моему представлению о нем. Наоборот, мне показалось, что это человек, с которым можно говорить, который интересуется твоим мнением, а главное, думает о том же, о чем думаешь и ты, и сам помогает некоторым, вроде меня, выйти из, казалось бы, безвыходного положения, сам подсказывает тебе мысли, которые ты ищешь и не можешь найти. Больше всего меня поразила его осведомленность в вопросах авиации. Понял я и то, что мысли его сосредоточены на неминуемой грядущей войне с фашистской Германией, что пакт пактом, а мы готовимся к обороне… Все это было для меня открытием.

От бушевавшей во мне бури совершенно противоречивых чувств я очнулся только около двери своей квартиры. Привыкшая ко всяким превратностям судьбы и неожиданностям в нашей жизни, жена встретила меня вопрошающе-тревожным взглядом. Не зная, с чего начать, я молча разделся и прошел в комнату. Жена последовала за мной.

– Ну что? Рассказывай, – попросила она.

– Был у Сталина, – тихо сказал я.

– Что?!

Жена, схватившись руками за голову, села, глядя на меня испуганными глазами.

Лишь выслушав подробный рассказ, как меня приняли, что работой моей довольны – хотят взять в армию на серьезное дело – и что Сталин сказал мне: хватит, мол, заниматься вольным казачеством, – жена не знала, то ли ей плакать, то ли радоваться. Высказывала недалекие от истины предположения, что не мог же сам Сталин узнать о каком-то Голованове, что, видимо, и у меня, как говорится, «рыльце в пуху», пускалась на всякие, свойственные женщинам уловки и хитрости, чтобы выведать правду. Но я был нем как рыба и твердил одно: мол, сам страшно удивлен, что вызвали к Сталину, и это была истинная правда.

Потом жена начала взвешивать все за и против (конечно, со своей, женской, точки зрения) и тоже пришла к выводу, что пора кончать беспокойную жизнь летчика и заняться более фундаментальной, серьезной работой. Этим ее выводом я был очень доволен, потому что она успокоилась и домашняя жизнь как бы вошла в свою обычную колею. Но некоторое время спустя жена вдруг задает мне вопрос:

– А как же твой экипаж? Ты о нем подумал?

Формирование отдельного 212-го

Начинал свою историю Отдельный 212-й дальнебомбардировочный полк. Обдумав все возможные и невозможные варианты, я пришел к выводу, что сформировать его следует из наиболее опытных летчиков гражданской авиации, то есть уже владеющих методами слепого полета по приборам. Я исходил из того, что если взять военных летчиков, не владеющих этим методом, то подготовить их за полгода к полетам в сложных условиях с использованием всех средств радионавигации вряд ли возможно. Если к тому же учесть, что через шесть месяцев они должны занять командные должности в будущей дивизии и сами обучать новое пополнение премудростям слепого полета и радионавигации, то это уже совсем исключено.

Через день меня вызвали в Кремль.

– Ну, что надумали? – спросил Сталин, подходя и здороваясь.

Я кратко изложил свои мысли, сказав, что полк нужно формировать из летчиков Гражданского воздушного флота, хорошо владеющих элементами слепого полета, так как срок шесть месяцев весьма мал, а удлинять его, как я понял, не следует.

– Эта мысль неплохая, – заметил Сталин. – Ну а кто же, по-вашему, будет заниматься прокладкой маршрута, бомбометанием, связью?

Я понял, что веду разговор с человеком, который прекрасно разбирается в летных делах и знает, что к чему.

– Ну хорошо, – продолжал Сталин, – летчик, конечно, основа – главное лицо в экипаже, но ведь один он летать на дальние цели не может! Значит, ему нужны помощники. Есть у вас в Аэрофлоте штурманы? Нет! Есть у вас стрелки-радисты? Тоже нет. Ну, что вы скажете?

Было очевидно, что вопрос о формировании полка мной до конца не продуман. Увлекшись одной, как мне думалось, главной стороной организации полка, совсем забыл о других, не менее важных.

Простота обращения Сталина еще к концу первой встречи с ним сняла у меня внутреннее напряжение. И сейчас тон его разговора не был тоном наставника, который знает больше тебя. Он как бы вслух высказывал свои мысли и советовался со мной.

– Верно, товарищ Сталин, – ответил я. – Я об этом как-то не подумал. А что, если штурманов и радистов взять из ВВС, а летчиков – из ГВФ? Неплохо будет?

– А если командиров эскадрилий и штаб укомплектовать военными товарищами, будет еще лучше, – улыбаясь, добавил Сталин. – Да и заместителя вам нужно взять военного. Вам нужно вплотную заниматься главным, основным, для чего мы все это затеваем. Остальными делами пусть занимаются ваши помощники.

Слушая Сталина, я понял, что он высказывает мысли, возникшие у него не только что, а значительно раньше нашего разговора.

– Ну так как? Договорились?

– Договорились, товарищ Сталин, – ответил я, стараясь сохранить серьезность, сдержать улыбку.

– Ну вот и хорошо! Сейчас мы попросим товарищей из ВВС и ГВФ, посоветуемся с ними и решим этот вопрос.

Он нажал кнопку – вошел А. Н. Поскребышев, как я узнал позже, один из преданнейших Сталину людей.

– Попросите, пожалуйста, приехать Молокова и Рычагова.

Через несколько минут вошли начальник Главного управления ВВС генерал П. В. Рычагов и начальник ГВФ В. С. Молоков. Очень кратко, буквально в нескольких словах (это мог делать только Сталин), он объяснил им причину их вызова. В заключение сказал:

– Встретьтесь с Головановым, обсудите все подробно и дайте совместные предложения. Мы вас скоро вызовем.

Когда мы вышли в приемную, генерал Рычагов повернулся ко мне и с сердцем выпалил:

– Много вас тут шляется со всякими предложениями! То Коккинаки, то Голованов, обязательно еще кто-нибудь появится. Откажитесь, пока не поздно, от вашей дурацкой затеи. Все равно у вас ничего не выйдет.

Я понял, что Рычагов хорошо знаком с моей запиской, не согласен с ней, но своего мнения у Сталина не высказал. Почему? Может быть, он и прав. Ему, начальнику Главного управления Военно-воздушных сил страны, виднее, что возможно и что невозможно. Но почему он решил сорвать зло на человеке, которого не знает, и в то же время ничего не говорит об этом Сталину?! К сожалению, как мне пришлось убедиться в дальнейшем, Рычагов был не единственным человеком, который, имея свое мнение, может быть и правильное, молчал и согласно кивал или даже говорил «правильно». А сам был в корне не согласен… Почему?

Но об этом в свое время.

После этого посещения Кремля закипела практическая работа по формированию полка. Из ВВС были выделены товарищи для отбора шестидесяти летчиков гражданской авиации.

Меня принял заместитель начальника Главного управления ВВС генерал И. И. Проскуров, который был уже в курсе всех дел. К моему удивлению, он искренне одобрил мою записку, но сказал, что мне придется довольно трудно с организацией такой части, на особую поддержку рассчитывать нечего – только на свою энергию.

Генерал Проскуров оказался человеком высокообразованным не только в техническом отношении, но в самом широком смысле этого слова. И он прямо высказывал свое мнение по каждому обсуждаемому вопросу, хотя оно могло и не соответствовать мнению вышестоящих начальников. Это был первый человек, который высказывал свое мнение у Сталина в моем присутствии. За несколько встреч Проскуров детально ввел меня в курс дел и жизни дальнебомбардировочной авиации, рассказал о ее структуре и боевой подготовке, дал характеристику всех командиров корпусов, из которых выделил как лучшего организатора и методиста полковника Н. С. Скрипко, ныне маршала авиации. А как наиболее слабого – полковника В. А. Судца, ныне также маршала авиации.

Мне предложили ознакомиться с программами ночных и слепых полетов, слепой посадки и дать по ним свое заключение. Оказалось, что программы были составлены хорошо и вполне соответствовали вводу в строй летного состава. Но на том дело практически и кончалось. Введенный в строй по этим программам летчик не имел систематических тренировок в слепых полетах и, естественно, терял приобретенные качества. Без тренировок, при перерыве хотя бы в месяц, утрачивали навык слепых полетов и посадок даже весьма опытные летчики. Для тех же, кто имел за плечами всего десять – двадцать часов полетов вслепую, вопрос систематических тренировок приобретал особо важное значение, в противном случае возникала прямая опасность как для них самих, так и для самолетов. Что же касается радионавигации, то ее включили в программу как предмет второстепенный, попутный. Это нужно было исправить, и поскорей.

Еще побывав в 1936 году во Франции, я увидел, что (цитирую по своему отчету): «Все без исключения пассажирские самолеты оборудованы самопеленгаторами, по которым и происходит вождение самолетов. Радист настраивается на широковещательные станции или на станции, специально для этой цели существующие в портах. Для плохих условий полета на линиях между портами имеются автоматические радиомаяки типа «Рикардо». На борту самолета имеется отдельная приемная станция, благодаря которой пилот входит в зону радиолуча и идет по нему по равносигнальной зоне от маяка к маяку, доходя до места своего назначения. На некотором расстоянии от последнего маяка до места своего назначения пилот переключается на самопеленгатор и, приходя на аэродром, производит посадку. Система промежуточных автоматических радиомаяков существует для более точного полета самолета в плохих условиях. Во время своего полета через каждые 20 минут самолет держит связь с землей. По требованию пилота ему сообщают его местонахождение через три минуты после его запроса. Никаких высчитываний пилот не производит, так как это делается, как указывалось выше, станцией, находящейся в порту отправления или назначения, куда радиостанции, засекшие самолет в момент его запроса, сообщают координаты. Самолет во время своего полета получает на борт все ему необходимые сведения и сообщает сам о состоянии самолета, экипажа и своем местонахождении.

Компания «Эр Франс» параллельно с существующими радиостанциями министерства связи имеет свою так называемую службу безопасности. Имея свои приемные станции, компания «Эр Франс» все время следит за полетом своих самолетов, получая от них сведения об их местонахождении, а также слушает и следит за всей связью самолета с землей.

У службы безопасности имеются все карты трасс полетов самолетов, и через каждые 20 минут, получая сведения от каждого самолета о его местонахождения, работник службы безопасности переставляет флажки на карте, изображающие самолеты. Войдя в комнату службы безопасности и подойдя к карте, вы можете точно знать местонахождение интересующего вас самолета».

Сейчас в своем письменном заключении, переданном генералу Проскурову, я отметил в качестве основных два момента: необходимость систематических тренировок в слепых полетах и выделения в специальный раздел программы радионавигации, без которой немыслимы дальние полеты и которая в конечном счете будет решать их успех.

«Дальнебомбардировочная авиация, – подчеркнул я, – есть особая авиация, в подготовке летного состава имеющая мало схожего с другими видами авиации. Сказать точнее, в знании летного дела летчик ДБА должен быть на голову выше летчиков других видов авиации. Дальнебомбардировочная авиация в некоторых государствах выделена даже в совершенно самостоятельную авиацию». Я упомянул об этом лишь для того, чтобы подкрепить свои предложения о введении тренировок как в слепых и ночных полетах, так и по всем средствам радионавигации для летчиков дальнебомбардировочной авиации. «Тренировка, по всем средствам радионавигации обязательно совмещенная со слепыми и ночными полетами, должна занять в этой программе как отдельный раздел 25–30 часов», – так закончил я свое заключение.

Вскоре нас опять вызвали в Кремль, где руководство ВВС докладывало о ходе организации и формирования полка. Здесь же было определено место дислокации полка – Смоленск. Я должен был слетать на место, утрясти все и вернуться с докладом в Москву.

Говорили мы довольно долго. В заключение Сталин спросил, есть ли у меня какие-либо замечания или вопросы. Вопросов не было, и на другой день наш экипаж улетел в Смоленск. Затем, уже в Москве, я получил распоряжение руководства ГВФ больше не летать на этом самолете и экипаж не беспокоить. Это значило, что, хотя никаких официальных документов на меня еще не было, моя служба в Аэрофлоте фактически кончилась. Мой экипаж в полном составе пожелал продолжать службу вместе со мной в ВВС, то есть в полку.

Прилетев из Смоленска, я сразу же отправился с докладом к генералу Проскурову. Обстоятельно доложив все вопросы, я поинтересовался, что мне делать дальше. Генерал сказал, что на подпись наркому уже подготовлен приказ, где полку, которым мне предстояло командовать, присваивается наименование Отдельного 212-го дальнебомбардировочного, и этим приказом я назначался его командиром. Задержка происходит с присвоением мне воинского звания: летчики сейчас вместо званий среднего командного состава получают звания младшего командного состава и живут на казарменном положении. В связи с этим новым положением и мне звание выше капитана не положено: будут докладывать наркому обороны.

Вот уж о чем я не думал и что меня меньше всего волновало! Я так и сказал генералу Проскурову, что звание меня мало интересует. Положено быть капитаном – буду капитаном, дело, в конце концов, не в звании, а в предстоящей работе.

Проскуров разъяснил, что этот вопрос сложнее, чем я думаю, так как я в то же время назначаюсь начальником гарнизона, а начальник гарнизона должен быть старшим не только по должности, но и по званию.

Спустя короткое время меня снова вызвали в Кремль. Сталин интересовался, как идут дела с формированием полка. Я доложил о полете и о том, что полк сейчас передислоцируется в Смоленск.

– А как у вас решается вопрос с начальником штаба и с вашим заместителем?

На должность начальника штаба намечался товарищ с академическим образованием – майор Жильцов, но он приезжал ко мне домой, рассказал, что его должны назначить начальником штаба бригады, и просил отказаться от его кандидатуры: не мешать его продвижению по службе. Я с ним согласился. Начальником штаба был недавно в этот полк назначен майор Богданов Владимир Карпович. Он уже слышал, что сюда намечается кто-то другой, и очень об этом сожалел.

Коротко ознакомившись с его прохождением службы, которую он начал с рядового и, поднимаясь по должностной лестнице, не пропустил ни одной ступени, я решил, что лучшего начальника штаба мне не найти. Службу он знает досконально, а я буду заниматься летными делами. Предложил ему остаться в занимаемой должности – он согласился, и мы оба были довольны таким исходом нашего разговора.

– Товарищ Сталин, начальник штаба на месте, человек вполне подходит. Заместителя пока нет, но его подыскивают, из-за этого дело стоять не будет. Мне кажется, все идет как нужно. Поскорее бы мне только быть в полку.

– Это верно. Вопросы у вас ко мне есть?

– Есть, товарищ Сталин.

– Ну? – произнес он несколько удивленно. – Что же вам еще мешает?

– Я хотел бы вас просить, товарищ Сталин, передать в состав полка самолет и экипаж, с которым я долго летал. Экипаж и я хотим и дальше вместе продолжать службу.

– И это все? – спросил Сталин. – Ну как, передадим? – обратился он к присутствующим.

– Передать… Передать! – послышалось несколько голосов.

– Ну вот, видите! Можете забирать и самолет, и экипаж, мы договоримся с руководством ГВФ.

Я облегченно вздохнул.

– А теперь у меня к вам вопрос, – подойдя, сказал Сталин. – Сколько жалованья вы получаете?

– Постановлением Совнаркома мне, как шеф-пилоту Аэрофлота, определено четыре тысячи рублей в месяц[3], – несколько озадаченно ответил я.

– А сколько получает командир авиационного полка? – спросил Сталин, обращаясь к наркому обороны Маршалу Советского Союза Тимошенко.

– У нас такого оклада и нарком не получает. Командир полка получает у нас тысячу шестьсот рублей, – ответил маршал Тимошенко.

Стало тихо.

– А сколько же вы вообще зарабатываете? – спросил Сталин.

Разговор принимал неприятный для меня оборот.

– Товарищ Сталин, я за деньгами не гонялся и не гонюсь. Положено тысячу шестьсот рублей – буду получать такой оклад.

– А все-таки, сколько вы зарабатываете?

– Много, – ответил я несколько повышенным тоном и умолк.

Мне было неприятно и обидно, что столь хорошо начавшийся разговор об организации полка вдруг переключился на меркантильные, второстепенные, как я считал, вопросы.

Я почувствовал, что мой ответ воспринят присутствующими неблагожелательно. Сталин ходил молча, покуривая трубку. Поравнявшись со мной, он остановился и спокойно сказал:

– Ну вот что, вы, как командир полка, будете находиться на казенных харчах, вас будут задаром обувать и одевать, у вас будет казенная квартира. При всем этом, видимо, целесообразно оставить вам получаемое жалованье. Зачем обижать человека, если он идет на ответственную, серьезную работу? Как, товарищи? – обратился он к присутствующим.

Послышались голоса: «Правильно, правильно!»

– Вы удовлетворены? – спросил он, обращаясь ко мне.

– Конечно, вполне удовлетворен, товарищ Сталин.

– Ну вот и хорошо. Пора уже вам одеваться в военную форму и приступать к работе. Форму вам шьют?

– Наверное, скоро сошьют, – ответил я.

Приказа о моем назначении и присвоении мне воинского звания еще не было, поэтому и формы не было, но говорить об этом Сталину я постеснялся. К тому же я испытывал естественное чувство неловкости от такого внимания ко мне. Позже я узнал, что дело было не во мне, что у Сталина было в обычае не только спрашивать с людей, но и заботиться о них. Мне, например, пришлось быть свидетелем такого случая. В 1942 году промышленность перебазировалась на восток, но не все ладилось в ее организации.

Плохо шли дела с программой на одном из танковых заводов. Обсуждался вопрос: что делать? Кто-то из товарищей предложил послать туда директором завода одного из замнаркомов, сильного организатора, который сумеет выправить положение.

Сталин спросил:

– Сколько получает директор завода?

Ему назвали сумму.

– А замнаркома?

Оказалось, намного больше.

– Семья у него есть?

Последовал утвердительный ответ.

– Как же вы его будете посылать директором завода и снижать его зарплату, если он хороший работник?

– Он коммунист и обязан выполнять решения.

– Мы все не эсеры, – заметил Сталин. – А со своей должностью он здесь справляется?

– Вполне.

– А вы говорили ему, что хотите рекомендовать его на должность директора завода?

– Нет.

Наступила длительная пауза. Наконец Сталин заговорил:

– Вот у нас есть некоторые господа коммунисты, которые решают вопросы так: раз ты коммунист, куда бы тебя ни посылали, что бы с тобой ни делали, кричи «ура» и голосуй за Советскую власть. Конечно, каждый коммунист выполнит любое решение партии и пойдет туда, куда его посылают. Но и партия должна поступать разумно. Вряд ли тот или иной коммунист будет кричать «ура», если вы бросите его на прорыв и за это сократите ему жалованье в два раза, хотя вам он об этом, возможно, ничего и не скажет. Откуда вы взяли, что мы имеем право так поступать с людьми? Видимо, если мы действительно хотим поправить дело, целесообразно все блага, которые он получает здесь, оставить его семье, а его послать на завод, и пусть там работает на жалованье директора завода. Поставит завод на ноги – вернется обратно. Думается, при таком решении и дело двинется, и энергии у человека будет больше.

Но вернемся к эпизоду, связанному с моим назначением.

– Разрешите идти? – спросил я Сталина, полагая, что все уже выяснено.

– Подождите.

Спустя некоторое время большинство присутствующих разошлось. Осталось несколько человек, в том числе Молотов, Маленков, Микоян. Немного походив, Сталин остановился возле меня и сказал:

– Вам, как и всякому военному, нужно твердо знать, для чего, для каких операций вы будете готовить кадры, поэтому я хочу кое-что вам сказать.

Он подошел к карте. Я последовал за ним.

– Вот видите, сколько тут наших противников, – указывая на западную часть карты, сказал Сталин. – Но нужно знать, кто из них на сегодня опаснее и с кем нам в первую очередь придется воевать. Обстановка такова, что ни Франция, ни Англия с нами сейчас воевать не будут. С нами будет воевать Германия, и это нужно твердо помнить. Поэтому всю подготовку вам следует сосредоточить на изучении военно-промышленных объектов и крупных баз, расположенных в Германии, – это будут главные объекты для вас. Это основная задача, которая сейчас перед вами ставится.

Уверенный, спокойный тон Сталина как бы подчеркивал, что будет именно так, а не иначе. О договоре, заключенном с Германией, не было сказано ни слова.

– Все ли вам ясно?

– Абсолютно все, товарищ Сталин.

– Ну, желаю вам успеха. До свидания!

Ушел я в приподнятом настроении. Этому были две причины. Первая та, что, видимо, завтра я получу приказ о формировании полка и смогу, наконец, улететь и приступить к выполнению намеченного плана боевой подготовки. Вторая – более важная: за несколько посещений Кремля я увидел, какая огромная и интенсивная работа ведется партией и правительством по перевооружению нашей армии под прямым и непосредственным руководством Сталина и с какой быстротой претворяются в жизни все решения Кремля.

На другой день я получил приказ о формировании полка и присвоении мне воинского звания подполковника. Я просил разрешения сразу вылететь в Смоленск, но был вынужден задержаться на сутки, так как появляться командиром полка в штатской одежде мне было запрещено.

Без всякого сожаления мы с экипажем покидали Москву: столько было планов, столько предстояло забот и хлопот, что буквально каждый день был дорог.

Война!!!

Полк укомплектовался быстро. Прибыло шестьдесят бывших гражданских летчиков, уже одетых в военную форму.

Еще в 1936 году я увидел, что гражданская авиация во Франции не идет в хвосте военной, а по ряду вопросов как эксплуатации, так и оборудования идет впереди ее. Во всяком случае, в технической эксплуатации и ее методах гражданская авиация была там на голову выше военной. Например, молодых пилотов из школ компания «Эр Франс» не принимала. Компания принимала на работу к себе летчиков только из военной авиации, которые закончили специальные школы и пролетали в военно-воздушном флоте несколько лет. Такие летчики назывались молодыми и в течение года летали с шеф-пилотом на втором сиденье, кроме жалованья ничего не получая. После того как такой летчик налетает вторым пилотом до 800 часов и освоит полностью ночной и слепой полет, а также типы самолетов, эксплуатируемых в данной группе, шеф-пилот производил его самостоятельный выпуск и разрешал ему самостоятельные полеты на линии. Если же у шеф-пилота имелись какие-либо сомнения, пилот к самостоятельному пилотированию не допускался. Таким образом шеф-пилот изучал каждого молодого пилота в течение целого года и имел потом о нем полное представление. Вот каким образом происходил ввод в строй на пассажирских самолетах пилотов, которые уже до этого имели достаточный опыт в летной работе.

Прибывали группами штурманы, стрелки-радисты, стрелки, технический состав, командные кадры. К февралю полк был полностью укомплектован и приступил к боевой подготовке.

Летный состав, как и следовало ожидать, очень быстро овладел самолетами Ил-4. Это было вполне естественно, так как каждый из них имел большой практический опыт в летном деле. Главной задачей была подготовка штурманов и стрелков-радистов. Вся строевая подготовка была отменена. По двенадцать часов в сутки шли практические занятия со штурманами и радистами по радионавигации и связи. Заместитель командира полка по радионавигации и связи (эта должность впервые была введена в армии) Николай Афанасьевич Байкузов, пролетавший со мной в экипаже всю финскую войну, работал почти круглые сутки. Наши два «дугласа» были переоборудованы в летающие лаборатории для штурманов, где одновременно могли работать двенадцать человек, постигая тайны радионавигации и не мешая друг другу. В казармах, классах, на квартирах были установлены зуммеры для тренировки по радиосвязи. Работа шла полным ходом. Я лично занимался с командирами эскадрилий отработкой элементов слепых полетов непосредственно в воздухе. Н. А. Байкузов работал с руководящим штурманским составом, практически обучая людей умению пользоваться всеми средствами и способами радионавигации в слепом полете. Много пришлось мне с ним полетать по разным маршрутам в плохую погоду, и какова же была радость штурманов, когда они всякий раз при помощи средств радионавигации вне видимости земных ориентиров точно выводили самолет на «цель»!

Стремление к практическим познаниям было столь велико, а взаимоотношения руководящего состава и подчиненных столь просты, что через пару месяцев личный состав полка стал крепко сколоченным ядром. В начале мая прибыла из Москвы комиссия проверять боевую подготовку полка. Начальник штаба полка майор В. К. Богданов, удивительно скромный и тактичный человек, не раз предупреждал меня, что мы не выполнили программы строевой подготовки и что здесь могут быть большие неприятности, – уж это он знает точно, по опыту своей долгой строевой службы.

Он всегда тактично поправлял меня, когда я, запоздав по какой-либо причине на разбор, проводившийся в той или иной эскадрилье, извинялся и приводил что-либо в свое оправдание. После разбора он внушал мне, что командир не опаздывает, а задерживается, не спит, а отдыхает, и т. д.: такова военная этика. Все эти замечания я принимал с чистым сердцем и старался не повторять ошибок, так как в пояснениях начальника штаба был определенный здравый смысл. А вот с чем я был не согласен, так это с тем, что по плану огромное время отводилось строевой подготовке и совсем мало, с моей точки зрения, таким важным дисциплинам, как радиосвязь и радионавигация. На свой страх и риск все время, отведенное на строевую подготовку, я приказал использовать для изучения и освоения этих важных дисциплин. И результаты радовали. Что-то скажет прибывшая из центра комиссия?

Пять дней работала комиссия и высоко оценила боевую подготовку, что же касается строевой, то ее признали неудовлетворительной, а в акте проверки прямо записали, что «строевая подготовка отменена личным распоряжением командира полка». И лишь когда отдельные члены комиссии стали высказывать мне свои соболезнования, я понял: вопрос этот столь серьезен, что все остальные достижения личного состава полка могут пойти насмарку. Мое удивление было столь велико, что я обратился к председателю комиссии полковнику Л. А. Горбацевичу, назначенному начальником одного из управлений ВВС вместо генерала Проскурова, с вопросом: правда ли, что результаты хорошей боевой подготовки полка могут быть отброшены в сторону из-за того, что я отменил строевые занятия? Горбацевич ответил, что строевые занятия тоже являются предметом боевой подготовки и что за неудовлетворительные показатели по этой дисциплине командиров обычно снимают. Ответ, конечно, логичный и ясный. Я отдавал себе отчет, что строевая подготовка – необходимая, неотъемлемая часть боевой подготовки. Но ставить ее во главу угла даже в том случае, когда вопросы боевого применения части на высоте? Этого я понять не мог. И вот тут я впервые за все время вспомнил Сталина…

Горбацевич сказал, что, раз полк подчинен непосредственно центру, он будет докладывать результаты проверки руководству ВВС, а выводы пусть делает начальство. Стало как-то легче на душе, стало ясно, что комиссия имела определенные установки и что оргвыводы могут последовать лишь после доклада «наверху».

Проверяющие уехали. Командование полка приуныло. Пришлось собрать личный состав, доложить результаты проверки, разъяснить, что за плохую строевую подготовку меня, конечно, взгреют, но я уверен, что этим дело и кончится. Нам же нужно сделать соответствующие выводы и подтянуться, но не за счет специальных предметов. Было решено три раза в день на прием пищи ходить строем и отрабатывать нужные элементы. Со следующего дня, чеканя шаг, с лихими песнями эскадрильи шли в столовую. Чего только не сделают люди, если захотят. Но все же, честно говоря, какой-то промежуток времени жили мы в напряженном ожидании выводов по результатам проверки.

Пролетела неделя, другая, подходил к концу месяц – о комиссии ни слуху ни духу. Начальник штаба высказал утешительную мысль, что, поскольку прошло уже много времени, никакого документа, кроме составленного акта, по-видимому, не будет. Так оно и получилось. До сих пор мне неведомы выводы, сделанные по итогам проверки, и на каком этапе эти итоги канули в вечность. Но одно всем нам в полку стало ясно: боевая подготовка есть главное, а главное всегда должно оставаться главным.

Задачи, поставленные полку, были рассчитаны на столь сжатые сроки и так широки по объему, что, прямо надо сказать, время было загружено до предела.

Наступил июнь. Прошло более четырех месяцев после моего назначения, а я еще не был в Минске и не представился начальству. Начальник штаба все так же тактично и не один раз напоминал мне, что надо бы поехать туда, непременно представиться. Наконец, запросив разрешение, я поездом выехал в Минск. Там я прежде всего направился в штаб ВВС округа представиться командующему и начальнику штаба. Начальник штаба полковник С. А. Худяков, познакомившись со мной, шутя сказал:

– А мы думали, что вы нас не признаете!

«Как прав был мой начштаба», – подумал я.

Полковник Худяков оказался весьма обходительным человеком. Рассказал о житье-бытье ВВС, о том, что штаб готовится к военной игре. Посоветовал не откладывая зайти к командующему ВВС генералу И. И. Копцу и обязательно – он не раз это подчеркнул – представиться командующему Западным Особым военным округом генералу армии Д. Г. Павлову.

Встреча с генералом Копцом состоялась, а генерал Павлов должен был приехать завтра со строящихся новых оборонительных рубежей. Полковник Худяков советовал задержаться до его приезда, а сегодня решить в штабе интересующие меня вопросы по работе тыла. В гостиницу я попал часов в шесть вечера. Номер был на двоих, и в нем уже сидел генерал в общевойсковой форме. Я попросил разрешения и вошел.

Завязался разговор. Оказалось, он тоже дожидается командующего округом. Смуглый, выше среднего роста, статный, с небольшими черными усами и хорошей военной выправкой, он с грустью поведал мне, что его, кавалериста, назначили командиром механизированного корпуса и на днях свели со двора его коней. Я искренне ему посочувствовал. Действительно, переключаться с коня на танк – задача необычная, тем более для такого закоренелого, влюбленного в свое дело кавалериста, каким оказался мой собеседник. Ведь и коней-то у него свели со двора, оказывается, для того, чтобы о старом и помина не было. Неожиданно в памяти всплыл кабинет в Кремле, где днем и ночью кипела напряженнейшая работа по перевооружению нашей армии. И вот здесь, в Минске, я был свидетелем одного из эпизодов такого перевооружения. Я заинтересовался: как же кавалерия будет переходить на танки? Правда, в тактике есть что-то общее, а в остальном… В одном случае – лошадь и человек на ней; особых знаний, кажется, и не требуется. А ведь танки – это техника, которую нужно изучить и освоить. «Вот в том-то и дело», – ответил генерал. Настроение, как я заметил, у него было подавленное… Я пошел поужинать и посмотреть город, который знал только с воздуха, а когда вернулся в гостиницу, генерал уже спал.

Утром, проснувшись, я увидел, что постель его пуста. Спросить фамилию его я накануне постеснялся, а больше встретиться мне с ним не пришлось. Как сложилась его судьба? Жив ли он?

В тот день я в двенадцать часов явился к командующему округом.

В кабинете за письменным столом сидел довольно массивного телосложения человек с бритой головой, со знаками различия генерала армии.

Павлов поздоровался со мной, спросил, почему так долго не приезжал в Минск, поинтересовался, что мне нужно, и сказал, что давно уже дал распоряжение, чтобы нас всем обеспечивали, так как об этом его просил Сталин. Только я начал отвечать на его вопросы, как он, перебив меня, внес предложение подчинить полк непосредственно ему. Я доложил, что таких вопросов не решаю.

– А мы сейчас позвоним товарищу Сталину. – Он снял трубку и заказал Москву.

Через несколько минут он уже разговаривал со Сталиным. Не успел он сказать, что звонит по поводу подчинения Голованова, который сейчас находится у него, как по его ответам я понял, что Сталин задает встречные вопросы.

– Нет, товарищ Сталин, это неправда! Я только что вернулся с оборонительных рубежей. Никакого сосредоточения немецких войск на границе нет, а моя разведка работает хорошо. Я еще раз проверю, но считаю это просто провокацией. Хорошо, товарищ Сталин… А как насчет Голованова? Ясно.

Он положил трубку.

– Не в духе хозяин. Какая-то сволочь пытается ему доказать, что немцы сосредоточивают войска на нашей границе.

Я выжидательно молчал.

– Не хочет хозяин подчинить вас мне. Своих, говорит, дел у вас много. А зря.

На этом мы и расстались. Кто из нас мог тогда подумать, что не пройдет и двух недель, как Гитлер обрушит свои главные силы как раз на тот участок, где во главе руководства войсками стоит Павлов? К этому времени и у нас в полку появились разведывательные данные, в которых прямо указывалось на сосредоточение немецких дивизий близ нашей границы. Но упоминалось, что немецкий генштаб объясняет это переброской войск на отдых в более спокойные места. Так обстояло дело в то время – так думал, в частности, и я.

Как мог Павлов, имея в своих руках разведку и предупреждения из Москвы, находиться в приятном заблуждении, остается тайной. Может быть, детально проведенный анализ оставшихся документов прольет свет на этот вопрос…

Почему войска не были приведены в боевую готовность, хотя уже накануне стало очевидно, что завтра может грянуть война, и, как известно, были отданы на сей счет определенные указания? Кто виноват в том, что эти, хотя и запоздалые, указания, пусть оставлявшие на подготовку самые что ни на есть считаные часы, не были сразу доведены до войск? По укоренившейся за многие годы версии, все как будто упирается в Сталина, а так ли это?! Ведь, как известно, после полученных из Москвы распоряжений Военно-морской флот был приведен в боевую готовность до наступления регулярных войск фашистской Германии. Является ли один Сталин виной этой, надо прямо сказать, катастрофы?

В тот июньский день 1941 года я ушел от генерала армии Павлова, даже не задумавшись, не придав сколько-нибудь серьезного значения его разговору со Сталиным, свидетелем которого был. Объяснялось это, наверное, тем, что душой и мыслями я был в своем полку, куда тотчас же и отправился, тем более что в Минске делать мне было больше нечего.

…Жизнь полка текла своим чередом. Две трети программы боевой подготовки мы закончили, а к августу должны были завершить ее полностью. Примерно к этому времени уже вырисовывалась определенная группа людей на руководящие должности в будущей дивизии. А пока шла пора проверок боевой подготовки, боевых тревог. Два, а иногда и три раза в неделю, выбирая самое неудобное, неожиданное время, мы проводили боевые тревоги с подвеской бомб и получением боевых задач. Все проходило успешно, мы намного опережали установленную нам программу. Последняя тревога, проведенная в три часа утра в субботу, 21 июня, показала хорошие результаты, и в штабе было решено на следующий день дать личному составу полный отдых. В субботу в Доме офицеров организовали вечер самодеятельности и танцы. Народу собралось очень много. Я дал указания дежурному и ушел домой. Начальник штаба Богданов и мой заместитель по радионавигации и связи Байкузов, жившие со мной в одной квартире, остались на вечере. Дома я углубился в чтение и не заметил, как совсем рассвело. Моих квартирантов, как шутя мы друг друга называли, не было. «Видимо, весело на вечере», – подумал я. Начальник штаба был холост, жена Байкузова находилась в Москве, а моя жена в пятницу, 20 июня, уехала за ребятами и должна была в понедельник вернуться.

Взошло солнце, день обещал быть погожим. Не дождавшись своих товарищей, я решил лечь спать, но в этот момент раздался телефонный звонок, я поднял трубку и услышал из Минска взволнованный голос дежурного по округу:

– Боевая тревога, немцы бомбят Лиду!

Такие звонки в связи с учебными тревогами были в то время не редкостью.

– Товарищ дежурный, – ответил я, – дайте хоть один день отдохнуть личному составу. Только вчера я поднимал полк по своему плану. Нельзя ли отложить?!

– Немцы бомбят Лиду, времени у меня больше нет, – ответил дежурный и выключился.

Я вызвал дежурного по полку, передал условный пароль тревоги; не торопясь натянул сапоги и вышел из дому. Что-то подумают наши командиры, которым я объявил, что тревог в эти дни проводить не будем?

На улице я увидел, как бежали на аэродром летчики, штурманы, стрелки-радисты, стрелки, инженеры, техники, на ходу надевая поясные ремни и застегивая пуговицы гимнастерок.

– Взрыватели выдавать? – спросил меня подбежавший инженер полка по вооружению.

Вопрос застал меня врасплох, взрыватели находились в запаянных ящиках, а тревогу проводил не я.

– Доставьте ящики с взрывателями к стоянкам самолетов поэскадрильно, без моих указаний не вскрывать!

Все были в сборе. Летный состав ждал заданий.

Я дал распоряжение начальнику штаба доложить в Минск о готовности и просить дальнейших указаний.

Пять минут спустя пришел начальник штаба и сказал, что связь с Минском не работает. Что ж, на учениях и так бывает. Проверяют, что будет делать командир при отсутствии связи. Я приказал подвесить крупнокалиберные фугасные бомбы и вести подготовку и прокладку маршрутов на Данциг. Решил позвонить командиру корпуса полковнику Скрипко и спросить, как у него идут дела. По голосу Скрипко я понял, что разбудил его и ни о каких тревогах он ничего не знает. И только в этот момент у меня мелькнула мысль, что дежурный из Минска мне говорил правду!

Я сказал Скрипко о разговоре с дежурным по округу, о том, что привел полк в боевую готовность и что связи с Минском у меня нет. Скрипко по корпусным каналам связи обещал связаться с Минском или Москвой. Шли томительные минуты ожидания. Я отдал распоряжение выдать полностью боекомплекты на самолеты, привести оружие в боевую готовность, выдать взрыватели.

Шесть часов утра. Погода удивительно хороша. Воскресенье. Сейчас бы на рыбалку или в лес! Повторная попытка связаться с Минском успеха не имела. Что же делать?! Я подождал еще немного и дал указание распустить личный состав на завтрак, оставив дежурных у самолетов. Приказал никуда не отлучаться из гарнизона.

Настроение у всех напряженное, выжидательное. Ни смеха, ни шуток. Недоумение все больше и больше охватывает нас. Лишь во второй половине дня мы узнали о войне, и то по радио, из обращения В. М. Молотова к населению. Весь первый день и следующую ночь полк по собственной инициативе простоял в боевой готовности, и только на другой день меня вызвали к командиру корпуса полковнику Скрипко, который объявил мне, что ему звонили по ВЧ из Москвы, возложили на него общее командование и что перед нашим полком поставлена задача бомбить сосредоточение войск в районе Варшавы.

Я спросил:

– Есть ли у вас распоряжение вскрыть пакет под литером «М»?[4]

Последовал отрицательный ответ.

– А приказ или письменное распоряжение бомбить Варшаву?

Такого документа также не оказалось.

Будучи совершенно твердо ориентирован об объектах нанесения ударов, среди которых Варшава никогда не значилась, я усомнился в данном распоряжении.

– Товарищ полковник, – обратился я к Скрипко, – кто давал распоряжение?

– Лично Жигарев (в то время командующий ВВС. – А. Г.).

– А вы вскрыли пакет? – опять спросил я.

– Нет. Без особого на то распоряжения этого сделать я не могу.

Мне стало ясно, что полковник Скрипко так же, как и я, и не мыслит вскрывать документы на случай войны без особого на то распоряжения. Но его не было…

– А вы уверены, что нашему полку приказано бомбить Варшаву?

Скрипко вспыхнул. Разговор стал принимать неприятный оборот.

– Я вам еще раз передаю словесный приказ командующего ВВС произвести боевой вылет на Варшаву, – еле сдерживаясь, повышенным тоном сказал Скрипко.

В кабинете присутствовали офицеры штаба корпуса. Уточнять вопрос далее я не стал. Полковник Скрипко был человеком высокодисциплинированным и очень точным в исполнении распоряжений начальства. И это хорошо было мне известно. Я распрощался с ним и вышел. В штабе узнал, что распоряжения, поступающие из ВВС, шли вдогонку, одно за другим, ставились новые боевые задачи, старые отменялись. Где проходит линия фронта, где наши войска, где немецкие, толком никто не знал. Связи со штабом Павлова не было.

Во второй половине второго дня войны полк поднялся в воздух и лег курсом на Варшаву.

…Горел Минск, горели многие населенные пункты. Дороги были забиты войсками. Наши самолеты подвергались обстрелу из зенитных пушек, отдельные машины атаковались истребителями с красными звездами, и мы вынуждены были вступать с ними в бой, хотя красные звезды были четко видны и на наших самолетах. Один из истребителей был сбит.

Линия фронта, а стало быть, и фронт отсутствовали. Лишь на отдельных участках шли локальные бои – они были видны нам сверху по вспышкам огня, вылетавшим из жерл пушек и минометов.

На обратном пути, несмотря на сигналы «я – свой», наши отдельные самолеты опять были атакованы истребителями с отчетливо видными красными звездами. В полку появились первые раненые и убитые. Очевидно, думали мы, немцы нанесли на свои истребители наши опознавательные знаки, чтобы безнаказанно расстреливать нас. Было решено открывать по таким истребителям огонь с дальних дистанций и не подпускать их близко.

Мы получили новое боевое задание – уничтожить скопления немецких войск на дорогах и переправах. Стали поступать отдельные доклады экипажей: бомбим колонны, имеющие опознавательные знаки – звезды. Уточняли, правильно ли нам поставлена задача, эти ли участки фронта с войсками мы бомбим? В ответ получали подтверждение, что все правильно и что именно здесь и нужно уничтожать противника. Много позже, когда фронт стабилизировался, нам стало известно, что не один раз наши наземные войска подвергались бомбардировкам и пулеметному обстрелу самолетов с красными звездами…

На наш аэродром стали садиться разные самолеты, потерявшие свои части. Подвергся бомбардировке и Смоленск. Город горел. Оставаться далее на аэродроме, на который уже налетали бомбардировщики противника, было нецелесообразно. Штаб корпуса находился еще в городе. Поехал туда. В центре города горел универмаг, под часами которого обычно назначались свидания. По улицам брели толпы людей в сторону Москвы. Женщины и дети несли на себе, везли на тележках, а то и в детских колясках разный домашний скарб. Ошеломляющее впечатление от внезапно нагрянувшей войны и бомбежки, от полыхавших тут и там пожаров, лежащих на улицах убитых и раненых было столь велико, что вещи, которые многие захватили с собой, часто были просто случайными. Какая-то женщина, ведя за руку девочку, несла подушку. Больше у нее ничего не было.

За ними шел старик, толкая тележку, на которой пронзительно визжал связанный маленький поросенок. Шла женщина с корытом, видимо, и сама не зная, для чего оно ей нужно. Словом, брали первое подвернувшееся под руку, торопясь, чтобы не попасть в руки к немцам. Слухи о высадке немецких парашютистов, неизвестно кем пущенные, распространялись по городу и создавали панику.

Полк получил приказание уйти из-под возможного удара, перелететь на полевой аэродром неподалеку от Ельни. Возвращаясь в машине обратно, я видел все ту же душераздирающую картину. Многие женщины, глядя на медленно проезжавшего мимо них военного, качали головами, и в их глазах были испуг, недоумение и немой укор, а перепуганные пожарами, сутолокой и криком ребятишки жались к своим матерям, озираясь по сторонам. При виде беззащитных людей, бросающих свой кров и бредущих в неизвестность, я чувствовал себя настоящим преступником, хотя сам недоумевал не меньше их… Распоряжение о вскрытии пакета и шифровка наркома были получены лишь на третий день войны. Нового там ничего не было, подтверждалось, что объявлена война. Это мы уже и сами видели.

На аэродроме я застал последние, уходящие из-под удара самолеты. Здесь оставались неисправные самолеты и часть технического состава. Головная колонна базы аэродромного обслуживания уже выходила из ворот гарнизона. Я остался пока в Смоленске.

Ночью, при очередном налете, был взорван один из складов авиационных бомб. От сильного взрыва дали трещину и разошлись стены здания штаба. Этой же ночью, видимо не выдержав напряжения, застрелился начальник связи нашего полка Печников, оставив маловразумительную записку, что-то вроде: «Товарищи, бейте немцев!» Захоронили его где-то на краю аэродрома.

Через двое суток полк в полном составе сосредоточился в Ельне. В Смоленске оставили нескольких человек, чтобы знать о наземных войсках и следить за вывозом остатков имущества… Вся связь полка была переведена на радиосредства. Вот здесь-то и сказалась отличная выучка личного состава, который обеспечил бесперебойную связь с вышестоящими штабами. Полк был полностью переключен на боевые действия в дневных условиях, делая по нескольку вылетов в день.

Напряжение давало себя знать. Люди нуждались хотя бы в коротком отдыхе, но об этом не было и речи. Летчики валились с ног. Спали прямо под плоскостями самолетов, пока подвешивали бомбы и заправляли горючим машины. Стали недосчитываться экипажей – то один, то другой не возвращался с боевого задания…

Мы настоятельно требовали, чтобы нам давали прикрытие или перевели на ночную боевую работу. Ни того ни другого мы не добились. Истребителей не получили, а кроме корпуса Скрипко и нашего полка, на этом направлении не было управляемой авиации, которая бы воевала и доставляла еще и разведданные.

Что же делать?! Как сохранить боевой состав полка? Решили выходить на цель и особенно уходить от цели на бреющем полете, маскируясь местностью. Самолеты закамуфлировали. Огромный «налет», а вернее, годы, проведенные в воздухе летчиками, их опыт и умение отлично ориентироваться на местности давали возможность выбирать для полета к целям и обратно наиболее выгодные маршруты.

Вот некоторые документы первых дней войны.

БОЕВОЙ ПРИКАЗ № 01 Штаб 212 ДБАП[5]

23.6.41 г.

аэродром Смоленск

1. Наземные войска противника продолжают сдерживаться частями Красной армии на государственной границе.

ВВС противника продолжают действия по аэродромам ВВС Красной армии и городам СССР, ведя борьбу за господство в воздухе. Оказывают упорное сопротивление ВВС Красной армии в районе западнее Гродно и юго-восточнее Варшавы. Район Янов прикрыт сильной ЗА[6].

Погода вечером и ночью 23.6 в Белоруссии и Восточной Германии: облачность 4–7 баллов, высота 1000–2000 метров уменьшается до прояснения: местами облачность 5–9 баллов, высота 5000 метров, видимость 15 километров.

2. ВВС Западного фронта продолжают выполнение задачи по противодействию ВВС Германии.

3. 212 ДБАП в период 19.00–19.15 23.6.41 г. и 2.30–2.40 эшелонированными ударами звеньев с разных высот и направлений бомбардирует… (Далее следует перечень целей и задачи 1, 2 и 3-й авиаэскадрильям. – А. Г.)

Готовность к повторному вылету в 2.00 24.6.41 г.

4. Боевая зарядка по 10 ФАБ-100[7]на самолет. Взрыватели АПУВ[8]. Метод бомбометания серийно-залповый по отрыву бомб ведущего в звене. Высота 6500–7500 метров.

Маршрут: ИПМ[9]– озеро Каспля, Молодечно… Цель. Перелет линии фронта на высоте 7000 метров. Обратный маршрут тот же.

5. Донесение: личный доклад командира звена сразу же после посадки и через 30 минут боевым донесением.

6. Я на КП аэродрома Смоленск.

Приложение:

1. Дело цели и распоряжение по разведке.

2. Штурманские указания.

3. Указания по связи.

4. План-график действий полка на 23–24.6.41 г.

ОПЕРАТИВНАЯ СВОДКА № 01

Штаба 212 ДБАП

Смоленск, 24.6.41 к 20.00

1. 212 ДБАП в период 3.00–20.00 24.6.41 совершил 50 самолето-вылетов. Наносил удары с воздуха по мотомехвойскам противника в районах: Гродно, Н. Двур, Картуз – Береза, шоссе Кобрин – Брест, Маловеры… Бомбардировка целей производилась с высот 1200–7000 метров. Задание выполнено. Истребительная авиация и ЗА на маршрутах в районе цели, на обратном маршруте оказывала сильное противодействие, особенно сильное противодействие оказывал противник в районах Гродно и Картуз – Береза.

2. 2-я и 3-я АЭ[10] по одному звену в составе 6 самолетов с высоты 7000 метров бомбардировали… (Следует перечень целей. – А. Г.) На цели сброшено 60 ФАБ-100. По наблюдению экипажей, бомбы легли по цели. Время бомбардирования 5.55–6.12. Взлет – 3.00. Посадка – 8.42. Звено 1-й АЭ – зам. командира эскадрильи старший лейтенант Яницкий, задание… не выполнило. Не нашли цель. Звено произвело посадку на аэродром Смоленск с боевой зарядкой. Взлет 3.00, посадка 8.55.

3. 1, 2 и 3-я АЭ в период 13.32–13.51 24.6 в количестве 20 самолетов с высоты 3800–4000 метров бомбардировали танковые части противника в районах: Гродно, Н. Двур, Картуз – Береза. На цели сброшено 200 ФАБ-100. По наблюдению экипажей, бомбы рвались по цели. Взлет – 11.31. Посадка – 15.53.

4. 1-я и 3-я АЭ в период 15.28–16.34 24.6 в количестве 6 самолетов бомбардировали танковые части противника в районе Картуз – Береза и шоссе Кобрин – Брест. На цель сброшено 60 ФАБ-100 с высоты 2000 метров. По наблюдению экипажей, бомбы рвались точно по цели.

5. 4-я АЭ в составе 6 самолетов в 20.30 24.6 бомбардировала мотомехвойска противника в районе Гродно и Маловеры. На цель сброшено 60 ФАБ-100 с высоты 1200–3500 метров. Экипажами отмечены прямые попадания в цель. Взлет – 18.20. Посадка – 22.00.

6. АЭ в составе 9 самолетов вылетела в 18.40 24.6 на бомбардирование танковых войск противника в районе Картуз – Береза и Гродно. В результате сильного противодействия ИА и ЗА противника вернулся на аэродром только один экипаж.

7. Потери: в течение дня 24.6 не вернулись на свой аэродром 14 самолетов. 1-й АЭ сбиты: экипажи – Бородина, Кондратьева; 2-й АЭ – экипажи Сумцова, Долголенко, Бондаренко; 4-й АЭ – экипаж Чуевского; 5-й АЭ – экипажи Лизунова, Лисичкина, Борисенко, Шульгина, Дубровина, Купало, Врублевского, Комочкова.

8. Погода: облачность слоисто-кучевая 5–6 баллов, высота 800–1000 метров, видимость 10–15 километров. Ветер – северо-западный 3–5 метров в секунду.

Как видно из приказа, даже на второй день войны командование, ставя боевые задачи, исходило из того, что войска противника сдерживаются на нашей государственной границе. А в это время немецкие армии продвигались все дальше в глубь нашей территории, осуществив прорыв на широком фронте. Данные обстановки на 24 июня также не соответствовали действительности. Судя по оперативной сводке полка за № 01, выполняя боевые задания, экипажи встречали сильное противодействие как со стороны средств ПВО, так и истребительной авиации. Лишь за один день 24 июня 14 самолетов не вернулись на свой аэродром. Только с 25 июня стали поступать к нам более или менее достоверные данные о противнике. Данные были неутешительные. Танковая дивизия немцев прорвалась к Вильно; противник уже в районе Бобруйска. А у нас в полку к исходу дня 28 июня из 72 самолетов осталось только 14, способных выполнять боевые задания. Остальные были сбиты или требовали ремонта. Мы, как уже было сказано, летали без прикрытия. И без прикрытия наши экипажи сбили в воздушных боях за первую неделю войны 18 истребителей Ме-109.

3 июля, на двенадцатый день войны, я неожиданно получил распоряжение немедленно прибыть в Москву.

Центральный аэродром, на котором сел наш самолет, был замаскирован под поле, где женщины убирают урожай.

В штабе ВВС меня принял Н. А. Булганин, назначенный членом Военного совета ВВС. Я доложил о проделанной боевой работе нашего полка и по задаваемым вопросам понял, что этот человек пока что мало разбирается в вопросах боевого применения авиации. Поговорив со мной, он сказал, чтобы я никуда не отлучался.

Через некоторое время я оказался в Кремле, в уже знакомом кабинете. Народу было много, но я мало кого знал. Вид у всех был подавленный. Многие из присутствующих были небриты, их лица, воспаленные глаза говорили о том, что они уже давно не высыпаются. Оглядевшись, кроме уже знакомых мне лиц, узнал, по портретам, Н. А. Вознесенского. С удивлением увидел, что В. М. Молотов одет в полувоенную форму защитного цвета, которая ему совсем не шла.

Среди присутствующих резко выделялся Сталин: тот же спокойный вид, та же трубка, те же неторопливые движения, которые запомнились еще с первых моих посещений Кремля до войны, та же одежда.

– Ну, как у вас дела? – спросил Сталин, здороваясь.

Я кратко доложил обстановку и что за это время сделал полк.

– Вот что, – сказал Сталин, – мы плохо ориентированы о положении дел на фронте. Не знаем даже точно, где наши войска и их штабы, не знаем, где враг. У вас наиболее опытный летный состав. Нам нужны правдивые данные. Займитесь разведкой. Это будет ваша главная задача. Все, что узнаете, немедленно передайте нам. Что вам для этого нужно?

– Прикрытие, товарищ Сталин, – ответил я.

– Что мы можем дать? – спросил Сталин Булганина.

– Немного истребителей, – ответил Булганин.

Сталин пошел по дорожке, о чем-то думая. Вернувшись и подойдя ко мне, он сказал:

– На многое не рассчитывайте. Чем можем – поможем. Рассчитывайте больше на свои силы и возможности. Видите, что делается!

Сталин опять заходил. Снова подойдя ко мне, он вдруг сказал:

– Мы дали указание арестовать и доставить в Москву Павлова. – Голос его был тверд и решителен, но в нем не слышалось ни нотки возмущения, ни тени негодования…

Передо мной, как наяву, возник служебный кабинет в Минске и бритоголовый, с массивной фигурой человек, вызывающий по телефону Сталина, чтобы взять в свое подчинение наш полк, убеждающий его не верить сведениям о сосредоточении немцев на исходных рубежах у наших границ, не поддаваться на «провокации». Разговор этот, как помнит читатель, происходил в моем присутствии, и, видимо, Сталин, обладая феноменальной памятью и уверенный в том, что я все пойму, объявил мне об этом решении Государственного Комитета Обороны.

Больше о Павлове не было произнесено ни слова. Попрощавшись, я отправился на аэродром и тотчас же улетел к себе в полк. Полет до Ельни занял немного времени, но я многое передумал.

Я знал Павлова еще по Халхин-Голу. До этого он был в Испании, а еще раньше командовал танковой бригадой, которая насчитывала в своем составе три батальона танков и один батальон мотопехоты. То есть, попросту говоря, полк.

За какие-то два-три года, часть которых была проведена советником в Испании, человек был поставлен сначала во главу всех бронетанковых сил Красной армии, а потом назначен командующим Западным Особым, важнейшим прифронтовым округом, округом с огромным количеством войск всяких родов, прикрывающим прямое направление на Москву; округом, во главе которого всегда находились командующие с большим опытом руководства войсками, начиная со времен Гражданской войны.

Не явилось ли столь быстрое, я бы сказал, столь стремительное продвижение по службе и в то же самое время малая опытность, а вернее, отсутствие этого опыта в руководстве таким количеством соединений различных видов и родов войск причиной разразившейся катастрофы? Ведь преданность Павлова своему народу и своей Родине никаких сомнений не вызывает!

Думается, что занимать такой ответственный пост мог человек, который не только имел хорошую тактическую и оперативную подготовку, но также являлся зрелым политическим деятелем. Именно политическая образованность, кроме безусловного знания военного дела, обязательна для военных работников такого масштаба. Я думаю, говоря о политической образованности, что читатель понимает: речь идет не об элементарных познаниях политграмоты, но о широте мышления и умении правильно и всесторонне оценить общую обстановку. Служба же, которую прошел Павлов, не дала, конечно, ему возможности ни освоиться как следует со своим положением, ни тем более охватить надлежащим образом огромный объем организаторской и оборонной работы, которую он взял на свои плечи.

Известно, что в то время новые рубежи, на новых границах нашего государства, готовы не были, старым же рубежам надлежащего значения уже не придавали. Если к этому прибавить, что полным ходом шло перевооружение нашей армии, то становится ясным, в какую сложную обстановку попал Павлов, не имея для этого надлежащей подготовки. Тут и опытнейшему военному с большим стажем руководящей работы было бы весьма и весьма сложно справиться с такой задачей.

Кто предложил кандидатуру Павлова на этот ответственнейший пост?! Ведь с присвоением воинского звания генерала армии к Павлову не пришел необходимый опыт и знания, нужные для руководства этой огромной военной организацией.

Как было бы просто и хорошо, если бы с присвоением высших воинских званий приходил сам по себе и необходимый для таких званий опыт. Но, к сожалению, в жизни так не бывает, и высокие звания сами по себе человеку, кроме его личного и служебного положения, еще ничего не дают.

Если занятие высокого поста в гражданских условиях относительно быстро определяет способности человека, скажем, того же директора крупного промышленного предприятия, то в военном деле качество и способности руководителя, занявшего тот или иной ответственный пост, определить куда труднее, ибо показателем является, как правило, учебная подготовка войск. Истинную же боевую подготовку войск, как и руководителя, стоящего во главе их, определяет только война. Так было в Финскую кампанию, заставившую пересмотреть организацию нашей армии, так стало и в Великую Отечественную войну.

Видно, в назначении хотя и преданных Родине людей на большие руководящие военные посты что-то не было продумано до конца. Невольно вспомнились и указания по этому вопросу Владимира Ильича Ленина. Как просто и ясно обо всем этом у него сказано.

Командующим ВВС округа, которым командовал Павлов, являлся генерал И. И. Копец, которому в то время было 32 года. Храбрый и энергичный человек, успевший проявить себя в воздушных боях в Испании, Копец, узнав об уничтожении на аэродромах огромного количества наших самолетов, застрелился. Видимо, не вынес всей тяжести сознаваемой ответственности…

Показавшийся впереди аэродром прервал мои размышления.

Выполняя указания Главного командования, наш полк переключился на разведку. Работа эта не из легких. Экипажи летали в одиночку, часто среди бела дня, в разных направлениях. Прикрытия истребителей по-прежнему не было. Вот когда еще раз сказалась и оправдала себя выучка летного и штурманского состава слепому полету! Огромная работа по обучению экипажей способам вождения самолетов по радиосредствам дала возможность летать в любых метеорологических условиях, в любых направлениях, днем и ночью, и всегда приходить обратно на свой аэродром. Этой выучкой полк был обязан заместителю командира по радионавигации Николаю Афанасьевичу Байкузову (впоследствии начальнику Управления связи и радионавигации АДД, генералу) и инструкторам полка по радионавигации М. А. Дроздову, Л. А. Дегтеву, К. И. Малхасяну, Н. С. Михалеву и Г. Т. Уварову. Прикрываясь облачностью или на бреющем полете, наши разведчики в любое время суток проникали на линию и за линию фронта и привозили ценные сведения, которые немедленно передавались командованию.

Чувство товарищества и сплоченность личного состава сделали коллектив полка монолитным. Авторитет каждого держался не на его чинах, а на умении и знаниях. Большую роль в этом сыграл комиссар полка батальонный комиссар (ныне генерал-лейтенант авиации) A. Д. Петленко, с которым мы работали очень дружно.

Невозможно, конечно, отдать здесь должное каждому члену нашего крепкого коллектива, но хотел бы привести фамилии хотя бы некоторых товарищей, таких как командиры эскадрилий В. Н. Вдовин, B. К. Лизунов, А. Г. Новиков, заместители командиров эскадрилий Н. А. Ищенко, С. И. Фоканов, летчики Н. Г. Богданов, А. М. Богомолов, В. К. Гречишкин, С. Я. Клебанов, В. М. Обухов, В. В. Пономаренко, М. В. Симонов, Р. А. Тюленев, штурманы В. А. Вареницын, В. И. Качусов, В. Г. Ковшов, И. П. Кровяков, И. И. Колесниченко, Н. К. Моисеенко, В. И. Патрикеев, И. И. Петухов, В. Ф. Подопригора, стрелки-радисты Г. Г. Базилевский, В. И. Дригало, Г. Г. Калашников, И. Д. Копач, А. Е. Смирнов, П. А. Чигирев, Д. И. Чхиквишвили и многие другие.

Немало вышло из полка Героев Советского Союза, среди них и упомянутые здесь В. К. Гречишкин, М. В. Симонов, А. М. Богомолов, Н. А. Ищенко, В. М. Обухов.

Большую работу в полку вели и сами летали на боевые задания батальонный комиссар А. Д. Петленко, мой заместитель по летной службе майор В. П. Филиппов, начальник штаба майор В. К. Богданов, начальник разведки старший лейтенант И. М. Таланин.

Хочу привести хотя бы один документ того времени.

ПРИКАЗ № 29 ПО 42 АВИАЦИОННОЙ ДИВИЗИИ ГЛАВНОГО КОМАНДОВАНИЯ

1 октября 1941 года г.

Елец

Содержание: О героических действиях экипажей мл. лейтенантов: Гречишкина В. К., Клебанова С. Я. и лейтенанта Бондаренко И. И.

§ 1

20.9.41 года при налете на аэродром противника у гор. П., на котором базировалось до 20 Me-109 и 12–15 транспортных машин типа Ю-52, экипажами 212 авиаполка мл. лейтенанта Гречишкина В. К. и лейтенанта Бондаренко И. И. полностью уничтожено на земле 5 Me-109 и не менее 6 Me-109 и Ю-52 повреждено. Кроме того, в районе аэродрома П. стрелками-радистами экипажа мл. лейтенанта Гречишкина сержантом Базилевским Г. Г. и мл. сержантом Дуденковым В. П. сбит один Me-109.

Действиями героических экипажей фашистским стервятникам был нанесен сокрушительный удар.

§ 2

27.9.41 года экипаж 212 авиаполка (командир экипажа мл. лейтенант Клебанов С. Я.) после успешного выполнения им боевого задания при уходе от цели был атакован двумя Me-109. В результате длительного воздушного боя стрелками-радистами мл. сержантом Бычковым В. Ф. и мл. сержантом Зотовым В. А. был сбит один Me-109. После восьмой атаки второму Me-109 удалось подбить самолет мл. лейтенанта Клебанова. Стрелки-радисты мл. сержанты Бычков и Зотов, имея десять и более ранений, героически защищали свой экипаж до последней возможности.

Имея на борту самолета тяжелораненых стрелков-радистов, командир экипажа мл. лейтенант Клебанов на горящем подбитом самолете решил дотянуть до своей территории и там произвести посадку.

С огромным напряжением всех сил летчик Клебанов довел самолет до линии фронта, произвел посадку в расположении своих наземных частей. Вытащив тяжелораненых стрелков-радистов из горящего самолета, командир экипажа мл. лейтенант Клебанов сдал раненых в госпиталь, а сам явился в штаб общевойскового соединения, после чего явился вместе со штурманом в свою часть.

Героические действия экипажа мл. лейтенанта Клебанова должны быть для всего летного состава частей дивизии примером образцового выполнения боевой задачи, мужественного поведения в воздушном бою с фашистскими стервятниками и ярким примером заботы командира экипажа о сохранении жизни своих стрелков-радистов.

§ 3

За образцовое выполнение боевых задач и проявленное при этом личное мужество и героизм объявляю благодарность:

Летчикам:

мл. лейтенанту Гречишкину Василию Константиновичу

– «– Бондаренко Ивану Ивановичу

– «– Клебанову Самуилу Яковлевичу

Летнабам[11]:

лейтенанту Приходченко Дмитрию Ефимовичу

мл. лейтенанту Миракову Николаю Александровичу

лейтенанту Агееву Александру Ивановичу

Стрелкам-радистам:

мл. сержанту Дуденкову Владимиру Павловичу

– «– Спретнюк Андрею Дмитриевичу

– «– Бычкову Валентину Федоровичу

– «– Зотову Валентину Алексеевичу

сержанту Базилевскому Герману Григорьевичу.

Командиру 212 АП, в соответствии с приказом НКО № 0299, представить личный состав экипажей мл. лейтенантов Гречишкина, Клебанова и лейтенанта Бондаренко к правительственной награде за успешные действия по уничтожению матчасти самолетов противника. Приказ объявить всему летно-техническому составу частей АД.

Подписали:

Как я уже говорил, младший лейтенант (ныне полковник) В. К. Гречишкин за многократное проявление мужества, отваги и подлинного героизма в боях был удостоен звания Героя Советского Союза. Судьба Мули Клебанова (так мы его звали) сложилась по-иному. Он был трижды сбит в воздушных боях, дважды пробирался в свой полк через линию фронта, продолжал летать и геройски погиб в неравном бою, атакуя противника в районе Витебска. По донесению партизан, даже немцы похоронили его с воинскими почестями, столь смел и бесстрашен был его налет.

Указами Президиума Верховного Совета Союза ССР от 11 сентября, 4 и 22 октября 1941 года была награждена первая группа летчиков нашего полка. Здесь и будущие, уже упоминавшиеся мной Герои Советского Союза, и будущие генералы А. Д. Петленко, В. П. Филиппов, В. К. Богданов, И. М. Таланин, и даже будущий ученый – младший сержант Д. И. Чхиквишвили, который стал доктором наук, а ныне является ректором Государственного университета в Тбилиси. О нем я хотел бы рассказать особо, это был наш первый стрелок-радист, получивший высшую награду Родины – орден Ленина. Довелось ему летать и со мной.

С первых же боевых вылетов Давид Чхиквишвили увидел, что защиты у него от истребителей противника маловато. Тогда он быстро смастерил себе оригинальный броневой фартук, который вращался вместе с турелью пулемета. В хвост самолета, куда приходился так называемый мертвый угол, то есть пространство, не простреливаемое своим огнем, он поставил еще один пулемет ШКАС и зарядил его трассирующими пулями. К спусковому механизму прикрепил трос и во время полета привязывал этот трос к ноге. Таким образом, грудь и живот у него были защищены броней, а истребителей, заходящих в хвост самолету, он обстреливал трассирующими пулями.

В первых же вылетах его «рационализация» себя оправдала. После воздушного боя в броневом фартуке оказалось семь следов от пуль, а сам Чхиквишвили отделался ранением в ногу, но продолжал летать. Установка же пулемета в хвосте дала возможность обстреливать истребителей противника, когда из башни стрелять было нельзя. Спасаясь от огня хвостового пулемета, истребитель противника, как правило, выходил вверх, невольно подставляя свое брюхо под основной огонь, и здесь-то Давид его сбивал. Так он сбил семь фашистских истребителей.

Но мы забежали вперед. Вернемся на полевой аэродром Ельня, куда перебазировался полк из Смоленска.

Через несколько дней к нам прилетело первое звено истребителей типа МиГ. Настроение у людей поднялось, но вскоре эти машины были разбиты на своем аэродроме, при посадках. Аэродром оказался мал для таких типов самолетов. Летчики, как говорится, слава Богу, остались живы.

Мы получили приказ перебазироваться сначала в Брянск, потом в Орел, затем в Мценск. Направленная нам эскадрилья истребителей перелетала частями. Три самолета, как я уже сказал, оказались разбитыми, а остальные, видимо из-за наших частых перебазирований, нас не нашли. На этом совместная работа с истребителями и закончилась. Данные нашей разведки были печальные, но, хотя наши войска уже оставили Смоленск, связь со штабом фронта постепенно восстанавливалась, и мы могли передавать добываемые нами сведения о противнике не только в Москву, а и фронту.

Неожиданно для всех в полку появился следователь военной прокуратуры и стал выяснять причины самоубийства начальника связи полка Печникова. Запросил письменные объяснения обстоятельств происшествия, а также причин, почему тот был захоронен без санкции судебных органов, потребовал акт захоронения. Ничего этого, конечно, у нас не было. Следователь поставил под сомнение факт самоубийства и потребовал доставить его к месту происшествия. Зная, что Смоленск занят немцами, и полагая, что об этом известно всем, я спросил следователя, откуда он явился: уж не с неба ли к нам упал? Не поняв сарказма в вопросе, тот с ударением подчеркнул, что прибыл из Москвы.

Нашему удивлению не было предела. Хотя мы по существующему на сей счет положению и донесли о ЧП, но никогда не думали, что сейчас, во время невиданной доселе войны, когда каждый день гибла масса людей, Москва, а точнее, некоторые следственные органы в столице еще не представляют, что происходит, и до сих пор действуют по установившемуся до войны порядку.

Мои объяснения могли лишь усилить подозрения следователя. Немного подумав, я вызвал свой экипаж и сказал:

– Подготовьте самолет, подгоните получше товарищу следователю парашют. Ночью вылетайте в Смоленск, сбросьте его над аэродромом, а сами возвращайтесь.

– Ясно, – ответил летчик Вагапов. – Разрешите идти?

– Идите.

Экипаж вышел.

Все это произошло буквально в течение какой-то минуты. Удивившийся следователь возмущенно спросил меня, почему его хотят выбрасывать на парашюте и почему я, командир полка, допускаю неуместные шутки.

Я спокойно ответил, что Смоленск занят немцами и я не собираюсь отправлять к ним своих людей, за которых несу прямую ответственность. Если же он считает обязательным для себя побывать на «месте происшествия», то я не вижу никакого другого способа доставить его туда. Изумление на лице следователя говорило само за себя.

Не задавая никаких вопросов, он распрощался. Больше ни видеть его, ни слышать о нем мне не довелось.

Между тем события на фронте приобретали все более и более зловещий характер. Гитлеровцы стремились до наступления зимы любой ценой закончить войну захватом Москвы, Ленинграда и Донбасса. Немецкое командование нацеливало острие своего главного удара на столицу нашей Родины. По всему чувствовалось: впереди – ожесточенные бои, в которых дальнебомбардировочной авиации предстоит сыграть не последнюю роль.

Власть командира

В десятых числах августа меня неожиданно вызвали в Москву, в штаб ВВС. Вечером была объявлена воздушная тревога. Впервые я наблюдал из окон далекие всполохи взрывавшихся немецких бомб и море огня в небе от прожекторов и зенитной артиллерии. Имея уже некоторый опыт, я определил, что бомбят где-то на окраине города. Близких разрывов не было.

Вскоре меня позвали в наспех оборудованное под домом бомбоубежище, где я познакомился с генералом И. Ф. Петровым, первым заместителем командующего ВВС. По его вопросу: «Зачем вы прибыли?» – понял, что и он не в курсе дела.

– Я полагал от вас узнать причину моего вызова, – ответил я. – Тогда ждите командующего, – сказал Петров.

Постепенно завязался разговор о боевой деятельности нашего полка. Я был приятно удивлен широкими инженерными познаниями этого генерала и лишь впоследствии узнал, что он имеет специальное высшее образование.

Разговор был прерван телефонным звонком, и я вскоре оказался у Сталина.

Поздоровавшись и не задавая вопросов, Верховный сказал: – Вот что: есть у нас дивизия, которая летает на Берлин. Командует этой дивизией Водопьянов; что-то у него не ладится. Мы решили назначить вас на эту дивизию. Быстрее вступайте в командование. До свидания.

Тон Сталина, хотя и совершенно спокойный, не допускал никаких вопросов. Я вышел. Что мне делать? О дивизии Водопьянова я услышал впервые. Кто там летает, что там за самолеты, что за люди? Указание Сталина – это приказ, подлежащий немедленному, безоговорочному исполнению, а как мне его выполнить? Ехать сейчас в дивизию? Но мне даже не было известно, где она дислоцируется. Подумав немного, решил опять ехать в штаб ВВС к генералу И. Ф. Петрову и выяснить там обстановку. Явившись в штаб, доложил генералу о полученном только что распоряжении, спросил, что делать. Тот ответил, что, конечно, нужно выполнять приказ, но стоит дождаться генерала П. Ф. Жигарева – командующего ВВС.

Вскоре прибыл командующий и сообщил, что я назначен на 81-ю дивизию, что он приказал меня вызвать, но за делами об этом забыл. Спросил, о чем говорил со мной Сталин: узнав, что Верховный объявил мне решение и я ушел от него, не задав никаких вопросов, остался доволен.

– Быстрее сдайте полк своему заместителю. Я прикажу сейчас оформить приказ о вашем назначении. Завтра прилетайте и зайдите ко мне.

Мы простились. Я поехал прямо на аэродром и улетел в Мценск. Расставаться с полком было очень жаль: за короткий срок мы все сроднились, я знал весь личный состав. Как-то меня примут товарищи на новом месте? Что у них там не ладится?

В приказе по 212-му ДБАП от 16 августа 1941 года я значился уже как убывший к новому месту службы. Передал полк моему заместителю майору В. П. Филиппову, попрощался с личным составом. На другой день я снова был у командующего ВВС Жигарева. Получив уничтожающую характеристику руководства дивизии и приказание на «решительные действия», выехал на один из аэродромов под Москвой, в Монино, где находился штаб дивизии.

Знал я только ее командира – М. В. Водопьянова и М. И. Шевелева – заместителя. Что люди они не военные, мне было известно. Но то, что Михаил Васильевич Водопьянов на редкость честный человек и настоящий патриот, – это мне тоже было хорошо известно. С М. И. Шевелевым я общался очень редко, знал его мало, понаслышке.

Тяжелые летние происшествия в дивизии требовали тщательного разбора и анализа. Не выяснив причин этих происшествий, продолжать боевую работу было нельзя.

Прежде всего решил поближе познакомиться с главным инженером. И. В. Марков, военный инженер 1-го ранга, оказался хорошо подготовленным, отлично знающим свое дело. Знаниями, компетентным изложением событий этот человек сразу располагал к себе. (В дальнейшем Иван Васильевич стал главным инженером и заместителем командующего Авиацией дальнего действия Ставки Верховного главнокомандования. Ему было присвоено звание генерал-полковника инженерно-авиационной службы, а после войны, в 1946 году, он был назначен главным инженером ВВС.)

Полетели с ним по полкам, которые были разбросаны по разным аэродромам, вплоть до Казани. Следовало познакомиться с командным составом, с подготовкой летчиков и состоянием материальной части.

В общем-то обстановка не очень радовала. Материальную часть, то есть самолеты ЕР-2 и ТБ-7, я знал недостаточно, но мне было известно, что их двигатели нередко отказывали в полете. Некоторые самолеты были на дизелях, которые или отлично работали, или совсем не работали, а на установление причин, почему не работают, уходила масса времени. Подготовка личного состава к полетам в обычных дневных условиях была на должной высоте, что же касается ночных полетов да еще в плохих метеоусловиях, то ими, попросту говоря, не занимались, а радионавигацией как основным средством ориентировки в полете не пользовались.

Каков был, если так можно выразиться, «удельный вес» командования дивизии, можно было судить по тому, что, прилетев с И. В. Марковым на один из аэродромов, мы прождали более полутора часов, пока к нам явился командир 420-го АП полковник Н. И. Новодранов, находившийся здесь же, на аэродроме, и знавший о прилете своего командира. Привыкший к простоте отношений, но также и к взаимному уважению у себя в 212-м полку, я, как говорится, только диву давался. С такими прецедентами сталкиваться мне в жизни не приходилось. Видимо, прав был командующий ВВС, потребовавший от меня решительных действий по вступлении в командование дивизией. Явившийся, наконец, командир полка поздоровался с Марковым и спросил, где командир дивизии. Главный инженер, указав на меня, сказал: «Вот новый командир дивизии полковник Голованов». Представился мне Новодранов с явно смущенным, растерянным видом. Он достаточно послужил и полетал в своей жизни и, конечно, службу в армии и существующие в ней порядки прекрасно знал. Получить звание полковника в мирное время не просто, и дисциплинированность здесь занимает не последнее место.

Мной давно уже было усвоено, что поспешность в решениях – плохой советчик, и поэтому никаких претензий я не высказал. Марков, судя по всему ожидавший острой реакции с моей стороны, был немало удивлен. Но к тому времени, многое повидав в своей жизни, я твердо убедился в том, что сила старшего не только в той власти, что находится в его руках, а в другом – в умении показать если не свое преимущество, то, во всяком случае, не меньшие, чем у подчиненных, познания в деле, на котором они стоят. Учить и командовать может только тот и до тех пор, пока он знает больше своего подчиненного и умеет передать ему свои опыт и знания. Тогда любой работающий под твоим руководством будет относиться к тебе с уважением и безоговорочно выполнять твои указания. Мне кажется, что не обладающий должными знаниями человек не может стоять во главе других, он не принесет пользы делу, а иногда от него просто вред. Конечно, власть совершенно необходима в руках старшего, и применять ее обязательно нужно по отношению к людям, не желающим выполнять или плохо выполняющим свои обязанности. Причем власть эта после надлежащего предупреждения должна применяться немедленно и ощутимо. Это на пользу и тому, по отношению к кому она применяется, и, конечно, делу. Применение власти, если это становится необходимым, укрепляет организацию и дисциплину. Но неразумное применение власти дает подчас плачевные результаты, начальник и сам удивляется: кажется, пользуется своими правами вовсю, а эффект обратно пропорционален его стараниям.

Возвращаясь к полковнику Н. И. Новодранову, могу с удовольствием сказать, что он стал лучшим командиром полка, пользовался большим авторитетом, любовью личного состава, заметно выделялся своей образованностью и решительностью действий, был строгим и взыскательным командиром. Несколько месяцев спустя, в марте 1942 года, когда была создана Авиация дальнего действия, он вступил в командование этой же 81-й дивизией, но уже преобразованной в 3-ю дивизию АДД, и первым из всех командиров АДД был удостоен высокого звания генерал-майора авиации. Вот так иногда и складываются дела, если они идут без примеси личных эмоций лиц, которым доверено руководство.

Разобравшись с полковником Новодрановым и его военкомом – батальонным комиссаром Н. П. Дакаленко, а также с начальником штаба майором Г. Ф. Филимоновым, я дал указание быстрее заканчивать формирование. Страстное желание Новодранова скорее включиться в боевую работу было надежной гарантией скорого перебазирования его полка на аэродром Киржач (Ивановская область). Затем мы улетели на аэродром в Ундоле (Горьковская область), где дислоцировался 421-й АП, летавший тоже на самолетах ЕР-2. Им командовал подполковник А. Г. Гусев, мой старый знакомый, принимавший непосредственное участие в формировании 212-го АП в Смоленске, отбиравший из ГВФ летчиков для этого полка и, как инспектор дальнебомбардировочной авиации, выпускавший меня на самолете ДБ-3Ф в Смоленске. Подчиненным делать это не полагалось. Он же был одним из членов комиссии, проверявших в мае наш полк. Надо прямо признаться, что мы оба чувствовали себя при встрече не очень уютно. Я знал его не особо положительное отношение к формированию 212-го АП из летчиков гражданской авиации, а также и ко мне, гражданскому летчику. Еще он, как мне показалось, был несколько насторожен: как все это обернется в теперешних условиях наших взаимоотношений? Надо сказать, в армии это не редкость, когда взаимоотношения между людьми, сложившиеся в определенных обстоятельствах, играют потом немалую роль. К тому же и характер у Гусева был, как говорится, не из легких. Чтобы быть кратким, скажу, что Гусев также в дальнейшем был за свою работу удостоен звания генерала и наши отношения всегда оставались хорошими. Обсудив с ним и военкомом – старшим батальонным комиссаром А. С. Кошелевым дела полка, который частично уже вел боевую работу, а поэтому и порядка в нем было куда больше, мы отправились в Ковров к месту дислокации 432-го АП, летавшего на самолетах ТБ-7. Вот здесь-то и узнал я самую суть – то главное, что явилось причиной смены командования дивизии. Оказывается, в первой декаде августа командованием ВВС и дивизией было доложено в Ставке о готовности дивизии к боевой работе и нанесению ощутимого удара по Берлину. После этого доклада, в ночь с 8 на 9 августа, под диктовку Сталина одним из членов Государственного Комитета Обороны было написано такое распоряжение:

Т-щу Водопьянову

Обязать 81-ю авиадивизию во главе с командиром дивизии т. Водопьяновым с 9.VIII на 10.VIII или в один из следующих дней, в зависимости от условий погоды, произвести налет на Берлин. При налете кроме фугасных бомб обязательно сбросить на Берлин также зажигательные бомбы малого и большого калибра. В случае если моторы начнут сдавать по пути на Берлин, иметь в качестве запасной цели для бомбежки г. Кенигсберг.

8.8.41.

На основании этого документа командующий ВВС Жигарев издал приказ, по которому в ночь с 10 на 11 августа был совершен налет на Берлин. В организации этого вылета принимал непосредственное участие и Жигарев. Девять ТБ-7 и девять ЕР-2 должны были нанести удар по Берлину, но по разным причинам до цели дошли только четыре ТБ-7 и три ЕР-2. На свой аэродром вернулся один самолет. (Детали этого полета частично описаны в книге Героя Советского Союза П. М. Стефановского «Триста неизвестных».)

Об этом я узнал лишь теперь, уже будучи командиром 81-й АД, из уст командира 432-го АП полковника В. И. Лебедева, с которым мы только что познакомились.

Так вот, оказывается, почему так сильно ругал руководство дивизии Жигарев! Видимо, и Сталин сказал ему своим невозмутимым тоном пару «теплых слов». Только когда я прочитал приказ Сталина, все в моей голове стало на свои места.

В этом приказе от 17 августа 1941 года Верховный главнокомандующий, в присущей ему лаконичной форме анализируя результаты налета 81-й авиадивизии на район Берлина, отметил, что ее первый удар[12] прошел успешно: семь тяжелых кораблей бомбардировали военные объекты противника и сбросили листовки. Однако в процессе подготовки и полета был выявлен ряд существенных недостатков, требующих немедленных исправлений.

Командование дивизии слабо руководило организацией полета, а начальник штаба дивизии полковник Лышенко самоустранился от руководства. В результате плохой увязки маршрута самолеты, летавшие на задание, были обстреляны своими же истребителями и зенитной артиллерией береговой обороны и кораблей. Летно-технический состав, несмотря на длительную подготовку к полету, не в полной мере освоил материальную часть и вооружение. Ряд самолетов потерпел катастрофу при взлете на аэродроме Пушкино. Послужила причиной нескольких вынужденных посадок и работа моторов на кораблях ТБ-7.

В связи с этим Верховный приказал Военному совету ВВС Красной армии уделить особое внимание подготовке и состоянию 81-й авиадивизии, пополнив ее полки кораблями ТБ-7, самолетами ЕР-2 и ДБ-3, предназначавшимися для систематических ударов по военным объектам глубокого тыла противника.

За личное участие в бомбардировочном налете на район Берлина Сталин объявил благодарность комбригу М. В. Водопьянову, командирам кораблей А. А. Курбану, М. М. Угрюмову, А. И. Панфилову, В. Д. Бидному, В. А. Кубышко и всему личному составу экипажей, распорядился выдать единовременное вознаграждение участникам полета, а лучших из них представить к правительственной награде.

Отдавая должное личным боевым качествам М. В. Водопьянова как летчика – командира корабля, Верховный главнокомандующий в то же время отметил, что у него нет достаточных навыков и опыта в организаторской работе, необходимых для командования 81-й авиадивизией. Был снят с должности как не справившийся с работой начальник штаба дивизии, а вместо него назначен подполковник И. И. Ильин. Командиром 81-й авиадивизии был назначен я.

Видимо, Сталин решил, что энтузиазм и личное рвение Водопьянова и его товарищей – дело, конечно, очень хорошее, но все это должно быть подкреплено должной выучкой всего летного состава и надлежащей организацией.

Действительно, почему Водопьянов взял к себе заместителем Шевелева, который, хотя и не был военным, мог бы стать хорошим начальником штаба, но ни в коем случае не заместителем, так как собственно летных дел не знал и организовать боевые вылеты, конечно, не мог. Заместитель должен сам быть если не отличным, то хорошим летчиком, знать все тонкости летного дела, готовить и сколачивать экипажи.

Ознакомление с летным составом 432-го полка и материальной частью показало, что полк в нынешнем его состоянии летать на дальние цели не может и что требуется время для его серьезной подготовки. С этим я и вернулся в штаб дивизии. Ставке доложил, что для организации дальнейших полетов нам нужно три недели. Такой срок был утвержден. Весь командный состав остался на своих местах.

Подходил срок готовности дивизии к боевым действиям, предстоял доклад Сталину и получение боевых задач. Остался один щекотливый и неприятный вопрос. Пригласив к себе Михаила Васильевича, оставшегося не у дел, я спросил, что он намерен делать и что доложить о нем товарищу Сталину. Водопьянов сказал, что просит оставить его в дивизии и дать возможность летать командиром корабля на самолете ТБ-7: «С командованием дело, я вижу, у меня не получается, а летать-то я умею и могу».

На том мы с ним и порешили. Но как решит Верховный?

Накануне назначенного срока боевой работы соединения меня вызвали в Ставку. Я доложил о готовности дивизии, о причинах летных происшествий и стоял, ожидая задания.

– А как с руководством дивизии? – спросил Сталин.

Я доложил соображения, по которым считал нецелесообразным кого-либо заменять, а также изложил и поддержал просьбу Водопьянова.

– Вот как! – Сталин улыбнулся. – Ну, смотрите, вам с народом работать, вы и решайте.

Забегая вперед, должен сказать, что Герой Советского Союза Михаил Васильевич Водопьянов честно и с удивительной энергией выполнял свой долг, летая командиром корабля в звании комбрига. В этой же должности он получил и звание генерала. Вот как это было. Однажды, когда уже была создана и вела боевую работу АДД, зашел ко мне Михаил Васильевич. Нужно сказать, что, в каком бы служебном положении ни находился летчик, я хочу подчеркнуть – истинный летчик, он всегда рад встретиться со своим достойным коллегой и побеседовать с ним. Что-то на этот раз привело Водопьянова ко мне? Мы хорошо знали друг друга, чтобы говорить без всяких обиняков.

– Ну, Михаил Васильевич, выкладывай, что у тебя? – сказал я.

– Александр Евгеньевич, ты мне скажи, пожалуйста, полагается мне как командиру корабля иметь воинское звание?

Не совсем поняв вопрос, я ответил:

– Конечно!

– А вот я воинского звания не имею. Старые звания, как известно, отменены, а нового мне до сих пор не присвоили.

Да, Водопьянов был прав. Он имел звание комбрига. А такого звания в армии давно уже не существовало. Прямо надо признаться – это было упущением руководства АДД. Его нужно было исправить, но как?! Ведь звание комбрига относилось к высшему командному составу, а занимаемая Водопьяновым должность могла быть отнесена к среднему, максимум – к старшему комсоставу.

Да, положение не из простых. Всякие мысли мелькали у меня в голове. Присвоить ему офицерское звание, на что я имел право, как командующий рода войск? Однако хотя права эти и были большие – присваивать до подполковника включительно, но уже имеющееся у Михаила Васильевича звание было выше. И я, как говорится, ни за что ни про что мог обидеть человека. Просить наркома присвоить ему звание полковника? Но ведь он его уже имел и после этого получил комбрига! Просить присвоить ему генеральское звание? Для этого он должен быть по меньшей мере командиром соединения – дивизии и выше.

– Михаил Васильевич, – сказал я. – Вопрос этот сложный. Ты сам-то хоть скажи, на что претендуешь?

– Я хочу иметь воинское звание. Мне кажется, Александр Евгеньевич, я на это имею право. Как этот вопрос решить и что мне присвоить – смотрите сами.

Я дал слово, что вопрос будет решен в ближайшее время, но что-либо обещать сейчас не могу.

Вскоре я был на докладе у Сталина и в конце на вопрос: «Что у вас нового?» – рассказал о моей встрече с Водопьяновым, который до сих пор носит уже давно не существующее звание комбрига.

– Что вы предлагаете? – спросил Сталин.

– Присвоить ему, товарищ Сталин, звание генерал-майора авиации.

– Но ведь он сейчас летает командиром корабля?!

– Да, товарищ Сталин, и хорошо летает. Да и за спиной у него немало, как вы знаете, всяких хороших дел! Я просил бы присвоить ему звание генерала. Он заслужил его.

Походив немного, Сталин сказал:

– Хорошо, дайте представление.

Некоторое время спустя встретил я Михаила Васильевича уже генералом. Это был первый полярный летчик, получивший высокое звание генерала за свои личные боевые заслуги.

Но вернемся в Ставку.

Получив задание, мы приступили к боевым вылетам по глубоким тылам противника. И военная, и политическая важность таких полетов была очевидна.

Гитлер на весь мир объявил о полном уничтожении советской авиации и о скором вступлении немецких войск в Москву. Бомбежка глубоких немецких тылов, таких как Берлин, Кенигсберг, Данциг, отрезвляюще действовала на немецкое население, которое на себе начинало ощущать результаты боевых действий «уничтоженной» советской авиации.

Не все у нас ладилось поначалу. Первые боевые вылеты показали недостаточную подготовку экипажей в вождении самолетов по радиосредствам. Некоторые экипажи не находили свои аэродромы, садились на чужие, а то и просто на поля. Ломали и самолеты. В довершение всего полки и эскадрильи дивизии были разбросаны, как уже говорилось, по разным аэродромам, о едином плане обучения экипажей нечего было и думать.

Поразмыслив над создавшимся положением, я обратился в Ставку Верховного главнокомандования с просьбой о передаче в 81-ю дивизию личного состава 212-го полка. Ставка удовлетворила мою просьбу, и вот тогда-то 212-й АПДД приступил к выполнению предназначенной ему миссии, ведь он был задуман и создан как ядро такой Авиации дальнего действия, которая могла бы использовать все новейшие достижения современной техники. Испытанные кадры 212-го полка приняли на свои плечи всю тяжесть и трудность работы по техническому обучению дивизии. И не в классах или лабораториях – в перерывах между боевыми вылетами, в ходе войны.

Результаты сказывались на глазах. С каждым днем становилось все меньше самолетов, не возвращавшихся на свои аэродромы. Но прошло еще немало времени, пока весь личный состав уверовал в безусловную надежность средств радионавигации. По сути дела, это была настоящая революция в самолетовождении. Сейчас не найдешь ни одного экипажа, который поднялся бы в воздух при отсутствии на корабле исправных средств радионавигации. Такие полеты вообще давно уже категорически запрещены. А было время, когда многие летчики приборам не доверяли, надеялись больше на себя и в результате оказывались подчас в весьма плачевном положении. К тому же сказать, что на войне каждый самолет ценился на вес золота, – это значит преуменьшить его цену. В те дни, о которых идет речь, ни на какое золото купить самолет было невозможно. И вот не итог, нет, всего лишь штрих, позволяющий хоть отчасти представить себе плоды той революции в самолетовождении, о которой сказано выше. За войну только в одной авиадивизии, ставшей впоследствии 11-й гвардейской, при помощи радиопеленгации пришли на свой аэродром 198 потерявших ориентировку самолетов. Сколько это спасенных жизней! Сколько сохраненных машин! А начинали внедрять это новое дело мы в тяжелейших условиях, в грозном сорок первом.

Но были, к сожалению, и другие примеры. Так, в сентябре – ноябре 1941 года в 175 боевых вылетах, совершенных ночью частями 42-й авиадивизии Главного командования, только 45 самолетов произвели посадку на своем аэродроме. Остальные самолеты, потеряв ориентировку, произвели посадки на случайные аэродромы или вне аэродромов, и, как правило, с поломкой самолетов.

Нужно сказать, что отдельные экипажи, попадавшие во время слепого полета в безвыходное положение, отчаявшись установить место своего нахождения, обращались в конце концов и к средствам радионавигации только лишь «для очистки совести», без всякой надежды восстановить ориентировку, но результаты оказывались разительными.

Так, экипаж майора Клята со штурманом Добряком в 1941 году совершил 16 боевых вылетов без всякой связи с землей и всегда приходил на свой аэродром. Их уверенность в бесполезности радиосредств была столь велика, что никто не мог их в этом разубедить. И вот 23 ноября 1941 года при выполнении боевого задания, попав в сложные метеорологические условия, экипаж потерял ориентировку и заблудился. Наконец, связавшись с землей, получил пеленги, пришел на свой аэродром и благополучно произвел посадку. Впоследствии этот экипаж, произведя в 1942–1943 годах 120 боевых вылетов, лишь один раз, и то из-за отказа бортового радиоприемника, не воспользовался связью.

Экипаж летчика Коваля со штурманом Заяцем во время полета попал в грозовую облачность, где самолет подчас плохо слушается управления. Решив, что с самолетом что-то случилось, штурман Заяц покинул самолет на парашюте. Летчик Коваль, выйдя из грозовой облачности и не обнаружив штурмана, приказал стрелку-радисту настроиться на радиомаяк, находящийся в районе аэродрома, который и привел их домой.

В иные критические моменты, прибегая к средствам радионавигации, летчики все еще до конца не верили им. Произошло это с экипажем летчика Храпова и штурмана Пинчука. Из-за частой смены курса экипаж совершенно потерял представление о том, где находится. К тому же дело было ночью. Кому приходилось когда-либо терять ориентировку, а попросту говоря, «блудить», тот хорошо знает, что, даже оказавшись в «родных местах», где, как говорится, знаком каждый кустик, – не узнаешь местности. Порой доходило до курьезов. Кажется, в 1933 году один летчик, летавший на линии Москва – Куйбышев, благополучно приземлившись в Пензе и заправившись, пустился в дальнейший путь. В воздухе у него унесло планшет с картой, и он решил продолжать полет, пользуясь как ориентиром железной дорогой. Сказано – сделано. Шло время, полет продолжался. Наконец в Москве на Центральный аэродром садится самолет (это был Р-5), из него вылезает пилот и спрашивает: «Почему Волга стала такая узкая?!» Когда стартер ответил ему, что он сел на московском аэродроме, никакой Волги тут нет, а есть Москва-река, пилот махнул рукой, засмеялся и сказал: «Не валяй дурака! Из Москвы сегодня утром я сам вылетел!» Только появление знакомых товарищей, а затем начальника воздушной линии заставило растерявшегося пилота понять, где он находится. Я был свидетелем всего этого.

Возвращаясь к экипажу Храпова, скажу, что, потеряв всякую надежду определить свое местонахождение, они вспомнили об имеющихся у них на борту радиосредствах. Связались с землей и попросили вывести их в район аэродрома. Очень быстро они получили пеленг, по которому им следовало развернуться и идти курсом 270 градусов. Известно, что этот курс ведет на запад. Экипаж был уверен, что они связались по радио не со своими, а с немцами, и те готовят ловушку – хотят привести самолет к себе. Радисту было приказано проверить волну связи и позывные. Радист выполнил приказание, и на вторичный запрос они получили те же данные – идти курсом 270 градусов. Опять не поверив, экипаж стал запрашивать фамилии командира части, начальника штаба, потом штурмана. Получая быстрые, короткие, правильные ответы, экипаж заколебался, а услышав прямой приказ выполнять даваемые ему команды, подчинился, но времени на разговоры ушло много, и в конце концов, не дотянув трех километров до аэродрома, винты остановились, пришлось садиться на вынужденную. Да что говорить о молодежи? Старые «полярные волки», возвращаясь ночью с боевого задания по глубоким тылам противника, имея у себя на борту абсолютно все средства самолетовождения и не особо доверяя им, предпочитали для верности «махать» мимо своих аэродромов за Волгу, благо топлива хватало.

Возможно, кто-нибудь когда-нибудь возьмется написать книгу «занятных историй в воздухе», а их, надо прямо сказать, немало. Да, такая книга была бы не только интересной, но и поучительной для начинающих авиаторов. Ведь таких «университетов» нигде не проходят.

К слову сказать, указанные мной экипажи стали лучшими пропагандистами вождения самолетов с применением всех средств и способов радионавигации.

В битве за Москву

К октябрю 1941 года германское военное командование сосредоточило крупные силы пехоты, танков и авиации в районах Белый, Ярцево, Рославль, Трубчевск и Шостка.

30 сентября – 2 октября эти силы перешли в наступление с задачей обойти Москву с севера и юга, окружить наши войска, уничтожить их и овладеть Москвой. Октябрь 1941-го был один из тяжелейших месяцев войны…

Левофланговая группировка из района Белый – Ярцево наносила удар в направлении Ржев – Калинин – Клин. Центральная группировка из района Ельня – Рославль была нацелена на Спас-Деменск, Юхнов, Малоярославец. Наконец, правофланговая немецкая группировка из района Трубчевск – Шостка наносила удар в направлении Орел – Тула – Сталиногорск – Кашира – Рязань.

Под напором превосходящих сил наши наземные части отходили с боями, нанося врагу большие потери. Для поддержки наземных войск была брошена вся авиация, в том числе и дальнебомбардировочная. Нашим боевым экипажам указывались участки дорог, по которым двигались фашистские мотомеханизированные колонны. Иногда эти участки достигали двадцати и даже тридцати километров. В выборе цели и отыскании точки прицеливания экипажам предоставлялась полная самостоятельность и инициатива. При налетах на скопления войск в городах и других населенных пунктах указывалась точка прицеливания, а иногда и заход на цель.

На бомбежку летали преимущественно группами, в два-пять самолетов, реже – в составе эскадрильи (девятки). При этом не только ночные, но и дневные полеты проходили без прикрытия истребителями. В результате даже при благоприятных метеорологических условиях, способствовавших действию мелкими группами, наши бомбардировщики несли ощутимые потери от многочисленной истребительной авиации противника. Но, несмотря на это, перед нашей дивизией ставилась одна боевая задача за другой. Все чаще они исходили непосредственно из Ставки Верховного главнокомандования.

Как-то в октябре, вызванный в Ставку, я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно, на столе стояла нетронутая остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошел, сомнений не было, напоминать о себе я счел бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, страшное, непоправимое, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.

– У нас большая беда, большое горе, – услышал я наконец тихий, но четкий голос Сталина. – Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.

После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин так же тихо сказал:

– Что будем делать? Что будем делать?!

Видимо, происшедшее ошеломило его.

Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда ни прежде, ни после этого мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой страшной душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся.

Ответить что-либо, дать какой-то совет я, естественно, не мог, и Сталин, конечно, понимал это. Что мог сказать и что мог посоветовать в то время и в таких делах командир авиационной дивизии?

Вошел Поскребышев, доложил, что прибыл Борис Михайлович Шапошников – Маршал Советского Союза, начальник Генерального штаба. Сталин встал, сказал, чтобы входил. На лице его не осталось и следа от только что пережитых чувств. Начались доклады.

Получив задание, я уехал.

Прошло несколько дней… На аэродромы нашей дивизии начали садиться – и в одиночку, и группами – самолеты других дивизий. Это были машины, уходившие из-под вражеских ударов с фронтовых аэродромов. Скоро набралось три полка: пикировщики, штурмовики, бомбардировщики ТБ-3, – и я получил распоряжение включать их «пока что» в состав нашей дивизии. Всего у нас оказалось более 400 самолетов, но большая часть из них была неисправна. А между тем к полетам по глубоким тылам противника прибавились боевые задачи по взаимодействию с нашими наземными войсками. Штаб дивизии, по сути дела, стал работать круглые сутки: днем поднимались в воздух и шли выполнять боевые задания пикировщики, штурмовики и бомбардировщики, ночью – снова бомбардировщики. Задачи нам ставили то непосредственно Ставка, то командование ВВС. Нередко эти задачи противоречили одна другой. Решил доложить генералу Жигареву и просить его внести ясность – чьи указания выполнять?

Вскоре я был вызван в Ставку и там встретился с командующим ВВС. Ставились задачи фронтовой авиации. Нужно было прикрыть выгрузку стрелковой дивизии на одной из фронтовых станций.

– Вы можете это выполнить? – обратился Сталин к Жигареву.

– Могу, товарищ Сталин, – ответил Жигарев.

– А хватит ли у вас на все истребителей? – последовал опять вопрос.

– Хватит, товарищ Сталин.

– Ну хорошо. Мы об этом сообщим фронту, – сказал Сталин.

Получив задание для своей дивизии, я попросил П. Ф. Жигарева принять меня, чтобы уточнить нашу дальнейшую боевую работу.

– Хорошо, поедемте со мной. Действительно, мне на вас жаловались, что вы не всегда выполняете поставленные штабом ВВС задачи.

По приезде в штаб ВВС был вызван начальник штаба, чтобы срочно выделить полк истребителей для прикрытия выгрузки войск. Начальник штаба не сходя с места сказал: «Вы же, товарищ командующий, знаете, что истребителей у нас нет». Положение Жигарева оказалось не из легких… Раздался звонок по «кремлевке». Звонил Сталин, спрашивал – дано ли распоряжение о выделении истребителей. Что-то ответит Жигарев?! «Истребители, товарищ Сталин, выделены. С утра прикрытие выгрузки войск будет обеспечено». Посмотрев на начальника штаба, я встретил его изумленный взгляд. Мы с недоумением смотрели на Жигарева, который как ни в чем не бывало положил трубку и спросил меня, какие есть вопросы.

Доложив положение дел, я просил командующего каким-то образом отрегулировать постановку задач. Были вызваны оперативные работники, и командующий дал им указание, чтобы, перед тем как ставить дивизии те или иные задачи, спрашивать – есть ли задания от Ставки. Задания Ставки выполнять немедленно, без предварительных докладов штабу ВВС, отмечая проделанную работу в боевых донесениях. Вопрос был решен. Мы распрощались. Для меня так и осталось неизвестным – как Жигарев, не имея истребителей, вышел тогда из положения?..

Все чаще и чаще вставал вопрос о привлечении нашей дивизии для боевой работы на переднем крае. Положение на фронте становилось все напряженнее. Враг подходил к Москве. Шла эвакуация правительственных учреждений. Все посольства выехали из Москвы в Куйбышев. Сталин, будучи Председателем Совета народных комиссаров, Председателем Государственного Комитета Обороны и Верховным главнокомандующим, все больше и больше сосредоточивал в своих руках решение всех военных вопросов, в том числе вопросов обороны Москвы. Без его ведома ничего не делалось. Помнится, как Александр Михайлович Василевский, будучи заместителем начальника Генштаба, с ведома отдельных членов Государственного Комитета Обороны послал под Тулу не то роту, не то батальон собранных за ночь солдат. Сталин в это время отдыхал, и решили не беспокоить его по этому поводу. Когда же потом ему доложили, он хотя и согласился с решением, но выразил недовольство, что это сделали без него, и дал указание впредь обо всем ему докладывать.

Гражданских людей в Ставке, за редким исключением, практически не было. При моих посещениях Ставки я встречал лишь Маленкова и Берию.

В один из тех дней в Ставке я стал свидетелем весьма знаменательного разговора, который ярко показывает роль Сталина в битве за Москву, в противовес злобным утверждениям Хрущева о малой значимости Верховного главнокомандующего в годы войны.

Шло обсуждение дальнейшего боевого применения дивизии. Раздался телефонный звонок. Сталин не торопясь подошел к аппарату и поднял трубку. При разговоре он никогда не держал трубку близко к уху, а держал ее на расстоянии, так как громкость звука в аппарате была усиленная. Находящийся неподалеку человек свободно слышал разговор. Звонил корпусной комиссар Степанов – член Военного совета ВВС. Он доложил Сталину, что находится в Перхушкове (здесь, немного западнее Москвы, находился штаб Западного фронта).

– Ну, как у вас там дела? – спросил Сталин.

– Командование ставит вопрос, что штаб фронта очень близок от переднего края обороны. Нужно штаб фронта вывести на восток за Москву, а КП организовать на восточной окраине Москвы!

Воцарилось довольно длительное молчание…

– Товарищ Степанов, спросите товарищей – лопаты у них есть? – спросил спокойно Сталин.

– Сейчас… – Вновь последовала долгая пауза. – А какие лопаты, товарищ Сталин?

– Все равно какие.

– Сейчас… – Довольно быстро Степанов доложил: – Лопаты, товарищ Сталин, есть!

– Передайте товарищам, пусть берут лопаты и копают себе могилы. Штаб фронта останется в Перхушкове, а я останусь в Москве. До свидания.

Не торопясь Сталин положил трубку. Он даже не спросил, какие товарищи, кто именно ставит эти вопросы. Сталин продолжил прерванный разговор.

Эпизод весьма краткий, и вряд ли он требует дальнейших пояснений.

Между прочим, за все время войны мне не доводилось видеть Хрущева в Ставке, тогда как В. М. Молотова, А. И. Микояна, А. А. Жданова, А. С. Щербакова, Н. А. Булганина и других я видел весьма часто, а некоторых из них постоянно. Меньше чем через год, в битве под Сталинградом, Хрущев покажет полную свою несостоятельность…

Как я уже говорил, в нашей дивизии насчитывалось в то время более 400 различных боевых самолетов. Был смысл подумать, как лучше их использовать, чтобы, с одной стороны, помогать наземным войскам, а с другой – продолжать налеты на глубокие тылы противника, что имело огромное моральное и политическое значение. Не только войска, но весь советский народ должен был знать, что бомбежка фашистского логова не прекращается. Как много в то время мы получали писем из разных уголков Родины после сообщений по радио о боевой работе дальних бомбардировщиков!

В середине октября, числа 15–17-го, мне пришлось выехать из штаба в Монине в Ставку. Я почти не мог продвигаться по шоссе к Москве: навстречу шли сплошные, нескончаемые колонны различных машин, не признававшие никаких правил движения. Пришлось взять с собой несколько машин вооруженных солдат, чтобы, с одной стороны, пробиться в Москву, а с другой – навести хоть какой-то порядок. Из встречных машин кричали: «Немец в Москве!» Подъехав к столице, мы увидели группы рабочих, которые останавливали легковые машины, выезжавшие из Москвы и переворачивали их в кюветы. Честно говоря, я с радостью смотрел на то, что делают рабочие, и даже подбадривал их. В легковых машинах сидело разного рода «начальство», панически бежавшее из столицы… Оставив солдат навести порядок и назначив старшего, я поехал дальше. В Ставке доложил, что делается на дороге из Москвы и о мерах, которые пришлось принять.

Кем-то поднятая паника охватила ненадолго и некоторых из наших летчиков. В Москве на Центральном аэродроме стоял самолет ЕР-2 с новыми дизелями, и я накануне дал указание бывшему полярному летчику Алексееву перегнать этот самолет в Монино. Вернувшись в свой штаб, я считал, что самолет уже там, и только собрался спросить о нем у дежурного, как открылась наружная дверь и быстро вошел Алексеев. «Вот легок на помине», – подумал я.

– Ну как, перегнали?

– Что вы! В Москве немцы, я еле оттуда выбрался и явился предупредить вас!

Он произнес это с такой убежденностью и с таким видом, что, если бы я сам только что не вернулся из Москвы, я мог бы ему поверить.

– Товарищ Алексеев, потрудитесь выполнить данное вам распоряжение, – сказал я. – Можете идти.

– Вы шутите! – ответил Алексеев и вышел.

Было очевидно, что Алексеев не способен сейчас выполнить поставленную перед ним задачу. А ведь он летал в глубокие тылы врага и был совсем не на плохом счету. Вот ведь как бывает!

Поднимаясь по лестнице в свой кабинет, я увидел входившего в помещение штаба летчика Ивана Андреева, с которым вместе летал прежде и хорошо знал его спокойный характер и веселый нрав.

Приказал позвать Андреева, которому объяснил, в чем дело, выделил ему людей, транспорт, и он уехал. В тот же день Андреев перегнал самолет и как ни в чем не бывало явился ко мне, доложил, что задание выполнил, и спросил, нет ли еще «чего-нибудь». Забегая немного вперед, скажу, что Андреев был в составе одного из трех экипажей, вызвавшихся среди бела дня на бреющем пролететь в Красный Бор под Смоленском и уничтожить располагавшийся там крупный немецкий штаб. Точное местоположение его сообщили партизаны, и они же подтвердили, что он уничтожен. Через два дня все три экипажа, в том числе и Андреев, решением Ставки были награждены орденами Красного Знамени, а Иван Федорович в скором времени станет Героем Советского Союза.

Что касается Алексеева, то он тоже, как и остальные, продолжал выполнять боевую работу, но в тот злополучный день уехал на машине в свою часть, которая базировалась на полевом аэродроме в Коврове – восточнее Москвы. В 1944 году, просматривая списки представленных к награждению медалью «За оборону Москвы», я увидел там фамилию Алексеева и подписал, улыбаясь. Но случались в то время и не такие курьезы, если только эпизод с Алексеевым можно назвать курьезом.

Явился ко мне полковник М. И. Шевелев и доложил: группа людей из ГВФ заявляет, что они больны и летать не могут. Я приказал сейчас же вызвать их к себе и, когда они явились, с удивлением увидел среди них знакомые лица. Это были радисты и пилот Андреев (однофамилец упоминавшегося выше летчика), летавшие до войны на международных линиях. Отбирали туда летный состав, годный по всем статьям, особенно по здоровью.

– Чем вы больны? – обратился я к Андрееву.

– У меня грыжа.

– А вы? – обратился я к одному из радистов.

– По состоянию сердца я не могу летать на высотах.

Больше спрашивать я не стал. Передо мной стояли люди, придумавшие себе различные болезни, служба с которыми в авиации невозможна.

С «групповыми болезнями» здоровых людей мне до тех пор встречаться не приходилось. А в том, что они здоровы, у меня не было никаких сомнений. Случилось что-то явно необычное…

По справке начальника штаба, эти люди служили в дивизии уже порядочное время. Не решив пока, что же мне предпринять, я только спросил их:

– В мирное время летать за границу ваши болезни не мешали, а с врагом воевать не дают?

Ответа не последовало.

«Предать их полевому суду в присутствии личного состава», – мелькнуло у меня в голове. И сейчас же рефлекторно пришел ответ: «Немедленно расстреляют!»

Как раз в те дни шло формирование экипажей новых танковых частей. Радисты там были нужны позарез. «Вот куда их нужно отправить», – подумал я.

– Обеспечьте сопровождение и отправьте их всех на формирование в танковые части, – дал я указание полковнику Шевелеву. – А вы собирайтесь. Не можете летать – идите служить в наземные войска и защищайте Родину там.

Разговор был окончен. Я занимался другими делами, но неотвязная мысль не покидала меня: здесь что-то не то. А что, я и сам не мог понять.

Примерно через час, а может быть и больше, я услышал нерешительный стук в дверь. Обычно ко мне входили без всякого стука. Я открыл дверь и удивился, увидев одного из радистов.

– Александр Евгеньевич… Разрешите?

– Ну, заходите, заходите. С чем пришли?

– Нехорошо у нас получилось, Александр Евгеньевич, наврали мы вам… Не знаю уж, с чего и начать.

– Начинайте с правды и выкладывайте все как есть!

– Это Андреев смутил нас всех. Сядет посреди комнаты, схватится за голову и начнет причитать, что пропали мы все, что живыми нам не остаться, что семьи наши осиротеют, и тому подобное. С утра до вечера одно и то же. Вот мы и не выдержали. Струхнули. Мы все, кроме Андреева – с ним мы не говорили, – очень просим вас: отправьте нас в боевые наши летные части на самую опасную работу, никогда ничего плохого о нас не услышите!

На душе стало легче. Все стало на свои места. Вызвал начальника штаба и дал указание направить всех, кроме Андреева, для прохождения службы в полк ТБ-7. К чести этих товарищей, надо сказать, что они всю войну прошли отличными бойцами и слово свое сдержали. Были награждены орденами и медалями. А один из них в 1942 году был членом экипажа, который отобрали для выполнения особо важного задания – полета через фронт в Америку.

Что же касается Андреева, то этот Аника-воин воспользовался каким-то благоприятным моментом, улизнул из дивизии в тыловую часть и в войне участия не принимал. Считаю, что это лежит на совести нашего начальника штаба, без ведома которого Андреев из дивизии «исчезнуть» не мог. Много лет спустя, после войны, я узнал, что дослужился Андреев до чина полковника, работал в военной приемке, разбил там самолет, был уволен и летал где-то в Гражданском воздушном флоте.

Но, как говорится, слава Богу, подобных случаев у нас в дивизии больше не было. Весь личный состав, не думая о себе, выполнял свой долг перед Родиной, защищал родную столицу, отдавая все силы на разгром врага.

Самопожертвование, презрение к смерти говорят о преданности наших летчиков Родине, своему народу, Коммунистической партии. Летчик дальнебомбардировочной авиации капитан Гастелло в первые дни войны направил в скопище врагов свою горящую машину. Подвиг Николая Гастелло повторил младший лейтенант Иван Вдовенко.

Немцы наводили переправу через Днепр. На четвертый день, понеся большие потери, они ее закончили. Нашим войскам пришлось вести бои с прорвавшимися на левый берег Днепра танками и мотопехотой противника. Нужно было уничтожить переправу. Несмотря на дождь, наши экипажи появились над переправой и бомбили немцев. Над рекой огнем зенитной артиллерии был подожжен самолет Ивана Вдовенко. Летчик направил самолет в центр моста. Раздался сильный взрыв. В воду посыпались немецкие танки, концы моста течением развело в стороны. Не получив подкрепления, фашисты на левом берегу Днепра были уничтожены.

Непоколебимость, твердый порядок, образцовая организованность, железная дисциплина – непременные условия победы над врагом. Эти качества прививал Красной армии великий Ленин: «Война есть война, она требует железной дисциплины».

Как бы ни были трудны условия боевого вылета, летчик преодолевал все и с честью выполнял приказ.

В одном из налетов на вражеский аэродром самолет Героя Советского Союза Николая Жугана был подбит зенитками: один снаряд попал в плоскость, другой – в хвостовое оперение. Машина почти потеряла управляемость. Огромным напряжением воли, мобилизовав все свое умение, Жуган привел самолет на цель, и штурман сбросил бомбы. Приказ был выполнен.

Каждый боевой вылет давал десятки примеров героического выполнения воинского долга.

Летчик Псарев со штурманом Лабониным нанесли меткий удар по важному вражескому объекту. В это время над другой целью появилось звено командира Галинского. Немцы здесь оказали ожесточенное противодействие. Однако искусный командир звена отвлек на себя неприятельский огонь, а в это время другие экипажи с малой высоты прицельно разбомбили объект.

Любовь к своей профессии, отличное знание материальной части, умение взять от нее в бою все, что она может дать, – неотъемлемые качества настоящего советского летчика. Они вырабатываются повседневным совершенствованием, учебой. Глубокое знание своего дела позволило дважды Героям Советского Союза А. И. Молодчему, П. А. Тарану, В. Н. Осипову первыми поднять вопрос об увеличении бомбовой загрузки, с тем чтобы усилить удары по врагу. Не случайно об этих летчиках говорили, что они знают свою технику не хуже инженеров и умеют использовать ее в любых условиях боя.

Однажды самолет Александра Молодчего попал над Берлином под шквальный огонь ПВО. Сотни разрывов окружили самолет. Но командир умело преодолел огонь, и его штурман сбросил бомбы в сердце Берлина. Тогда же он передал радиограмму: «Москва. Сталину. Нахожусь в районе Берлина. Задание выполнено. Молодчий». Москва ответила:

«Ваша радиограмма принята. Желаем благополучного возвращения».

В дальних полетах особенно ярко расцветал талант экипажей. Славный питомец 3-й дивизии коммунист Сергей Даньщин побывал над многими городами фашистской Германии и ее союзников. Высокоодаренный летчик отлично владел машиной. Над Бухарестом на самолете Даньщина сдал мотор, отказала связь. Семь часов летчик вел машину на одном моторе. Это был своеобразный, не зафиксированный никакими спортивными комиссарами рекорд. И Даньщин победил смерть, спас экипаж.

Не менее выдающимися были и другие его полеты. Над сильно укрепленным пунктом врага на бомбардировщик Сергея Даньщина напали три истребителя. До цели осталось лететь несколько минут. Пилот решил во что бы то ни стало выполнить задание. Истребители непрерывно атаковали, но не смогли помешать бомбардировщику прорваться к цели. Воздушному стрелку Веретило пули пробили ноги, но он продолжал вести огонь по истребителям. Когда самолет приземлился на своем аэродроме, в нем насчитали 470 пробоин.

Самолет Алексея Матросова над целью попал в лучи более десятка прожекторов и был атакован истребителями. Воздушные стрелки отогнали истребителей, дали возможность штурману прицельно отбомбиться. При выходе из района бомбардировки вражеский Ме-110 атаковал наш самолет. Стрелок Лукин был ранен, самолет поврежден, жизнь экипажа зависела от воли летчика и радиста Ротанова. Прицельной очередью фашистский истребитель был сбит. Матросов посадил израненную машину в прифронтовой полосе. Свыше 300 пробоин…

«Я очень рада, что вы вместе с нашей партией воспитали моего сына храбрым большевиком», – писала командиру эскадрильи мать летчика Чурилина Екатерина Михайловна. Не только мать, весь полк гордился боевыми делами Арсения Чурилина. Товарищи любовно называли его «наш Арсен». Одним из первых боевых вылетов Чурилина был вылет на Берлин. И сразу трудное испытание – вышел из строя один мотор, а при возвращении через линию фронта огнем зениток был поврежден самолет. Летчик продолжал тянуть до последней возможности и благополучно приземлился на своей территории.

Впоследствии Чурилин участвовал во многих других налетах АДД на политические и административно-хозяйственные центры Германии и ее вассалов. Когда над Кенигсбергом в момент сбрасывания бомб осколками зенитного снаряда перебило масляную магистраль и загорелся мотор, Чурилин не только не растерялся сам, но не допустил никакой растерянности экипажа. Пожар был ликвидирован, самолет вернулся на базу. В следующий раз бомбить мешала облачность. Не колеблясь, не страшась зенитного огня, Чурилин снизился до высоты всего 1000 метров, и штурман Владимиров с предельной точностью уложил на железнодорожные здания и стоящие на пути эшелоны бомбы огромной разрушительной силы. Результат этого дерзкого налета был специально отмечен командованием АДД. А сколько было у нас таких бесстрашных соколов, как Арсен!

Рассказать о том, как потомственный уральский кузнец Василий Обухов за десять лет прошел путь от рядового красноармейца до офицера, летчика, водителя «Летающих крепостей», рассказать обо всех его подвигах в годы Великой Отечественной войны – это значит написать целую книгу.

Василий Гречишкин смело вступил в бой с девятью истребителями противника, из которых четыре было сбито, остальные рассеяны. «Звено бомбардировщиков младшего лейтенанта Гречишкина атаковало немецкий аэродром в районе С. Метким попаданием бомб уничтожено 10 вражеских самолетов, один немецкий истребитель подбит при попытке взлететь с аэродрома», – говорилось в утреннем сообщении Совинформбюро от 2 октября 1941 года. Все чаще в сводках Совинформбюро в тяжелые дни обороны Москвы отмечались действия наших бомбардировщиков. «В результате бомбардировки и штурмовки одна наша авиачасть за 14–18 октября уничтожила 108 танков, 189 автомашин с пехотой и боеприпасами, 6 бензоцистерн, около 50 мотоциклов, несколько орудий и 2 батареи зенитной артиллерии». «За один день 24 октября в районе Малоярославца и Можайска уничтожено 70 танков, 220 автомашин с пехотой и боеприпасами, до 6 цистерн с горючим и 4 огневые зенитные точки».

Даже по этим трем выдержкам из сводок можно судить об эффективности нашей авиации в битве за Москву.

Высокие образцы мужества, самоотверженности показывали летчики – коммунисты и комсомольцы. Трудно переоценить ту ведущую роль, которую они сыграли в наших боевых успехах, личным примером обучая людей добиваться победы над противником в труднейших условиях боя. Тут уместно вспомнить, скажем, летчика Соколова – комиссара эскадрильи, который своими мастерскими боевыми ударами заслужил всеобщее уважение и авторитет товарищей. Он был удостоен звания Героя Советского Союза, вскоре назначен командиром полка, и ему было присвоено звание подполковника.

Людей большого мужества и отваги, подобных коммунисту С. Н. Соколову, у нас было немало, и о них я еще расскажу…

В нашу задачу входило также сбрасывание листовок в окопы и в тылу противника. Помнится, на одной из листовок были изображены зенитные батареи, охраняющие Москву, а под ними слова: «Германский летчик, подумай об этом, прежде чем стартовать». Немало фашистских асов нашли свой конец в московском небе. Попадая к нам в плен, они тогда вели себя еще нагло. «Вам, русским, война не нужна, у вас много лишней земли и богатств, а мы должны воевать, чтобы отнять у вас землю, иначе Германия дальше существовать не может», – заявил на допросе пленный немецкий летчик.

Как-то в сбитом германском бомбардировщике была обнаружена белокурая голубоглазая девушка в форме военного летчика. Когда ее спросили, как это она, женщина, могла решиться бомбить мирные города, уничтожать беззащитных женщин и детей, она ответила: «Германия нуждается в пространстве, но ей не нужны люди на этих землях».

Да, на карте стояло само существование нашего Отечества, шла борьба не на жизнь, а на смерть, борьба двух социальных систем, двух идеологий, абсолютно исключавших друг друга. В это тяжелое время, когда части дивизии круглые сутки вели свою боевую работу, напряжение было столь велико, что летный состав буквально валился с ног, об отдыхе, хотя бы коротком, не могло быть и речи. В результате со мной произошел неприятный случай. Получая в Ставке очередные задания, я зашатался и, если бы не Г. М. Маленков и Б. М. Шапошников, поддержавшие и посадившие меня на рядом стоявший стул, наверное, упал бы. Попытался встать – и не смог. Сталин быстро подошел к буфету, налил что-то в стакан, подал мне:

– Пей!

Не переводя дух, махнул я содержимое стакана и, лишь вздохнув, по спазме в горле понял, что это – очень крепкое спиртное.

– Когда спал? – спросил Сталин.

Ответить на этот вопрос я не смог, потому что сам уже не помнил когда…

Всю обратную дорогу думал, как могло случиться, что я, видимо, моментально заснул, да еще стоя. Такого со мной никогда не бывало. Еще мальчишкой, во время Гражданской войны, я, как и некоторые другие, в ночных переходах попадал в ритм шага и засыпал на ходу. Как только сбивался с этого размеренного ритма, просыпался от толчков идущего рядом, потом опять настраивался под ритм и снова засыпал… Но ничего похожего в данном случае не было.

Довольно продолжительное время я испытывал чувство неловкости и какой-то вины. Надо же было произойти такому, да еще где! Однако при последующих моих посещениях Ставки все держались так, будто ничего не случилось. Лишь несколько дней спустя Сталин мимоходом сказал, что нужно планировать боевую работу так, чтобы личный состав отдыхал. Мы стали планировать отдых летного состава, что раньше нам казалось невозможным.

Но темп боевой работы не снижался… Мы получили данные о прибытии поезда Гитлера в Варшаву. Двадцать лучших экипажей были отобраны для прицельного бомбометания. Каждый экипаж выполнял боевую задачу самостоятельно. Из Варшавы сообщили, что к прилету наших самолетов поезд уже ушел, но бомбежка указанных целей проведена точно. На железной дороге много пожаров и взрывов, от неожиданного удара возникла большая паника.

Немецкое командование объявило, что это были английские самолеты. Все участники налета вернулись на базы. А в то же время другие самолеты отправлялись в ночной поиск, бомбили и обстреливали рокадные дороги, где шло передвижение немецких войск, искали на железнодорожных магистралях поезда. Обстреливали паровозы, выводя их из строя, устраивали пробки и заторы. Другие части дивизии бомбили немецкие войска в районах западнее Вязьмы и летали к партизанам. Дивизия работала круглые сутки.

Вот краткое перечисление основных операций, проведенных 81-й АД в те незабываемые дни.

1 октября дивизия наносила удары по железнодорожному узлу Рославль, где разведка обнаружила много стоявших эшелонов, а также уничтожала скопление войск и автомашин противника в районе Жлобинское (20 километров северо-западнее Рославля) и в лесу (15 километров севернее Рославля).

4 октября уничтожала войска в районе Новгород-Северский.

5 октября бомбила сосредоточение пехоты и мотомехвойск в районе Дмитрово – Орловский.

6 октября уничтожала мотомехвойска противника, двигавшиеся по шоссе Чипилево – Юхнов, а также в районах Юхнова, Дракина, Чипилева, Заказного, Мосальска.

7 октября бомбила и расстреливала войска и танки противника на шоссе в пяти километрах юго-западнее Юхнова, а также мотомехчасти на шоссе Юхнов – Чипилево.

8 октября бомбила танки, мотомехвойска противника на стыке дорог в одном километре юго-западнее Юхнова, а также в Бардине, Тенискове. Бомбила мост через реку Угра, переправу у Реляки, уничтожила вражеские самолеты на юго-западной окраине Жуковки.

В ночь с 9 на 10 октября бомбардировались железнодорожные узлы Смоленск и Рославль.

11 октября были уничтожены автоколонны на шоссе Чипилево – Юхнов и в районе Утешева (25 километров юго-восточнее Юхнова), а также переправы на реке Изверя.

12 октября уничтожала мотомехвойска противника на шоссе Юхнов – Медынь и на переправах у рек Изверя и Шаня. В ночь с 12 на 13 октября бомбила аэродромы противника в районах Смоленска, Бобруйска, Могилева.

В ночь с 12 на 13 октября бомбила аэродромы противника Смоленск, Бобруйск, Могилев.

14 октября уничтожала мотомехвойска, двигавшиеся по шоссе Старица – Калинин.

16 октября бомбила железнодорожный и шоссейный мосты через Волгу у Калинина.

17 октября – танки на дороге Уметино – Калинин.

19 октября – шоссейный и железнодорожный мосты через Волгу у Калинина.

24 октября уничтожала вражеские войска в районах Орла и Гжатска.

25 октября продолжала уничтожать войска в районах Орла, Калуги, Гжатска, Можайска.

27 октября продолжала уничтожать войска и технику в районах Орла, Калуги, Можайска, Гжатска. Ночью снова бомбила войска противника в районе Орла.

28 октября уничтожала вражеские войска в районах Калуги и Можайска.

29 октября, ночью, бомбила Берлин, войска и технику противника в районах Орла, Калуги, Волоколамска, Гжатска.

30 октября бомбила войска и технику противника в районах Орла и Калуги, аэродром в Орле.

31 октября уничтожала войска и технику противника в районе Можайска и Малоярославца.

Дивизия вела также и разведку, данные которой немедленно передавались в штаб ВВС, а оттуда – во фронт и армии. Почти вся боевая работа происходила днем. Отбомбив с безопасной высоты, чтобы не подорваться на взрывах собственных бомб, экипажи переходили на бреющий полет, что также необычно для бомбардировочной авиации, и расстреливали врага из пулеметов.

Особенно тяжелыми были бои за Москву во второй половине октября, а также во второй половине ноября, когда группа фашистских армий «Центр», возглавлявшаяся фон Боком, перешла в решительное наступление, и сражение развернулось на фронте от Калинина до Тулы. Октябрь и ноябрь были воистину месяцами самой ожесточенной битвы за Москву. Само слово «битва» говорит за себя. Вспомним Куликовскую битву, Ледовое побоище с псами-рыцарями. Масштабы тех битв, с современной точки зрения, были, конечно, невелики, но они решали судьбу Руси…

В ноябре 1941 года наша дивизия жила также очень напряженной жизнью.

4 ноября днем уничтожала войска и технику противника на дорогах Лотошино – Воробьево, Фроловск, Раменье, Ярополец, а ночью бомбила военно-промышленные объекты в Риге и Данциге.

5 ноября днем бомбила железнодорожный мост через Волгу у города Калинина, а ночью – военно-промышленные объекты в Кенигсберге и Риге.

6 ноября днем – понтонный, шоссейный и железнодорожный мосты через Волгу, а ночью – военные объекты в Данциге и Риге, уничтожала вражескую авиацию на аэродромах Двоевки и Гжатска.

9 и 12 ноября днем – понтонный, шоссейный и железнодорожный мосты через Волгу, а ночью – военные объекты в Кенигсберге.

13 ноября днем – опять мосты, а ночью – Кенигсберг, скопления войск и техники противника в районах Риги, Витебска, Ржева.

14 ноября – Кенигсберг и мосты.

15 и 16 ноября – мосты.

27 и 28 ноября наши боевые экипажи бомбили и расстреливали с бреющего полета вражеские части в районе Рогачева, Истры, где, по данным разведки, было уничтожено огромное количество живой силы и техники противника.

Нужно сказать, что боевая работа летного состава дивизии в большинстве случаев проводилась в сложных метеорологических условиях.

Хочется привести некоторые документы тех дней.

БОЕВОЙ ПРИКАЗ № 24

штаб 81 авиадивизии

6.10.41

1. Мотомехчасти противника прорвались и выдвигаются по дорогам в направлении на Юхнов. Его ВВС усилили активность, действуя группами и одиночными самолетами по населенным пунктам и аэродромам.

2. 81 авиадивизия в течение дня 6.10.41 бомбардирует мотомехчасти противника на дороге Чипилево (70 км юго-восточнее Ельни) – Юхнов.

3. 40 авиаполку в течение дня восемью самолетами, звеньями, со средних высот бомбардировать мотомехколонны противника на дороге Чипилево – Юхнов. Бомбовая зарядка – по четыре ФАБ-100.

Напряжение – два вылета.

4. 420 авиаполку в течение дня 6.10.41 шестью самолетами, звеньями, со средних высот бомбардировать мотомехколонны противника на дороге Чипилево – Юхнов. Бомбовая зарядка – две ФАБ-250, десять ФАБ-100.

Напряжение – один вылет.

5. 421 авиаполку в течение дня 6.10.41 шестью самолетами со средних высот бомбардировать мотомехколонны противника на дороге Чипилево – Юхнов. Бомбовая зарядка – две ФАБ-250, десять ФАБ-100. Напряжение – один вылет.

6. Я в штабе 81-й авиадивизии.

А вот телеграфное донесение о доставке боеприпасов и продовольствия нашим войскам, попавшим в окружение.

«Вручить немедленно генерал-майору Ворожейкину.

Две группы в 12.30 с высоты 250–400 метров производили выброску боеприпасов и продовольствия для частей Красной армии в районе Белой. Первая группа выбросила груз в районе Валыново. При подходе к цели экипаж наблюдал скопление наших войск и движение повозок с красноармейцами. Вторая группа выбросила груз в полутора-двух километрах от нашей автомотомехколонны. Один экипаж наблюдал бежавших красноармейцев и колхозников к месту падения груза. В этом же районе на поляне был замечен наш истребитель МиГ-3. При уходе от цели справа в трех километрах от маршрута замечены два самолета, тип не установлен. Экипаж самолета Петренко в районе цели сбрасывал вымпел. Один самолет через 10 минут после взлета произвел вынужденную посадку из-за неисправности матчасти. Другой вышел юго-западнее деревни Мелешина в 10 км, где был обстрелян неприятелем. Пробили гидросистему шасси. После этого уточнил деревню Мелешина, сделал несколько кругов, никто не появился. После сбрасывания двух мест из деревни Мелешина стали выходить бойцы. Бросал с высоты 50 метров, в лицо видели, что наши. Сбросил возле самой деревни. Сделал десять заходов, груз собирать помогали колхозники и дети. Собирали на автомашине. После всего сбросил вымпел в центр деревни с высоты 10 метров. Бойцы и колхозники приветствовали. Весь груз собрали. Кружил 20 минут. Задание выполнил, посадку произвел благополучно в 18.40. Заметил ранее сброшенные грузовые парашюты северо-западнее деревни Мелешина 9 км в лесу. Парашюты никем не подобраны. Второй задание выполнил. Подробностей не поступало, груз сброшен своим войскам в Гаврилово и Дорогино. Погода: облачность 10 баллов, высота 200–400, видимость 10 км. В районе цели шел снег, видимость 500–900 м. Голованов, Хоробрых, Ильин».

Вот часть телеграфного боевого донесения за 17 октября 1941 года.

«Вручить немедленно генерал-майору Ворожейкину.

Продолжение боевого донесения соединения Голованова.

В период 11.28–14.45 с высоты 700–1300 метров произвели бомбардирование мотомехвойск и танков противника по дорогам Старица – Калинин, Емельяново, Зашейниково, Зуево – Борисково, Улитино. Сброшено бомб: 60 ФАБ-100 и 4 ФАБ-250. Экипажами отмечены прямые попадания по танкам и автомашинам. Бомбы рвались среди людей, убегавших в сторону с дороги у Емельяново. У Зашейниково прямое попадание в группу из четырех автомашин и четырех танков. Прямое попадание в танки на дороге между Зуево и Борисково, прямые попадания в группу танков, стоявших в двух километрах северо-западнее Улитино. Экипажи наблюдали: движение мотомехчастей по всей дороге от Старица до За-шейниково, сосредоточение танков по обочинам дорог, в лесах – небольшими группами. Движение автоколонны с танками от Микулино – Городище на Калинин. Движение автомашин 25–30 штук. Голова колонны Ивашинов. Ильин».

В битве за Москву, в ходе напряженнейшей боевой работы, в нашей дивизии происходили случаи, которые нарочно не придумаешь и которые бывают только на войне. Например, в ночь с 6 на 7 ноября. Даже видавшие виды летчики ни о чем подобном не слышали.

Корабль ТБ-7 возвращался с боевого задания по бомбардировке военно-промышленных объектов Данцига. Когда он был уже над своей территорией, в районе между Кашином и Калязином, вдруг загорелся и мгновенно был охвачен пламенем четвертый мотор. Командир экипажа Э. К. Пусэп (ныне один из руководящих работников Эстонии) дал команду применить противопожарные средства. Приказание было выполнено, но пожар не прекращался. Люди стали задыхаться от дыма, и командир принял решение всем покинуть самолет. Двенадцать членов экипажа покинули самолет на парашютах. Командир корабля, покидая его последним, поставил автопилот на планирование.

Некоторое время спустя мы получили сообщение, что в 720 километрах восточнее Кашина приземлился на брюхо самолет с красными звездами, но без экипажа. Оказалось, к великому нашему изумлению, что это тот самый ТБ-7, который из-за пожара был покинут летным составом. Через некоторое время самолет был поднят, восстановлен, перегнан к себе в часть и продолжал боевые вылеты. Долго мы гадали, как мог уцелеть этот самолет, во-первых, от пожара, а во-вторых, при посадке, но так ничего и не придумали.

Примерно в то же время нами был применен самолет ТБ-3 – летающая торпеда. Группа товарищей предложила систему, с помощью которой можно было наводить летающий беспилотный самолет на цель. В наши дни это стало уже обыденным делом, но тогда было большой новинкой.

Доложили мы о своей затее Сталину. Он поддержал, и мы стали готовить «сюрприз» для немцев. Решено было начиненный многими тоннами взрывчатки самолет ТБ-3 вывести на железнодорожный узел Смоленск и с пикирования взорвать его между железнодорожными эшелонами.

Испытания и тренировки дали положительные результаты. Мы проводили их так: один экипаж поднимался в воздух на самолете ТБ-3, а вслед за ним на другом самолете поднимался второй экипаж и вставал в кильватер[13]. Экипаж на ТБ-3 включал систему управления, и самолет пилотировался по радио идущим сзади самолетом. Все получалось хорошо. Управление летающей торпедой осуществлялось с самолета ДБ-3Ф, где командиром был летчик Владимир Пономаренко, с ним летал инженер Кравец. Командиром ТБ-3 был майор Тягунин, борттехником Калинин. Вместе с ними принимали участие в полете: инженер завода Гачикян, бортмеханик Мосеев, штурман Корогодов, начальник парашютно-десантной службы майор Чуденко, стрелок-радист Палагут и стрелок Петрушкин.

Дождавшись подходящей погоды – облачность, высота облаков 500–300 метров и хорошая видимость, – мы запустили эту торпеду с экипажем в составе одного летчика и механика. Поднялась она в воздух, за ней взлетел другой самолет, все было отлажено, и летчик с бортмехаником покинули ТБ-3 на парашютах. Операция шла гладко, но на линии фронта самолеты попали под обстрел, и наша торпеда, нырнув в облака, через некоторое время вдруг скрылась. Видимо, обстрелом была повреждена антенна. Так мы и не знали, что с ней сталось, хотя и просили наших партизан, с которыми у нас была устойчивая связь, хоть что-нибудь разузнать. Со смущенным видом пришлось мне докладывать в Ставке о неудаче. Посмеялись над нашим экспериментом и предложили дальнейшую работу в соединении прекратить, передали ее в один из научно-исследовательских институтов.

– У вас своих дел хватает, – сказал Сталин. – Пусть каждый занимается тем, чем он должен заниматься. Давайте-ка лучше вместе подумаем, как крепче бить немцев теми средствами, которые у нас с вами сейчас в руках.

И этот урок запомнился. Конечно, не зря появилась русская поговорка – лучше синица в руке, чем журавль в небе.

Случались у нас и пренеприятнейшие истории. Так было с железнодорожным мостом через Волгу у города Калинина, который наши войска оставили 14 октября. С 16 октября буквально каждый день вылетали экипажи на бомбежку этого, я бы сказал, злополучного моста. Какие только специальные задания ни приходилось нам выполнять, и, как правило, мы с честью выходили из трудных положений, а тут, как говорится, у себя под носом ничего не получалось. Бомбили мы этот мост и с пикирования, и с обычного горизонтального полета, и вдоль, и поперек, и под разными углами – мост стоял. В конце концов немцы натащили сюда массу зенитной артиллерии, а мы, не обращая на нее внимания, бомбили и бомбили. Кажется, уже не было такого штурмана и командира корабля, который не попробовал бы свои силы на этом объекте, а мост стоит и стоит, и движение по нему не прекращается.

Понтонные и шоссейные мосты разбивали, а железнодорожный – уцелел, хотя в него уже было несколько прямых попаданий. Бомбы пробивали его, как болванки, на этом дело и кончалось.

Между тем требования об уничтожении моста с каждым днем становились все настойчивее, а спрос с командования дивизии – все суровее и суровее.

Наконец, решили доложить, что выполнить эту задачу мы не можем.

– Не для того мы вас во главе дивизии поставили, чтобы вы в своей немощи расписывались, – услышал я ответ Сталина. – Больно рано сдаетесь. А на войне со всех нас спрос большой. Продолжайте налеты на мост.

Я попросил подключить для выполнения задачи фронтовую авиацию.

– Хорошо, – пообещал Сталин.

Подключилась фронтовая авиация. Но, несмотря на все наши старания, на обещания больших наград, мост так никому и не удалось разрушить. После нашего контрнаступления, когда этот мост нам стал позарез нужен, об этом эпизоде вспоминали уже шутя. Но в октябре и ноябре было не до шуток.

В октябре – ноябре 1941 года Ставка Верховного главнокомандования впервые отметила боевые действия нашей дивизии. Ее боевой работой было довольно и фронтовое командование, а оценка общевойсковых штабов значила немало. В расположение дивизии прибыл член Военного совета Московского военного округа дивизионный комиссар К. Ф. Телегин, с которым мы были знакомы еще с 1925 года, для вручения от имени правительства боевых наград многочисленной группе летчиков, штурманов, технического персонала. Первым звание Героя Советского Союза в нашей дивизии получил двадцатилетний летчик Александр Игнатьевич Молодчий.

Отличилась и была награждена правительством большая группа личного состава частей дивизии, в том числе летчики и штурманы: А. И. Агеев, С. А. Асямов, И. Г. Ахметов, В. К. Баркалов, П. М. Бойко, Е. И. Борисенко, В. К. Гречишкин, Д. В. Грушевский, М. И. Данилин, И. И. Дитковский, А. Г. Дмитриев, А. С. Додонов, Н. А. Ищенко, А. И. Калиничев, А. Г. Канарский, С. Я. Клебанов, А. М. Ковязин, Н. И. Колтышев, М. А. Котырев, С. И. Лапшов, А. И. Линев, И. Т. Лисачев, A. И. Малай, И. М. Маевский, А. Д. Набокин, И. Г. Осипов, Н. И. Пахомчик, Т. П. Петрухин, Д. Е. Приходченко, Е. С. Пономаренко, С. И. Пунгусов, А. Н. Станкевич, П. Н. Таненков, Р. А. Тюленев, С. Н. Фоканов, Н. А. Хорпяков, М. М. Хохлов, К. Г. Черноморец, Д. В. Чумаченко, К. М. Чуевский, Л. В. Яницкий; штурманы: А. Н. Бондаренко, И. В. Брусков, А. Ф. Волков, М. А. Матвеенко, Н. Н. Полозов, П. А. Полыгалов, С. М. Романов, В. Г. Ткаченко, В. М. Толоконников, Ю. Г. Томкевич; стрелки-радисты и стрелки: В. Д. Багреев, П. Н. Белокуров, А. М. Большаков, И. М. Бредун, В. Ф. Бычков, Г. П. Вишневский, Н. П. Вощилов, B. Н. Главный, Г. А. Григорьев, В. П. Дуденков, В. А. Зотов, М. И. Исаев, Н. X. Компаниец, Н. И. Кокорин, М. А. Коночук, К. И. Костылев, В. Н. Кравец, П. Е. Крюков, В. А. Лежебоков, И. Г. Мысчик, И. Д. Петров, М. И. Рентов, М. И. Рогачев, П. А. Савин, А. Г. Свиридов, А. Я. Соломко, С. В. Хабаров, Р. М. Шахмаев, Г. В. Шепель, Д. И. Чхиквишвили; военные инженеры и военные техники: Н. Н. Авксентьев, М. А. Венецкий, П. С. Джанев, М. М. Догов, И. И. Долгополов, К. В. Казанцев, И. А. Косарев, Ф. М. Кошкин, Ф. Д. Масюк, Н. Ф. Мотузов, Г. Г. Павлов, А. Я. Пигунов, К. М. Плохотин, П. Т. Полещук, И. Г. Ремаренко, А. Ф. Руденко, А. И. Смирнов, М. Н. Степанов и другие.

Мной названы здесь лишь некоторые фамилии товарищей из нашей дивизии.

На высоте оказались и командиры полков: подполковник А. Г. Гусев, полковник В. И. Лебедев, майор В. П. Филиппов и капитан Н. Ф. Лавренцов, а также комиссары полков – батальонные комиссары: Н. П. Дакаленко, А. Д. Петленко, А. С. Кошелев, Брюзгин и Плохов.

Много поработали начальники штабов полков – подполковники Яроцкий и Павловский, майоры Г. Ф. Филимонов и В. К. Богданов, капитан Очнев вместе с личным составом своих штабов.

Надо прямо сказать, что награды, полученные за участие в битве под Москвой, были всем награжденным особенно дороги и достались они нелегко. С августа по декабрь дивизия потеряла 76 боевых самолетов. В октябре, например, были дни, когда в 40-м полку оставалось всего восемь самолетов Пе-3, из них исправных четыре. Летчиков – 9 человек, стрелков-бомбардиров – 16…

Из старшего командного состава, как я уже говорил, заметно выделялся командир полка Ил-4 полковник Н. И. Новодранов. Мы очень сожалели, когда этот талантливый, очень опытный командир погиб в 1942 году при аварии попавшего в сильную болтанку перегруженного транспортного самолета.

Еще в первых числах ноября Верховный главнокомандующий сообщил мне, что 7 ноября на Красной площади, как всегда, будет парад, и дал указание с утра в этот день привести в полную боевую готовность самолеты и экипажи, а мне находиться у телефона. До объявления по радио было велено никому ничего не сообщать.

С утра 7 ноября дивизия была приведена в боевую готовность с экипажами у самолетов, но без заданий, и лишь радиопередача с Красной площади внесла ясность и рассеяла недоумение личного состава по поводу столь необычной готовности. Как известно, во время парада шел снег и была низкая облачность.

Что и говорить о том впечатлении, которое произвел парад и особенно выступление Сталина на всех нас, на народы Советского Союза, на воинов армии и флота!

Немцы почти уже в Москве, а Сталин с трибуны ленинского Мавзолея спокойно обращается к народу:

«Бывали дни, когда наша страна находилась в еще более тяжелом положении. Вспомните 1918 год, когда мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции. Три четверти нашей страны находились тогда в руках иностранных интервентов… Четырнадцать государств наседали тогда на нашу страну. Но мы не унывали, не падали духом. В огне войны организовали тогда мы Красную армию и превратили нашу страну в военный лагерь. Дух великого Ленина вдохновлял нас тогда на войну против интервентов. И что же? Мы разбили интервентов, вернули все потерянные территории и добились победы.

Теперь положение нашей страны куда лучше, чем двадцать три года назад. Наша страна во много раз богаче теперь и промышленностью, и продовольствием, и сырьем, чем двадцать три года назад. У нас есть теперь союзники, держащие вместе с нами единый фронт против немецких захватчиков. Мы имеем теперь сочувствие и поддержку всех народов Европы, попавших под иго гитлеровской тирании. Мы имеем теперь замечательную армию и замечательный флот, грудью отстаивающие свободу и независимость нашей Родины. У нас нет серьезной нехватки ни в продовольствии, ни в вооружении, ни в обмундировании. Вся наша страна, все народы нашей страны подпирают нашу армию, наш флот, помогая им разбить захватнические орды немецких фашистов. Наши людские резервы неисчерпаемы. Дело великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад.

Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?»

Впервые за последние годы Сталин напомнил о примере наших предков – великих русских полководцев – и тут же провозгласил:

«…Пусть осенит нас победоносное знамя великого Ленина!»

В суровый час Сталин не просто поднял в народе чувство патриотизма, он связал это чувство с именем Ленина. И появился новый прилив энергии, новые силы, еще более окрепла вера в наше правое дело, за которое человеку не страшно пойти на смерть…

Вскоре после праздника 24-й годовщины Октября, после памятного парада, у командующего ВВС вдруг начала работать комиссия, на которую вызвали и меня. Среди других я встретил здесь Л. А. Горбацевича – начальника Управления дальнебомбардировочной авиации ВВС, генералов И. Т. Спирина, А. В. Белякова, Владимира Коккинаки. Мне предложили доложить о составе дивизии, о количестве полков, о командирах, дать им характеристики. Будучи вызван вторично, я попал на обсуждение, что должны делать полки, какие выполнять задания. Жигарев потребовал справку, кто из командиров соответствует своей должности и кто не соответствует, кого оставить на месте, кого убрать. Я доложил, что весь командный состав дивизии на месте, в том числе командиры полков.

– И с дивизией разберемся, – многозначительно сказал Жигарев. – Если вопросов нет, командиров полков можно утвердить.

Вопросов не последовало. Я был отпущен. Звонков из Ставки в течение двух дней не было. Дивизия продолжала свою боевую работу по имеющимся заданиям.

Потом неожиданно позвонил А. И. Шахурин, поинтересовался, «как идет жизнь», спросил, какие у меня отношения с Жигаревым. Я ответил, что живем и работаем потихоньку, как говорят, слава Богу. Что касается отношений с Жигаревым, то он командующий, а я командир дивизии – вот и все.

Вскоре позвонил Верховный главнокомандующий. Спросил, как дела. Я доложил о ходе выполнения поставленных им задач.

– Ну, что собираетесь делать дальше?

– Дальше думаю сдавать дивизию и жду преемника, товарищ Сталин.

По длительному молчанию я понял, что он такого ответа не ждал и мог принять это за дерзость.

– Вы можете сейчас приехать? – как обычно спокойным голосом спросил Сталин.

– Могу, товарищ Сталин, – ответил я.

– Ну, что у вас там случилось? – спросил Сталин, когда я к нему явился. В кабинете также находился Г. М. Маленков.

Кратко доложил суть дела. Решалась, как я понял, судьба нашей дивизии. Что с ней собирались делать? На комиссии со мной разговаривали как с человеком, который уже не имеет к ней прямого отношения.

– …Поэтому я и ответил вам, товарищ Сталин, что собираюсь сдавать дивизию.

– Вот оно что!

В его тоне было то ли удивление, то ли ответ на свои же мысли.

Пройдясь немного, Сталин круто повернулся:

– С этим пора кончать. Вместе с Маленковым подготовьте документ о подчинении вашей дивизии непосредственно Ставке и об изъятии ее из ВВС. Что нужно, дайте мне на подпись. Впредь все вопросы будете решать здесь. Скажите об этом Жигареву.

Получив дополнительные задачи, я был отпущен. Так решилась последующая судьба дальних бомбардировщиков. Жигареву я не звонил, от него звонки также прекратились. Я понял, что он обо всем поставлен в известность. Что думал он делать с дивизией, какие имел планы, для меня так и осталось неизвестным.

В документе, подготовленном нами с Маленковым и подписанном Сталиным, между прочим, были и любопытные пункты. Например, командиру дивизии предоставлялись права по назначению и перемещению личного состава до заместителя командира полка и присвоению воинских званий до майора. Андрей Васильевич Хрулев, начальник тыла Красной армии, принял дивизию на все виды снабжения. Так 81-я АД постановлением Государственного Комитета Обороны от 30 ноября 1941 года, а затем приказом наркома обороны была преобразована в 3-ю авиационную дивизию дальнего действия, с непосредственным подчинением Ставке Верховного главнокомандования, а руководить ею стал лично Сталин. Не знаю, сохранились ли приказы по присвоению званий от майора и выше и приказы по перемещению в дивизии, но несколько таких приказов мной докладывались и Верховным подписывались. В дальнейшем Сталин проявлял все больший и больший интерес к Авиации дальнего действия.

Г. М. Маленков и далее, как говорят, «курировал» нас, и справедливости ради следует сказать, что получали мы от него большую помощь и поддержку. Я лично считаю, что это был у Сталина лучший помощник по военным делам и военной промышленности. Незаурядные организаторские способности, умение общаться с людьми и мобилизовать все их силы на выполнение поставленных задач выгодно отличали его от таких людей, как Берия. Между ними, казалось, не было ничего общего, даже мало-мальски сходного ни в подходе к решению вопросов, ни в личном поведении. Берия был грубым, заядлым матерщинником. От Маленкова я за всю войну не слышал грубого слова. Их характеры явно различались, и меня всегда удивляло – в чем заключалась дружба между этими людьми?..

О стиле работы Верховного

В декабре боевая деятельность дивизии резко сократилась из-за плохих метеоусловий, а также по причине переформирования дивизии в 3-ю авиационную дивизию дальнего действия, изъятия ее из ВВС и подчинения непосредственно Ставке Верховного главнокомандования.

Дивизия все активнее переключалась на ночные боевые действия одиночными экипажами. Все больше и больше экипажей выделялось в число охотников за поездами, для внезапных атак аэродромов, для ударов по войскам и технике противника на дорогах и в оперативных тылах. Увеличивался боевой состав и парк самолетов. Дивизия получала новые задачи. Обеспечение связи и питания наших партизан, связи с временно оккупированными территориями Латвии, Литвы, Эстонии, а также с силами Сопротивления на территории Болгарии, Польши и других стран стало нашим повседневным делом. К тому же все время увеличивался объем «обычной» работы – налеты на глубокие тылы противника и боевые действия в интересах наших наземных войск.

Вскоре я получил приказ Сталина перевести штаб дивизии из Монина в Москву.

– Слишком много времени уходит на ваши поездки к нам, – сказал Сталин. Я стоял и ждал дальнейших указаний. – Вам что-то не понятно? – спросил он.

– Все понятно, товарищ Сталин, – ответил я, – но для того чтобы перебраться в Москву, нужно место.

– Это верно, – покачав головой, сказал Сталин. Подошел к «вертушке», куда-то позвонил: – К вам сейчас приедет Голованов, вы его знаете? Ну вот и хорошо. Разместите его в Москве. – И, обращаясь ко мне: – Вы знаете Хрулева?

Я утвердительно кивнул.

– Идите к нему, он вас устроит.

Выйдя от Сталина и уточнив, где находится штаб Андрея Васильевича, отправился к нему. Я знал его только по телефонным звонкам и никогда не видел. Войдя в кабинет, увидел очень подвижного, энергичного человека, который с первых же слов располагал к себе. Считая, что нужно получить жилье в Москве лично мне, он спросил о составе моей семьи, но, узнав, что нужно перевести весь штаб, вызвал двух товарищей, оделся и предложил ехать с ним.

Объехали мы множество всяких зданий. Наиболее подходило помещение Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского, расположенное непосредственно у Центрального аэродрома, что давало возможность быстро, оперативно связываться с частями дивизии, но оно было занято. Посетовав, я просил подыскать помещение ближе к аэродрому.

– Зачем искать? – сказал Андрей Васильевич. – Вам подходит помещение академии?

– Конечно, – ответил я.

– Ну и переезжайте с Богом.

– А как скоро его освободят?

– Когда вы можете начать переезд?

– Хоть завтра.

– Ну и переезжайте. К завтрашнему дню здание будет свободно.

«Вот это организация!» – подумал я.

На другой день позвонил Сталин и спросил, в Москве ли мы.

Так неожиданно и быстро передислоцировался наш штаб на новое место, в Академию имени Жуковского, где и пробыл всю войну.

Здесь мне хотелось бы сказать о некоторых личных впечатлениях о Сталине и стиле его работы. Думается, зная то и другое, читателю легче будет понять те или иные события или факты, с которыми он встретится в различных местах нашего дальнейшего повествования.

Я уже говорил выше, что сложившееся лично у меня, и, мне кажется, не только у меня, мнение о Сталине в период 1937–1938 годов было явно не в его пользу. А как мы знаем, изменить укоренившееся в течение ряда лет мнение сложно. Но и не считаться с событиями, которые проходят перед вашими глазами, не давать им объективную оценку здравомыслящий человек также не может…

От Сталина надо было ждать звонка в любое время суток. Звонил, как правило, он сам или его помощник А. Н. Поскребышев. Этот поистине удивительный человек был всецело предан Сталину и всегда находился с ним, ехал ли Сталин отдыхать или работал. Поскребышев был единственным, кто знал всю подноготную любого вопроса. Сталин привык к нему и, не стесняясь, высказывал при нем свои мысли по любому вопросу и любому человеку, зная, что дальше Поскребышева ничего не пойдет. И действительно, Александр Николаевич был очень простым и общительным человеком, но в то же время в делах был нем как рыба. Спустя годы много положил Хрущев изворотливости и всяких приемов, дабы выведать у Поскребышева все о Сталине. Как говорят, и кнутом, и пряником… Но ответ всегда был один: «Вы были членом Политбюро, а я был лишь членом ЦК. Откуда мне знать больше вас? Я в заседаниях Политбюро участия не принимал, а, как вы знаете, все вопросы решались там». Вот и все. Так и умер Александр Николаевич, унеся с собой в могилу то, что знал об истинном лице Сталина, о котором он мог бы, конечно, рассказать очень много…

Если Сталин звонил сам, то обычно он здоровался, справлялся о делах и, если нужно было, чтобы вы лично к нему явились, никогда не говорил: «Вы мне нужны, приезжайте», – или что-нибудь в этом роде. Он всегда спрашивал: «Можете вы ко мне приехать?» – и, получив утвердительный ответ, говорил: «Пожалуйста, приезжайте». Но я, например, никогда не знал, зачем и по какому вопросу еду. Если звонил Поскребышев и у него спрашивали, зачем вызывают, всегда был один и тот же ответ: «Не знаю». Единственно, что помогало ориентироваться, – это спросить у Александра Николаевича: «Кто еще есть у Сталина?» Тут вы всегда получали точный ответ, но это мало помогало. У Сталина можно было столкнуться с любым вопросом, конечно входящим в круг ваших обязанностей и вашей компетенции, и вы обязаны были дать исчерпывающий ответ. Если вы оказались не готовы к ответу, вам давали время уточнить необходимые цифры, факты, даты, детали по телефону прямо из приемной. Если же оказывалось, что вы затрудняетесь ответить по основным вопросам вашей деятельности, касающимся боевой работы подчиненных вам частей и соединений, материальной части, командного состава и т. д., которые вы обязаны знать по занимаемой должности, вам прямо говорили, что вы не занимаетесь своим делом, не знаете его и, если так пойдет дальше, делать вам на этом посту нечего. Так, незнание обстановки, возможностей своих войск и противника показал Маршал Советского Союза Г. И. Кулик, разжалованный в 1942 году до звания генерал-майора.

Контроль за исполнением даваемых поручений был абсолютен. Каждый знал, что его обязательно спросят, и не раз, о том, как выполняется полученное задание. Выполнение различных постановлений и решений начинали немедленно, не ожидая их оформления. Дорожили каждым часом, зная, что никаких скидок на всякие там обстоятельства не будет. Все вопросы обсуждались предварительно, исполнитель, как правило, присутствовал здесь же.

На мой взгляд, характерной чертой Сталина была его поразительная требовательность к себе и к другим. Радуясь тому или иному успеху, назавтра он рассматривал этот успех уже как нечто само собой разумеющееся, а послезавтра «виновника» успеха спрашивал, что тот думает делать дальше. Таким образом, почивать на лаврах любому, даже весьма авторитетному товарищу не удавалось. Сталин, воздав должное человеку, который совершил что-то важное, подталкивал его делать дальнейшие шаги. Эта характерная черта не позволяла людям самоуспокаиваться и топтаться на месте. Каждый также знал, что ответит сполна, несмотря ни на какие заслуги, если он мог что-либо сделать, но не сделал. Всяческие отговорки, которые у нас, к сожалению, всегда находятся, для Сталина не имели никакого значения. Если же человек в чем-то ошибся, но пришел и сам сказал прямо обо всем, как бы тяжелы ни были последствия ошибки, никогда за этим не следовало наказание. Но горе было тому, кто брался что-то сделать и не делал, а пускался во всякого рода объяснения. Такой человек сразу лишался своего поста. Болтунов Сталин не терпел. Не раз слышал я от него, что человек, который не держит своего слова, не имеет лица. О таких людях он говорил с презрением. И наоборот, хозяева своего слова пользовались его уважением. Он заботился о них, заботился об их семьях, хотя никогда об этом не говорил и этого не подчеркивал. Он мог работать круглые сутки и требовал работы и от других. Кто выдерживал, тот работал. Кто не выдерживал – уходил.

Работоспособность Сталина во время войны была феноменальная, а ведь он уже был немолодым человеком, ему было за шестьдесят. Память у него была редкостная, познания в любой области, с которой он соприкасался, удивительны. Я, летчик, во время войны считал себя вполне грамотным человеком во всем, что касалось авиации, и должен сказать, что, разговаривая со Сталиным по специальным авиационным вопросам, каждый раз видел перед собой собеседника, который хорошо разбирался в них, не хуже меня. Такое же чувство испытывали и другие товарищи, с которыми приходилось беседовать на эту тему, – артиллеристы, танкисты, работники промышленности, конструкторы. Так, например, Н. Н. Воронов, впоследствии Главный маршал артиллерии, являлся к Сталину с записной книжкой, в которую были занесены все основные данные о количестве частей и соединений, типах артиллерийских систем, снарядов и т. д. Докладывая, он предварительно заглядывал в эту книжку, однако не раз бывали случаи, когда Верховный главнокомандующий, зная все эти данные на память, поправлял его, и Николаю Николаевичу приходилось извиняться. Однажды Г. К. Жуков, будучи командующим Западным фронтом, приехал с докладом в Ставку. Были разложены карты, начался доклад. Сталин, как правило, никогда не прерывал говорящего, давал ему возможность высказаться. Потом выслушивал мнения или замечания присутствующих. Обычно в это время он всегда неторопливо ходил и курил трубку. Сталин внимательно рассматривал карты, а по окончании доклада Жукова указал пальцем место на карте и спросил:

– А это что такое?!

Георгий Константинович нагнулся над картой и, слегка покраснев, ответил:

– Офицер, наносивший обстановку, неточно нанес здесь линию обороны. Она проходит тут, – и показал точное расположение переднего края (на карте линия обороны, нанесенная, видимо, в спешке, частично проходила по болоту).

– Желательно, чтобы сюда приезжали с точными данными, – заметил Сталин.

Для каждого из нас это был предметный урок. Вот и повоюй тут «по глобусу»!

Я, честно говоря, не завидовал тому офицеру, который наносил обстановку на карту. За его невнимательную работу получил замечание командующий фронтом, который лучше любого знал дела и обстановку у себя на переднем крае и которому пришлось краснеть за работников своего штаба. У Сталина была какая-то удивительная способность находить слабые места в любом деле.

Я видел Сталина и общался с ним не один день и не один год и должен сказать, что все в его поведении было естественно. Иной раз я спорил с ним, доказывая свое, а спустя некоторое время, пусть через год, через два, убеждался: да, он тогда был прав, а не я. Сталин давал мне возможность самому убедиться в ошибочности моих заключений, и я бы сказал, что такой метод педагогики был весьма эффективен.

Как-то сгоряча я сказал ему:

– Что вы от меня хотите? Я простой летчик.

– А я простой бакинский пропагандист, – ответил он. И добавил: – Это вы только со мной можете так разговаривать. Больше вы ни с кем так не поговорите.

Тогда я не обратил внимания на это добавление к реплике и оценил ее по достоинству гораздо позже.

Слово Верховного главнокомандующего было нерушимо. Обсудив с ним тот или иной вопрос, вы смело выполняли порученное дело. Никому и в голову не могло прийти, что ему потом скажут: мол, ты не так понял. А решались, как известно, вопросы огромной важности. Словесно же, то есть в устной форме, отдавались распоряжения о боевых вылетах, объектах бомбометания, боевых порядках и т. д., которые потом оформлялись боевыми приказами. И я не помню случая, чтобы кто-то что-то перепутал или выполнил не так, как нужно. Ответственность за поручаемое дело была столь высока, что четкость и точность исполнения были обеспечены.

Я видел точность Сталина даже в мелочах. Если вы поставили перед ним те или иные вопросы и он сказал, что подумает и позвонит вам, можете не сомневаться: пройдет час, день, неделя, но звонок последует, и вы получите ответ. Конечно, не обязательно положительный.

Как-то на первых порах, еще не зная стиля работы Сталина, я напомнил ему о необходимости рассмотреть вопрос о целесообразности применения дизелей для дальних полетов. В то время с авиационным бензином было туго, а дизели, как известно, могут работать на керосине. Результаты же применения дизелей были самые противоречивые: одни самолеты летали отлично, другие возвращались, не выполнив боевого задания из-за отказа двигателей. А у нас кроме самолетов Пе-8 (ТБ-7) на дизелях работало и много бомбардировщиков ЕР-2 с хорошими тактическими данными. Бросаться ими было нельзя.

– Вы мне об этом уже говорили, – несколько удивленно ответил Сталин, – и я обещал вам этот вопрос рассмотреть. Имейте терпение. Есть более важные дела.

Прошло довольно много времени, и я собрался было еще раз напомнить, но при очередном разговоре по телефону Сталин сказал:

– Приезжайте, дошла очередь и до ваших дизелей.

Так, решая с ним самые разные вопросы Авиации дальнего действия, игравшей все большую и большую роль в войне с германским фашизмом, и присутствуя при решении многих других вопросов, я все лучше узнавал его. Например, я довольно скоро увидел, что Сталин не любит многословия, требует краткого изложения самой сути дела. Длинных речей он терпеть не мог и сам таких речей никогда не произносил. Его замечания или высказывания были предельно кратки, абсолютно ясны. Бумаги он читал с карандашом в руках, исправлял орфографические ошибки, ставил знаки препинания, а бумаги «особо выдающиеся» отправлял назад, автору. Мы каждый день представляли в Ставку боевые донесения о нашей деятельности и, прежде чем подписывать их, по нескольку раз читали, а словарь Ушакова был у нас настольной книгой.

Даже в самое тяжелое время войны Сталин любил во всем порядок и требовал его от других.

Как-то А. Ф. Горкин, тогда секретарь Президиума Верховного Совета, принес проект нового закона для обсуждения. У меня не осталось в памяти сути этого закона. Хорошо помню лишь, что в нем было всего десять – пятнадцать строк. Много раз читался он, и всякий раз спрашивалось: а можно ли этот закон толковать не так, как он мыслится, а по-другому? И всякий раз оказывалось, что можно. Чуть ли не два часа прошло, пока, наконец, не добились того, что уже никто не смог предложить или высказать другого толкования.

Письменные документы, подлежащие опубликованию в виде постановлений, решений, отрабатывались с особой тщательностью, по многу раз обсуждались и лишь после многократных чтений, поправок, критических замечаний отпечатывались начисто и подписывались. Сталин по поводу таких документов говорил: «Думай день, мало – неделю, мало – месяц, мало – год. Но, подумав и издав, не вздумай отменять».

Если вы обратите внимание на документы, которые подписывались в то время, увидите, что Сталин, хотя и являлся главой правительства и Генеральным секретарем нашей партии, в зависимости от содержания документа скромно довольствовался иногда и третьим местом, ставя свою подпись под ним.

Слово «я» в деловом лексиконе Сталина отсутствовало. Этим словом он пользовался, лишь рассказывая лично о себе. Таких выражений, как «я дал указание», «я решил» и т. п., вообще не существовало, хотя все мы знаем, какой вес имел Сталин, и что именно он, а не кто другой в те времена мог изъясняться от первого лица. Везде и всегда у него были «мы».

Мне запомнилась характерная особенность в обращениях к Верховному главнокомандующему. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь обращался к нему, называя его воинское звание или должность. Обращаясь, все говорили: «Товарищ Сталин». Эти слова всегда произносились и в ответах на его вопросы. Отвечавшие говорили: «Да, товарищ Сталин», «Могу, товарищ Сталин» или «Нет, товарищ Сталин» и т. д. Думается, что такая форма обращения в то время была более приемлемой для самого Сталина. И лица, часто соприкасавшиеся с ним, не могли не учитывать этого. Мне пришлось слышать, как один из присутствующих называл Верховного главнокомандующего по имени и отчеству, подчеркивая тем самым свое стремление быть более близким к нему, нежели другие. Сталин ничего, конечно, не сказал по этому поводу, но свое явное недовольство весьма убедительно выразил жестом и мимикой. Документы, письма и другие деловые бумаги, направлявшиеся ему, как правило, имели короткий адрес: «ЦК ВКП(б). Товарищу Сталину».

Верховный главнокомандующий не любил, чтобы разговоры с ним выходили за пределы его дверей. Наполеон говорил, что секрет есть секрет, пока его знает один человек. У Сталина могли знать секрет и два, и три человека: он и те, с кем шла беседа. Но если он, поговорив с кем-нибудь из товарищей, предупреждал: «Об этом знаете вы и я», – то можете быть уверены: ни один человек не решался сказать кому-либо о состоявшемся разговоре, и секрет оставался секретом. По крайней мере, мне неизвестны такие люди, которые бы делали третье лицо обладателем этого секрета.

К людям, которые работали с ним, Сталин был очень внимателен, он считался с тем, что на войне может быть всякое.

Известно, что И. С. Конев вследствие неудач на фронте (речь идет о сорок первом и сорок втором годах) дважды оказывался под угрозой суда и сурового приговора. И оба раза Сталин брал его под защиту, видя, что на войне иногда складывается такая обстановка, когда один человек, будь он даже семи пядей во лбу, лично сделать ничего не может. Надо сказать, что Иван Степанович Конев показал себя удивительно храбрым человеком. Так, командуя Калининским фронтом и получив донесение, что одна из рот оставила свои позиции и отошла, он поехал туда, лично руководил боем и восстановил прежнее положение. Правда, я был свидетелем, как Верховный ругал его за такие поступки, выговаривая ему, что не дело командующего фронтом лично заниматься вопросами, которые должны решать в лучшем случае командиры полков. Но храбрых людей Сталин очень уважал и ценил.

Надо сказать, в командовании прямо не везло (если это выражение достаточно для определения сути дела) генералу А. И. Еременко. Не раз его перебрасывали с места на место с одинаковым результатом, и лишь в 1944 году, когда изменилось положение на всех фронтах, дела у него более или менее пошли. К неудачникам следует отнести и Ф. И. Голикова, которому пришлось уйти с фронтового командования на кадры.

Не раз мне приходилось хлопотать за кого-нибудь перед Верховным главнокомандующим или быть свидетелем того, как это делают другие. Так, однажды, неизвестно какими путями, появился у меня на столе замусоленный треугольник-письмо: «Гражданину командующему Голованову». Признаться, с такими адресами я еще писем не получал. Быстро вскрыв его, сразу посмотрел на подпись: «Мансветов». Неужели это командир отряда из Восточно-Сибирского управления ГВФ?

Действительно, письмо было от него, а сидел он в лагерях где-то на Колыме, обвиненный в шпионаже в пользу Японии и арестованный в 1938 году.

Мансветов просил помочь ему. Сам он происходил из грузинских князей, но, как известно, князья эти подчас, кроме общипанного петуха, ничего не имели. Как летчик и командир отряда, Мансветов, оставаясь беспартийным, пользовался большим авторитетом среди товарищей, и уж что-что, а версия о его японском шпионаже никак не укладывалась в моей голове. Вспомнил я и свои мытарства в Иркутске. Меня ведь тоже пытались приобщить к какой-то разведке.

Вечером я пришел домой к И. В. Сталину, рассказал ему о полученном письме, а заодно и о своей иркутской истории…

– Что-то о князьях Мансветовых ничего особенного не слышал, – сказал он. – Вы хорошо знаете этого Мансветова?

– Я не только хорошо его знаю, но ручаюсь за него и прошу разрешить забрать его к нам в АДД.

– Ну что же, если вы уверены в нем и ручаетесь за него, мы сейчас попросим направить его к вам.

Он подошел к телефону, набрал номер.

– У меня Голованов. Ходатайствует за бывшего своего командира отряда. Считаю, просьбу его следует рассмотреть: зря человек просить не будет. Приедете к себе, позвоните Берия, – сказал Сталин.

На этом мы и распростились.

Кстати говоря, Сталин всегда, когда к нему приезжали домой, встречал и пытался помочь раздеться, а при уходе гостя, если вы были один, провожал и помогал одеться. Я всегда почему-то чувствовал себя при этом страшно неловко и всегда, входя в дом, на ходу снимал шинель или фуражку. Уходя, также старался быстрее выйти из комнаты и одеться до того, как подойдет Сталин. Так было и на этот раз.

Приехал к себе в штаб, мне сказали, что дважды уже звонили от Берии и чтобы я сейчас же ему позвонил.

– Что это у тебя там за приятель сидит?! – грубо спросил меня Берия, как только я с ним соединился.

Я понял, что он был недоволен моим непосредственным обращением к Сталину.

Я рассказал о сути дела и сообщил, где находится Мансветов. Через некоторое время мне позвонил Берия и сказал, что Мансветов скоро прибудет ко мне и чтобы я написал документ с просьбой о его освобождении и направлении в мое распоряжение. Впредь, дал указание Берия, по этим вопросам беспокоить Сталина не нужно, а если что-либо возникнет, обращаться непосредственно к нему, чем я и не преминул в дальнейшем воспользоваться.

В тот же день мною было написано официальное письмо в Наркомвнудел. Вот его текст:

Представляя Вам письмо бывшего командира 11-го Гидроотряда Восточно-Сибирского управления ГВФ Мансветова А. В., прошу Вашего приказания пересмотреть его дело, так как безусловно убежден, что он никаким шпионом или контрреволюционером быть не мог.

За трехлетнюю его работу при моем руководстве Восточно-Сибирским управлением ГВФ кроме наилучших отзывов о нем сказать ничего не могу, такие же отзывы о нем давались мне и работниками НКВД по Восточно-Сибирскому краю.

Могу использовать его в Авиации ДД без всякого сомнения: Приложение, упомянутое на 2-х листах, только адресату.

Через некоторое время мне позвонили и сообщили, что Мансветов скоро прибудет ко мне. Действительно, он прибыл буквально через несколько дней, воевал отлично, получил несколько боевых наград и закончил войну майором. Много сделал он боевых вылетов по обеспечению югославских партизан, что являлось в то время весьма сложным делом и о чем я напишу несколько позже. Во всяком случае, он был истинным советским патриотом и прекрасным летчиком.

Впоследствии мне удалось договориться и о том, что все сбитые летчики и члены наших боевых экипажей, попавшие теми или иными путями снова на нашу территорию, будут немедленно возвращаться в АДД, минуя всякие места проверок. Так всю войну и делалось.

Чтобы показать лицо Сталина, хотел бы привести еще один пример. Мне доложили, что приехал авиационный конструктор А. Н. Туполев и хочет со мной переговорить.

– Пусть сейчас же заходит. Зачем вы мне предварительно докладываете?!

– Дело в том, товарищ командующий, что Андрей Николаевич под охраной… Как его – одного к вам или с охраной?

– Конечно одного!

Вошел Андрей Николаевич Туполев. Этот великий оптимист, которому нелегко досталась жизнь, улыбаясь, поздоровался. Я предложил ему сесть, чувствуя какую-то неловкость, словно и я виноват в его теперешнем положении. Разговор зашел о фронтовом бомбардировщике Ту-2 и о возможности его применения в Авиации дальнего действия.

Несмотря на свои хорошие, по тогдашним временам, качества, этот самолет был рассчитан на одного летчика, что при длительных полетах нас не устраивало. Конструктор сказал, что есть возможность посадить в этот самолет второго летчика, и показал, как нужно усовершенствовать кабину. А я слушал его и думал: «Вот это человек! У него такие неприятности, а он не перестает заниматься любимым делом, продолжает заботиться об укреплении наших Военно-воздушных сил». Мне стало не по себе. Я чувствовал и понимал, что такое отношение к людям – это «отрыжки» печального прошлого, которое я и сам пережил. И я решил, что надо об этом поговорить со Сталиным.

Вскоре я был в Кремле. Доложил Верховному о своих делах и на вопрос, что нового, передал о своей беседе с конструктором и его предложении использовать этот самолет в АДД.

Верховный главнокомандующий заинтересовался такой возможностью и спросил, что для этого нужно.

Доложив характеристики Ту-2, я высказал мнение, что без второго летчика самолет для АДД не подойдет, так как боевая работа на Ил-4, тоже с одним летчиком, вызывает у нас большие трудности, исключающие возможность провозки на боевые задания вводимых в строй пилотов из-за отсутствия второго управления, а также в связи с тем, что многочасовое, без какого-либо отдыха, пребывание в воздухе на этом самолете сильно утомляет летчика. Сталин с этим согласился.

Все вопросы были решены, но я не уходил.

– Вы что-то хотите у меня спросить?

– Товарищ Сталин, за что сидит Туполев?..

Вопрос был неожиданным.

Воцарилось довольно длительное молчание. Сталин, видимо, размышлял.

– Говорят, что он не то английский, не то американский шпион… – Тон ответа был необычен, не было в нем ни твердости, ни уверенности.

– Неужели вы этому верите, товарищ Сталин?! – вырвалось у меня.

– А ты веришь?! – переходя на «ты» и приблизившись ко мне вплотную, спросил он.

– Нет, не верю, – решительно ответил я.

– И я не верю! – вдруг ответил Сталин.

Такого ответа я не ожидал и стоял в глубочайшем изумлении.

– Всего хорошего, – подняв руку, сказал Сталин. Это значило, что на сегодня разговор со мной окончен.

Я вышел. Многое я передумал по дороге в свой штаб…

Через некоторое время я узнал об освобождении Андрея Николаевича, чему был несказанно рад. Разговоров на эту тему со Сталиным больше никогда не было.

Работая в Ставке, я не раз убеждался: сомневаясь в чем-то, Сталин искал ответ, и, если он находил этот ответ у людей, с мнением которых считался, вопрос решался мгновенно. Впоследствии я узнал, что добрую роль в жизни ряда руководящих работников сыграли маршалы С. К. Тимошенко и Г. К. Жуков. Но, к сожалению, в те времена мало находилось товарищей, бравших на себя ответственность за тех или иных людей, хотя такие возможности, конечно, были у каждого общавшегося со Сталиным. Особенно мне хотелось бы выделить Семена Константиновича Тимошенко. Многих вызволил он из беды, а некоторые избежали ареста благодаря его прямому вмешательству.

…Помню один случай, о котором узнал я из разговоров в Ставке. Дело было так: прибыл летчик-истребитель в Кремль, в Верховный Совет, получать свою награду – Звезду Героя Советского Союза. Звезду он получил, отметил, конечно, с товарищами это событие и уже ночью шел в приподнятом настроении домой. Вдруг он услышал женский крик. Поспешив на помощь, летчик увидел девушку и возле нее мужчину. Заливаясь слезами, девушка объяснила, что к ней пристает неизвестный гражданин. Окончилось дело трагически: летчик застрелил неизвестного.

Москва была на военном положении. Появился патруль, летчика задержали и доставили в комендатуру. Убитый оказался ответственным работником танковой промышленности. Дело было доложено Сталину. Разобравшись во всех деталях, Верховный главнокомандующий спросил, что, по советским законам, можно сделать для летчика. Ему сказали: можно только взять его на поруки до суда. Сталин написал заявление в Президиум Верховного Совета с просьбой отдать летчика на поруки. Просьбу удовлетворили, летчика освободили, и ему было сказано, что его взял на поруки товарищ Сталин. Летчик вернулся в свою часть, геройски сражался и погиб в воздушном бою.

Сталин нередко говорил, что готов мириться со многими недостатками в человеке, лишь бы голова у него была на плечах. Вспоминается такой случай: Верховный главнокомандующий был недоволен работой Главного штаба ВМФ и считал, что для пользы дела нужно заменить его начальника. Рекомендовали на эту должность адмирала Исакова. Наркомом Военно-морского флота тогда был Н. Г. Кузнецов, который согласился с кандидатурой, но заметил, что Исакову трудно будет работать, так как ему ампутировали ногу.

– Я думаю, что лучше работать с человеком без ноги, чем с человеком без головы, – сказал Сталин.

На этом и порешили.

Даже в тяжкие годы войны Сталин с большим вниманием относился ко всему новому, прогрессивному, необходимому.

В одну из ночей зашел ко мне мой заместитель по связи и радионавигации Н. А. Байкузов и сказал, что меня хочет видеть Аксель Иванович Берг, у которого есть много важных и интересных мыслей. Так как радионавигация и радиолокация были у нас в АДД основными способами самолетовождения, я с готовностью встретился с Акселем Ивановичем. Был он в то время, если не ошибаюсь, инженер-контр-адмиралом. Беседовали мы долго. Вопросы, поставленные им, имели государственное значение. Радиолокационная промышленность тогда у нас почти отсутствовала. Достаточно сказать, что боевые корабли английского флота имели на борту локаторы, в то время как у нас об этом было весьма туманное представление. Точно так же обстояли дела и в авиации. А двигаться вперед без радиолокационной аппаратуры было немыслимо. Аксель Иванович передал мне объемистый доклад, который он безрезультатно рассылал по всем инстанциям. Его соображения о развитии этой области промышленности были весьма важны.

Я доложил о предложениях А. И. Берга Сталину, и в тот же день было принято решение о создании Совета по радиолокации при ГКО во главе с Г. М. Маленковым. А. И. Берг был назначен заместителем председателя этого Совета. Так решались важные для государства вопросы.

Всякое дело Сталин подчинял определенной, конкретной цели. Так, Б. М. Шапошников, назначенный начальником Академии Генерального штаба, представил план занятий со слушателями, где примерно треть времени сравнительно краткосрочного курса отводилась политическому образованию. Прочитав представленный план, Сталин весь этот раздел вычеркнул и дал указание расширить военные дисциплины, сказав при этом:

– Свою политическую образованность наши командные кадры очень хорошо показали и показывают на фронте, а вот военных познаний им еще не хватает. Это – главное, на это и делайте упор.

Как я уже упоминал, Сталин часто звонил по телефону и справлялся о делах. Весьма нередко он спрашивал также и о здоровье, и о семье: «Есть ли у вас все, не нуждаетесь ли в чем, не нужно ли чем-либо помочь семье?» Строгий спрос по работе и одновременно забота о человеке были у него неразрывны, они сочетались в нем так естественно, как две части одного целого, и очень ценились всеми близко соприкасавшимися с ним людьми. После таких разговоров как-то забывались тяготы и невзгоды. Вы чувствовали, что с вами говорит не только вершитель судеб, но и просто человек…

Но были по этой части, я бы сказал, и курьезы. Отдельные товарищи воспринимали заботу о них по известной поговорке: раз дают – бери… Одного товарища назначили на весьма ответственный пост, и, естественно, общение со Сталиным стало для него частым. Как-то Сталин поинтересовался, как этот товарищ живет, не нужно ли ему чего-нибудь, каковы его жилищные условия? Оказывается, ему нужна была квартира. Квартиру он, конечно, получил, а в скором времени Сталин опять его спросил, нет ли в чем-либо нужды. Оказалось, то ли его теща, то ли какая-то родственница тоже хотела бы получить жилплощадь. Такая площадь была получена. В следующий раз товарищ, видя, что отказа ни в чем нет, уже сам поставил вопрос о предоставлении квартиры еще кому-то из своих родственников. На этом, собственно, и закончилась его служебная карьера, хотя Сталин и поручил своему помощнику А. Н. Поскребышеву рассмотреть вопрос о возможности удовлетворения и этой просьбы. Не знаю, получил ли он еще одну квартиру, но в Ставке я его больше не встречал, хотя знал, что службу свою в армии он продолжает.

Сталин очень не любил, чтобы товарищи, занимающие большие государственные посты, особенно политические, чем-то особенно выделялись среди окружающих. Так, например, узнав, что члены Военных советов фронтов Н. А. Булганин и Л. З. Мехлис завели себе обслуживающий персонал и личных поваров, снял их с занимаемых постов на этих фронтах.

Сталин не раз замечал, что решать дела душой и сердцем можно дома, со знакомыми, – так сказать, дела домашнего обихода, частные. При решении же государственных вопросов полагаться на свою душу и сердце нельзя, они могут подвести. Здесь должны действовать только здравый смысл, разум и строгий расчет. При этом Сталин нередко ссылался на Владимира Ильича Ленина, рассказывая, как он решал похожий на обсуждаемый вопрос.

Вся жизнь Сталина, которую мне довелось наблюдать в течение ряда лет, заключалась в работе. Где бы он ни был – дома, на работе или на отдыхе, – работа, работа и работа. Везде и всюду работа. Везде и всюду дела и люди, люди и люди. Рабочие и ученые, маршалы и солдаты… Огромное число людей побывало у Сталина! Видимо, поэтому он знал дела лучше других руководителей. Непосредственное общение с людьми, умение устанавливать с ними контакт, заставить их говорить свободно, своими словами и мыслями, а не по трафарету давало ему возможность вникать во все детали.

Скромность его жилья соответствовала скромности квартир В. И. Ленина. Хотелось бы сказать и о быте Верховного, который мне довелось наблюдать. Этот быт был также весьма скромен. Сталин владел лишь тем, что было на нем. Никаких гардеробов у него не существовало. Вся его жизнь, которую мне довелось видеть, заключалась почти в постоянном общении с людьми. Его явной слабостью было кино. Не раз довелось мне присутствовать при просмотре фильмов. У Сталина была какая-то удивительная потребность по три-четыре раза кряду смотреть один и тот же фильм. Особенно с большим удовольствием смотрел он фильм «Если завтра война». Видимо, нравился он потому, что события там развивались совсем не так, как они развивались в Великой Отечественной войне, однако победа все же состоялась. Смотрел он этот фильм и в последний год войны. С удовольствием он смотрел и созданный уже в ходе войны фильм «Полководец Кутузов». Видимо, в просмотре особо полюбившихся ему кинокартин Сталин находил свой отдых.

Личная жизнь Сталина сложилась, как известно, неудачно. Жена его застрелилась, и он с детьми остался один. Новой семьи у него не получилось, а дети как-то около отца не прижились… Сын Василий представлял из себя морального урода и впитал в себя столько плохого, что хватило бы, на мой взгляд, на тысячу подлецов. Отец, конечно, знал не все, но и за то, что знал, рассчитывался с ним сполна – снимал с должностей и т. д. Василий трепетал перед отцом и боялся его, как говорят, пуще огня, но оставался низменным, подлым человеком, становясь из года в год все хуже и хуже… Отец чувствовал это и страшно переживал.

Сталин, общаясь с огромным количеством людей, по сути дела, был одинок. Его личная жизнь была серой, бесцветной, и, видимо, это потому, что той личной жизни, которая существует в нашем понятии, у него не было. Всегда с людьми, всегда в работе.

Но вернемся к событиям 1941 года. Ночью 31 декабря мы и мысленно, и вслух подводили итоги минувшего тяжелого полугодия Великой Отечественной войны.

Хоть мы и готовились к вооруженному столкновению с гитлеровской Германией, хоть и знали, что Германия, а не кто другой, будет нашим противником на ближайшее время, нападение немецких войск явилось для руководства нашей страны трагически неожиданным. Не по самой возможности нападения, а по времени. Вся армия, в том числе и авиация, находилась в стадии полного перевооружения и перестройки. Более подходящего момента для Гитлера не нашлось бы.

Просчет этот явился следствием и того, что руководители всех степеней считали, что «наверху» все знают и обо всем думают. Настойчивых убежденных мнений о наличии конкретных доказательств готовящегося удара не высказывалось, хотя, как известно, данных об этом было более чем достаточно. Руководители же, кои несли за это прямую ответственность, не верили получаемым данным (например, командующий Западным Особым округом генерал армии Павлов) и успокаивали Москву ссылками на личные рекогносцировки.

Разразившаяся катастрофа, выразившаяся в ударе немецких войск по неподготовленным к обороне, сплошь и рядом невооруженным нашим частям, повлекла за собой не только полную потерю управления войсками, но и незнание хотя бы приблизительно положения на фронте нашим руководством. Это была настоящая трагедия, когда на чаше весов лежало само дальнейшее существование нашего государства. Такого потрясения еще не выдерживала ни одна страна, и весь мир со дня на день ждал капитуляции России. Однако, как известно, не только не последовало никакой капитуляции, но неожиданно для самого Гитлера и его верховного командования фашистские полчища были разгромлены под Москвой и откатывались на запад.

Весь прогрессивный мир с восхищением следил за нашей борьбой. Вот что писала в сентябре 1941 года Шарлотта Холдэйн, военный корреспондент английской газеты «Дейли скетч»: «…Особенно блестящее впечатление оставили летчики, и я твердо уверена, что английские летчики очень хотели бы встретиться с ними, как мы любим выражаться, у себя на родине, – поболтать с ними о разных приключениях…» И далее она продолжает: «Рабочие Великобритании питают величайшее уважение к Красной армии и к тому героическому сопротивлению, которое она оказывает немецким агрессорам. У нас, британцев, тоже имеются счеты с нацистами за то бездушное разрушение, которое они причинили нашим цветущим городам.

Вместе мы пойдем в бой – Россия и Британия, чтобы с корнями уничтожить поганую шайку, которая угрожает всем честным народам на всей земле.

Да здравствует Красная армия!»

Даже официальные телеграммы в то время были полны искреннего сочувствия. Тогда все понимали, кто может сломить хребет фашизму…

«Летопись истории показывает, что ваша страна никогда не была завоевана», – писал в ноябре 1941 года, поздравляя советский народ с праздником Великого Октября, один из руководителей британской промышленности Кнудсен.

Вот что писал генерал де Голль И. В. Сталину: «По случаю Нового года прошу Вас принять от меня и от Франции пожелания успеха советским армиям и советскому народу, доблесть которого развеяла миф о непобедимости немцев и преисполнила надеждой сердца угнетенных народов. Да будет 1942 год годом освобождения русской земли, подвергшейся позорным издевательствам, и да приведет он союзные народы к полной победе над врагом, варварские действия которого составляют позор человечества».

Наступал хотя и очень тяжелый, но все же радостный для нас всех Новый, 1942 год. Все мы уже были уверены, что немцев можно бить, и бить как следует.

Моральное превосходство – этот могучий рычаг войны – и до того бывшее на нашей стороне, теперь полностью и бесповоротно принадлежало нам.

Кончалась новогодняя ночь. Под Москвой садились, возвращаясь с ночных заданий, наши бомбардировщики. В Ставке слушали доклады командующих. За окнами Кремля просыпалось утро нового года.

Занимались первые проблески Победы. Мы начинали наш 1942-й.