Mulo dado, mulo dado,
so tu voinesa?
Я не вполне понимаю, как дожила до следующей пятницы – до возвращения Ловаша (ещё один плюс от прочитывания приказов – теперь я знаю, когда император куда-то собирается, потому что его обязательно должны сопровождать мои гвардейцы в том или ином количестве). Ладислав сделал мне повторную выволочку в понедельник. Как ни странно, не из-за «дурака» и не из-за Балога.
– Что это за чушь? Зачем нам четырнадцатилетняя девчонка? _
– Низачем. Кордебалет.
– Это, позвольте, уже не кордебалет. Это, любезная Лилиана, детский сад. Как вам пришла в голову подобная мысль?
– Я сверялась с законами и уставом. Подросток может быть зачислен во все виды сухопутных войск в звании курсанта с четырнадцати лет, в виду особых обстоятельств и по специальному разрешению старшего офицера. Я – старший офицер, а среди особых обстоятельств значится в том числе утрата обоих родителей.
– Лилиана, вы что, ищете законные способы мне досадить?
– Отнюдь. Я могу поклясться, что не предвидела вашей реакции. Она какая-то очень острая, на мой взгляд, – я поневоле раздражаюсь, потому что мои нервы убиты уже прошедшей неделей и особенно выходными в компании сиротки Рац.
– Подпишите аннулирование разрешения и приказов о зачислении девочки в гвардию.
– С чего это?
– С того, что ей нечего там делать. У нас служат «волки». Малышне во дворце не место.
– Курсантам Пиште Лакатошу и Ангелике Шаркёзи по шестнадцать лет, ещё трём рядовым по семнадцать. Катарина повыше и посильнее половины из них.
– Сильнее двух с половиной человек! Великолепно! Курсанты Лакатош и Шаркёзи, а также трое рядовых являются полноценными «волками», поскольку уже проходили через смерть. Катарина – ребёнок. Ещё не хватало, чтобы она совершила попытку суицида прямо во дворце.
– Будет куда лучше, если она совершит попытку суицида днём у меня дома, без присмотра хотя бы одного «волка»? Лучше сразу признайтесь, что вы намерены избавиться от единственного ребёнка Люции Шерифович, ещё и замешав в этом меня.
– Я не убиваю детей!
– Ну да, просто позволяете им умереть, поместив в опасные условия. Думать, что при этом вы остаётесь приличным человеком – немного слишком самонадеянно.
– Лилиана, вы переходите границы. Я ваш начальник.
– Но, слава богу, не хозяин. Вы можете на меня давить, но не вертеть мной и моей семьёй, словно вещицей.
– Это что, бабий бунт? Отлично. Я не хозяин, это правда. Но мы можем просто дождаться вашего хозяина, и посмотрим, что он скажет на ваши выкрутасы.
Мне перехватывает горло, и единственное, что я могу из себя выдавить, это придушенный писк:
– Что? Что?
– Я, может быть, и не ваш хозяин, но зато я знаю, что он приезжает уже в эту пятницу. Вот и посмотрим, как вы запоёте, когда с вами поговорят действительно по-хозяйски. Надеюсь, Ловашу не придётся слишком утруждать себя бичом. Жалко портить такую хорошенькую шкурку.
– ЧТО?!
Сожри меня многорогий, если я понимаю, как у меня в руках оказалось пресс-папье… и как я умудрилась не попасть им в холёное лицо вампира, стоявшего в каких-то восьми или десяти шагах от меня. Гордый и статный першерон чистого серебра врезается в зеркальную дверь шкафа; стекло прыскает, кажется, во все стороны.
– Амальгама! – взвизгивает Тот, отшатываясь и в ужасе глядя на левую руку: тыльная сторона ладони порезана осколками зеркала. На левой щеке у него тоже царапины, хотя и помельче.
– Простите, – выдавливаю я. – Э… могу я как-то помочь?
– Раны от серебра не заживают! Я истеку кровью из-за пореза на руке только потому, что вам вздумалось показать мне характер! – упырь поднимает правой рукой левое запястье и возмущённо трясёт им в воздухе. – Какого чёрта! Что мне теперь делать? Ходить везде с человеком, чтобы постоянно восполнять запас крови?!
– Я могу вырезать повреждённые участки кожи и плоти перочинным ножом, тогда срастётся, как обычная рана.
Ладислав смотрит на меня с изумлением. Не могу поверить, но среди вампиров, кажется, не в ходу такой простой и очевидный способ лечения.
– Действуйте! Скорее!.. Вы с ума сошли, режьте тоньше, вы меня изуродуете!
– Ничего, ткани можно будет растянуть упражнениями.
– Вы представляете себе, насколько это… Господи, не обдели меня милосердием своим – аккуратнее же!.. вы представляете себе, насколько это больно?!
– Я думала, вампиры не чувствительны к боли.
– Не могу поверить, что вы такая невежда. Мы просто хорошо умеем терпеть. Эй!
– На лице тоже царапины. Если вы хотите, можно, конечно, ходить, интересно сочась кровью.
– Пресвятая Богородица, смилуйся! – аккуратнее, я не хочу ходить, как Квазимодо – с одним глазом. Эти ткани, знаете ли, не восстанавливаются!
– Главное, не дёрните непроизвольно головой. Мне и так трудно ровно стоять на цыпочках.
– Святые апостолы! За что мне это наказание!
– Да успокойтесь, я закончила. Держите на память. Можете хранить, как раввин, в баночке с солью.
Тот вылетает из моего кабинета, так и зажав в руке обрезки кожи. Я мизинцем нажимаю селектор:
– Господин Балог, принесите мне чем-нибудь вытереться. Не хочется идти по коридору с окровавленными руками и зря вызывать панику.
В ожидании секретаря я непроизвольно потираю лицо. Наверное, подавая мне мокрое полотенце, венгр задаётся вопросом, не попыталась ли я съесть начальника имперской службы безопасности.
– Вызовите уборщика, тут везде стекло, – морщась, говорю я.
– Да, госпожа гвардии голова.
***
До самого приезда Ловаша от Ладислава ни слуху, ни духу, но мне от этого не легче. Тот не из тех, кто прощает. Если не отомстил сразу – то готовит что-то грандиозное.
Катарина поступает на службу своим чередом – уже в среду она получает обмундирование и учебники: все «волки» имеют право посещать занятия в специальной дворцовой школе и даже сдавать экзамены на аттестаты общего образца. Как опекунша, я злорадно записываю Катарину на все имеющиеся курсы, включая бальные танцы и геральдику (последнюю, кажется, никто, кроме неё, и не посещает; предмет и ведёт-то не отдельный преподаватель, а один из служащих дворцового архива). Надеюсь, хороший массаж мозга вправит сиротке все его вывихи. Да и обычная гвардейская муштра должна бы помочь. Пока же девчонка совершенно непереносима. Образ Прекрасной Мамы тащится за ней по квартире и сверкает нимбом. Кристо, тем временем, бледнеет в страшной эстетической муке, натыкаясь взглядом на торчащие из джинс булавки и зелёные шары на сироткиной макушке и постепенно преисполняется раздражением – что будет, если он рванёт, мне страшно представить даже с учётом моего богатого на опасности опыта.
Ловаш, похоже, ждёт моего прихода. Стоит мне включить рабочий компьютер, как в углу экрана высвечивается значок нового сообщения.
«Лили, зайдите ко мне».
«В кабинет?»
«Да. В тронном зале немножко неудобно разбирать ссору двух ближайших доверенных лиц императора»
Ох. Надо собраться, а то многорогий ведает, чего я ещё с нервов натворю. Почиканного шефа ИСБ для этой недели вполне достаточно. Главное – внутренняя сила. Покажи её, Лиляна. Надо-надо.
Я подрываюсь с кресла как можно решительней и энергичней и немедленно ударяюсь мякотью бедра об угол тумбочки возле стола, да так, что в глазах темнеет. Не мой день. Не моя неделя. Не мой месяц. Может быть, даже не моя жизнь.
– Если меня будут спрашивать, я на совещании по вопросам безопасности императора, – гордо говорю я Балогу. Господи, кому я вру – кто это меня когда спрашивал? Только разве что муж.
Ладислав в кабинете деда уже развалился в кресле с видом раздражающе надменным. На щеке теперь не видно никаких следов, а на руке всё ещё розовеет шрам, и держит её Тот неловко.
– Ну и дела, один в порезах, другая хромает. Вы тут без меня не скучали, не так ли? – Ловаш пышет хорошим настроением и пьёт шампанское. Похоже, поездка выдалась удачной. Я приободряюсь. В конце концов, не может всё быть бесконечно плохо; свою порцию я уже точно получила.
– Я не могу работать, когда скандальные девчонки кидают мне в голову серебряные статуэтки, – с места в карьер отзывается Тот. То ли продолжает речь, начатую до моего прихода, то ли успел себя заранее накрутить.
– Я кинула её в зеркало.
– Совершенно случайно промахнувшись. Я с содроганием думаю о том, что было бы, разбей мне эта штука лицо или даже череп.
– Брось, Лаци, – Ловаш буквально отмахивается от жалоб Тота. – Ты же вампир, твоя реакция лучше. Просто бы увернулся.
– Всё равно это возмутительно, – настаивает Тот. – Я вообще не понимаю, откуда это… асоциальное поведение. Сначала она правит мои приказы, потом пишет свои, а потом дерзит и швыряется казённым имуществом.
– Да ты, милый мой, проканцелярился насквозь, – с той самой очаровательной улыбкой, которая светит с постеров на стенах комнат экзальтированным девочкам, журит внука Ловаш. – Не бывает семьи без ссоры, да плоха та семья, которая с ссорой заканчивается. Лили, садись… садитесь. В нашей семье вы точно не бедная родственница. Шампанского?
– Я на службе.
– Ну вот, и ты проканцелярилась, – Ловаш вздыхает и отставляет бокал, чтобы солидно облокотиться на стол. – Начинаем разбор полётов, господа и дамы. Лили?
– Я просто выполняю свою работу и ваши поручения. Не я придумала включить в мои обязанности все эти бумажки и повесить себе на шею проблемного подростка.
– Брось… те, Лили. Какие там проблемы, я видел досье девочки. Лёгкая истеричность – это перед прохождением через смерть всегда так. Не пьёт, не курит, девственница. Ни одной попытки побега, ни одного привода в полицию.
Я закрываю рукой лицо, потому что чувствую, как его буквально перекашивает, но не нахожу пока слов для возражения. Однако император и не готовился их выслушивать.
– Лаци?
– Её единственная обязанность – хранить вашу смерть, и мы все тут отлично это знаем. Не представляю, как можно уверить себя, что двадцатилетней девчонке, едва закончившей школу…
– Лицей!
– … двенадцать классов и зарабатывавшей на жизнь сотрясанием филе на радость публике…
– Мне нужно ещё одно пресс-папье. Сейчас же.
Тот повышает голос, чтобы перекрыть мои реплики:
– … всерьёз доверят управлять личной охраной императора. Ясно и младенцу, что все решения, которые необходимо принимать на этой должности, должны подготавливаться более опытными и компетентными лицами, которым цыганская девочка с улицы должна внимать благоговейно и трепетно.
– Но ведь у меня всё получается!
– Что конкретно получается? Два часа таращиться на графики и схемы, рассчитанные умными людьми, чтобы потом поставить свою корявенькую подпись?
– Но это и есть моя работа! Я – начальство, я не обязана все мелочи продумывать сама, я должна только принимать или отклонять работу экспертов. И с Катариной я придумала сама. Как ни крути, это лучший выход в ситуации.
– Каким образом возможно принимать или не принимать работу, ничего о ней не зная?
– Вот я и пытаюсь узнать.
– А что с Катариной?
– Она зачислила её в гвардию.
– Курсантом. Ей уже есть четырнадцать.
– Ну, замечательно, давайте соберём всех сосунков Империи во дворец. В этом ведь и состоит смысл существования личной императорской гвардии.
– Помолчите, оба.
Мы с Тотом сверлим друг друга одинаково выразительными взглядами.
– Значит, так. Лили, вам известно выражение «до первого косяка»? – если у Кристо всегда подпрыгивают обе брови разом, вверх-вниз, то Ловаш имеет обыкновение эффектно выгибать одну, правую, бровь и удерживать её на месте достаточно, чтобы это смотрелось выразительно и эротично. Да-да, и такие постеры на радость школьницам у него есть. В смысле, с бровью.
– Известно.
– Лаци, а тебе это выражение понятно? – Ловаш разворачивается бровью к Тоту.
– Вполне.
– Я рад.
Император откидывается на спинку кресла с видом человека, очень довольного хорошо проделанной работой, салютует мне бокалом с шампанским и делает сочный глоток, весьма чувственно приникая полными упругими губами к стеклу.
Вы не поверите, но он и в таком виде на постер снимался.
Когда мы с Тотом выходим из кабинета, он, не смущаясь двух моих гвардейцев, глядит на наручные часы:
– До первого косяка, и я уже засёк время. Мне очень интересно, как долго продержится прекрасный цветок Пшемысля.
Я светски улыбаюсь прежде, чем непринуждённо похромать в сторону своего кабинета.
***
Кристо берёт меня за руку, удерживая в прихожей, пока Катарина, скинув ботинки, уходит в спальню походкой, очень огорчающей её преподавателя бальных танцев. Муж привлекает меня к себе так близко, что его дыхание щекочет мне кожу на виске. Прежде, чем я успеваю толком задуматься о столь непривычно (и неприлично) откровенном жесте, разгадка приходит сама: Кристо начинает шептать мне на ухо.
– Говорят, пёс императора на тебя зол, что ужас.
Ладислав – один из немногих вампиров, понимающих по-цыгански. Правда, быструю речь он понимает не очень хорошо, но шептать – вернее всего. Я тянусь к уху мужа, и теперь моё дыхание шевелит блестящие белые волоски на его коже.
– Небольшие разногласия.
– Говорят, ты его сильно ножом порезала.
Я снова тянусь к Кристо, но так и застываю на цыпочках, не зная, что сказать.
– Лиляна, будь осторожней. Тот за своих горой встаёт, но зато и враг очень злой.
– Он первый начал.
Кристо отстраняется, чтобы взглянуть мне в лицо. Говорит почти одними губами:
– Он. На тебя. НАПАЛ?!
Его челюсти сжимаются так сильно, что на лице выпирают желваки. Я провожу по закаменевшей щеке кончиками пальцев, словно пытаясь расслабить напряжённые мышцы:
– Нет. Нет.
Кристо наклоняется ко мне, и я спешу объяснить:
– Он просто стал говорить гадости. Понимаешь, всё началось вроде бы из-за спора. О занятиях рукопашным боем. Я сказала, что надо обучать и «волчиц» тоже, и начать с меня. Показательно.
– Это невозможно!
– Отчего?
– Я не могу позволить, чтобы посторонние мужики набивали тебе синяки и шишки.
– Ну, ты можешь быть моим постоянным спарринг-партнёром. И тогда синяки и шишки набивать мне будешь тоже ты.
– Нет! Я тебя… не могу! – шёпот не очень подходит для выражения паники, но Кристо справился. Я чувствую, как напряглись его пальцы на моих плечах, почти впиваясь в них.
– Тогда надо допустить всех «волчиц» разом. Но вот именно этого Тот и не разрешает.
Кристо задумывается.
– А если начать пробное обучение на тебе и ещё какой-нибудь женщине? Наверное, получить разрешение на двоих то же самое, что и на одну.
От избытка чувств я даже прижимаюсь головой к его груди:
– Кристо!.. Кристо!..
Сиротка Рац проходит мимо нас на кухню, кинув взгляд, исполненный яда. Мы с мужем неловко отстраняемся друг от друга, ожидая, пока она скроется из виду.
– Кристо, то есть, ты не видишь ничего непристойного в самой идее?
– Э… нет.
– И «волчицы» не поднимут меня на смех, если я предложу им тоже заниматься рукопашкой?
– Э… откуда такие мысли вообще? Они же все учатся охоте, они же «волчицы».
– Ну, мне Тот сказал.
Кристо пожимает плечами и бормочет самое цыганское восклицание на свете:
– Гадже.
Если перевести максимально точно по смыслу, получится примерно так – «Эти нецыгане сами странные, идеи у них странные, и смотрят на мир они как-то странно, вообще ни с чем не сообразно». Таким восклицанием реагируют цыганские девчонки на замечание прохожего, что в огромной юбке они не смогут забраться на вишню или яблоню за лакомством; оно срывается с губ моего дяди, когда он видит, как выбрасывают замечательную керосиновую печь пятидесятых годов производства, которую всего-то надо почистить и в одном месте поправить; поцелуи на свадьбе, голубцы всего с одним-двумя видами мяса, неумение перечислить своих родственников хотя бы до четвёртого колена во всех областях Империи, выброшенные велосипеды и скупость в подарках – всё это вызывает у цыган короткое, звонкое замечание: «Гадже». Справедливости ради, надо сказать, что второе по популярности высказывание – «Рома», что значит: вечно у цыган всё как-то сумбурно, переполошно, горячно, неровно, легкомысленно и крикливо. Выиграть в лотерею пятьсот крон и на радостях прокутить со всей махаллой две тысячи; пойти за пивом, пропасть на два месяца и вернуться в новых штанах и женатым; разругаться вдрызг с лучшим другом, поспорив, кто кого больше, крепче и вернее любит… «Рома!» – «Цыгане есть цыгане!»
Косясь на прикрытую дверь в кухню, Кристо касается губами моего лба, а потом идёт в спальню – переодеться. Я захожу в санузел. Вымыв руки, вглядываюсь в зеркало: мне кажется, или у меня стали темнее веки – почти как у вампира? Я тихонько трогаю их пальцем, но не могу прийти к однозначному выводу. Я не изменилась ни на миллиметр – и всё же лицо в зеркале как будто чужое.
Я прохожу на кухню, чтобы поздороваться со свекровью и подать ужин. От плиты тянет жареным мясом и варёной картошкой. Кухонный стол пуст, да и на кухне никого нет – пока я возилась, все уже расселись в гостиной.
Фартук, в рыбках и яхтах, купил год назад Кристо – явно с намёком на пластиковую шторку из ванной, в которой я когда-то продефилировала мимо него… чертовски давно, ещё в Пшемысле. В тот вечер картошку на моей кухне варил будущий император будущей (и прошлой) Венской Империи, а Кристо был в моих глазах не больше, чем «волчонком», требующим натаски, и дальним родственничком из провинции, нуждающемся в воспитании.
Я беру стопкой три тарелки, белого фарфора, с видами Вены на донышке – тоже напоминание о прошлом, наш первый с Кристо, почти случайный поцелуй – и вхожу с ними в гостиную.
Гостиная тоже пуста, и это на пару секунд вышибает меня из колеи. Наконец, пожав плечами, я ставлю тарелки на стол, приношу сковородку с кебабом из баранины, кастрюлю с картошкой и другую, поменьше, с соусом, раскладываю приборы.
– Эй! Еда на столе.
По обычаю, молодая жена ест после всех, на кухне. Так что со стороны домашних – просто наглость задерживать мой ужин, опаздывая на свой.
– Эй! Аллё! Цыгане!
Я заглядываю в обе спальни по очереди, но они тоже пусты. В воздухе слабо витает запах чистых здоровых тел… но где сами тела? В недоумении я встаю посреди прихожей.
– Эй… эй? Кристо? Тётя Дина?.. Ладислав? Что происходит?
Тишина длится секунды две; затем в двери за моей спиной протяжно щёлкает, открываясь, замок. Я резко оборачиваюсь и на всякий случай пячусь, пока не натыкаюсь спиной на стену. Дверь распахивается. Босые ноги обдувает сквозняком.
За ней никого нет.
Я некоторое время всматриваюсь в дверной проём. Никакого движения; только отчего-то лампочка в фойе помаргивает, да и вообще светит тусклее обычного. Пальцы левой руки складываются в «козу» сами собой. Нервно оглянувшись ещё разок, я делаю шаг, и другой, и ещё несколько шагов, пока не переступаю порог квартиры.
Кресло для охранника пусто, хотя запах дезодоранта ещё так чёток, что ясно – парень Тота отсутствует не больше нескольких минут. Я прислушиваюсь. Если тут кто-то и есть, то он не дышит, а это – чертовски плохие новости. Практически все мятежные вампиры ныне связаны нерушимой для упырей клятвой на крови, однако интересовать я могу не только их. Год-полтора назад я перебежала дорогу мёртвым жрецам из соседней Польши. Те же вампиры, только в профиль – вместо крови питаются едой с кладбищ.
Тихо жужжит лампочка в плафоне. Откуда-то снизу, далеко и тихо, на пределе слышимости, доносится пение вроде церковного.
Я наматываю фартук на левую руку – будто в кофейне перед дракой – в правую удобно, привычно ложится рукоять серебряного ножа. Серебра боятся не только вампиры.
Лифт нехорош: будет видно, на каком этаже я вышла. И вполне возможно, что на первом меня и так ждут возле лифта. Я спускаюсь парадной лестницей, стараясь переступать босыми ступнями так бесшумно, как это вообще возможно. Вампира я не обману, а вот у мертвецов из литовских земель слух не лучше человеческого.
Пение становится заметно громче с каждым пролётом. Это нервирует меня; я подумываю о том, чтобы вернуться в квартиру и забиться, скажем, на верхнюю полку стенного шкафа. Но там мне станет ещё страшнее уже минут через пять или десять, и я без особого сожаления отбрасываю идею.
Все этажи пусты, и будки с часовыми – у двери на улицу и у калитки в ограде – тоже. Я чувствую себя мишенью, оказавшись в открытом месте; сердце колотится где-то у горла.
Пение доносится теперь отовсюду, так громко, словно в одной из припаркованных неподалёку машин включена магнитола. Единственный звук на улице. Ни шума машин от бульвара. Ни человеческих голосов откуда-нибудь из окон. Ни ропота от пожелтевших листьев на редких деревьях. Ни одной ноты из привычной до незаметности какофонии города.
Лёгкий порыв ветра проносит по асфальту скомканный пакет, из тех, что шуршат от каждого движения. Этот пакет молчалив. Он останавливается у столба, словно поджидая меня, и я почти машинально делаю несколько шагов в его сторону.
Никогда не слышала ничего прекраснее. Музыка охватывает меня со всех сторон, громкая, плотная. Прекрасная. Прекрасная. Я чувствую, как она вливается в мои вены, делая их упругими, наполненными; как она скользит по моей коже подобно рукам любовника. Она окружает меня, словно вода, и я пью её, захлёбываясь, задыхаясь – живую и животворящую. Она во мне, я в ней, мы – одно; от этого чувства, от счастья и наслаждения я принимаюсь рыдать – сладко, сладко, сладко…
Пф-ф-ф. Вода.
Самая обычная холодная вода – кто-то плеснул её мне в лицо, наверное, целое ведро холодной воды.
Пф-ф-ф. Кхр-р-р. Кхе-кхе-кхе.
Что, чёрт спляши на моей могиле, тут происходит?
Я пытаюсь откинуть с лица мокрые пряди и в результате провожу по нему сочащимся водой матерчатым комком – моим фартуком. Хорошо ещё, что не правую руку подняла – в ней всё ещё нож. Был бы, однако, фокус. Я сердито стряхиваю тряпку на пол, убираю, наконец, волосы и оглядываюсь.
Кто все эти люди? Почему они в рясах? Почему надвинули капюшоны на головы? Фыркнув ещё разок, я потягиваю носом – мужчины… вампиры. Вокруг меня добрая дюжина вампиров. Лиц не разглядеть, из-под капюшонов видны только подбородки, и ни один не кажется мне знакомым.
– Где я?
Кажется, это самый глупый вопрос в сложившейся ситуации. Глупее было бы спросить только: «Кто вы?» и потребовать вдобавок предъявить документы.
Моя форма спереди мокра насквозь, и ноги стынут от камня под ногами.
– Не следует бояться, дитя, – мягкий мужской голос доносится из-под одного из капюшонов. Я не могу понять, из-под какого, и сурово вглядываюсь в один из подбородков наугад. Тем более, что этот подбородок ничуть не хуже любого другого: гладко выбритый, голубовато-белёсый, чуть удлинённый. – Вы среди мирных людей.
– Вот уж людьми-то от вас не пахнет, – не удерживаюсь я от замечания и вглядываюсь в выбранный подбородок совсем свирепо. Надеюсь, это выглядит так, будто я уверена в себе и чувствую контроль над ситуацией.
Пальцы почти что сводит на рукояти ножа.
В помещении, похожем на подвал не то замка, не то очень старого лабаза, тишина стоит буквально могильная. Ни звуков дыхания, ни бурчания в животе, ни хотя бы капель из неисправного крана или стучащей по окну ветки: только моё собственное сердцебиение и голос моего собеседника.
– Я использовал слово «люди» в философическом смысле, – поясняет голос. Так, похоже, говорят правее, тем более, что подбородок, на который я пялюсь, совсем не шевелится. Я осторожно перемещаю взгляд, делая вид, что задумчиво осматриваю своих похитителей. – Если вам угодно, вы – среди мирных вампиров. Но мне нельзя продолжить, не взяв с вас клятвы о сохранении нашей тайны.
Что же – если их интересуют клятвы, то убивать они меня пока не думают, так что соглашаюсь я охотно:
– Валяйте. Берите. Чем поклясться?
– Мы знаем, что цыгане могут слагать с себя обязательства, данные инородцам. Поэтому вы поклянетесь не мне, а брату Кораллу. Он цыган и примет у вас настоящую цыганскую клятву.
Один из лжемонахов выступает вперёд и откидывает капюшон, чтобы я могла убедиться, что он цыган. Когда его обратили, ему вряд ли исполнилось хотя бы двадцать лет: тонкий, нежный, он, как часто бывает с цыганскими юношами, выглядит даже младше своего возраста. Взгляд обведённых тёмными кругами глаз мягок, когда он приветствует меня по-цыгански:
– Будь счастлива, сестра. Я – Коралл.
Ох. Ох. И как мне объясняться с Тотом? Есть вещи, через которые я не готова переступить. Например, цыганские клятвы.
Если только ребята не шутят, и я действительно ещё увижу Тота.
– Можно мне для начала присесть на что-нибудь сухое? – хмуро спрашиваю я, соображая, как выкрутиться из этой весьма неприятной ситуации. Коралл, замявшись, переводит беспокойный взгляд куда-то за моё правое плечо. Я нарочно не оглядываюсь. Лучше пусть моё поведение выглядит пренебрежением, чем потерянностью.
– Брат Коралл, помогите госпоже Хорват. Дитя моё, я должен попросить вас убрать пока что оружие. Оно вам ни к чему, право.
Ну, теоретически, я могла бы захватить заложника, приставив к горлу одного из вампиров лезвие. Чисто теоретически. Но практически я выбираю вытереть лезвие о штаны сзади и задвинуть его в ножны.
– Холодно у вас, – жалуюсь я, переступая, чтобы не стоять в луже. – У меня вся форма насквозь.
Может, попросить у них сухую одежду? Пока буду переодеваться, что-то придумаю. Но безымянный голос произносит за моей спиной:
– К сожалению, сухого платья для вас мы не имеем.
Что-то напоминает мне его манера выражаться! Коралл тем временем отводит меня прочь из лужи воды.
– И стула, чтобы предложить вам присесть, у нас тоже нет. Но, если вам нехорошо, брат Коралл будет вас поддерживать.
– Благодарю, мне уже лучше, – настолько сухо, насколько это возможно в мокрых тряпках, отвечаю я. Терпеть не могу, когда до меня дотрагиваются вампиры. Ну, может быть, кроме одного. Похоже, клятвы не избежать… и вдруг я понимаю, что держать Тота в безвестности мне скорее нравится, чем наоборот. В конце концов, это он – глава ИСБ – не сумел элементарно обеспечить мне достойную охрану. Меня выкрали из-под носа его бравых парней! Может быть, в других обстоятельствах эта мысль не привела бы меня в восторг, но тут, где мне, кажется, реальная опасность не угрожает… а, кому я вру – в любом случае эта мысль привела бы меня в восторг.
Ждёте моего первого косяка, господин Тот, да?
– Икону-то давайте, – требую я. Брат Коралл извлекает небольшой, с книгу, образ из глубин своей рясы; он держит его через ткань, чтобы не осквернить. Я произношу слова клятвы, беря икону в руки. Брат Коралл принимает её обратно и кивает, глядя мне за спину – стало быть, на пахана. Теперь я, наконец, позволяю себе обернуться. Главаря я узнаю сразу, по тонкой светской улыбке. Больше ничем он от остальных фигур в рясах он не отличается. Даже позы у всех одинаковые: руки на груди, как у настоящих монахов. И голые ноги – в грубых сандалиях.
– Прежде всего, – заговаривает снова главарь, и слова его кажутся вырезанными из самого бархатного бархата на свете, – я должен извиниться за способ, которым вы были доставлены сюда. Однако никакой другой возможности привести вас не было. Дело в том, что вас охраняет императорская служба безопасности. Мы не могли передать вам послания – оно было бы немедленно прочитано, не могли позвонить вам – звонок был бы прослушан. Нам оставалось вас буквально похитить.
Если это первая тайна, которую я должна была узнать, то вечер обещает быть скучным.
– «Вы» – это кто?
– Мы, – вампиры как будто вытягиваются в струнку, – единственный монашеский орден вампиров. Cantus lanii.
– Песня, э… ламии?!
– Lanii.
Сожри меня многорогий, если это словечко входило в лицее в наш курс латыни. Видя моё замешательство, главарь пробует на немецком:
– Граувюргер.
Я качаю головой:
– На что хоть это похоже?
После паузы упырь отвечает кратко:
– Птичка.
Я глубокомысленно киваю.
– А от меня вам что надо?
– Мы хотим попросить вас убить императора.
Ох, и попала я. Ох, и попала.
***
Говорят, что в Иванице на исходе зимы, во время похорон, в гробу села мёртвая девочка и сказала:
– Цыгане! Не празднуйте Пасху в этом году, иначе умрёте!
Весть об этом разнеслась по Империи моментально. Цыгане были очень встревожены и всё судили да обдумывали: праздновать или нет? Наконец, решили: за девочку говорил дьявол, чтобы искусить и напугать цыган. Чтобы оказать Господу уважение, праздновать надо. А если умрут от этого, то была на то Божья воля.
Пасха в тот год была самая печальная. Ложась спать под утро, каждый попрощался с близкими. Каждый был готов не проснуться утром.
Потом целую неделю все пили: радовались, что Господь защитил.