– В ЛИЗУ все влюбляются, – сказала Ирма Тёме. – У мужиков от неё сносит крышу, будь осторожен.
Лиза улыбнулась своей джокондовской улыбкой, подлила Тёме чаю и сказала:
– Ты всё время молчишь.
Сказала так, что отвечать не требовалось. Достаточно было просто слушать её голос, любоваться её пепельными волосами и миндалевидным разрезом больших серых глаз.
Тёма взял чашку и счастливо улыбнулся в ответ.
– И этот туда же, – негромко заметила Ирма и покачала головой. – От шести и до шестидесяти.
– Мне восемнадцать, – парировал Тёма. – Я всего на два года младше Лизы.
– Да-а-а? – картинно удивилась Ирма. – А я думала, семнадцать с половиной!
Тёма впервые увидел Лизу в театре, где работал монтировщиком его одноклассник Кэп. Он познакомил их после одной из репетиций. Тёма и Кэп стояли в очереди в буфет, когда подошла Ирма с какой-то высокой девушкой в джинсовом костюме. Тёме тогда показалось, что она похожа на лису. Вернее, на лисичку.
– О, Габриель! – сказала Ирма, увидев пластинку, зажатую у Кэпа под мышкой. – Дай послушать!
– Это не моя, Тёмы, – кивнул Кэп.
– Дашь послушать? – спросила Ирма.
– Без проблем, – ответил он.
– Лиза, – представилась спутница Ирмы.
– Тёма.
Она посмотрела на него, улыбнулась хитро, как будто знала секрет и понимала, что он тоже знает. Как будто этот секрет – их общий, один на двоих. А может, ничего такого не было, просто Тёме показалось. Но уже тогда он был уверен, что эта встреча – не последняя, что их впереди много, что всё это неслучайно. Он словно увидел со стороны кадры из своей будущей жизни.
Они взяли кофе с пирожками и сели за один столик. Поговорили о музыке, о театре, о том, что наконец закончилась зима.
– А хотите, сейчас поедем ко мне в Кюльмайоки? – предложила Ирма. – Неблизко, конечно, зато на природе.
Дома у Ирмы всегда толклось много странных и интересных людей: актёров, фотографов, музыкантов и тусовщиков без определённых занятий. Здесь пахло табаком, кофе и странными экзотическими пряностями, которые Ирме привозили знакомые иностранцы.
На стенах висели фотографии, приколотые к обоям булавками. Много было снимков самой Ирмы: с репетиций, со спектаклей, с микрофоном на сцене какого-то клуба, в песочнице с бородатым мужиком и с батареей бутылок на переднем плане. Ирма в купе поезда, Ирма за барной стойкой, Ирма в обнимку с Цоем. Отдельно в рамке висел её большой портрет, где она сидела в полутьме, и свет падал на неё сбоку и сзади, создавая свечение вокруг головы, похожее на нимбы святых.
– Мой сосед Макс снял, – сказала Ирма Тёме, указывая на портрет.
Тёма кивнул. Портрет был хороший.
– Можно? – спросил он, беря гитару.
– Давай, – ответила Ирма. – Играешь?
Тёма подстроил гитару и сыграл Air on G string Баха.
– Здорово, – сказал Ирма. – Я так не умею.
Тёма поднял голову и увидел, что Лиза с интересом смотрит на него.
– Только классику играешь? – спросила она.
– Нет конечно! – ответил Тёма. – Рок, джаз. Больше люблю джаз.
И он сыграл им Autumn leaves. С оттяжечками, с ритмической пульсацией, с чувством. Сыграй он так на экзамене, его бы взяли. От воспоминаний об экзаменах ему стало неловко. Как он облажался! Почти год прошёл, а до сих пор стыдно. Конечно, можно было пойти учиться в заведение попроще, но он не хотел. Aut Caesar, aut nihil, как говорил не самый симпатичный из римских императоров Калигула. Или всё, или ничего.
– Ты крут, – сказала Лиза. – Где-то учишься музыке?
– Уже нет, – ответил Тёма. – Или ещё нет. Школу закончил, а в училище не взяли. Завалил вступительные. Посоветовали заниматься, набираться опыта, впечатлений и пробовать на будущий год.
– А мне кажется, что ты очень здорово играл, – сказала Ирма.
– Это только сегодня, – улыбнулся Тёма, смотря на Лизу. – Только сегодня.
Он набрался храбрости и попросил у неё телефон. Она, смеясь, дала. Тёма позвонил ей на следующий день. Они начали встречаться, если так можно было назвать их странные отношения.
Лиза открыла Тёме совершенно новый мир. Она водила его на квартирники, знакомила с музыкантами, фотографами, бородатыми философами. Тёма пил с ними вино в прокуренных коммуналках, ездил автостопом, ночевал на флэтах, где всей мебели было – накиданные на пол матрасы.
Он перестал стричься, и его волосы через пару месяцев превратилась в живописные лохмы, которые ему страшно нравились, а у работников милиции будили смутные подозрения.
Лиза много рассказывала о себе. Говорила, ничего не скрывая, это создавало ощущение безграничного доверия и близости. Он узнал, что с пятнадцати лет у неё был любовник, музыкант, намного старше её. Он инициировал её, ввёл в мир свободной любви, музыки и наркотиков. Через четыре года бросил. Собирая осколки своего мира, она порезала руки – на её левом предплечье было два больших поперечных шрама. Это называлось попиленные вены. В её среде такое не редкость, потом он часто видел подобное.
В мае они ещё раз ездили в Кюльмайоки вместе с Ирмой и Кэпом. Гуляли по берегу среди сосен, а потом купались. Залив ещё не прогрелся, но Кэп решительно скинул одежду и с криком Банзай! вбежал в воду, подняв тучу брызг. Ирма покачала головой и села на бревно, а Тёма с Лизой переглянулись и стали раздеваться. Они на секунду задержались у кромки воды, но тут Кэп влез на огромный камень у второй мели, поднял руки к солнцу и крикнул:
– Мир вам, люди!
Это звучало как откровение. Мир Кэпа был не «мир» с плакатов и конкурсов политической песни. Он был настоящий. Тёма поразился, как много смысла, оказывается, может быть в затёртой истрёпанной фразе.
Кэп бомбочкой прыгнул с валуна, и Тёма с Лизой побежали по мелководью ему навстречу с воплями, брызгами и хохотом.
Потом уже на берегу они играли в пятнашки, чтобы согреться. Каждый раз, когда Тёма касался Лизы, или она случайно хваталась за него, чтобы сохранить равновесие, он чувствовал электричество – оно искрило в пальцах, текло по позвоночнику в макушку и наполняло его ощущением полного безоговорочного счастья. Пожалуй, тогда он первый раз осознал, что любит её, что это не просто симпатия, не просто влечение.
Потом, вечером, они пили чай у Ирмы дома. Лиза сидела, закутавшись в плед, счастливая и умиротворённая, а Тёма смотрел на неё с такой нежностью, что только слепой бы не заметил, как он влюблён.
– Воздух чувствуете, а? – спросил их Кэп, стоя у распахнутого окна. Он закрыл глаза, вдохнул запах свежей листвы и улыбнулся. Он был пьян одним этим ароматом.
Тёма удивился тогда, что сам не пьянел от него раньше, понадобилось встретить Лизу, чтобы рядом с ней весенние запахи, сумерки, тишина и стрекот кузнечиков стали такими значимыми и счастливыми.
– Ты хорошо улыбаешься, Тёма, но всё время молчишь, – говорила ему Лиза. – Ты хороший. Был бы ты постарше, может быть, у нас что-то и получилось.
Да, она была старше его, но дело не только в возрасте. Разница в шесть лет с Ирмой им почти не ощущалась, разница в два года с Лизой казалась пропастью. У них был слишком разный опыт. Он оставался для неё только мальчиком-пажом.
Она проводила с ним дни, а к ночи её начинало тянуть на приключения. Она могла пойти в бар на крышу Европейской, а потом позвонить Тёме под утро совершенно пьяной или поехать ночевать к старому приятелю – музыканту Грише, которому недавно стукнул тридцатник.
– Не провожай меня, – говорила она и уходила, оставляя Тему мучиться от ревности.
Он ехал домой, гасил свет в комнате, чтобы родители думали, что он спит, а сам сидел и смотрел на часы, стараясь не думать, с кем сейчас Лиза и что она делает. У него не очень получалось, ему чудилось, что он слышит её тяжелое дыхание и стоны в чьих-то объятиях, и он сжимал до хруста кулаки и кусал губы. Твёрдо решив забыть её и никогда больше не видеть, он засыпал и видел её во сне – нежную и светлую, как в тот вечер в Кюльмайоки.
На следующий день он звонил ей с твёрдым намерением сказать прощай, слышал, как она говорила в трубку: Ой, Тёма, здорово, что ты позвонил! – и неожиданно для себя отвечал: Лиза, я так по тебе скучаю.
Однажды, когда они пили кофе в Гастрите, в кафе зашли двое: длинноволосый парень и сексапильная девушка в коротком платье. Девушку Тёма видел раньше на Невском в компании панков, а парень был ему незнаком.
– Видишь того брюнета рядом с Вороной? – тихо спросила Лиза, показав глазами на парня с волосами до лопаток. – Когда мы познакомились, ему было шестнадцать. Представляешь, был такой домашний мальчик, а его угораздило в меня влюбиться.
Тёма рассматривал парня, его длиннющие волосы, руки все в феньках, вытертую кожаную куртку, рваные голубые джинсы. Он давно был гражданином в том мире, где Тёма ещё получал вид на жительство.
– Правда, сдуру я с ним переспала, – добавила Лиза. – И у него тогда совсем крыша поехала. Бредил мной, бедняжка. А когда понял, что я его не люблю, хотел прыгнуть с девятого этажа. Родители его еле удержали. Потом он в дурке лежал. А сейчас, смотри, бодрячком.
Когда Тёма приходил домой, он вспоминал, что есть ещё другая жизнь, что надо готовиться к поступлению, по-хорошему надо бы играть каждый день часа по четыре. Он брал гитару, доставал ноты этюдов Черни, но через некоторое время замечал, что играет Отель Калифорния и вспоминает, как весной собирал с Ирмой в её маленьком садике прошлогодние листья, а из открытого окна звучали Eagles. Лиза бегала по саду, подбрасывая к неудовольствию Ирмы охапки листьев в воздух. Они падали Тёме на голову, сыпались за шиворот. Он, улыбаясь, вытряхивал их из-под рубашки, а Лиза звонко хохотала. Потом она положила руки им на плечи, и они стояли втроём, обнявшись, и смотрели, как ломкая высохшая листва сгорает в оранжево-красном пламени костра, как поднимается дым – бело-сизый и горьковатый. С тех пор этот запах всегда напоминал Тёме о ней.
А в конце июля они сидели втроём в новой квартире Ирмы. Было около двух часов дня, за окнами светило солнце, во дворе галдели дети. Пахло нагретым бетоном. Тикали настенные часы, заполняя длинную паузу в беседе. Шевелиться и разговаривать было лень.
– А давайте поедем в Ригу, – вдруг сказала Лиза. – К Ленке.
Ленка была подругой Ирмы, и у неё всегда можно было остановиться.
– Не-е-е-т, – протянула Ирма. – Не хочу. Мне лень.
Лиза перевела взгляд на Тёму.
– Поехали, – согласился он. Если бы она позвала его в холодные ады, он бы, наверное, тоже пошёл с ней, не раздумывая.
Он заехал домой, собрал рюкзак и вечером встретился с Лизой у железнодорожных касс. Они купили билеты прямо перед отправлением, прошли по платформе, вдыхая запах угольного дыма – запах дороги, показали билеты проводнице, крепкой белобрысой девке, как-то втиснутой в форму на размер-два меньше, чем нужно, и зашли в вагон. Они выпили чаю, почти не разговаривая. Их соседи по купе, мужчина и женщина лет под тридцать, очень тихо, по-питерски изредка обращались друг к другу, а через полчаса и вовсе легли спать. Тёма погасил свет и сел рядом с Лизой, глядя, как за окном мелькают станции.
Они сидели так минут десять, а потом Лиза развернулась к Тёме и придвинулась очень близко.
– Что-то мне совсем не хочется спать, – сказала она полушёпотом.
В её глазах Тёма заметил блеск. Это была ночная Лиза.
Она обняла Тёму, провела ладонью по его волосам, коснулась губами его уха, шеи. Её руки скользнули ему под рубашку. Он почувствовал, как её ногти легко пробежали по коже, и вздрогнул.
Ему вспомнился тот длинноволосый брюнет. Представилось, как он стоит на подоконнике девятого этажа, готовясь прыгнуть. Тёма отстранился и сказал:
– Ты знаешь, я люблю тебя.
– Знаю.
– Для меня это серьёзно, Лиза. Я не могу делить тебя с другими. Просто не могу. Или я, или все остальные.
– Aut Caesar, aut nihil?
– Да.
– Тогда получай свой nihil.
Она встала и начала шарить по полке в поисках куртки.
– Куда ты? – спросил Тёма.
– Пока в вагон-ресторан. Может, кто захочет меня угостить. А потом посмотрим – ночь длинная. Не все такие щепетильные, как ты.
Она вышла, хлопнув дверью.
– Кретин, – сказал себе Тёма. – Конченый дебил.
Он ударил кулаком в стенку. Заныла костяшка. Сосед, мирно спавший на своей полке, сказал у-у-у и перестал сопеть.
Поезд затормозил, Тёму слегка вдавило в стенку, потом качнуло вперёд. Они остановились. Кто-то прошёл по вагону, открылась дверь в соседнем купе. Тёме представилось, как Лиза выходит на станции, идёт в вокзальный буфет и там напивается в хлам. Ему потребовалось значительное усилие, чтобы не начать раскручивать цепочку ужасных событий, которые последуют за этим. Захотелось выйти в коридор и поискать её. Он остался лежать. Вагон дёрнулся, лязгнула сцепка, и они поехали.
Тихо открылась дверь. Лиза вошла и спросила шёпотом:
– Спишь?
– Нет.
– Тёма, я себя не контролирую. Понимаешь, хотела бы, но не могу.
Он промолчал. Она разделась, бросила одежду на полку и осталась стоять перед Тёмой в одном белье.
– Скажи, я красивая?
– Красивая, – ответил Тёма, подумав про себя: Зараза!
Утром она вела себя так, как будто ничего не случилось. Может, и правда ничего не случилось? – подумал Тёма.
С вокзала они позвонили Лене. Ирма предупредила её, их уже ждали в старом доме на Даугавгривас. Там в большой квартире с огромной кухней и лоджией жила религиозная семья с несколькими взрослыми детьми.
Тёму не удивило, что они дают приют хиппи, ему приходилось ночевать у самых разных людей, но их семейные обеды, молитва перед едой и разговоры были ему в новинку.
– В каких вы отношениях? – спросила хозяйка Лизу.
Здесь не стесняются спрашивать о личном, – подумал Тёма. Он не сразу сообразил, что это была просто другая формулировка вопроса вам вместе стелить?.
– Мы просто друзья, – ответила Лиза.
Тут Тёме первый раз в жизни захотелось её ударить. Она сказала почти правду, он сам этой ночью определил границы их отношений. Но это было что угодно, только не дружба.
– Я не выспалась, – сказала Лиза, зевая. – Пойду посплю. Тёма, можно тебя попросить почистить мои кеды? Я у вокзала залезла в грязищу.
– Да, конечно, – ответил он холодно.
Лиза не уловила тона и прошла спать, а Лена посмотрела на Тёму тревожно.
Чувствительная девочка, – подумал он.
Он медленно тёр кеды Лизы щёткой и наблюдал, как большим чёрным цветком в нём распускается ярость. Сейчас он ненавидел Лизу. Ненавидел – и любил.
В таком раздрае он зашёл на кухню и увидел там кроме Лены ещё одну девушку: рыжеволосую, сероглазую, со светлыми бровями и ресницами, с правильными чертами лица явно балтийского типа. Она играла на гитаре и пела с лёгким латышским акцентом песню из Иронии судьбы.
Тёма слушал, и его злость сдувалась, как мячик, из которого выпустили воздух. Он забыл, что сейчас летнее утро, что где-то там в комнате спит Лиза. На него повеяло теплом камина, затопленного в морозный вечер, угольным дымком и запахом духов хозяйки, выходящей к гостю в чём-то белом.
– Знакомьтесь, – сказала Лена. – Мой гость из Ленинграда Артём, а это – моя одноклассница Инга.
– Здравствуй, – сказал Тёма.
Он вспомнил, что Лена – ровесница Лизы, значит, Инге тоже двадцать.
Они пили кофе с маленькими круглыми булочками, болтали про Ленинград и Ригу, про музыку и поэзию. С ней было невообразимо уютно. После двух часов общения с Ингой Тёме показалось, что он знает её очень давно: со школы или даже с детского сада.
– Ты здорово играешь, – сказал Тёма.
– Гитара – это так, хобби, – ответила Инга.
– Инга у нас пианистка, – улыбнулась Лена.
Оказалось, что Инга заканчивает музыкальное училище.
Вот это совпадение! – подумал Тёма и рассказал, что он завалил экзамен. Второй раз говорить об этом было уже легче.
– Не переживай, – сказала ему Инга. – Ещё поступишь. С армией что делать будешь?
– А ничего. Не годен.
– Сыграешь? – она протянула ему гитару.
Он взял инструмент, задумался и стал играть Blue in green. Инга внимательно слушала, а когда Тёма начал импровизировать, закивала головой.
– Не знаю, что там у тебя случилось на экзамене, – сказала она, когда Тёма закончил. – По-моему, ты вполне сформировавшийся гитарист. Будь у меня своя группа, я бы тебя с радостью взяла. Жаль, что живёшь в Питере.
– Жаль, – согласился Тёма. – Оценка лестная, спасибо. А на экзамене… У меня от страха скрючило пальцы. Я потел, трясся и банально не попадал в ноты.
Сказав это, он испытал невероятное облегчение. Он сам не знал, почему вместо того, чтобы пытаться произвести впечатление на Ингу, рассказал ей об одной из своих самых постыдных неудач. Но это было здорово!
– Что собираешься делать? – спросила его Лена, вставая из-за стола.
– Пойду погуляю, – ответил Тёма, потягиваясь. – Засиделся.
– Хочешь, покажу тебе город? – спросила Инга.
– Очень хочу!
За последние месяцы он совсем отвык от прогулок в одиночку и не желал привыкать снова. А Инга, кроме того, что местная, была ещё и очень мила.
Друзья, значит? – сказал себе Тёма. – Отлично!
Весь день Инга водила его по Риге. Готические церкви, спрятанные в узких улочках, устремляли свои шпили в самые небеса. Звенели сигналами красные трамвайчики непривычно обтекаемой формы. На всём, что попадалось на глаза, был отпечаток нездешности. Тёма ходил по улицам, на которых снята добрая половина всего запада советского кино, и не знал, отчего ему так хорошо. Оттого ли, что он видит всё это, или оттого, что город ему показывает очень красивая девушка, с которой он чувствует себя настолько дома, насколько это вообще возможно для бродяги.
– Это – Вантовый мост, – сказала Инга. – Тебе нравится?
Мост через Даугаву был огромен и красив. Ванты казались тонкими ниточками, непонятно как удерживающими трёхсотметровый пролёт.
– Может, я – непоправимо советский человек, но мне нравятся гигантские сооружения, – ответил он. – Этот мост, Московский университет, стадион Кирова в Ленинграде, особенно, когда он пуст.
– Ты не чувствуешь себя там маленькой букашкой? – поинтересовалась Инга.
– Никогда. Я чувствую сопричастность чему-то великому. И загадку. В пустых стадионах и безлюдных пляжах есть какая-то странность.
– Сколько тебе лет? – вдруг спросила она.
– Восемнадцать.
– Странно. Не похоже. Кажется, что ты намного старше.
Они поднялись на смотровую площадку собора святого Петра. Там дул ветер.
– Прохладно, – сказала Инга и потёрла ладони. – Я буду прятаться за твоей широкой спиной, хорошо?
– Давай греться, – ответил Тёма и обнял её.
Она не отстранилась, чуть подалась навстречу, еле-еле заметно.
– Любишь море? – спросила она.
– Люблю.
– Тогда у меня есть идея. Поехали в Юрмалу? Правда, сегодня прохладно, но ничего.
В Дзинтари было очень мало народу. Может, из-за погоды, а может, из-за того, что день был рабочий.
Пока они шли от станции к морю, выглянуло солнце, ветер раздул тучи, открыв кусочек синего неба. Рефлексы от него окрасили воду залива и глаза Инги в голубой.
Они сели на скамейке у воды и стали смотреть, как волны накатывают на берег и отступают обратно. Воздух был чист и прозрачен. Такая же прозрачность была и в голове Тёмы, лёгкий бриз выдул все его мысли. Он слышал шуршание волн, шелест листьев, вдыхал запах моря, рисовал пальцем на мелком белом песке и смотрел на Ингу.
– Ты говоришь почти без акцента, – сказал Тёма.
– Я росла в театре, – ответила она. – Мои родители – актёры, и меня готовили к этому. Литература, спектакли, кино: всё на латышском и на русском. А я взяла и пошла в музыку. А ты когда захотел стать музыкантом?
– Лет в девять, кажется, – ответил Тёма. – Заканчивал второй класс музыкалки, думал, скорее бы отмучиться, а услышал Pink Floyd – и всё. Понял, что ничем, кроме музыки, заниматься не хочу.
– А я люблю театр, – сказала Инга. – Особенно музыкальный. Люблю истории. Только словами я их рассказывать не умею. Для меня всегда было важнее, под какую музыку герои прощаются, чем то, что они говорят при этом.
Тёма посмотрел в её светлые, почти прозрачные в солнечном свете глаза и подумал, что никогда ещё не встречал человека, которому, как сейчас Инге, не надо было бы ничего объяснять. Достаточно слова, намёка. Они, кажется, на одной волне с ней.
– А что, у меня заметный акцент? – поинтересовалась она.
– Почти незаметный, но я слышу.
– Музыкант, – улыбнулась Инга.
– Но он классный. Мне нравится. Не знаю, может, это какие-то детские впечатления от вашего кино. Что-то очень романтическое.
– Для актрисы это было бы не очень хорошо, – ответила она. – А для пианистки без разницы. Но я рада, что тебе он нравится.
Тёма кивнул и улыбнулся.
– Ты ещё не проголодался? Тут есть одно заведение, там очень мило.
– Ага. Пора бы пообедать, – ответил Тёма.
Они заказали жареный чёрный горох, национальное латышское блюдо, как объяснила Инга, и болтали о всякой ерунде. Тёме вдруг стало неважно, о чём говорить, лишь бы с ней. Так спокойно ему не было уже давно, пожалуй, последний раз он так себя чувствовал ещё до знакомства с Лизой.
Когда они вышли на улицу, уже вечерело. Инга поёжилась и сказала:
– Холодно.
Тёма обнял её за плечи.
– Спасибо, так теплее, – улыбнулась она.
Так они и шли по берегу, обнявшись и молча смотря на море. Потом ехали обратно на электричке и какое-то время отогревались на центральном вокзале.
– Я пока не хочу домой, – сказал Тёма. – Давай сходим ещё куда-нибудь.
– Давай, – легко согласилась она и отвела его в кафе на Домской площади.
Они долго сидели там и пили чай из пузатого чайника, который принёс официант, одетый в смокинг с серебряной бабочкой. Тёме обстановка показалась излишне роскошной, он привык к обедам в Гастрите и к перекусам в пирожковой на Садовой. Быстро и дёшево, без претензий на уют. А здесь – приглушённый свет и блики в больших окнах мягко рисовали чуть размытую картинку, оставляя место для фантазии, позволяя никак не называть то, что происходит между ними.
Играла музыка, одна из лучших песен Пугачёвой: Ты на свете есть.
– Знаешь эту песню? – спросил Тёма Ингу. Она кивнула.
Тёма посмотрел ей в глаза, и его ладонь легла поверх ладони Инги.
– Я нравлюсь тебе? – спросила она.
Приятная прогулка и небольшая месть Лизе оборачивались чем-то угрожающе серьёзным. А так хотелось ничего не решать.
Если бы не Лиза, если бы он сам был другим, если бы его жизнь сложилась не так по-дурацки… Всё могло бы выстроиться иначе. Как было бы хорошо. Как в кино. Рыжая красавица-пианистка, и он – спокойный и уверенный в себе гитарист. Только это всё неправда. Он – издёрганный и вечно сомневающийся в себе мальчишка, неудавшийся музыкант, влюблённый в чокнутую алкоголичку и нимфоманку. А Инга и весь сегодняшний день – это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
– Прости, – сказал он, убирая руку. – Прости.
– Ты куда пропал? – спросила Лиза, когда Тёма вернулся.
– Гулял.
– Весь день?! С подружкой Лены?!
Она была поражена. Её верный паж ушёл на целый день с другой девушкой!
– А что тебя так удивляет? – холодно спросил Тёма.
С той поездки их отношения изменились. Тёма устал от роли пажа. Лиза это чувствовала, но годится ли он на другую роль, пока не понимала. Появившийся холодок на неё странным образом повлиял. Она стала надолго задумываться, смотря на Тёму; с каким-то новым выражением лица представляла его приятелям. Тёма понял – он может добиться того, чего так хотел, – она будет его. Не под влиянием порыва, как тогда в поезде, а осознанно. Но, как при их первой встрече в театре, он вдруг увидел своё будущее – яркой мгновенной вспышкой, и в этом будущем не было Лизы.
Однажды они поссорились, сидя в Эльфе. Лиза орала на Тёму, он слушал её с мрачным удовлетворением. Когда она вышла на улицу, сидевший неподалёку смутно знакомый бородач интеллигентного вида неожиданно сказал ему:
– Не часто увидишь человека, которому так нравится ненавидеть.
– Ты о ней? – не понял Тёма.
– Я о тебе. Кажется, тебе очень нравится ненавидеть её. И себя. Даже не понять, кого больше.
Позже Тёма вспомнил, как его зовут. Это был Гоша – приятель Макса. Писатель или что-то в этом роде.
После той ссоры Тёма не появлялся у Лизы целую неделю, как ни странно, чувствуя себя довольно неплохо. Потом позвонила Ирма:
– Лиза в реанимации. Отёк лёгких.
Недели за две до этого Лиза призналась ему, что пробовала кокаин:
– Тёма, мне страшно. Это состояние трудно описать словами, но я опять хочу его пережить. Боюсь, не удержусь.
Вероятно, отёк случился оттого, что кокс был грязный, с примесями.
Тёма бежал по трамвайным путям, потом через пустыри до метро, вниз и вверх по эскалатору, и по улице Рентгена до пульмонологии первого медицинского.
Врач спросил его:
– А вы, собственно, кто ей? Родственник?
– Я люблю её, – ответил Тёма предательски дрогнувшим голосом.
Он пропустил экзамены первого потока, но это казалось сейчас совершено неважным. Лиза была на краю. Тёма вдруг понял, почему не говорят глянуть смерти в глаза. Потому, что у неё нет глаз. Говорят в лицо, но лица у неё тоже нет. Это повседневная рутина. Строчка в истории болезни: скончалась во столько-то, диагноз такой-то. Безликое сообщение о том, что самый дорогой для тебя человек скоро станет пищей для червей. И ты остаёшься один с этими казёнными формулировками, а её больше не будет, совсем не будет. И от мысли, что он никогда не сможет коснуться её руки, ткнуться лицом в её волосы, услышать её смех, ему хотелось выть.