Я всегда считала «Цыгана» самым загадочным из всех произведений Отца.
«Почему „Цыган“, а не „Казак“?» – спрашивали у него друзья, читатели, критики. Спросил об этом и «главный цыган» России или, если угодно, Советского Союза Николай Сличенко, который перенес на сцену театра «Ромэн» начальные части романа и с блеском – тогда еще молодой и всеми обожаемый – сыграл главную роль. «Я живу среди казаков и все время о них пишу. А „Цыган“ роман и о казаках тоже», – обычно отвечал Отец. Одному слишком пытливому журналисту, помню, сказал: «Мой пращур был цыганом и спал под кустом калины – от него и пошел наш род Калининых».
Может, в этом ответе и есть разгадка той особенно пылкой любви, которую испытывал Отец к своему Будулаю?.. Критики советских времен, а они были злые и невежественные в своей массе, уж поверьте мне, «голос крови» считали темным предрассудком, чем-то сродни вере в Бога. Отцу, кстати, доставалось от советских критиков по первое число. И за «Суровое поле», в котором он якобы оправдывал власовца, и за «Эхо войны» – главная героиня-то предательница, мать полицаев, а выписана ярко и даже, быть может, с состраданием. А за юношеский роман «На юге», созданный в окопах Великой Отечественной, Калинина обозвали «квасным патриотом», потому что его герои – а так было на самом деле – рядом с советскими орденами носили Георгиевские кресты. «Цыгана» критики не жаловали своим вниманием – уж больно велика оказалась читательская любовь к Будулаю и Клавдии, и никому не хотелось вызывать на свою голову гнев народа.
И вот в 1967 году на экраны выходит художественный фильм «Цыган», поставленный Евгением Матвеевым по первой части романа, той самой, которая вызвала у читателей столь большую любовь с привкусом печали. Евгений Семенович Матвеев, частый гость в нашем пухляковском доме, рассказывал, в лицах разумеется, как его буквально атаковали на улицах, в присутственных местах люди разных возрастов и профессий, требуя от него, очень правдиво перевоплотившегося в цыгана Будулая, вернуться немедленно к Клавдии, которую со столь проникновенной убедительностью сыграла Людмила Хитяева.
«А что автор?» – спросит невольно читающий эти строки. Признаться откровенно, Отец, посмотрев «Цыгана», был расстроен и даже хмур, что пытался скрыть от Матвеева и других создателей фильма. И не потому, что у Матвеева не хватило таланта, темперамента или чего-то еще, – всего этого у Евгения Семеновича оказалось в избытке, – в душе у автора, разумеется, жил свой Будулай…
Мы, домашние, давно заметили, что ни одно из своих произведений Калинин не писал с такой страстной и беззаветной самоотдачей, как свой роман о Клавдии и Будулае.
…Помню, дело было зимой. Отец спустился из мезонина, где спал, работал либо читал, остановился на последней ступеньке крутой деревянной лестницы, сказал: «Он постучался ко мне в окно своим кнутом… – И, видя мое недоумение и любопытство, добавил: – Цыгане обычно стучат в окно кнутом. Он в табунных степях, на конезаводе. Но Клавдия пока не знает об этом…» Мы завтракали в полном молчании, не желая нарушить плотную – до осязаемости всеми органами чувств – атмосферу, вдруг окутавшую нас своим волшебным облаком. Отец произнес всего несколько фраз: «Там директором конезавода генерал, воевавший в казачьей кавалерии. Будулай встретил своих родичей – цыгане всегда собираются там, где лошади. Он живет один, в вагончике. Вокруг табунная степь… И конокрады бродят… Его одна цыганка очень любит…»
«А как же Клавдия?» – невольно вырывается у меня. Отец долго молчит, медленно мешает ложкой в чашке с чаем. «Клавдия, я думаю, поедет его искать. Но она пока точно не решила. Ей уже сорок, у нее взрослые дети, и она стыдится людей… – Отец наливает в блюдце остывший чай и вдруг резко отодвигает его от себя, расплескав на клеенку. – А ведь любовь не спросит, когда ей прийти…» Забегая вперед, скажу, что в эти дни и написалось одно из самых пронзительных стихотворений Отца о любви:
Ругают женщину одну
За то, что в сорок лет запела
И вновь отпраздновать весну
Свою под осень захотела…
Но вернемся к Будулаю и Клавдии. Отец вдруг стремительно вскочил из-за стола, бросил: «Обедать не зовите» – и бегом поднялся в мезонин. Оттуда долго доносились его тяжелые шаги, потом он что-то двигал, гремел печной дверцей – в ту пору у нас было печное отопление и зимой обычно горели три, а то и четыре печки. Потом читал что-то вслух довольно громко, несколько раз сказал решительно и громко: «Нет! Только не это!» Спустился уже ближе к ужину – грустный, осунувшийся, с потухшим взглядом. «Пойду гулять», – сказал едва слышно, надел тулуп, шапку. Было морозно и звездно. Я слышала, как под его ногами скрипит снег, видела его печальную тень на снегу… Поняла безошибочно: что-то случилось с Будулаем или Клавдией. Скорее всего, судьба снова их разлучила…
Я рассказала всего об одном коротком эпизоде из истории создания романа «Цыган», истории длинной – в сорок с лишним лет. Калинин всегда уходил с головой в творчество: писал ли он статью для центральной газеты, очерк, повесть и так далее. Но в истории с Клавдией и Будулаем это был не уход, а самое настоящее отшельничество. Часто он завтракал, обедал, ужинал в своем мезонине, машинально что-то жуя, глотая. Бывало, не брился по несколько дней – а ведь сам до глубокой старости оставался всегда аккуратным, подтянутым, чистым до душистого блеска.
Разумеется, Отец не мог отказаться от своих обязанностей депутата Верховного Совета. Разумеется, в нашем доме практически каждый день бывали люди – и местные, и издалека, и по делу, и просто так… Я видела, Отец с трудом переключается, то есть возвращается от Будулая, Насти и других – так и хочется сказать, в ту пору самых близких для него людей – к жизни реальной, к депутатским хлопотам, к письмам друзей. «Поставь мне Первый концерт Чайковского в исполнении Вана Клиберна, – просит он вечером. Слушает музыку внимательно, иногда смахивая украдкой слезинку. Или просит найти пластинку с романсами Глинки. Говорит потом: – Музыка мне делает больно. Я чувствую себя незащищенным от всех стихий, чувств в первую очередь. Без этого художнику нельзя. Для него не существует чужой боли, чужой радости… Душа должна быть растревоженной, только тогда имеешь право взяться за перо. Равнодушным и отстраненным оно служит неверно…»
А потом, уже в разгар весны, я слышу, как Отец бегом спускается по лестнице из мезонина, чуть не падая внизу. Глаза у него блестят восторженной радостью. «Шелоро сказала ей. Она ей все сказала… Эта Шелоро очень интересная личность: появляется внезапно там, где она необходима как воздух. Рассказала Клавдии, что Настя вышла замуж. Не за Будулая, а за русского. Того, который ей проходу не давал. За Мишку Солдатова. Клавдия обрадовалась… Надавала Шелоро яиц, зерна, хлеба, одежды для деток. Готова была все из дома вынести за такую радостную весть…»
За обедом у нас царит праздничная атмосфера. Отец вспоминает смешной старый анекдот – очень целомудренный, разумеется. Других он просто не знает и никогда не слушает. Потом читает Маяковского, Блока… Память у него отменная, очень точная. В его исполнении Маяковский мне даже немного нравится, а вот читать его я не люблю. Ну а Блок – наша совместная горячая любовь. Как и музыка Чайковского, Рахманинова, Шопена… Мы говорим о стихах и музыке, помню, в частности, о фа-минорном концерте Фредерика Шопена, посвященном его первой – идеальной – любви Констанции Гладковской. Отец задает мне много вопросов, считая меня знатоком в этой области. Я с удовольствием рассказываю все, что мне известно. Как вдруг он говорит: «Он ее выдумал, свою Констанцию. Я слышу это в музыке. Она – мечта об идеале». И вдруг читает стихи, от которых у меня, думаю, и у всех сидящих за столом, мороз по коже:
Не упади, звезда, на землю,
Тебе на ней и места нет.
Лишь только в небе и приемлют
Земные очи звездный свет.
Не урони себя с вершины
В молниеносной борозде,
Не оставляй в ночной пустыне
Мне только память о звезде.
Мы все молчим. Долго молчим. Наконец я осмеливаюсь спросить: «Чьи это стихи, папа? Неужели… Не может быть». Он достает из кармана рубашки сложенный пополам листок. Стихи написаны карандашом, четким и красивым – ничего подобного больше в жизни не видела – почерком. Я знаю, это уже чистовая копия. А сколько их было черновых, пока не вылилось вот так естественно легко и прекрасно. Он угадывает мои мысли. «Да, ты права. Помнишь, у Маяковского: „Поэзия – та же добыча радия. В грамм добыча, в год труды…“ Можешь перепечатать». С недавних пор Отец иногда доверяет мне перепечатывать на машинке, но только не начисто, для печати, а очередной черновик, по которому он еще не раз пройдется карандашом либо ручкой. Начисто – это привилегия Мамы, которая разбирает его каракули, – ведь порой Отец пишет на четвертушках бумаги, да еще наискосок, да еще плохо подчиненным карандашом, да еще прислонившись к стволу дерева в саду и так далее. Понимаю с ходу: это стихотворение тоже относится к отношениям Будулая и Клавдии, к их любви… Они пока так и не встретились. «Боишься?» – спрашиваю у Отца. «Наверное. Хотя хочется, чтобы они были вместе. Но в жизни так случается редко, крайне редко. А если и случается…» Он замолкает, задумчиво смотрит в окно.
Я сажусь печатать стихотворение, которое уже знаю на память. Мне хочется плакать. Из-за того, что звезде нельзя упасть на землю. Что Будулай и Клавдия любят друг друга и не могут быть вместе. Что я тоже не могу быть вместе с тем, кого так люблю… Все, к чему человек прикасается своими жадными нетерпеливыми руками, превращается со временем в прах, в горькую память о несостоявшейся любви и упавшей на землю звезде.
А потом эта часть «Цыгана» печатается в журнале «Огонек», в то время самом интересном и читаемом. Да и тираж у него – несколько миллионов! Мало того, когда выходит свежий номер «Огонька» с «Цыганом», в киоски выстраиваются длинные очереди. Сейчас в такое трудно поверить, но я неоднократно наблюдала это своими глазами. У нас бесконечно звонит телефон – со всех концов страны почитатели творчества Калинина и просто читатели откровенно высказывают свое восхищение, негодование, радость. Женщины чаще негодуют – опять автор разлучил Клавдию с Будулаем, снова она одна, совсем одна, ведь теперь и дети выросли, разлетелись из родительского дома. И Будулай один… Как несправедливо распорядился автор судьбами своих героев. Больше всех возмущаются вдовы и просто одинокие женщины. Кто-то из них роняет с грустью: «Прочитав вашего „Цыгана“, я поняла, что никогда не выйду замуж. Разве что за такого человека, как Ваш Будулай. Почему же вы, уважаемый автор, не хотите, чтобы они с Клавдией наконец обрели свое давно выстраданное счастье?..»
Звонит Клара Лучко и, захлебываясь от восторга – всю ночь читала очередную часть романа, – говорит, что сгорает от нетерпения сыграть Клавдию Пухлякову в кино. «Это моя роль, Анатолий Вениаминович, только моя. Всю жизнь ее ждала. Нужно немедленно запустить в производство многосерийный телевизионный фильм. Вы же помните, десять лет назад я сыграла Любаву в Вашем „Суровом поле“ на сцене Театра киноактера…» Замечательно сыграла, что верно, то верно. Любава, как мне кажется, родная сестра Клавдии Пухляковой. Она тоже умеет ждать любимого и тоже не боится страдать. Вижу, Отец размышляет над словами Клары, пока молчит. Тем временем «Цыган» выходит отдельной книгой уже как роман. В нем появляются новые герои, к которым читатель сразу прикипает душой, – Катька Аэропорт, полковник Привалов, Шелухин, старая цыганка… Инсценировки романа идут уже не только в «Ромэне», но и во многих театрах нашей страны. Идут с успехом, занимая первые строчки репертуаров. Об этом сообщает журнал «Театр», который Отец давно выписывает и читает. Отец наотрез отказался участвовать в написании инсценировки, вызвав всеобщее удивление, – ведь это большие, очень большие по тем временам деньги. Он остается верен своему жанру и своему Будулаю, разумеется, – тот, которого играют на сцене актеры, уже не принадлежит автору романа «Цыган».
Лучко звонит снова и снова. Когда Отец бывает в Москве на сессиях Верховного Совета, находит его там. К уговорам подключается ее муж, Дмитрий Федорович Мамлеев, ответственный секретарь «Известий», где Отец часто публикует свои, как правило, туго идущие из-за слишком суровой и справедливой критики власть имущих очерки и статьи.
Наконец он сдается. Да и можно ли устоять перед уговорами Клары Лучко, в интонациях которой Отец уже узнает свою Клавдию. Слышу, он часто называет ее по телефону Клавой – не умышленно, разумеется, а так получается. Потом в нашем доме появляется тот, другой, Будулай – Михай Волонтир, который, как мне кажется, занимает в сердце Отца особое место, где-то совсем близко к его Будулаю…
А когда на экранах телевизоров наконец появляется «Цыган» с Лучко, Волонтиром, Матлюбой Алимовой, Ниной Руслановой и другими замечательными актерами, Отец вдруг садится за своего «Цыгана», то есть его очередную часть. «Но конец должен быть счастливым, – возбужденно кричит в трубку Клара Лучко, словно заново родившаяся после выхода телефильма. – Не будьте таким жестоким, прошу вас. Люди ждут, что Будулай и Клавдия будут наконец вместе…»
Мне кажется, Отец сам уже хочет, чтобы они были вместе, но… «Я не могу заставить их сделать что-либо силой, – признается он. – Они живут своей жизнью. Давно, очень давно… Они меня не послушают. Кажется, Клавдия уже полюбила свое одиночество, да и Будулай немного одичал… – Отец задумчиво смотрит в окно, на Володин бугор, где когда-то давно раскидывали свои шатры настоящие таборные цыгане. – Он частично потерял память после побоев. Помнит войну, боевых товарищей, а Клавдию забыл. Быть может, потому, что слишком сильно хотел быть с ней… Возможно, к нему вернется память, но никто не знает, когда это случится…»
Отец часто слушает музыку Валерия Зубкова к телефильму. Вся страна ее слушает. Звучит в магазинах, заставкой к различным радиопередачам, как позывные молодежной станции, в телепрограммах на разные темы… Я знаю, он думает под нее и благодаря ей о своем Будулае. Знаю и то, что, несмотря на любовь к Михаю Волонтиру за его понимание, а следовательно, и почти живое перевоплощение в Будулая, у Калинина в сердце продолжает жить свой цыган. Вероятно, сам того не сознавая, он часто спрашивает себя: а как бы на моем месте поступил Будулай?.. И Будулай задается аналогичным вопросом. Да, да, именно так. И это случилось давно, это неизбежно должно было случиться. А если бы не случилось, о романе «Цыган» и его герое Будулае давно бы все забыли. Ведь забыли же о многих и многих повестях и романах других авторов, написанных всего лишь ради денег, славы, но только не в силу потребности прожить какой-то значительный отрезок времени одной жизнью со своим героем.
Сериал «Возвращение Будулая» Отца расстроил. По своей душевной доброте и доверчивости он положился целиком на режиссера, главного сценариста Марьямова – вот и вышла отсебятина, где актерам нечего играть, сюжет похож на верблюжью жвачку, а главное, начисто исчезла та захватывающая душу романтика возвышенной любви, без которой и Будулай, и Клавдия оказались самыми обычными серыми людьми. Таких и им подобных наше телевидение наплодило тысячи. И счастливый конец, мне кажется, не порадовал зрителей – слишком надуманным он вышел, неубедительно приторным. Но герои романа продолжали жить своей жизнью, и этому не могли помешать никакие удачные либо неудачные теле- и киноверсии.
А потом, в очередной – третьей по счету – киноверсии «Цыгана», Будулая сыграл Отар Мегвенетухуцесия, великий, не побоюсь этого слова, театральный и киноактер. Клавдией стала Ирина Купченко, сломав во многом сложившиеся стереотипы экранного воплощения хуторских женщин. И еще такие прекрасные актеры участвовали в том фильме, как Георгий Юматов, Татьяна Васильева, Лидия Вележева, Рада Волшанинова… Отар тоже бывал у нас в доме, сидел за столом, разговаривал душа в душу с Калининым. Этот актер сумел дополнить экранный образ Будулая доселе незнакомыми – трагедийными – чертами. Он словно бы донес из глубины веков – цыгане очень древнее племя – боль и скорбь этого гонимого за какие-то давние грехи народа и давно смирившегося с гонениями.
«Цыгана» – в восьмичастном варианте – издавали с удовольствием и много. И Москва, и Киев, и родной Ростов, и далекая Уфа… Разумеется, за рубежом тоже. В славянских странах роман имел большой успех. Особенно в бывшей Югославии. Как ни странно, на Западе самым большим успехом пользуется роман «На юге», переведенный практически на все цивилизованные языки мира. Его издавали и переиздавали под названием «Казаки», «Донские казаки», «Казаки идут на запад». Отец не получил за этот роман, как, впрочем, и за своего «Цыгана», никакой премии – ни Сталинской, ни Ленинской. Потому что не был никогда придворным – прирученным – писателем. Как говорится, каждому свое.
Но я снова хочу вернуться к цыгану Будулаю, Клавдии, Шелоро, Егору… Роман – Восьмая часть его, – на мой взгляд, кончается ужасно. Еще более трагично, чем «Ромео и Джульетта» Шекспира, – они хотя бы умерли в объятиях друг друга, наверняка обретя свое счастье на Небесах. А здесь… Едва обретя друг друга, Клавдия и Будулай вынуждены расстаться. И как… Я позволю себе процитировать самый конец «Цыгана». Трагедия в ее чистейшем – античном – виде. Бескровная, а потому еще более страшная.
«Догнав Клавдию на нижней придонской дороге уже на полпути между станицей и хутором, Будулай соскочил с мотоцикла и долго вел его за руль рядом с ней, пока она, останавливаясь, сама не спросила у него:
– Зачем ты гоняешься за мной? Ты что же думаешь, я сейчас ухвачусь за тебя двумя руками и скажу, чтобы ты оставался со мной? А она там, слепая, пусть так и шуршит похоронкой по ночам. Слепая, а посмотри, какую без тебя подняла дочь. По одним ладошкам гадала женщинам, когда мужья вернутся с войны, и они верили ей… Не гоняйся больше за мной и уезжай, если не хочешь, чтобы люди, – на мгновение Клавдия запнулась и твердо договорила, глядя сухими блестящими глазами на Будулая, – подумали о тебе хуже, чем они думали о тебе.
Будулай снял свою летнюю соломенную шляпу с застрявшими в ней иголками сосен, через которые ему приходилось продираться во время обходов острова, и поклонился ей.
– Я знал, что ты это скажешь мне.
– Спасибо, – чуть побледнев, насмешливо ответила она, и он вдруг узнал в ней ту, прежнюю, Клавдию, которую некогда догнал на этой же береговой дороге на велосипеде между станицей и хутором. Целая вечность прошла с тех пор.
– А как же Ваня? – глухо спросил Будулай.
– Хорошо, что он так и не узнал ничего, – почти шепотом ответила Клавдия.
– Но довезти тебя до дома ты позволишь мне?
– Нет, – непреклонно сказала она и вдруг потянулась рукой, снимая у него с плеча ружье. – А вот его мне придется у тебя взять. Как же нам с Дозором без него остров охранять? – Будулай сделал движение, чтоб придержать ее руку в своей, но она, отступив от него, вскинула ружье: – Не подходи! – И опять упавшим до шепота голосом добавила: – Скорей уезжай, Будулай. Чтобы, когда я вернусь домой, уже не было тебя».
Помню, Отец читал заключительный отрывок из Восьмой части, уже переписанный начисто его словно подхваченным вихрем почерком на сложенных в книжечку перегнутых пополам листах бумаги. Закончил читать… Вижу, Мама плачет, а у меня так больно и тревожно на душе, что слезы где-то далеко и глубоко внутри, а значит нет и не будет облегчения. Отец кладет листки на стол, отворачивается, смахивает украдкой слезинку и вдруг громко всхлипывает. «Неужели она смогла бы выстрелить в него?» – думаю я. И вдруг представляю себя на месте Клавдии. Смогла бы?.. Думаю, что да. А потом – в себя. Зачем жить, если навсегда утеряна Единственная Любовь. Говорю вслух: «Многие не поймут. Особенно женщины. Тебе придется писать продолжение». – «Нет. Больше ничего не будет. Хватит. – Отец с грохотом отодвигает стул, меряет тяжелыми шагами наши скрипучие половицы. – Сердце болит, – говорит едва слышно. – Всегда болит сердце, когда думаю о них. Почему у них так получилось?..»
А по телевизору тем временем по несколько раз в году показывают «Цыгана» и «Возвращение Будулая». Многие смотрят, звонят Отцу, присылают восторженные письма и телеграммы. Он роняет как-то: «Счастливый конец – это как соска для зрителя. Мы все любим эти соски».
«Роман-газета» не опубликовала по каким-то соображениям Восьмую часть, хотя она и стояла в их издательском плане. А ведь весь «Цыган» прошел через «Роман-газету», тоже в ту пору выходившую миллионными тиражами. Кроме Восьмой части. Думаю, Отца это ранило в самое сердце, тем более что тогдашний редактор «Роман-газеты» Валерий Ганичев и вся его редакция хвалили ее публично.
Бог с ними, с издателями. Тем более что «Цыгана» публиковали охотно, огромными тиражами и подчас даже без ведома автора. На «пиратов» Отец никогда в суд не подавал, но, помню, одному из них самому сделалось стыдно, и он вдруг заплатил автору частью тиража книги, экземпляры которой разлетелись в мгновение ока на подарки с автографами.
На этом можно было бы поставить точку, хотя Будулай, Клавдия, Настя, Шелоро и другие персонажи романа мне всегда казались моими близкими знакомыми, о которых мы все – и те, кто приезжал в гости, тоже – всегда говорили с удовольствием. Так, будто они живут где-то рядом, держат с нами постоянную связь, и мы всегда знаем, что происходит в их жизни.
Помню, мы с сестрой срочно прилетели из Москвы, когда родители отравились газом, – дело было в середине девяностых. По пути из аэропорта заехали в шахтинскую больницу, еще не зная, как обстоят дела, – мобильников в помине не было. Прошли в палату. И Отец, и Мама уже были в полном сознании, хотя совсем слабые. У Отца как-то странно поблескивали глаза. Я наклонилась поцеловать его, а он говорит: «Я видел его. Это он нас спас от смерти». Я почему-то сразу поняла, что Отец имеет в виду Будулая. Творческая мысль не умирала в нем ни на мгновение даже тогда, когда он был на самой грани перехода в другой мир. В доме, где было холодно и еще чувствовался угарный дух, хотя все было раскрыто настежь, я в первую очередь обратила внимание на пишущую машинку на столе в нашей столовой, в которой был заправлен лист. Выходит, они оба работали и прозевали ту зыбкую грань бытия, за которой начинается забвение. К счастью, в данном случае не фатальное. Мы навещали их в больнице каждый день – что такое сорок километров, хоть и по гололеду, на который была так щедра та весна, – когда сердце переполняет благодарность к Господу за чудесное спасение самых близких людей и неодолимое желание видеть их, касаться их рук, смотреть в их живые глаза. Отец рассказывал о Будулае – сумбурно, ярко, влюбленно. Как он отчетливо его видел в своем полусмертельном бреду, как Будулай держал его за руку, не позволяя отойти в иной мир. Вернувшись из больницы, он чуть ли не на следующий день засел за работу, снова воссоединившись душой со своим Будулаем, самым дорогим – бесценным – другом его жизни. Не верьте, когда говорят, что творец любит только того, о ком пишет, кого лепит либо рисует в данный момент. У каждого истинного творца есть свой любимый на всю жизнь герой. Тот, о котором он будет вспоминать даже на смертном одре.
Но по какой-то ему одному ведомой причине Отец не стал спешить с опубликованием этой – последней – части. Опубликовал «Послесловие» в стихах, где и Будулай, и Ваня оказались среди защитников Белого дома. Он читал нам отрывки из нового «Цыгана», снова прятал в стол. Мама, разумеется, знала – ведь она всегда перепечатывала все произведения Отца, но, как обычно, хранила молчание. Отец обмолвился как-то: «Распорядишься всем по своему усмотрению, когда меня уже не будет…» С детства не люблю разговоры на темы вечной (на самом-то деле она не вечная) разлуки, свирепею от них, а потому Отец меня щадил…
Прошло какое-то время… Страдания, боль, отчаяние оттого, что больше не увижу во плоти, не смогу прикоснуться, поцеловать, шепнуть на ухо: «Очень люблю тебя», немного смягчило реальное осознание присутствия Отца во вся и всем – в саду, посаженном в основном его руками; в этих холмах по северной кромке горизонта, описанных им почти в каждом произведении с такой осязаемой любовью; в местных жителях, вспоминающих о нем добрым словом и одаривающих меня предназначенной ему любовью… Уже и слезы появились, размягчив жесткий комок во всем существе. И книжка стихов вышла, озаглавленная первой строчкой из его стихотворения «Когда меня уже не будет…». Оно как-то прозвучало по Центральному телевидению – сам Отец его прочитал, – и посыпались письма, телеграммы, звонки с единственной просьбой: прислать текст этого стихотворения. Мама находила – и находит – все новые и новые, так и хочется сказать, сюрпризы, чудеса, волшебные тайны из старых папок, ящиков, коробок, запыленных портфелей. И Девятую часть «Цыгана» она извлекла на свет божий. Я читала и обливалась слезами. Снова читала. И снова со слезами. Напротив моего окна в мезонине, где когда-то творил Отец, светится на краю отмели огонек красного бакена. Как капелька крови… Вы прочитаете завершающую – Девятую – часть «Цыгана» и многое постигнете. Сиюминутного, то есть такого, о чем забываешь сразу после прочтения, в ней нет ничего. Впрочем, в остальном творчестве Калинина, даже в его газетных статьях, тоже этого нет. Поймете, как Отец любил – и продолжает любить – своего Будулая. Оставил для него шанс жить, метаться, страдать… Наверняка обратите внимание на то, что Клавдия охраняет от браконьеров заповедный остров с вековыми дубами, которые, по преданиям, хранят мудрость тысячелетий. Нам бы сейчас испить из чаши этой мудрости. Хотя бы глоток…
Наталья Калинина