Небольшая комната о двух окнах с поломанною тяжелою мебелью. По углам паутина, на полу разбросана ореховая скорлупа, на переддиванном столе недопитая бутылка кислых щей и невымытая чайная чашка, из которой пили кофе. На стульях разбросаны где женский сапог, где юбка, где грязные чулки. У одного окна сидит толстая женщина в грязной ситцевой блузе – жена мелкого торговца Мира Терентьевича Переносьева. Она курит папиросу. Голова ее растрепана, сзади торчит косичка на манер крысиного хвоста. У другого окна помещается ее дочка, не менее матери толстая девушка лет двадцати, тоже в грязной и даже местами распоровшейся по швам блузе, и гадает на картах, раскладывая их на подоконнике.
– Загадала на улана, который ко мне в воскресенье на улице пристал, – и черт знает что вышло, – говорит девушка, сбивая карты. – А уж какой хорошенький военный был – просто прелесть!
– Эка дура! Эка бесстыдница! Стыдилась бы говорить-то при матери такие вещи… – бормочет мать, пыхтя папироской.
– Чего ж тут стыдиться? Он пристал ко мне, а не я к нему, – делает гримасу дочь.
– Хороша ты девушка, коли к тебе на улице всякие прохожие пристают.
– Конечно же, хороша, коли пристают. К уродам не пристанут. И наконец, этот военный – не всякий, а офицер.
– Замолчи, срамница… Ведь тебя сестра-девочка слушает, – кивнула мать на девочку лет тринадцати, стоящую перед засиженным мухами зеркалом и показывающую себе перед зеркалом язык.
– Важное кушанье! Лидька хоть и девочка, а, может статься, больше меня про всякие мужчинские интриги понимает, – фыркнула старшая дочь. – Она даже еще вчера, стоя у окна, приказчику из фруктовой лавки сначала ручкой сделала, а потом язык показала.
– Врешь, врешь! Сама ты ему миндальные глаза скосила, – откликнулась девочка.
– Вовсе и не ему, а проходившему мимо казаку. Вольно же было приказчику перед нашими окнами целый день торчать! А какой казак-то премиленький!
– Дунька, молчи! А то вот возьму и пущу в тебя чем ни попадя! – крикнула мать.
– Зачем же я буду молчать, ежели я свои приятные воспоминания делаю!
– Вот наградил меня Бог дочерью-кобылой!
– Только одни ругательства от вас и слышишь.
– Да как же тебя не ругать-то, коли ты такие слова…
– Какие слова?..
– То улан, то казак… Всякому красному околышку на шею вешаешься.
– Не я на околышки вешаюсь, а сами околышки из-за моей красоты ко мне пристают.
– Ежели ты не замолчишь, мерзкая…
– Зачем же я буду молчать? Улан с чем пристал – с тем и отстал; казаку миндальные глаза сделала – и никакого на мне пятна из-за этого не осталось. Вот кабы что-нибудь из этого дальше вышло…
– Верно, надо на тебя наплевать мне, на срамницу…
– Ах, очень даже рада буду, ежели наплюете. И какой спокой тогда…
Водворилась пауза. Мать пыхтела, затягиваясь папироской. Младшая дочь подошла к окну, у которого сидела мать, и стала отковыривать лед, намерзший на стекле. Раздался подзатыльник. Девочка отскочила.
– Что? Съела затрещину? – поддразнила ее сестра.
– Вовсе даже и не больно.
– Зато стыдно.
– Стыд – не дым, глаза не ест. Да чего дразниться? Сунься ты к маменьке, так и тебе то же самое будет.
– Нет, уж я попрошу отца, чтобы он Дуньку арапельником… Подзатыльником ее не проймешь. У ней шкура крепка…
И опять пыхтение вследствие затяжки папиросой.
– Продолжайте… что же вы остановились? – сказала старшая дочь, взглянув на мать.
– Что продолжать-то?
– Да движения своей ругательной машины. Вы выбрасывайте свою словесность, а я послушаю. Ведь вы путного разговора вести не умеете.
– Тебя, дуру, ругать – так в чахотку впадешь. Господи боже мой! Хоть бы пол подмел кто, хоть бы чашку кто прибрал. По стульям чулки да юбки разбросаны… Ну, дочки! Сидят сложа руки да глупости надумывают, а нет того, чтобы по дому делом заняться! – со вздохом проговорила мать.
– Для уборки комнаты кухарка есть, – отозвалась старшая дочь.
– Кухарка тебе же, дармоедке, теперь белье стирает.
– Ну, сами промнитесь со щеткой. Для моциона от жира это даже очень чудесно.
– Вот одер-то ленивый!
– Позвольте этот комплимент и к вам обратно препроводить.
– Хоть дырья-то бы на себе зашила. Вон блуза-то…
– Дома что с дырьями сидеть, что без дырьев… Все равно никто из мужчин меня не видит, – огрызнулась старшая дочь. – Да прежде чем на мою блузу смотреть – вы на свою-то блузу посмотрите.
– Тьфу! Вот тебе… И прими это так, чтобы тебе это в самое дыхало…
– Какой интересный французский разговор с куплетами!
Опять пауза. Старшая дочь достает из кармана сушки и начинает их грызть.
– Вот скука-то! – говорит она, потягиваясь. – С самого утра у окна сижу, и хоть бы один офицер мимо по тротуару прошел! Ну что тут делать?
– Юбки, чулки да сапоги свои со стульев прибрать, – отвечает мать.
– Зачем их прибирать, коли они никому не мешают? Места не пролежат.
– Ну кто тебя, неряху, за себя замуж возьмет! Где такой дурак найдется?
– Бог милостив. Для вас же, неряхи, нашелся и взял за себя замуж, так авось и для меня найдется. Не беспокойтесь. Меня за красоту возьмут.
– Нет, уж кажется, ежели свести тебя на живодерню, а потом на салотопенный завод…
– Зачем на салотопенный завод? Я в благородном собрании себе жениха найду. Мной офицеры интересуются.
– Дивлюсь я, как тебя туда пускают.
– Те же офицеры и билеты дают, которых вы так ругаете. Вы вот говорите, что я одер, а там про меня все слух распространяют, что я красавица. Одного только мне недостает – прикрасы новомодными платьями.
– Море-мор с воробьиных гор на тюник не хочешь ли? Стыдилась бы говорить… Отец бьется как рыба об лед, чтоб и на ситцевое-то платьишко заработать, а она…
– На то он и отец, чтобы биться… Уж такая это отцовская обязанность, коли они дочерей народили. Да что, в самом деле, вы все попрекаете! Не в продавальщицы же мне идти! – возвысила голос старшая дочь.
Опять пауза. Старшая дочка потягивается.
– Вот скука-то! Ну, что теперь делать? Кофию напились… До обеда еще далеко… Сушки грызть надоело… Читать лень, – говорила она.
– Возьми-ка отцовские носки да заштопай у них пятки… – указывает мать.
– Незачем… Носки в сапогах носят, и никто их не видит, – значит, можно и с продранными пятками щеголять. Хоть за подсолнышными зернами послать, что ли? Маменька, дайте три копейки на зерна.
– Это за все те арии, которые ты передо мной здесь распевала? Ах ты дышло, дышло каретное!
– Лидька! Беги в мелочную лавочку и попроси у мелочного лавочника в долг зерен, – скомандовала младшей сестре старшая сестра. – Тебя мелочной лавочник знает. Он даст тебе. Сколько принесешь – половину тебе отдам.
– Не смей, Лидька! – крикнула на девочку мать. – Пусть Дунька сама к лавочнику бежит.
– Я? Чтоб я стала с лавочником разговаривать?.. Да вы, кажется, совсем в уме рехнулись. Ко мне офицеры как мухи льнут, а я перед необразованным предметом буду унижаться!
– Лидия! Поди и завари мне в кухне кофию… – говорит, в свою очередь, мать. – Кофеишку с горя от такой дочери напиться, что ли…
Девочка выставляет матери язык.
– В лавочку не отпускаете, так и кофию вам заваривать не хочу, – отвечает девочка.
– Ах ты мерзкая! – восклицает мать. – Ну, уж только счастлив твой Бог, что мне с места подняться лень, а поймала бы я тебя за косу, так показала бы я тебе! Дуня! Натрепли Лидии уши.
– Вот еще что выдумали! Нешто я вам в палачи досталась? Деритесь сами, коли вам такие пейзажи нравятся.
– Уж кабы мне не лень, давно бы я и тебя поколотила. А лень мне.
Опять пауза. Старшая дочка встала с места, сбросила с себя блузу и начала надевать платье.
– Куда ты? – спросила мать.
– Одурь взяла. Пойду по Гостиному двору помотаюсь. Авось знакомых офицеров из благородного собрания увижу. Билетик у них на танцевальный вечер попрошу.
– Дунька! Не смей уходить…
– А вы дорогу загородите. Что так-то кричать?
– Лидька, запри дверь на лестницу и принеси мне ключ!
– Э-э…
Девочка показала матери язык.
– Ну что ж это такое! – всплеснула руками мать. – Завтра же я тебя, Лидька, в модный магазин в ученье за твое ослушание…
– А я сбегу от хозяйки.
– Сбежишь, так выпорют.
– А я утоплюсь.
Старшая дочь подошла к матери, одетая в пальто и шляпку, сделала ей ручкой и сказала:
– О ревуар, до приятного разговора.
– Не смей! – кричала мать.
– Офицерам-то от вас кланяться, что ли?
– Дунька!
Но старшая дочь была уже на лестнице.