Юлику я могу рассказать все. Потому что он любит нас с Алешей поровну. Это редчайший случай, и я никому не говорю об этом, потому что никто не поверит. Ведь наши друзья – они всегда из чьего-то лагеря. Как писали в старину в метрических книгах, поручители по женихе и поручители по невесте. Самое обидное, это когда друг из твоего лагеря – условно говоря, невесты – переходит в лагерь жениха. Или наоборот. Возмутительное предательство! Но есть особы – равно мужского и женского пола, – которые усиленно доказывают миру, что вражеский лагерь у их ног. Это их жалкая сторона медали. Это грустная ущербность. Это заблуждение. У детей-сирот бывает такое, называется размытая привязанность: ребенок как будто любит всех. Сегодня одну тетю назвал мамой, завтра другую… Так он добирает недостаток любви одной мамы многими. А мы, глупые большие дети, добираем недостаток любви – возможно, кажущийся! – теми, кто на самом деле смеется за нашей спиной и строит нам рожи. Никогда не видела эти рожи, но почему-то хорошо их представляю.
Но Юлик по природе своей глубокой вне этой возни. Он большой, приятно упитанный, мощный, дружелюбный человек. Его доброе сердце облечено в плотную непоколебимую субстанцию, на которую нельзя воздействовать физической или моральной силой. Ею нельзя манипулировать. Но сердце… сердце Юлика при этом остается чутким и созидательно беззащитным.
Мы встретились после того, как окончательно одичали, каждый в своей норе. Точнее будет сказать, в стойле. Идем теперь по фешенебельной улице столицы, превращенной ныне в злую мачеху. Даже воздух здесь – дух Вавилона, некогда фонтанировавшего счастливым случаем, – теперь неприветливый с нами, как швейцар с босяками. Мы с Юликом сворачиваем во внезапно открывшийся моим глазам – словно он не двести лет назад возник, а лишь в это мгновение! – проулок и ныряем в укромный бар «У Даниила».
– Его не сегодня завтра закроют, давай поддержим отечественного производителя! – предлагает Юлик.
– Давай! Только пускай наш производитель производит рябину, а не коньяк! Пусть будет здоровое и правильное производственное разделение.
– Ты мыслишь слишком узко, – мягко парирует Юлик, – ведь известно, что русский человек производит не столько материю, сколько дух. И нет национальной кухни без этого духа!
– Да уж, да уж, рябчик не рябчик и кулебяка не кулебяка без метафизики, без цыганского хора и без нашенского Достоевского разгула с экзистенциальной отрыжкой.
– А еще здесь классные ребята джаз играли! – вздыхает Юлик. – Жаль, что все проходит…
– Откуда ты знаешь, что это место закроется?
– Его мой одноклассник организовал. С какой-то прохиндейской шушерой. Ну и прогорел. Я тебя сегодня с ним познакомлю!
– Меня? Зачем?
– А почему нет? Книги ему твои подарим. А то ты вечно раздаешь их направо и налево, словно листовки у метро. Толку никакого! Пора уже знакомить с твоим творчеством богатых людей!
– Ты ж говоришь, он разорился…
– Разорившийся богатый человек куда охотнее тянется к художественному слову.
Мы с Юликом редко видимся. «Современного человека и так слишком много в эфире, телесное присутствие давно стало необязательным» – так он это объясняет. Дескать, занятость – это всего лишь теперешняя отговорка, а причина в другом. Если представить крестьянина два-три века назад – у него было дел не меньше нашего, а порой и куда больше…
– Нет, стоп, крестьяне – пример неудачный, – машу я руками на Юлика. – У них уклад был такой, что без телесного присутствия друг друга – не выживешь! Общинный дух же… Жили несколькими семьями на одном дворе, да еще работники тут же жили часто, и вспахивали сообща землю, и за скотиной ухаживали… А сенокос? А в ночное ходить, у костра сидеть байки травить? Все это удаленно по зуму не сделаешь!
– О, срочно напиши об этом сенсационном открытии! А то народ нынче не в курсе! – хохочет Юлик.
И я с тоской понимаю, что могу опять не успеть сказать самое важное. Самое важное для меня. Юлик оказывает мне спасительную услугу, он – мой исповедальный терапевт. Я знаю, что он вечная для всех опора и поддержка, и не злоупотребляю. Но… это тайный мотив каждой нашей встречи, я могу выговориться, хотя и корю себя за шкурный интерес. Однако мои планы могут рухнуть, ведь на горизонте маячит разорившийся Даниил…
– Юлик, я хотела… не знаю, уместно ли сейчас…
– Совершенно уместно! – категорически прерывает мои топтания самостийный доктор. – Здесь так уютно и безалаберно – как раз то, что нужно.
– …я не знаю, с чего начать, чтобы не слишком ужасно прозвучало… хотя ты говоришь, что наша психологическая раковина изнутри всегда страшнее, чем снаружи! В общем… а что, если то, что случилось с Митей, – это родовое возмездие? Это мне вчера пришло в голову! Вот понимаешь, у меня один прадед священник, и он был репрессирован, и моя любимая бабушка Зоя, его дочь… в общем, я в детстве любила именно эту бабушку, а другую… не то чтобы… но ее муж, мой дед, был… работал в НКВД. Я никогда не говорю об этом. Ребенком очень боялась его, хотя он ничего плохого не делал, просто пил в своей комнате и бормотал… Мне было так плохо и тоскливо в их доме, хотя я бывала там редко, но даже в это короткое пребывание я мечтала поскорее уехать оттуда и оказаться у другой, любимой бабушки… Мама в наши редкие разговоры об этом дедушке, своем отце, уверяла меня, что его судьба очень трагична, что никого он, конечно, не расстреливал, но ведь она не могла это знать наверняка… Что его якобы «завербовали» после армии – а он-то мечтал стать журналистом, и, боже, как она радовалась, когда я поступила на журфак, чтобы, по ее мнению, осуществить мечту ее несчастного отца… Меня это смущало и удивляло, я никак не могла взять в толк, как неприятный и чуждый мне человек хотел заниматься тем же, чем и я… И все же я видела в этом светлую кульминацию.
– Так я не пойму – в чем же возмездие? – тихо спросил Юлик.
– В том, что… я же не любила дедушку. Не любила их дом… Не то что другие внуки! И поэтому он решил возложить возмездие за свои грехи на меня… Это вроде как естественно, что отдуваться будет тот, кто остался тебе, по сути, чужим…
Юлик закончил с излишним старанием мешать сахар в кофе и вдруг резко и нервно отодвинул от себя чашку.
– Но ведь это же чушь какая-то! Ты полагаешь, что человек отходит в мир иной и там, значит, решает: ага, вот такой-то родственничек не относился ко мне с должным почтением, дай-ка я его нахлобучу возмездием! И пишет, значит, заяву в небесную канцелярию… Ужас! Это ж прямо советская бюрократическая система и то самое НКВД там наверху, по-твоему?! Не сказать, чтобы я был фанатом какой-либо религиозной концепции, и не представляю Тот свет вещественно и зримо, но такая картина мне точно не по нутру. К тому же дедушка, может, наоборот, тебе благодарен за то, что ты исполнила его мечту!
– Благодарен? Ох, вероятно, я перегнула палку. Мысль изреченная есть ложь, сам знаешь, – растерянно бубнила я, – но меня так пронзило это мрачное открытие!
– Вот поэтому всему живому на Земле необходима обратная связь. Начинаешь рассказывать, рассуждать вслух – и понимаешь, какую ахинею внутри себя вырастил! Дружище, я понимаю, что сказать легко… но давай ты сожжешь, как энцефалитного клеща, эту свою несуществующую вину. Пусть она сгорит в костре здравого смысла! Все эти «родовые проклятия», возмездия, сглазы и порчи… Вера в них – миазмы нашей низменной природы. Ничего этого нет. И даже если есть в той или иной преломленной форме, но не в Митином случае. Все, что я знаю о нем, все, что видел в нем сам, слышал от тебя или от кого-либо еще, – все это говорит мне о выполненном предназначении. Не всем для этого предназначения нужно прожить лет восемьдесят или даже сорок… кому-то достаточно и двадцати. Он как стрела или луч, он жил стремительно и глубоко, он сосредоточил на себе столько любви, вобрал ее в себя, словно образцы теплых животворящих энергий, и полетел с ней в космос. Может, он там сейчас делает из нее новую музыку…
– Как ты думаешь… он предчувствовал, он знал об этом?
– Думаю, что да. Только это не то знание, которое можно рассказать кому-то или самому себе. Это… как быть матрешкой и чувствовать, что ты в другой матрешке, которая больше тебя, но между вами – целая вселенная, прослойка пространства и времени… Но всякий раз, когда упадешь духом, напомни себе, просто скажи шепотом: предназначение!
На обратном пути я ностальгически слушала в такси томную элегию «Вояж, вояж» в исполнении… если честно, я так и не поняла, Дизайр-лесс – это мужчина или женщина. И меня пронзило – все ж таки какой гуманной была эпоха невинного диско 80-х, и не только по той мелодике мы тоскуем. Никому тогда не было дела до интимных подробностей исполнителя, и всяк под нее отплясывал: и суровый апологет патриархата, и лютый любер-гомофоб, который тогда еще не знал о своих фобиях. Красивый бархатный голос манил нас каким-то смутным путешествием в сладко неизвестном направлении, возвышая наши детские помыслы, и мы не ведали грязного любопытства. Где ты теперь, дивноголосая птица… конечно же, ты женщина, но можешь быть кем угодно, тебя одну не портит эта тендерная неопределенность.
Таксист из солнечного Кыргызстана тоже разомлел и завел сказочную песнь о своей причудливой жизни, о том, что он-де сирота, и воспитала его добрая няня, а работал он до недавнего времени в Эмиратах, в охранниках у шейха… Сколько лет прошло, а царские охранники на моем пути не переводятся, подумала я и соскользнула было внутрь себя, в размышления. Но не тут-то было, посланник шейха вкрадчиво потребовал, чтобы я в отместку рассказала о своей жизни, о том, есть ли у меня муж и дети. И ведь сколько существует вариантов вежливого уклончивого ответа… Но нет, меня почему-то несет на рифы! Хотя мы столько раз с Алешей тренировались на этот случай! Я сидела в слезах и объясняла ему, что не выхожу на улицу именно из-за этого окаянного вопроса! Именно потому, что меня страшит даже туманная его вероятность! Я читаю ее в пустых и страшных глазах жителей Деревни Фу, куда нас забросила невозможность платить столичным зажравшимся квартировладельцам. Да понимаю я, что им до меня никакого дела! Понимаю… но все равно боюсь!
Алеша с деловитостью человека, решающего вопросы, и с легкой ноткой «нам бы ваши проблемы» цитировал мне статью конституции, номера которой я не могу запомнить. Номер заслоняет часто упоминаемая в кинематографе американская пятая поправка. В общем, это все к тому, что по закону мы имеем право хранить молчание. Алешина терапия помогает: я представляю, как в житейском или светском разговоре я вдруг умолкаю, сославшись на конституционное право… и вот как, по-вашему, складывается разговор дальше? «Бабушка, а зачем тебе такие большие зубы?» – «Деточка, разреши-ка я воспользуюсь 51-й статьей Конституции…» – примерно в таком духе?
Алеше того и надо – смеха сквозь слезы. Он меня повернул в другое русло, он свою миссию выполнил, его совершенно не волнуют детали.
И вот наступил, так скажем, страховой случай, которого я так боюсь, и самое время воспользоваться пятой или какой там еще поправкой, но право остается невостребованным. Потому что для русского психотипа куда более священным является право не хранить, а нарушить молчание – и чтобы за это ничего не было! Право на безнаказанную и безответственную исповедь. И я рассказываю о Мите этому смешному и трогательному фантазеру, который ведь совершенно бескорыстно наплел мне баек о шейхе, – заплачу-то я ему по корпоративной таксе вне зависимости от талантов рассказчика. Меня всегда подкупала выдумка не из корысти, а из любви к искусству, ведь это же зародыш писательского дара!
Я рассказываю о Мите, намагниченная и окрыленная Юликом, а таксист вдруг ему в тон вторит о… предназначении. И о том, что никто не умирает. Я дарю ему свою книжку, так и не дождавшуюся обедневшего Даниила, – таксист в тихом благоговейном восторге! – я ж всегда, как коробейник, со своим товаром, который раздаю бесплатно, Юлик прав. Бывает, что потом обнаруживаю, что розданное бесплатно продается где-нибудь на барахолках за деньги. И даже за приличные! Сначала у меня дух сводило от обиженного шока, а потом я присмотрелась к ценам… и вспомнила, что Митя на все мои роптания о нравах и временах советовал: «Забей!» И только теперь я прочувствовала мудрость этого совета.
И решила «забить» на тот случай, если таксист тоже закинет мою виршу на Авито. Ему я прощаю, с ним я говорила как с родной душой. И уже было последняя дверца открылась – собралась поведать о бессмысленном подвиге, о тайном побеге, о том, что пока и Юлику рассказать не решилась… Но впереди спасительно забрезжило наше временное пристанище и спасло меня неизвестно от чего. Ведь случайных исповедников, как и штатных, идеализировать не стоит.