Полдня на работе Розанов провел у зеркала. Каждый посетитель уходя от него обязательно перешептывался за дверью с секретаршей, а он в это время разглядывал свою выбритую макушку с неосторожно торчащими одинокими волосками и думал, что надо бы явиться к этому щуплому проходимцу и затребовать плату обратно. За все это унижение, за то, что он был вынужден врать семье, испортил им вечер. За потерянные, в конце концов, волосы, которыми он так гордился, – иметь такую шевелюру в его возрасте это большая удача. Сколько теперь придется их отращивать и каков будет результат одному Богу известно. Все эти гипнотические фокусы рассчитаны, надо думать, на олухов. Сеанс его не только не вылечил, но, похоже, даже обострил положение, потому что такого сильного приступа у него никогда и не было. Непременно нужна компенсация! Однако, дозвониться туда было невозможно, и на какой-то раз в наказание за хладнокровные гудки телефон даже полетел прицельно в велюровое кресло (чтобы ненароком не разбить). Шарлатан! Шар-Ла-Тан. Через минуту большой палец снова дергался над экраном в поисках последних звонков. Наконец, эта безалаберная девочка взяла трубку и что-то промямлила про запись. Розанов пригрозил позвонить в надзорные органы. Ему хотелось поехать на место и всех там муштровать, но исчерканный ежедневник не позволял. Он побил ребром ладони податливую спинку дивана, оставив на ней длинную вмятину и выкурил противную папиросу за обедом (противную потому что она повлекла за собой изжогу), а дальнейшие действия отложил на день.
Как только появилось время, он без записи пришел к гипнотизеру. В фойе сначала не пускали. Леонид Андреевич старался не распаляться на всех подряд. Пришлось дозвониться до администратора нужного этажа. Этаж он запомнил, а вот имя доктора совсем вылетело из головы, он спросил гипнолога. Такой там, слава богу, был только один – Любин Николай Степанович. Девушка сказала, что к нему нужно записываться. Какое-то издевательство. Заставил ее сходить до него с требованием позволить ей выписать пропуск. Завитушки телефонного провода зацепились за стойку, и Розанову приходилось чуть ли не в ухо кричать девушке которая сидела за ней. Она отвернулась и закатила глаза, думая, что он ее не видит, хотя он все прекрасно наблюдал. На этаже у лифтов его попросили подождать у кабинета. Это была, видимо, та самая особа, что вчера не брала трубку полдня. Тут же при нем раздался звонок от какого-то клиента, что он определил по их диалогу, – и она взяла телефон с первого же гудка, паршивка! У двери кабинета никого не было, Леонид Андреевич сел в большое кресло вышитое закорючками, склонил голову, и, чтобы скоротать ожидание, ковырял пальцем лак на деревянном набалдашнике. Он еще некоторое время волновался от злости, но постепенно отошел и о чем-то задумался. Хотя, задумчивым он только выглядел, а на самом же деле совершенно ни о чем не думал. И, как назло, именно здесь, в проваливающемся, как будто до самого пола кресле, где ноги становились на высоком ворсе ковра совершенно невесомыми, как назло, именно здесь стала отступать обида на гипнотизера (гипнолога!) Он вспомнил те прекрасные ощущения, которые принес сеанс, ощущение чистоты и пустоты, какой-то заветной новизны. Откуда берется эта прелесть? В воображении выстроились сохранившиеся детали. Довольно скудный набор – большая часть осталась в супе того самого глубинного разума, как его назвал доктор. Легко удалось вспомнить первые впечатления от визита к доктору, мягкие обходительные касания, дальше только сон. Одна картина осталась невредимой – ясная, отчетливая пустая школьная доска в меловых разводах. И вдруг, вдруг вспомнил, что сидит ровно на том месте, где после сеанса застал спящую девушку.
За последние два дня за вереницей воспоминаний и пробужденных впечатлений он ни разу не вернулся к тому эпизоду. Весь «эпизод», в сущности, заключался в том, что он прошел мимо, она проснулась и почему-то улыбнулась ему. На ней было какое-то платье с пышным подолом, несуразные белые кроссовки футуристической формы, которые из-под подола выглядывали только наполовину. Голые плечи, которые по серединке уравновешивал кулончик на тонком бархатном чокере, пышные вьющиеся волосы до плеч, одно ухо открыто, кажется высокий лоб или, наоборот, низкий – дальше фокус терялся. Он всматривался в центр этой ускользающей картины, покусывал костяшку указательного пальца и тщетно пытался за что-то уцепиться.
Как вдруг – щелк, треск – отворилась дверь. Из нее показался улыбчивый, чрезвычайно дружелюбный доктор. Он собрал улыбкой пучок морщин, со своим прищуренным, вечно спящим глазом, поднял руку в воздух и энергично и громко поприветствовал Леонида Андреевича, как будто тот сидел не прямо перед ним, а где-то в другом конце коридора.
«Здравствуйте, Розанов! Давно вы сидите? Ах Лида, Лида, – эту часть он сказал нарочито громче и с укоризной посмотрел вдаль на выглянувшую из-за стойки девчонку. – Я только вас и жду. Хотя, вру, с вашего позволения, – он деловито посмотрел на часы, – времени у нас не то, чтобы… у меня скоро будет сеанс. Но вашу проблему мы разберем, ручаюсь! Садитесь куда удобно и рассказывайте».
Любин стоял перед ним и ждал, когда тот выберет одно из трех кресел, и, как всегда, придерживал себя за край пиджака и улыбался своим хитрым прищуром. Леонид Андреевич немного растерялся, но быстро выбрал место, которое ему больше приглянулось. Доктор сел напротив него за свой массивный стол, и Леонид Андреевич тогда обнаружил себя совершенно безоружным. Вспомнил, как ласково доктор гладил его по плечам и успокаивал сразу после пробуждения. Любин располагал, ему это хорошо удавалось. И в кабинете всё было так устроено, чтобы только лишь попадая за дверь, любой терялся, как в невесомости. После недолгой паузы Леонид Андреевич робко вступил, в начале запинался, но потом с напором и красками описал весь приступ. Николай Степанович невозмутимо кивал и корябал грифелем одну из разбросанных по столу бумажек. Когда Леня упомянул смену, которая произошла в его облике, у Любина приподнялись брови и, кажется, он только тогда заметил, что у пациента пропали волосы. Что удивительно, ведь Лёне казалось, что образ его поменялся кардинально и светский лев, оставшись без гривы, превратился в какого-то линяющего беспризорника. Перепутать этих двоих было невозможно. Когда Розанов замолчал, Любин на секунду зажмурился, немножко помычал, прикоснувшись обеими руками к носу, а после заверил, что такое развитие событий вполне укладывается в линию выздоровления.
«Видите ли, мы с вами потревожили самых опасных демонов вашей души. Разумеется, они начали обороняться! Но это образно говоря. Если вам угодно, можем сравнить происходящее с надрывом воспаления. Мы его прокололи, пошел гной, – он попытался изобразить жестами брызги гноя, – сначала его будет много, потом меньше и меньше, и только потом, – он описал перед собой плавную дугу, его острый палец был похож на скальпель, – вы снова придете в новую точку равновесия, в которой все это, поверьте мне, всё-всё уйдет. Но вы, конечно, удалой! Не у всех и не всегда этот выход бывает такой силы, но мы с вами, видимо, задели важный нарыв. И это хорошо. Я вас уверяю, приступы будут еще. Я вам говорил, что вам надо понаблюдать за собой пару недель, поэтому мы с вами и не спешим со следующей встречей».
К слову, Леонид Андреевич ничего такого вспомнить не смог, никаких таких разговоров. Впрочем, озвучивать это он не стал. Ведь после сеанса все было в каком-то своем флере, в котором потеряться могло что угодно. Тем более Николай Степанович только что все это для верности проговорил.
«Ну, что, времени у нас уже нет, жду вас так же. Если что-то страшное снова случится, прошу вас, звоните сразу, можно прямо в момент приступа, я вам помогу! Вот мой личный номер, звоните обязательно, и я вас направлю». Пока Леонид Андреевич старательно прятал визитку в визитницу, Николай Степанович посмотрел на часы и вежливо попросил, – с минуты на минуту должен прийти пациент.
И вот, вполне удовлетворенный Розанов выходит из кабинета, сразу достает обратно только что спрятанную визитку, чтобы повнимательнее разглядеть, останавливается у двери и вертит ее в руках, теребит ногтем золоченые буковки имени. Дверь за ним плавно закрывается до щелчка, а впереди у лифтов он видит девушку. Пока вдалеке. Копаясь в сумочке, она кивком головы откидывает волосы, и дальше высматривая что-то в сумке, идет к нему, и они уже оба движутся друг другу навстречу. Хорошо сложенная, со своеобразной резкой грацией. Когда она наконец отрывается от своей сумки они встречаются взглядами и оба узнают друг друга. Та картина, которую он так силился поймать в фокус, смотря в пустоту, полностью утонув в гобеленовом кресле, теперь сложилась целиком. Это была она, та самая пациентка. У нее были абсолютно черные глаза, она улыбается как тогда, и из-под ее верхней губы выглядывают два белых острых кончика клыков. Черные глаза и маленькие клыки делали ее похожей на какого-то неведомого зверька. Леонид Андреевич тут же снова ощутил всё, что было. Дальнейшее произошло быстро. Она вежливо поздоровалась. Он ей ответил:
– Здравствуйте. Вы снова к Николай Степанычу?
– К сожалению, да.
Он не понял, почему к сожалению, но не стал в это вдаваться. Вместо того он интуитивно поймал ее настроение и предложил сбежать.
– Может быть, к черту его? Прогуляем сеанс? Прямо сейчас.
Она засмеялась. Он не понял, что это был за смех. Но, на всякий случай, сделал вид, что пошутил и тоже хихикнул. Она спешила, сказала что-то невнятное и пошла дальше. Он тоже сказал что-то невнятное, непонятное даже для самого себя, и тоже пошел своей дорогой. На его лице еще на какое-то время по инерции задержалась улыбка. Внутри он уже был пуст. Такая импровизация и такой промах! Ладно, что там. Бывает по-разному. Нет – так нет. Что значит этот отказ? Вариантов тьма. Стал вспоминать ее лицо, все что успел уловить. Скулы… были скулы, были губы, были и глаза, и ресницы. Все это было, но все это не то. Здесь что-то неуловимое. Ковыляя в сторону лифта, он задумался, он попытался зафиксировать свои ощущения, и вдруг застал себя врасплох. Он даже испугался.
У него бывали мелкие интрижки на стороне. Как это бывает: случайные увлечения и легкий романти́к (с французским окончанием). Последняя история имела место уже давно, и закончилась так же постно, как началась – в остатке только неловкое послевкусие. Бывали, конечно, и скучные салоны с особыми видами массажа, но об этом не здесь. В общем, было много хорошего, но оно таяло в руках быстрее, чем он успевал этим насладиться. После крайнего раза он охладел к таким порывам, стал больше уделять время детям, сконцентрировался на работе, на управлении компанией, также стал больше играть в карты (благо, не был склонен ими увлекаться), читать, достал даже из кладовой аккордеон, который раньше видел свет только по настроению после шампанского с гостями, и начал разучивать что-то. Но тут было другое. Его поразило, – вот, что за чувство он тщетно пытался уловить. Совсем позабыв об этой встрече, он не придал значения. А между тем, то ощущение тайного чуда, которое он носил с собой после сеанса, было, по-видимому, ни чем иным, как ее образом, запутавшемся в его уме в результате гипнотического воздействия. Ум его от гипноза открылся, как коробочка для наполнения, и это чудо в эту коробочку и юркнуло. Но теперь он этот образ успешно извлек на поверхность и внимательно разглядывал. И образ этот был так мил, что он даже задумался, не остаться ли у кабинета, сесть прямо там же под дверью и нагло ждать ее. То ли как рыцарь, то ли как клоун. Разве это низко? Кажется, низко. Но если подумать, что можно вот так уйти, и больше никогда ее не увидеть… Стало дурно. Он удивился, когда зафиксировал это в себе, нежданно, нечаянно. Не то, чтобы волну, не то, чтобы взрыв, но зерно, интерес. И только он решился, точно, точно надо откладывать все дела, и ждать пока закончится ее сеанс, как вдруг его разбудил голос издалека: «Постойте!»
Он повернулся. Она вышла из кабинета, почему-то на цыпочках догнала его, и шепотом с одышкой попросила подождать пять-десять минут, указывая пальчиком, как будто выдавала инструкции, и тут же, так же на цыпочках, убежала обратно. Выглядела она совершенно глупо, но ее это совершенно не беспокоило. Он кивнул всё с той же улыбкой, задержавшейся на нём (она, в конце концов, пригодилась). Мысли на секунду собрались в точку, и снова зароились врассыпную по расходящимся тропкам: восторг, догадки, и главное – как необъяснимо и как своевременно это спасение. Пока ехал в лифте, с трудом снял обручальное кольцо, которое уже впилось в толстый палец. На всякий случай. Снаружи он почти пятнадцать минут ходил по тротуарам туда-сюда. Он только силился понять, как его вновь могло что-то настигнуть. Когда он уже закрылся на засов, забыл хотеть, забыл мечтать. Не иначе гипноз поспособствовал. Не иначе это поверхностный обман. Надо непременно ее куда-то отвести, подробно расспросить, рассмотреть и убедиться, что это все не нужно. Быть может, это всё ему кажется, это лишь нарыв уходит, как выразился доктор. Описывая путь к новой точке равновесия, палец доктора, похожий на скальпель, нарисовал ровную лаконичную дугу.
По этой дуге Леонид Андреевич переместился с незнакомкой в какое-то пошлое кафе неподалеку. В другой раз было бы стыдно, но оказалось, что встреча их подозрительно комфортна, – фон не имел значения. Чем это было вызвано – пока не сообразил. Он все время шутил, а она вообще поставила одну ногу на край дрянного кожаного сидения и так сидела, как будто ей пятнадцать лет, упершись щекой в коленку. За весь час, который они просидели там, она ничего не доела, хотя заказала три блюда, – официант уносил их все почти не тронутыми. Он так и не понял про нее ничего – кто она, какая она. Только осталось ощущение, что они друг про друга все знают. По крайней мере, все, что нужно. Ее имя (Рита), которое он узнал едва ли не случайно только на середине часа, так и осталось у него на языке как какая-то «коррида» или «варьете». Она сразу сказала, что ни о какой Марго не хочет и слышать, это она «оставила в прошлой жизни». Он улыбнулся: где там с ее годами можно уместить целую прошлую жизнь? Ведь, сколько ей, едва ли есть тридцать (на самом деле, уже давно есть). Но он, конечно, согласился. Впрочем, Марго к ней никак не подходило, поэтому он бы и не подумал. Марго это та, что сидит в карете за шторкой и не выходит на публику без перечисления ее титулов громогласным шпрехшталмейстером. Рита же о существовании социальных барьеров как будто даже не подозревала. Совершенно обнаженный человек. Это, наверное, то, что сразу бросалось в глаза.
Еще бросалась манера ее одежды. Она напоминала те иллюстрации из учебника ОБЖ, или стенгазет, где художник в годах, по мотивам своих убеждений о молодежи рисовал хулиганов. Он удивлялся, что можно заправить шелковую рубашку в треники с лампасами, вышитыми золотыми нитками, а пышную юбку до пола закончить несуразными огромными кроссовками, как было в прошлый раз. Было ли это модой? Скорее нет, больше походило на издевательство над модниками, какая-то цыганщина. И смелость ее гуттаперчевой позы подходила к адидасам с лампасами, а ее лицо, какое-то аристократическое, подходило хорошо к её белоснежной блузке. Она поставила локти на стол, и натянула ворот манишки до самых ушей так, что он скрыл ее улыбку. И он сидел перед ней, завороженный от ее глаз, и смотрелся в них, как в черное зеркало, и видел там свой маленький-маленький силуэт. Глаза, как у зверя, а повадки – как у ребенка. Она заплатила за себя сама, – воспользовалась его невнимательностью. Он не возразил. После этой встречи она незримо заняла все его мысли. Не то, чтобы он постоянно думал о ней, – нет. Но из того черного зеркала ее глаз его маленький силуэт так и не выбрался.