Слово «любовь» для Лионели ди Контэ, дочери главы славного аграфского клана, было абсолютным табу. Впрочем, как и для большинства граждан Центрального королевства Галантэ, да и остального Содружества Миров тоже. Не такое непререкаемое, конечно, но… Но уже больше пяти веков назад группой аграфских ученых был доказан, а потом разнесен по Содружеству как совсем уже непреложная истина постулат о том, что никакой любви не существует. А есть набор определенных биохимических реакций в теле разумного, или в паре тел, которые и приводят к целому спектру ощущений – от неописуемого блаженства до желания немедленно покончить с жизнью. Своей или чужой. И страсти эти вполне можно вылечить, или – напротив – вызвать таблеткой… поначалу. Потом таблетки сменили чипы, или кристаллы; а в последнее время страстную (и любые другие виды – от безответной до особо извращенной) любовь можно было купить, сбросив нужное количество кредитов по сети, и получить товар по ней же. Великое дело Галонет, и кредиты, поддерживаемые все мощью Центрального королевства Галантэ.
Впрочем, не всем эти постулаты пришлось по душе. Были даже бунты отдельных миров, подавленные тихо, и почти бескровно. Силами своих же властителей. Триллионы же граждан Содружества не сомневались – все, что идет от аграфов, только во благо.
– А как же? – с умным видом рассуждали в ресторанах, забегаловках… да даже на свалках, делясь куском жареной крысы, – а как же без них, ушастых? Как без нейросетей и имплантов; как без гидропривода и медицинских капсул; как без чудо-помощников – искинов? Как без кредитов, наконец, без которых не прожить и пары дней. И все это буквально подарили нам, людям, аграфы. А злокозненные придурки, утверждающие, что ушастые сами слямзили секреты у Древних, и теперь впаривают их нам вдесятеро… Ату их, придурков! В подвалы Службы Безопасности, или прямо к самим аграфам. Пусть на собственной шкуре почувствуют все те «ужасы», которые они приписывают этим милым, таким добрым, и прекрасным как один, существам. И где бы мы, люди, были, если бы не аграфы?!
Лионель ди Контэ эти ужасы действительно ощутила. И действительно на собственной шкуре. Нежной, прекрасной шкурке истинной аграфки. Вот только ее принадлежность к племени Галантэ не признавали ни родной отец, ни мать, и никто в огромном и мрачном родовом замке клана Контэ. А все по одной, казалось бы такой незначительной причине. Лионель родилась с человеческими ушами. Круглыми нежными розовыми младенческими ушками, которые заставили отца в гневе отшатнуться от младенца, а мать… Для матери она тоже перестала существовать, как только девочку подхватила на руки кормилица. Последняя, впрочем, тоже едва скрывала отвращение, которое внушало окружающим милое детское личико. Точнее, уши ребенка. Незначительный сбой в геноме, за который, кстати, солидарно отвечали мать с отцом, в жизни вылился в сущий ад. Нет – ее не били, не морили голодом. Ее просто не замечали; отрезали от мира, который ее окружал. Ей не было хода никуда, кроме замка и парка при нем; ей запрещали покидать комнату, определенную для жилья, когда в замке появлялись гости. Да что там говорить – даже старший брат, который таковым, «естественно», ни разу себя не обозначил, перестал приезжать на отдых из военного колледжа.
– Пока «это» ходит здесь, моей ноги в доме не будет! – заявил он отцу.
А что отец? Скрипнул зубами, и выделил непризнанной дочери еще одни «апартаменты». В подвале замка, на одном из нижних его ярусе. Там создали неплохие условия для жизни, а главное – оттуда был отдельный ход в парк, и теперь в самом замке девочка не появлялась.
Конечно, такая жизнь не могла не отразиться на психике ребенка. Она не озлобилась. Она просто вычеркнула всех разумных из своей жизни, как они вычеркнули ее, и жила в собственном мире. Мире фантазий и не сбывающейся день за днем мечты. Зримого образа у этой мечты не было. Было предчувствие – что-то произойдет; что-то изменится в ее жизни. Так пришло первое, детское совершеннолетие. В двадцать лет юным аграфам ставили нейросети; специальные детские, подобранные строго индивидуально. И это было одним из самых строго охраняемых секретов королевства Галантэ. Дети перед установкой сети проходили полное обследование, которое, к неизбывной обреченности и неописуемой ярости элиты королевства, показывало один, и неизменный в последние столетия результат: природный индекс интеллекта абсолютно всех аграфов составлял сто двадцать единиц. Плюс-минус единица, не больше. И все! А в человеческих государствах, при том, что большинство индивидуумов не поднималось интеллектом выше восьмидесяти единиц, достаточно много рождалось детей, легко перепрыгивающих верхнюю для аграфов границу. Немало попадалось людей с индексом интеллекта в сто пятьдесят, сто восемьдесят, и даже двести единиц. А уж уникумы в двести двадцать-двести тридцать… Все они рано или поздно оказывались в королевстве, и жизнь их, для многих вполне комфортная, им самим уже не принадлежала.
Так что насчет интеллекта Лионель можно было не гадать – сто двадцать, плюс-минус. Но вот сеть ей не поставили, еще раз подчеркнув отверженность и ненужность в мире аграфов. Впрочем, сама девушка об этом даже не подозревала. Она создала для себя собственный мирок, достаточно примитивный, и никого туда не пускала. Точнее, не хотела пускать. Как будто кто-то спросил бы ее, если бы пожелал вторгнуться. Не было таких? Нашелся! Собственный брат, не видевший младшую сестру практически с самого рождения.
Он наткнулся на нее в парке, где Лия сидела на привычном, стертом до блеска пеньке. Она чуть слышно мурлыкала мелодию, которую сама же и сочинила, и бездумно провожала взглядом облака, несущиеся по высокому небу. На тень, упавшую на нее сзади, она отреагировала слишком поздно. Лионель вскочила как раз, чтобы попасть в сильные и жесткие руки Армонвилля – так звали брата. Последний такт мелодии покинул ее уста, и больше ни одного звука не прозвучало из них. Все то время, пока Армонвилль вертел ее как куклу, выворачивая из скромных девичьих одежд; пока аккуратно снимал собственное одеяние, и, наконец, пока он громко пыхтел на ней, одаривая одной лишь болью.
– Ну, скажи ты хоть что-нибудь, наконец! – почти закричал он ей в лицо, облегчившись в первый раз, – закричи, выругайся, или зареви!…
Тридцатипятилетний парень, младший офицер Флота Галантэ словно был испуган. Не собственным поступком, а… Он резко дернул Лионель за подбородок, заставляя ее глянуть прямо в его глаза, и тут же пожалел об этом. Но поздно! Девичьи очи не отпустили его; больше того – теперь уже Лия проявляла инициативу. Она легко вытянула руки из захвата, протянула их вдоль тела насильника, и ухватилась ими за уши. Теплые, длинные, чуть мохнатые уши, которыми Армонвилль, как каждый уважающий себя аграф, законно гордился. А взгляд девушки не опускал его. Напротив, он звал, он тянул в себя саму суть офицера. И аграф закричал – громко, отчаянно… в последний раз в жизни.
Лионель, напротив, ощущала себя счастливой, как никогда прежде. Счастливой и всемогущей. Сила, прежде неподвластная ей, буквально рвалась из некрупного тела наружу. Так, что юная аграфка сама не поняла – эта ли сила, или ее собственные, совсем не развитые мускулы отбросили безвольное тело брата в сторону. А в следующий миг левый бок обожгло острой, тоже никогда не испытываемой болью. Удар остроносого ботфорта отца – именно в этот момент глава клана оказался на полянке, где стремительно разворачивалось действо – подбросил девичье тело в воздух не меньше, чем на полметра. Ну, и сломал при этом пару ребер. Но эта боль была сейчас для Лии неземным блаженством. Она упивалась ею, громко шепча:
– Еще, еще! ЕЩЕ!
– Еще, – говоришь?! – искаженной гримасой ярости лицо графа ди Контэ стало совсем жутким.
Он на мгновение замер. Лионель, раскинувшая на траве руки и ноги подобно диковинному цветку, не обратила на эту паузу никакого внимания. Она знала, что такое дроид; слышала не раз о нейросетях. Но о том, что вот так, не разомкнув уст, можно вызвать страхолюдную железяку, и отдать ей приказ… Для девушки, образованием которой не занимался никто и никогда, это было сверх понимания. Между тем слуга-дроид, появившийся из-за деревьев, бережно подхватил тело юного аграфа, и помчался прочь. А именно – к ближайшей медицинской капсуле, которая, как вполне обоснованно предполагал разгневанный отец, должна была вернуть его к жизни. Ведь смерть его наступила буквально на глазах Главы, и прошло с того страшного мгновения не больше трех минут. Для медкапсулы восьмого, предпоследнего для королевства поколения, был пятикратный резерв времени.
Несколькими мгновениями позже первого появился еще один дроид. Этот, в отличие от медицинского, был грубее в обращении с живой плотью. Лионель, которую холодные и жесткие манипуляторы бездушного механизма больно ущипнули, вскрикнула, почувствовав боль уже не блаженную, а вполне плотскую. Еще громче она закричала, осознав, что той бурлящей силы, которая заставляла ее хохотать в душе от попыток отца причинить ей страдания, остались сущие крохи. Что энергия, которой с ней так щедро поделился Армонвилль, действительно истекала наружу. Безвозвратно.
Дроид, тем временем, мерно шествовал вслед за Главой клана, чья выпрямленная спина и затылок вместе с острыми, выступающими выше темени, ушами без всяких слов обещали девушке часы, а может быть, и дни нестерпимых пыток. Только эти напряженные члены аграфа, и темные стены подземелья, никогда не знавшие света – вот и все, что могла видеть сейчас Лия, болтавшаяся в клешнях дроида подобно безвольной кукле. Процессия, возглавляемая отцом, уже давно миновала уровень, который был домом для Лионель уже почти два десятка лет, а каменные ступени все не кончались. Наконец, топот-скрежет стальных ступней четырехногого и четырехрукого механизма стих, но тут же раздался еще более зловещий скрип – это аграф с трудом открывал старинную цельнометаллическую дверь.
Внутри каменного склепа все было устроено, как в самой страшной сказке. Увы, Лие никто сказок не читал. Поэтому о назначении железных, деревянных, и каменных предметов, чьи тени дрожали в свете самого настоящего факела, зажженного аграфом небрежным щелчком пальцев, знать она не могла. Но от этого ужас ее меньше не стал. Напротив, он разгорался внутри тщедушного тельца жарче, чем пламя маленького рукотворного костра, заключенного в чаше факела. И тем сильнее, чем меньше в ней оставалось заемной энергии. Последняя капля растворилась в полумраке подземелья, когда на запястьях Лии защелкнулись тяжелые стальные браслеты наручников.
Дроид разжал две стальные клешни (двумя другими он ловко приковал девушку к каменной стене), и аграфка повисла, не доставая такого же каменного пола даже кончиками пальцев ног. Из ее груди, обнаженной, и «украшенной» наливающимися синяками, раздался еще один долгими мучительный стон.
– Подождем, – мрачно заявил Глава, останавливаясь в двух шагах от висящей дочери.
Два взгляда перекрестились, и застыли, словно слившись воедино. Совершенно бездумно Лия попыталась вызвать внутри себя то чувство, с каким она приняла в себя первые капли чужой энергии. Увы – то ли не хватило сил и опыта, то ли для такого таинства нужен был телесный контакт, быть может, даже такой интимный, как в случае с Армонвиллем, но Глава лишь хищно усмехнулся, показав дочери безупречные клыки. Он не сдвинулся ни на сантиметр; застыл подобно хищнику, поджидавшему добычу. Впрочем – добыча уже была здесь, и бежать она не могла. Могла лишь стенать и молить о пощаде. Но в холодном воздухе подземелья не прозвучало ни слова; лишь чуть слышный скулеж аграфки, прерываемый ее же стонами. До того самого мгновения, когда в пыточной появился еще один разумный – старый слуга, единственный, который при виде Лионель не морщил в презрении губ. На самом деле он относился к девочке не лучше всех остальных. Просто громадный опыт службы в клане приучил его сдерживать, точнее, скрывать эмоции – мало ли что, мало ли как повернет течение жизни капризная судьба? Но в эти мгновения старый прислужник был явно встревожен; больше того – он был в панике. И не удивительно – весть, которую он принес хозяину, могла лишить его головы. Причем, самым мучительным образом.
– Лэр, – почти прошептал он, не решаясь поднять головы, – я не смею сказать…
– Что ты там бормочешь? – рыкнул на него Глава, поворачиваясь, перетекая на месте всем корпусом так, что Лия даже не успела моргнуть, а перед ней снова нарисовалась замершая до судорог спина отца, – говори громко и ясно.
– Да, лэр, – старый слуга тоже выпрямился, – я принес дурную весть. Ваш сын, лэр…
– Что с Армонвиллем?! – вскричал в бешенстве Глава.
Слуга попятился назад, но головы опустить не посмел. И даже вполне крепким голосом завершил послание:
– Лэр, медкапсула не смогла помочь вашему сыну. Он… умер!
– Что?!! – теперь уже взревел аграф, – как это может быть?! Этого просто не может быть!!
Спина, и плечи, и вся его фигура на мгновение потеряла свою стройность; каким-то неведомым чувством Лия поняла, что Глава осознал и принял непоправимое. Но жалеть отца она не стала. Напротив, ее губы попытались раздвинуться в злорадной усмешке, но… Глава повернулся уже медленно, переступая ногами как каменный истукан. Его лицо, опять замершее напротив девичьего, было спокойным; это было спокойствием смерти. И оно обещало ей то, что невозможно было выразить словами. Хотя аграф попытался.
– Ты будешь жить, отродье Тьмы, – почти ласково пообещал он, – жить долго. Жить и мучиться. Это я тебе обещаю. А для начала… Для начала мы, доченька, попробуем вот это…
За спиной Главы громко икнул слуга. Это «доченька», впервые за четверть века покинувшее уста отца, означало для прислужника неминуемую смерть. В руках аграфа, тем временем, оказалось что-то металлическое, с острой зубастой пастью, в которой могла поместиться голова юной аграфки. Агрегат хищно щелкнул; один из его зубьев ткнулся в середину девичьего лба, и пополз вниз, и вправо, к глазу, оставляя за собой кровавую полосу. Лия зажмурила глаза что было сил, и потому не могла увидеть, кто и где негромко произнес слова, заставившие зуб остановиться, не дойдя пары сантиметров до глаза, и впиться в лоб с такой силой, словно теперь ей хотели пробить черепную кость.
– Нет, – произнес кто-то неизвестный негромко, но так властно, что даже Лия, висевшая на цепях, постаралась выпрямиться вдоль стены, – остановись, Глава. Королевству нужна эта девочка.
Отец скрипнул зубами. Он, кстати, уже стоял спиной к девушке, и, естественно, лицом к аграфу совершенно непримечательной внешности, который стоял в проеме открытой двери. Несомненно, Глава знал этого аграфа. Потому что не взорвался бешенством, не швырнул в незнакомца (незнакомца – для Лии) механизм, что держал в руках, или что-нибудь потяжелее. Нет – он согнул спину, никогда прежде не гнувшуюся в присутствии дочери, в достаточно глубоком поклоне, и не менее уважительно приветствовал «гостя».
– Я рад принимать в своем доме тебя, Второй Советник королевства. Слуги проводят тебя в подобающие тебе покои, пока я завершу здесь Дело клана.
– Нет, – таким же, как прежде, спокойным тоном возразил неведомый Второй Советник.
– Что нет, славный лэр?
Главе тоже удалось произнести вопрос спокойно и уважительно.
– Это не дело клана, граф ди Контэ. Это дело королевства. Выйдем.
Советник отступил от двери вглубь темного холодного коридора. Граф медленно, явно перебарывая себя, зашагал туда же. А Лия, всем своим существом понимая, что сейчас может решиться ее судьба, и что жизнь, висевшая на тонком волоске, сможет порадовать ее день, и два, и еще много-много дней, дернулась вслед за ним. Подобно тому, как она пыталась вытянуть из отца его жизнь. И на этот раз, видимо, ее желание перешагнуло какую-то грань и очень органично двинулось вслед за аграфом. Последний, быть может, что-то почувствовал, потому что остановился в дверях, повернулся, тряхнул ушастой головой, и «наградил» дочь долгим обещающим взглядом. А потом с силой, с громким стуком захлопнул тяжелую дверь. Но толстое металлическое полотно не стало преградой для Лионель. Она висела на стене, и одновременно была там – рядом с двумя высокопоставленными аграфами. Ее глаза были закрыты, и в то же время всматривались в темень коридора, пытаясь разглядеть каждую морщинку на лице Советника. Который, как она уже поняла, теперь имел наивысшую власть над ее судьбой. А уши, нормальные человеческие уши, сквозь камень и металл, отчетливо слышали каждый вздох, каждое слово судьбоносного разговора. В отличие от старого слуги, который стоял рядом с дверью, и тоже тянул к ним свои длинные уши. Слышал ли он что-нибудь? Лию это совершенно не интересовало. Главное – слышала она! Слышала каждый слог короткой беседы.
– Советник! – наедине голос Главы не был таким почтительным; он был скорее гневно-раздраженным.
– Граф! – поставил его на место одним словом гость, – мне нет дела до твоих переживаний, лэр. Я заберу эту девочку живой и невредимой. Даже если для этого придется прервать линию одного из кланов Галантэ. Я уже сказал – это Дело королевства. Для тебя, Глава, и для твоего клана этого недостаточно?
– Но, лэр, – Лионель отчетливо увидела, как отец за дверью скукожился, стал меньше, и, поклонившись много глубже, чем в первый раз, заявил жалобно и просительно, – эта тварь убила моего сына. Убила, можно сказать, на моих глазах. Убила так, что даже медкапсула была бессильна. Может ты, Советник, или твои люди…
– Нет! – жестко заявил гость, – ни я, ни мои люди не в силах помочь тебе. Не находишь, что это странно и… страшно?
Глава, помедлив мгновение, кивнул.
– Вот поэтому я забираю ту, которую ты не признал своей дочерью.
Граф ощутимо дернулся. А Советник торжественно, громче, чем все предыдущие слова, отчеканил:
– Но я обещаю тебе, граф ди Контэ, что эта тварь долго не проживет. Ее смерть будет не менее мучительной, чем та, что приготовил для нее ты. И, если это будет возможно, последний удар нанесет твоя рука.
– Да будет так! – еще торжественней заявил граф.
Так Лионель попала в руки Второго Советника королевства Галантэ, и его управления, о котором даже среди аграфов ходили самые жуткие слухи. Впрочем, за пределами королевства об этом управлении никто даже не подозревал.