Она сидела в плетеном кресле у окна. Разглядывала проходящих мимо мужчин в рубашках-гавайках и женщин в белых сарафанах, как живую открытку. Пока другие европейские побережья сотрясали забастовки против наплыва туристов, в ее родном городе было тихо. И хорошо, думала, она. Хорошо, что тихо. Город плохо справлялся с громкими историями; от одной все еще доносились воющие отголоски.
Она запоминала лица всех, кто проходил мимо ее дома. Это вошло в привычку: каждый предмет одежды, каждая татуировка, каждая примета; подобно коллекционеру, она держала в памяти слепки людей.
Что еще о ней сказать?
Ее квартира была местом встречи прошлого и настоящего: белоснежная мебель из ИКЕА соседствовала с потертыми антикварными вещами, добытыми на блошиных рынках Хорватии, Италии, Греции и – однажды – далекой Грузии.
У нее была дочь и двое внуков, мальчиков.
А еще – у нее была тайна.
Тайна заключалась в том, что пять лет назад она умерла.