Цивилизация в переходное время - читать онлайн

I. О бессознательном[5]

1 Для непосвященного слово «бессознательное» имеет оттенок чего-то метафизического и довольно загадочного. Эта особенность, присущая понятию бессознательного как такового, объясняется прежде всего тем, что указанный термин употребляется в обыденной речи как обозначение метафизической сущности. Эдуард фон Гартман[6], например, назвал бессознательное «всеобщим первоначалом»[7]. Вдобавок это обозначение было подхвачено оккультизмом, ибо люди соответствующей склонности чрезвычайно любят заимствовать научные термины, придавая своим рассуждениям условно-научный облик. В противовес этому психологи-экспериментаторы, долгое время считавшие себя – не без оснований – представителями единственно верной и подлинно научной психологии, отвергали представление о бессознательном – по той причине, что все психическое есть сознательное и только сознание, собственно, заслуживает называться «психикой». Они признавали, что сознательные психические содержания наделены ясностью в различной степени, что некоторые из них «ярче» или «темнее» других, но вот существование бессознательных содержаний отрицалось как противоречие в терминах.

2 Этот взгляд во многом обусловливался тем обстоятельством, что исследования в лабораториях проводились над исключительно «нормальными» испытуемыми; также сказывался характер самих опытов, которые затрагивали, насколько это возможно, наиболее элементарные психические процессы, тогда как исследование более сложных психических функций, по самой своей природе не поддающихся экспериментальным процедурам и точным измерениям, практически отсутствовало. Впрочем, важнейшим фактором, далеко превосходящим обе указанные причины по значимости, была разобщенность психологов, поскольку экспериментальная психология оставалась обособленной от психопатологии. Во Франции еще со времен Рибо[8] психологи внимательно отслеживали аномальные психические явления; один из виднейших местных психологов, Бине[9], даже предполагал, что патологическая психика частично преувеличивает отклонения от нормы, трудные для понимания, и, как бы выпячивая, делает их более явными и понятными. Другой французский психолог, Пьер Жане[10], работавший в клинике Сальпетриер, изучал, с большим интересом и с немалым успехом, развитие психопатологических процессов. Тут нужно отметить, что именно ненормальные психические процессы наиболее ярко и убедительно доказывают существование бессознательного. Потому-то медики, в первую очередь специалисты в области психических болезней, всемерно и стойко поддерживали гипотезу о наличии бессознательного. При этом, пусть во Франции общая психология значительно обогатилась благодаря достижениям психопатологии и усвоила постепенно представление о «бессознательных» процессах, в Германии уже общая психология обогатила психопатологию, снабдив последнюю рядом ценных экспериментальных методов, – но не переняла от психопатологии интерес к патологическим явлениям. Это соображение помогает уяснить, почему психопатологические исследования развивались в немецкой науке иначе, чем во Франции. В Германии психопатология превратилась – если не учитывать любознательность академических кругов – в заботу практикующего врача, который в силу своей профессии был попросту вынужден разбираться со сложными психическими явлениями в заболеваниях пациентов. Так возникла целая совокупность теоретических взглядов и практических приемов, ныне известная как «психоанализ». Понятие бессознательного получило широкое применение в психоаналитическом движении, сделалось куда популярнее, чем во французской научной школе, которую больше привлекали различные формы проявления бессознательных процессов, а не их причины или специфическое содержание. Пятнадцать лет назад я сам, независимо от фрейдистской школы и на основе собственных экспериментальных исследований, убедился в существовании и значимости бессознательных психических процессов, указал на способы, какими эти процессы могут быть предъявлены и изучены[11]. Позже, в сотрудничестве с рядом своих учеников, я обосновал значение бессознательных процессов у душевнобольных.

3 В результате такого – поначалу сугубо медицинского – развития понятие бессознательного приобрело окраску, как бы заимствованную у естественных наук. В школе Фрейда это понятие осталось чисто медицинским. Согласно взглядам этой школы, человек, будучи существом культурным, не в состоянии осуществить немалое число своих инстинктивных побуждений и желаний по той простой причине, что они несовместимы с законом и моралью. Следовательно, он, желая приспособиться к обществу, в котором живет, вынужден подавлять подобные желания. Предположение о том, что у человека имеются таковые желания, выглядит вполне правдоподобным, и каждый может убедиться в его истинности в любое время, если согласится проявить хоть немного честности. Но признание данного факта сводится, как правило, лишь к общему утверждению о наличии неких социально неодобряемых, недопустимых желаний. Зато из опыта известно, что восприятие принципиально меняется, когда речь заходит об индивидуальных случаях. Здесь, и это крайне примечательно, доказывают, что очень часто в результате подавления недопустимых желаний тонкая стенка между желанием и осознанием желания разрушается, а потому желание становится бессознательным. Оно забывается, его место занимает какое-то более или менее рациональное оправдание, если вообще возникает побуждение искать какую-либо мотивацию. Процесс, при котором недопустимое желание оказывается бессознательным, принято называть вытеснением, в отличие от собственно подавления, которое предполагает, что желание остается осознанным и осознанно отвергается. Несмотря на вытеснение и забвение, неприемлемое содержание – будь то собственно желания или болезненные воспоминания – продолжает существовать, а его невоспринимаемое наличие воздействует на сознательные психические процессы. Это воздействие принимает облик специфических нарушений сознательных, или нормальных, функций; мы называем такие нарушения нервными или психогенными нарушениями. Показательно, к слову, что данные нарушения затрагивают не только психику, что их результатами выступают и физиологические, соматические расстройства. В последнем случае, как подчеркивает Жане, расстраиваются отнюдь не основополагающие элементы функций, а лишь произвольные применения функций в различных совокупных условиях. Например, основной элемент функции питания – это акт глотания. Если бы пациент задыхался всякий раз при приеме твердой или жидкой пищи, перед нами было бы анатомическое или органическое расстройство. А вот если бы удушье являлось реакцией на определенную еду или конкретный прием пищи (либо случалось в присутствии определенных лиц или только при определенном настроении едока), то это было бы уже нервное, психогенное расстройство. Значит, психогенное расстройство воздействует на акт приема пищи лишь при определенных психологических, а не физических условиях.

4 Такие нарушения физиологических функций особенно часты при истерии. В другой, не менее многочисленной группе болезней – французские врачи говорят о психастении, – их место занимают сугубо психические расстройства. Последние способны принимать самые разнообразные формы, от навязчивых идей, состояний тревожности и угнетенности до перепадов настроения, фантазий наяву, патологических аффектов и т. д. В основе всех этих нарушений обнаруживаются вытесненные психические содержания, то есть те, которые стали бессознательными. Из указанных чисто эмпирических данных постепенно складывается представление о бессознательном как сумме всех неприемлемых и вытесненных желаний, включая болезненные и подавляемые воспоминания.

5 Далее, не составляет труда показать, что основную часть этих неприемлемых содержаний составляют те, что имеют отношение к феномену сексуальности. Половое влечение есть основополагающий инстинкт, который, как всем известно, наиболее плотно окутан пеленой умолчания – в силу чувства деликатности. В форме любви это влечение становится причиной самых бурных аффектов, самых необузданных желаний, самого глубокого отчаяния, самой сокровенной тоски – вообще всех самых болезненных переживаний. Сексуальность представляет собой важную физическую, наряду с широко разветвленной психической, функцию, от которой зависит все будущее человечества. Следовательно, она не уступает в значимости функции питания, пусть и принадлежит к влечениям иного рода. Но почему тогда пищевая функция, от поедания простого куска хлеба до роскошного пира, предъявляется и зримо предстает во всем своем многообразии (в худшем случае ее удовлетворение сдерживают ради преодоления кишечных колик или вследствие общей нехватки продовольствия), между тем как сексуальность подпадает под моральное табу и должна подчиняться изрядному количеству правовых норм и ограничений? В отличие от функции питания, она не считается достоянием свободного волеизъявления индивидуума. Понятно, что вокруг этого вопроса сосредоточивается немало насущных интересов и сильных эмоций, ибо аффекты, как правило, обнаруживаются именно там, где приспособление к обществу завершилось в наименьшей степени. Более того, сексуальность, как я уже сказал, есть основной инстинкт каждого человеческого существа, чего оказалось вполне достаточно для популярной теории Фрейда, которая все на свете сводит к сексуальности и очерчивает бессознательное как своего рода чулан, где спрятаны все вытесненные и недопустимые детские желания, наряду с более поздними неприемлемыми сексуальными побуждениями. Сколь бы безвкусной ни была эта позиция, мы должны отдать ей должное, если хотим раскрыть все, что Фрейду удалось утрамбовать в понятие сексуальности. Правда, мы быстро понимаем, что Фрейд расширил границы этого понятия далеко за дозволенные пределы, и лучшим обозначением для общей картины, каковую он на самом деле имеет в виду, будет «Эрос» – в старом, философском смысле «Пан-Эроса»[12], который пронизывает всю природу в качестве творческого, созидающего начала. «Сексуальность» же – самое неудачное выражение, какое можно было придумать. Так или иначе, понятие сексуальности сделалось общепринятым, оно приобрело, по-видимому, столь размытые границы, что даже слово «любовь» не всегда удобно использовать как синоним. Однако Фрейд, как можно легко показать на многочисленных отрывках из его трудов, нередко подразумевает «любовь», когда рассуждает о сексуальности.

6 Фрейдистское движение в целом твердо придерживается этой сексуальной теории. Несомненно, не найти сегодня такого непредубежденного мыслителя или исследователя, который не признавал бы исключительной важности сексуальных (или эротических) переживаний и конфликтов. Но попросту невозможно доказать, будто сексуальность является основополагающим инстинктом и деятельным принципом человеческой психики. Напротив, любой непредубежденный ученый признает, что психика представляет собой чрезвычайно сложную структуру. Хотя допустимо рассматривать ее с биологической точки зрения и пытаться объяснить посредством биологических факторов, она ставит перед нами множество иных загадок, для разрешения которых необходимы условия, каковым ни одна наука по отдельности, в том числе биология, не в состоянии соответствовать. Каких бы инстинктов, влечений или побуждений у человека ни находили или ни предполагали найти биологи, сейчас и в будущем, никак нельзя признать столь ограниченный инстинкт как сексуальность в качестве основополагающего объяснения психики. Биология (и наука в целом) миновала стадию увлечения некими единичными проявленными силами – тут сразу вспоминаются старые ученые с их увлеченностью флогистоном и электричеством[13]. Мы научились использовать скромную абстракцию, так называемую энергию, в которой выражаем объяснительный принцип любых количественных изменений.

7 Я убежден, что истинно научная установка в психологии должна в итоге привести к выводу, гласящему, что динамические процессы человеческой психики невозможно свести к той или иной конкретной инстанции, не то мы вновь окажемся на стадии всеобщей одержимости флогистоном. Мы должны признать влечения неотъемлемыми составными частями психики, а затем абстрагировать наш принцип объяснения, выводимый из их взаимосвязи. Поэтому, мне кажется, разумнее выдвигать некую гипотетическую величину, или «энергию», в качестве психологического объяснительного принципа; эту энергию мы называем «либидо» в классическом смысле слова[14], не питая никаких предубеждений относительно ее субстанциальности. С помощью упомянутой величины психодинамические процессы возможно объяснять однозначно и бесспорно, без того неизбежного искажения, каковое обязательно влечет за собой любое конкретное основание объяснения. Иначе, согласно школе Фрейда, которая утверждает, что религиозные чувства или какие-то другие чувства, относящиеся к духовной области, суть «не что иное, как» недопустимые сексуальные желания, вытесненные и впоследствии «сублимированные», мы словно предлагаем физическое объяснение: мол, электричество есть «не что иное, как» поток воды, кем-то купленный и закачанный в турбину. Получается, что электричество – это не что иное, как «культурно деформированный» поток воды; такой довод способно отстаивать, быть может, Общество охраны дикой природы, но он вряд ли приемлем для научного рассуждения. В психологии подобное объяснение уместно только в том случае, если бы удалось доказать, что динамическая основа нашего бытия опирается на сексуальность (в физике это равнозначно утверждению, что только падающая с высоты вода способна производить электричество; в этом случае было бы справедливо заявить, что электричество есть не что иное, как водопад, «передаваемый» по проводам).

8 Итак, если мы отвергаем исключительно сексуальную теорию бессознательного и замещаем ее «энергетическим» воззрением на психику, то нам следует указать, что бессознательное содержит в себе все психическое, не достигшее порога сознания, все то, чему недостает энергетического заряда для поддержания осознанности, или то, чему предстоит быть осознанным в будущем. Тогда мы можем вообразить внутреннее устройство бессознательного. Мы уже выяснили, что там находятся вытесненные содержания, а к ним нужно прибавить все то, что было забыто. Когда что-то забывается, это не означает полного исчезновения; нет, это просто означает, что воспоминание сделалось подсознательным: его энергетический заряд ослабел настолько, что оно больше не может проявляться в сознании; но, выпадая из сознания, оно вовсе не потеряно для бессознательного. Мне наверняка возразят, что мое рассуждение – не более чем façon de parler[15], поэтому поясню свои слова гипотетическим примером. Предположим, есть два человека, один из которых никогда не читал ни одной книги, зато другой прочел целую тысячу. Из памяти обоих мы стираем всякую память о десяти минувших годах, когда первый просто жил, а второй читал свою тысячу книг. Каждый теперь знает столь же мало, как и другой, но все же не составит труда установить, кто из них читал книги и (заметим особо) понял прочитанное. Опыт чтения, пускай давно забытый, оставляет след, по которому легко отыскать предшествующие переживания. Это продолжительное косвенное воздействие объясняется закреплением впечатлений, которые сохраняются в психике даже тогда, когда они уже утратили способность достигать сознания.

9 Помимо того, что забывается, к области бессознательного принадлежат и подсознательные восприятия. Это могут быть чувственные восприятия, возникающие ниже порога сознательного слуха или в периферическом поле зрения, или же апперцепции, под которыми понимается восприятие как эндопсихических, так и внешних процессов.

10 Весь этот материал составляет личное бессознательное индивидуума. Мы называем эту совокупность содержаний личной, поскольку она целиком и полностью состоит из приобретений личного свойства. Следовательно, когда что-либо попадает в бессознательное, оно подхватывается сетью ассоциаций, образованных этим бессознательным материалом. Тогда могут возникать ассоциативные связи высокой степени насыщенности; они перетекают (или поднимаются) в сознание в виде вдохновения, интуиции, «счастливых озарений» и тому подобного.

11 Однако концепция личного бессознательного не позволяет полностью постичь природу бессознательной психики. Будь бессознательное сугубо личным, теоретически возможно было бы проследить все фантазии сумасшедшего до индивидуальных переживаний и впечатлений. Несомненно, бо́льшую часть фантазийного материала удается при анализе свести к личной истории, но встречаются и такие фантазии, корни которых в предыдущей истории индивидуума искать тщетно. Что это за фантазии? Если коротко, это мифологические фантазии. Это элементы, которые не соответствуют никаким событиям или переживаниям личной жизни, – такие, которые восходят к мифам.

12 Откуда берутся эти мифологические фантазии, если не из личного бессознательного, если они, следовательно, не обусловлены опытом личной жизни? Не подлежит сомнению, что они порождаются мозгом – именно мозгом, а не личными следами-воспоминаниями; они суть плоды наследуемой мозговой структуры. Такие фантазии всегда носят крайне оригинальный и «творческий» характер. Они подобны новым творениям; очевидно, они проистекают из творческой деятельности мозга, их нельзя сводить к обыденной мнемонической деятельности. Вместе с нашим телом мы получаем при рождении высокодифференцированный мозг, который содержит в себе всю собственную историю; обращаясь к творчеству, он творит, опираясь на нее, то есть на историю человечества. Под «историей» обычно подразумевается та история, которая «пишется людьми»; ее мы называем «объективной историей». Подлинно творческая фантазийная деятельность мозга не имеет ничего общего с такого рода историей, она неразрывно связана с той вековой естественной историей, которая с древнейших времен передавалась в живом виде – речь об истории мозговой структуры. Эта структура рассказывает собственную историю, или историю человечества, излагает бесконечный миф о смерти и возрождении, со множеством фигур, вплетенных в эту тайну и из нее исходящих.

13 Это бессознательное, скрытое в мозговой структуре и обнаруживающее свое живое присутствие только при посредстве творческой фантазии, представляет собой надличностное бессознательное. Оно оживает в творческом человеке, раскрывается в видении художника, во вдохновении мыслителя, во внутреннем переживании мистика. Надличностное бессознательное, распределенное по всей мозговой структуре, подобно всепроникающему, вездесущему и всеведущему духу. Оно знает человека таким, каким тот был всегда, а не таким, каков он есть в данный момент; для него человек – это миф. По этой же причине связь с надличностным, или коллективным, бессознательным означает для человека выход за пределы себя; это смерть для личности и возрождение в новом измерении, в полном соответствии с содержанием ряда древних мистерий. Безусловно верно, что без принесения в жертву человека как он есть невозможно прийти к тому человеку, который всегда был и всегда будет. Именно художник способен лучше прочих поведать о жертве сиюминутного, персонального, так сказать, человека (если кто-то не готов удовольствоваться евангельским посланием).

14 Ни в коем случае не следует думать, будто существуют так называемые унаследованные идеи. Об этом не может быть и речи. Зато существуют врожденные возможности идей, априорные условия для производства фантазии, в чем-то сходные с кантианскими категориями. Хотя эти врожденные условия сами по себе не производят никаких содержаний, они придают определенную форму уже приобретенным содержаниям. Являясь частью унаследованной мозговой структуры, они выступают причиной тождества символов и мифологических мотивов во всех уголках земли. Коллективное бессознательное образует этакий темный фон, на котором резко выступает адаптивная функция сознания. Велик соблазн заявить, будто все значимое в психике вбирается этой адаптивной функцией, тогда как все бесполезное превращается в тот зачаточный фон, от которого, к ужасу первобытного человека, отделяются грозные тени и ночные призраки, требуя жертвоприношений и ритуалов, нелепых и тщетных с точки зрения нашего биологически ориентированного ума. Мы смеемся над первобытными суевериями, гордимся своим превосходством над дикарями, но совершенно забываем о том, что на нас самих, как и на первобытных людей, столь же сверхъестественным образом воздействует этот фон, над которым мы привыкли насмехаться – дескать, подобным страхам место в музее глупостей. Просто первобытный человек привержен другой теории мироустройства – он верит в колдовство и духов. Я нахожу эту теорию очень любопытной и разумной – пожалуй, более разумной, нежели академические взгляды современной науки. Высокообразованный современный человек пытается выяснить, какая диета лучше всего подходит для борьбы с кишечными коликами, вызванными нервным расстройством, и какие диетические ошибки способны спровоцировать новый приступ, а человек первобытный совершенно правильно ищет всему психологические причины и психически действенные способы лечения. Процессы в бессознательном влияют на нас ничуть не меньше, чем на первобытных людей; мы одержимы демонами в той же степени, что и они, наша психика столь же подвержена опасности поражения каким-либо враждебным умыслом, и мы по-прежнему становимся добычей злых духов умерших или жертвами чар, наведенных каким-то злобным существом. Все отличие в том, что мы называем эти явления разными именами, и это единственное преимущество, которое у нас есть перед первобытным человеком. Да, вроде бы мелочь, но она имеет большое значение. Человечество от века воспринимало появление для чего-либо нового имени как избавление от кошмара.

15 Этот таинственный фон, с незапамятных времен населявший ночные тени первобытного леса как будто одними и теми же, но постоянно меняющимися фигурами, выглядит искаженным отражением дневной жизни, воспроизводимым в снах и наваждениях ночи. Они смутно толпятся вокруг – призраки, духи умерших, мимолетные образы воспоминаний, восставшие из темницы прошлого, откуда не возвращается ни одно живое существо, чувства, оставленные былым пронзительным опытом и воплотившиеся ныне в призрачной форме… Все это кажется нам лишь горьким послевкусием осушенного бокала дня, нежеланным осадком, бесполезным следом пережитого. Но если присмотреться внимательнее, мы обнаружим, что этот явно враждебный людям фон посылает в мир могущественных вестников, которые чрезвычайно сильно влияют на поведение первобытных людей. Порой эти силы принимают магическую, порой – религиозную окраску, а порой эти две формы кажутся неразрывно слитыми воедино. Обе они суть важнейшие признаки первобытной духовности, важнее которой только борьба за существование. В них автономно проявляется духовный элемент первобытной психики, в которой реакции еще сугубо животные; он проявляется в спроецированной, чувственной форме, и мы, нынешние европейцы, иногда дивимся тому, сколь велико влияние духовного опыта на первобытного человека. Для него чувственная непосредственность предмета связана также с духовными явлениями. Мысль приходит ему, он ее не мыслит; она предстает перед ним в виде спроецированного чувственного восприятия, почти как галлюцинация или, по крайней мере, как невообразимо яркий сон. По этой причине мысль у первобытного человека может настолько наложиться на чувственную реальность, что любого современного европейца, веди он себя похожим образом, мы сочли бы умалишенным.

16 Эти особенности первобытной психологии, которые я здесь обозначаю лишь вскользь, имеют немалое значение для понимания коллективного бессознательного. Подтверждение сказанному найти нетрудно. Будучи людьми культурными, мы насчитываем для Западной Европы историю протяженностью, быть может, две с половиной тысячи лет. Ей предшествует доисторический период значительно большей продолжительности, и в течение этого периода человек достиг культурного уровня, скажем, индейцев сиу. Еще раньше были сотни тысяч лет неолитической культуры, а до них – невообразимо длинный промежуток времени, в ходе которого человек эволюционировал из животного. Всего пятьдесят поколений назад многие в Европе были ничуть не лучше первобытных людей. Слой культурности, этот приятный налет, должен быть поэтому чрезвычайно тонким в сравнении с хорошо развитыми слоями первобытной психики. Именно последние слои и образуют коллективное бессознательное – вместе с остатками животных начал, что теряются в туманной бездне времени.

17 Христианство разделило германского варвара на высшую и низшую половины, позволило ему, подавив темную сторону, приручить более светлую половину и приспособить ее к восприятию культуры. Но низшая, более темная половина все еще ждет искупления и новой попытки приручения. А до тех пор она будет опираться на пережитки доисторической эпохи, на коллективное бессознательное, которое тяготеет к специфическим, все более частым проявлениям. По мере того, как христианское мировоззрение теряет свое значение, все громче и суровее звучит клич «белокурой бестии» (blonde Bestie)[16] из подземной темницы; эта бестия готова в любой миг вырваться наружу – с разрушительными последствиями для мира. Когда она получает свободу в индивидууме, это чревато психологической революцией, а также может приводить к социальным потрясениям.

18 На мой взгляд, для евреев этой проблемы[17] не существует. У них за спиной культура древнего мира; сверх того, они переняли культуру народов, среди которых обитают. У всякого еврея две культуры, как бы парадоксально это ни звучало. Он одомашнен в большей степени, чем мы, но во многом лишен того качества, которое укореняет в земле и позволяет черпать новые силы в почве. Зато этим хтоническим качеством в опасном избытке наделены германские народы. Вполне естественно, что арии-европейцы уже очень давно не замечают никаких признаков этой опасности, но, может быть, они все-таки отчасти прозреют благодаря недавней войне[18] (а может, и нет). Еврею, повторюсь, недостает укорененности – где, в конце концов, у него отчий дом? Тайна почвы – не шутка и не парадокс. Достаточно указать, что в Америке размеры черепа и таза у представителей всех европейских рас начинают приближаться к индейским уже во втором поколении иммигрантов. В этом, кстати, загадка американской почвы.

19 Почва каждой страны хранит подобную тайну, а человеческая психика бессознательно отражает такое свойство: наряду с взаимосвязью духа и тела имеется взаимосвязь тела и почвы. Надеюсь, читатель простит мне образную манеру изложения и попытается понять, что я имею в виду. Это чувство непросто передать словами. На свете довольно много тех людей, кто живет как бы вовне своих тел, кто парит, словно бестелесный призрак, над своей почвой и своей земной ипостасью, которая заключена в теле. Другие же обитают полностью в телесной ипостаси. Как правило, еврей поддерживает дружеские отношения с почвой, но не ощущает хтоническую силу. Его восприимчивость к ней, как кажется, ослабевает со временем. Этим можно объяснить особую потребность еврея сводить все к материальным началам; последние ему требуются, чтобы уравновесить опасное господство сразу двух культур в одном человеке. Немного примитивности отнюдь не помешает; напротив, я очень хорошо понимаю, что сведение Фрейдом и Адлером[19] всего психического к примитивным сексуальным желаниям и «властным» влечениям вполне допустимо, что оно полезно для еврея и частично его удовлетворяет; это ведь форма упрощения. Потому Фрейд, возможно, прав, закрывая глаза на мои возражения[20]. Но эти специфически еврейские особенности совершенно не соответствуют германскому менталитету, ибо в нас все еще живет грубый варвар, с которым нельзя шутить: его проявления в сознании нисколько не утешают, а варварство вовсе не кажется нам приятным. Ах, если бы только люди сумели извлечь уроки из последней войны! Дело в том, что наше бессознательное не поддается чрезмерно изобретательным и гротескным интерпретациям. Психотерапевт еврейского происхождения пробуждает в германской душе не те следы времен царя Давида, по которым приятно впустую тосковать; нет, он будит вчерашнего варвара, существо, для которого все вдруг становится предельно серьезным и предельно неприятным. Эта раздражающая особенность варвара была очевидна для Ницше – без сомнения, из личного опыта, – и поэтому он высоко ценил еврейский склад ума и восхвалял пляски и полеты[21], а не серьезное отношение к миру. Но он упустил из виду тот факт, что это не варвар в нас воспринимает мир всерьез, а сам мир навязывает такое восприятие. Варвар подчиняется демонам. Между тем кто относился к миру более серьезно, чем сам Ницше?

20 Мне кажется, что мы и вправду должны рассматривать проблему бессознательного очень и очень серьезно. Неуклонное принуждение к добру и несомненная нравственная сила христианства – не только довод в его пользу, но и очевидное доказательство силы его подавленного и вытесненного аналога – антихристианского, варварского элемента. Существование в нас чего-то такого, что может обернуться против современного человека, что способно бросить ему грозный вызов, лично я считаю не просто опасной особенностью психики, но также ценным и благоприятным достоянием человечества. Это поистине нетронутый запас, не подвергшееся порче сокровище, признак юности и залог возрождения. Тем не менее ценить бессознательное исключительно за его положительные качества и считать эту область психики источником откровений было бы в корне неправильно. Бессознательное – это прежде всего мир прошлого, который вторгается в настоящее через односторонность сознательной установки. Всякий раз, когда жизнь развивается односторонне в том или ином направлении, саморегуляция организма влечет за собой накопление в бессознательном всех тех факторов, которые играют слишком малую роль в сознательном существовании индивидуума. Потому-то я выдвинул в свое время компенсационную теорию бессознательного[22] – в качестве дополнения к теории вытеснения.

21 Роль бессознательного заключается в том, чтобы компенсировать текущие сознательные содержания. Тут нет противоречия и противопоставления, поскольку случается, что склонность бессознательного совпадает со склонностью сознания, когда сознательная установка приближается к оптимальной. Чем ближе это оптимальное значение, тем сильнее снижается автономная активность бессознательного и тем больше падает его ценность – до тех пор, пока в мгновение достижения оптимума не упадет до нуля. Значит, можно утверждать, что, пока все идет хорошо, пока человек следует по пути, который ведет к индивидуальному и социальному оптимуму, о бессознательном речи вовсе не заходит. Сам тот факт, что мы в нашу эпоху вообще начинаем рассуждать о бессознательном, является доказательством того, что положение дел далеко от благополучного. Причем рассуждения о бессознательном нельзя целиком относить к пространству аналитической психологии; подобные разговоры начались еще во времена Французской революции, первые намеки на них можно отыскать у Месмера[23]. Правда, в те дни говорили не о бессознательном, а о «животном магнетизме». Последний есть не что иное, как открытие заново первобытной концепции душевной силы (или «душевного топлива», Seelenkfatstoff), пробужденной в бессознательном посредством нового обращения к архаичным формам мышления. Пока животный магнетизм распространялся по всему западному миру и провоцировал подлинную манию столоверчения[24], что в конечном счете обернулось возрождением веры в фетиши (то есть в одушевление неодушевленных предметов), Роберт Майер[25] восхвалял первобытное представление о динамической энергии, истекающей из бессознательного и навязывающей себя человеку через вдохновение, вознося ту, по его собственным словам, до уровня научного понятия. Между тем эпидемия столоверчения перешла всякие границы и переродилась в спиритизм, который представляет собой современную веру в духов и возрождение шаманической формы религии, присущей нашим далеким предкам. Извлечение повторно востребованных содержаний из бессознательного продолжается по сей день, за последние несколько десятилетий оно привело к популяризации следующей, более высокой стадии дифференциации, к появлению эклектических (или гностических) систем теософии и антропософии[26]. Одновременно закладывались основы французской психопатологии – в частности, основы французской школы гипноза[27], и психопатология, в свою очередь, причастна к возникновению аналитической психологии, а та сегодня стремится научно исследовать область бессознательного – те самые явления, каковые теософские и гностические секты предъявляют простодушным в облике зловещих тайн и загадок древности.

22 Из всего сказанного очевидно, что аналитическая психология не занимает обособленное положение, что она связана с конкретной исторической обстановкой. Само повторное обращение к бессознательному, само нарушение привычного хода вещей случилось приблизительно в 1800 году – под влиянием, на мой взгляд, революции во Франции. Это была не столько политическая революция, сколько революция умов – воспламенение всех тех грандиозных запасов горючего материала, что накапливались со времен эпохи Просвещения. По-видимому, низвержение христианства, публично предпринятое революционерами[28], произвело немалое впечатление на язычника, который прячется в нашем бессознательном, и с тех пор этот язычник не ведал покоя. Он, что называется, жил и дышал в величайшем среди немцев той поры, Гете, а устами Гельдерлина[29] прилюдно оплакивал былую славу Греции. Далее дехристианизация мировоззрения стала развиваться стремительно, невзирая на потуги отдельных реакционеров. Рука об руку с этими событиями шло заимствование чужих божеств. Помимо фетишизма и шаманизма, о которых упоминалось выше, стал распространяться буддизм – за него так радел Шопенгауэр[30]. Стремительно обретали популярность мистериальные религии, и тут нельзя не вспомнить высшую форму шаманизма – «Христианскую науку»[31]. Эта картина живо напоминала первые века нашей эры, когда Рим начал потешаться над старыми богами и ощутил потребность в массовом принятии новых. Как и сегодня, ввозилось практически все подряд, от самых низких и убогих суеверий до благороднейших проявлений человеческого духа. Наше время роковым образом схоже с той эпохой, и вновь далеко не все обстоит благополучно, а бессознательное прорывается вовне и извлекает на поверхность то, что с незапамятных времен таилось очень глубоко. Причем в древности хаос, охвативший умы, был, пожалуй, не столь заметен, как сейчас.

23 Читатель наверняка обратит внимание на то, что я пока не касался медицинской стороны бессознательного, не стал раскрывать, например, как бессознательное продуцирует нервические симптомы. Впрочем, об этом говорилось чуть ранее, и возвращаться к вопросу нет необходимости. Ни в коей мере я не отступаю от предмета обсуждения, ибо психотерапия занимается не только семейными ссорами, неразделенной любовью и тому подобным: ее также интересует психологическая приспособляемость как таковая, наше отношение к людям и объектам, равно как и к самим себе. Врач, лечащий тело, должен знать анатомию, а врач, лечащий душу, должен познать душу. Если психика для него сводится лишь к сексуальности или к стремлению человека к власти, то душу он познал разве что частично. Конечно, это знание тоже полезно и должно быть изучено, однако прочие части общего знания важны ничуть не менее, в особенности это верно для взаимоотношений сознания и бессознательного. Пусть у кого-то, как говорится, наметан глаз в биологии, этого мало для того, чтобы разобраться в происходящем, поскольку практическая ситуация намного шире правил евгеники, а оценка человеческой жизни с точки зрения стремления к самосохранению и размножению оказывается односторонней почти до примитивности. Безусловно, бессознательное предстает перед нами в самых разных обличиях, но до сих пор мы слишком уж пристально следили за некоторыми внешними его проявлениями – скажем, за архаическим языком бессознательного, – воспринимая плоды наблюдений совершенно некритически. Язык бессознательного особенно богат образами, это убедительно доказывают наши сновидения. Но это примитивный язык, дословное, если угодно, отражение красочного и постоянно меняющегося мироздания. Бессознательное обладает той же природой и является компенсаторным образом мира. На мой взгляд, нельзя утверждать, что бессознательное имеет сугубо сексуальную природу, нельзя считать, будто оно представляет собой метафизическую реальность, и нельзя возвышать его до положения «всеобщего первоначала». Его следует трактовать как психическое явление, подобное сознанию. О том, что такое психика, нам известно не больше, чем о том, что такое жизнь. Это взаимопроникающие тайны, и неудивительно, что мы никак не можем постичь, насколько «я» есть мир и насколько «мир» есть «я». При этом реальность бессознательного неоспорима, ибо оно действует и его действие ощущается нами. Мне нравится воображать бессознательное в виде мироздания, отраженного в зеркале: наше сознание рисует картину внешнего мира, а также мира внутри нас самих, то есть компенсаторного зеркального отражения мира вовне. Еще можно сказать, что внешний мир является компенсирующим зеркальным отражением мира внутреннего. Так или иначе, мы, люди, стоим между двумя мирами, между двумя принципиально различными психологическими системами восприятия – между восприятием внешних сенсорных раздражителей и восприятием бессознательного. Наше представление о внешнем мире побуждает истолковывать все вокруг как результат взаимодействия физических и физиологических сил, тогда как картина внутреннего мира изображает все происходящее как плод взаимодействия духовных сил. Намерения богов и демонов занимают место законов природы, а души и духи подменяют собой природные инстинкты. Два мировоззрения не в состоянии ужиться вместе, и нет логики, которая могла бы их объединить: один образ мира оскорбляет наши чувства, а другой – наше понимание. Но человечество всегда ощущало потребность в объединении этих мировоззрений, отсюда усилия философов, основателей религий и художников[32].

24 Быть может, правильно будет попытаться сблизить эти два мира. Шиллер думал, что нашел способ это проделать в искусстве, недаром он рассуждал об «символе» искусства[33]. Художнику надлежит познать тайну «срединного» пути[34]. Мой собственный опыт, правда, вынуждает усомниться в правоте таких воззрений. Я придерживаюсь мнения, что единение рациональной и иррациональной истин следует искать не столько в искусстве, сколько в символе как таковом, ибо сущность символа состоит в том, чтобы выражать как рациональное (разумное), так и иррациональное (неразумное). Он всегда выражает одно через другое, включает в себя то и другое, не будучи ни тем ни другим.

25 Как возникает символ? Этот вопрос подводит нас к важнейшей функции бессознательного – к функции создания символов. Указанная функция крайне примечательна, поскольку она обладает лишь относительным бытием. Компенсаторная функция, с другой стороны, является естественной, автоматической функцией бессознательного и присутствует в психике постоянно. Она обязана своим существованием тому простому факту, что все позывы, мысли, желания и склонности, противоречащие рациональной ориентации повседневной жизни, лишаются выражения, оттесняются на задний план и в конце концов попадают в бессознательное. Там постепенно накапливается все то, что мы подавляли и вытесняли, сознательно игнорировали и обесценивали; со временем этот материал приобретает такую силу, что начинает воздействовать на сознание. Это влияние было бы прямо противоположным нашей сознательной ориентации, если бы бессознательное состояло только из вытесненного и подавленного материала. Но, как мы видели, это не так. Бессознательное содержит также «темные», смутные влечения и побуждения, все те силы, которые никогда не смогли бы пробудить ни простая разумность, ни приличия, ни упорядоченный ход буржуазного существования, – все те творческие силы, которые ведут человека к новому развитию, новым формам и новым целям. Потому-то я характеризую влияние бессознательного не только как дополнительное, дополняющее, но и как компенсирующее: оно дополняет сознание всем тем, что было исключено вследствие пересыхания источников интуиции и вследствие сознательной погони за какой-то единственной целью.

26 Эта функция, как уже говорилось, действует автоматически, но из-за пресловутой атрофии инстинкта у человека культурного[35] она зачастую слишком слаба, чтобы изменить одностороннюю ориентацию сознания и побудить к выбору нового направления развития вопреки давлению общества. Поэтому всегда необходимы некие искусственные вспомогательные средства, пробуждающие целительную силу бессознательного. Как правило, эту задачу берет на себя религия. Принимая проявления бессознательного за божественные или демонические знаки, за откровения или предостережения, религия внушает человеку какую-либо идею или точку зрения, сулящую благоприятный исход. Посему в религии особое внимание уделяется всем без исключения явлениям бессознательного происхождения, будь то сны, видения, чувства, фантазии или их проекции, странное или необычное поведение, а также любые нетипичные процессы органической и неорганической природы. Такая сосредоточенность внимания позволяет бессознательным содержаниям проникать в сознательную жизнь, которая тем самым подвергается изменениям. Под этим углом зрения религиозные идеи суть сторонняя поддержка, которая идет на пользу бессознательному, наделяя компенсаторную функцию последнего – каковая, если ее игнорировать, теряет свое значение – более высокой ценностью для сознания. Вера, суеверие, любая аффективная мысль – все придает бессознательному содержанию ценность, которой оно обычно не обладает, но которую могло бы со временем обрести, пусть и в какой-либо малоприятной форме. Следовательно, при накоплении бессознательных содержаний в результате постоянного их игнорирования эти содержания неизбежно начинают оказывать болезнетворное влияние. Среди первобытных людей невротиков столько же, сколько и среди культурных европейцев. Истеричные африканцы отнюдь не редкость в Африке. Эти малоприятные проявления бессознательного в значительной степени объясняют как первобытный страх перед демонами, так и проистекающие из него обряды умилостивления.

27 Компенсаторная функция бессознательного, разумеется, не содержит в себе никакой сознательной оценки, пускай она целиком зависит от сознательного способа мышления. Бессознательное в лучшем случае способно порождать зачатки сознательных убеждений или зачинать образование символов. Поэтому можно сказать, что символообразующая функция бессознательного одновременно существует и не существует – в зависимости от условий. Это парадоксальное качество она разделяет с самими символами. Тут вспоминается история молодого раввина, ученика Канта. Однажды старый раввин пришел вернуть этого молодого человека в веру его отцов, но все доводы были напрасны. Тогда старик достал зловещий шофар – рог, в который трубят, проклиная еретиков (как случилось со Спинозой), – и спросил молодого раввина, знает ли тот, что это такое. «Конечно, знаю, – холодно ответил юноша, – это бараний рог». Потрясенный старик отшатнулся и в ужасе пал наземь[36].

28 Что такое шофар? Да, конечно, это бараний рог – но не только и не столько рог. Порой символ толкуется буквально, и это означает, что как символ он умер. Символ уничтожается, когда нам удается превратить шофар в обыкновенный бараний рог. При этом через символизацию бараний рог вполне может стать шофаром.

29 Компенсаторная функция выражается во вполне конкретном расположении психического материала, например, в сновидениях, в которых нет ничего «символического», как в бараньем роге. Чтобы обнаружить их символизм, необходима определенная сознательная установка, а именно, готовность трактовать содержание сновидения символически (вначале это не более чем допущение, а далее посредством опыта решается, нужно ли или желательно понимать сновидение вот так). Приведу здесь краткий пример, который поможет нам прояснить этот трудный вопрос. Пожилая пациентка, которая, как и многие другие, беспокоилась из-за войны, как-то поведала мне следующий сон, приснившийся ей незадолго до того, как она посетила меня:

30 Она пела гимны, в которых восхвалялась вера в Христа, в том числе гимн такого содержания:

Пока пела, она вдруг увидела бешено взбрыкивающего быка. Внезапно тот подпрыгнул и на ее глазах сломал себе одну ногу. Животное явно мучилось, и пациентка, отведя взор, подумала, что кто-то должен его убить. Затем она проснулась.

31 Агония быка напомнила пациентке о мучениях животных, невольной очевидицей которых ей доводилось бывать. Она ненавидела подобные зрелища и чрезвычайно расстраивалась, поскольку бессознательно отождествляла себя с замученными животными. В ней самой присутствовало что-то такое, что позволяло сопоставить себя с образом страдающего животного. Этот образ, по всей видимости, сложился под воздействием пристального внимания к вере в Христа в тех гимнах, которые пациентка пела во сне, ведь именно во время пения бык начал взбрыкивать и сломал себе ногу. Такое странное сочетание мыслей незамедлительно привело к ассоциации, связанной с глубоко религиозным по своей сути переживанием: в ходе войны пациентка ощутила, что перестает верить в милость Божию и усомнилась в правоте христианского мировоззрения. Это разочарование в сновидении должно было бы смягчиться, именно поэтому во сне подчеркивается вера в Христа, но вместо этого пробудилась «животная» часть бессознательного, воплотившаяся в фигуре быка. Перед нами как раз тот элемент, который в христианской символике олицетворяет поражение и принесение в жертву. В христианской мистерии закалается Агнец. В родственной по духу религии, митраизме, которая вправе считаться наиболее успешным соперником христианства, главным символом культа выступал не баран, а бык, которого приносили в жертву. Обычно над алтарем изображали быка, которого повергает божественный спаситель Митра. Налицо, таким образом, очень тесная историческая связь между христианством и жертвоприношением быка. Христианство в своем развитии вытеснило этот животный элемент, но в миг, когда абсолютная ценность христианской веры была поколеблена, он снова выдвинулся на передний план. Животный инстинкт стремится вырваться наружу, но при этом бык ломает ногу, то есть калечит себя. Также из чисто животных влечений возникают все те факторы, которые ограничивают воздействие инстинкта. Из того же основания, которое порождает дикое, яростное, слепое влечение, произрастают законы природы и культурные формы, укрощающие и обуздывающие эту первозданную силу. Но когда животное в нас отщепляется от сознания путем вытеснения, оно обретает возможность вырваться наружу, отвергнуть всякое приручение и всякую власть над собой. Такое высвобождение всегда заканчивается катастрофой – животное уничтожает себя. Нечто, изначально опасное, теперь становится достойным сожаления и действительно нуждается в нашем сострадании. Чудовищные силы войны чреваты саморазрушением, поскольку ни одна человеческая рука их не направляет и не удерживает. Наш взгляд на мир оказался слишком узким, чтобы вместить эти силы в какую-либо культурную форму.

32 Заяви я своей пожилой пациентке, что бык есть сексуальный символ, мы бы ровным счетом ничего не добились; хуже того, пациентка окончательно отринула бы прежнюю религиозную точку зрения, от чего никому не стало бы лучше. В таких случаях речь не идет о выборе между несколькими объяснениями. Если мы готовы принять символическую точку зрения, хотя бы в качестве гипотезы, то сразу станет понятным, что это сновидение представляет собой попытку со стороны бессознательного привести христианское начало в гармонию с будто бы непримиримой его противоположностью – с животным инстинктом – посредством понимания и сострадания. Не случайно официальное христианство никак не связано с почитанием животных. Эта особенность, особенно заметная в сравнении с буддизмом, остро ощущается повсеместно – чувствительными людьми, и один современный поэт даже воспел Христа, жертвующего жизнью в искупление страданий бессловесных животных[37]. Христианская любовь к ближнему может распространяться и на животных, на животное в нас, она способна охватить любовью все то, что сурово вытесняется строгим антропоморфным миросозерцанием. Будучи вытесненным в бессознательное (обратно в источник, из которого оно возникло), животное в нас становится звероподобнее, и в этом факте, без сомнения, кроется причина того, что ни одна религия не осквернила себя пролитием невинной крови в той же степени, что и христианство: мир не видывал войн кровавее, нежели схватки христианских народов между собою. Подавляемое животное вырывается наружу во всей своей дикости, когда получает свободу, и в ходе самоуничтожения влечет мир к коллективному самоубийству. Будь каждый из нас лучше осведомлен о животном внутри себя, мы бы, наверное, больше ценили жизнь, считали ее абсолютом, высшим нравственным принципом, инстинктивно восставали бы против любой институции, любой организации, грозящей этой жизни массовым истреблением.

33 Значит, этот сон просто показывает сновидице ценность христианства и противопоставляет религию необузданной силе природы, которая, будучи предоставлена самой себе, увечит себя и требует жалости. Сугубо аналитическая редукция, сводящая религиозное чувство к подавлению животного инстинкта, была бы в данном случае бесплодной и бесполезной до разрушительности. Если, с другой стороны, мы утверждаем, что сон следует толковать символически, что он открывает перед сновидицей возможность примириться с собой, тем самым делается первый шаг к пониманию, способному гармонизировать противоречащие друг другу значения и проложить новый путь внутреннего развития. Последующие сновидения, в соответствии с этой гипотезой, обеспечат нас материалом для постижения более широких последствий единения животного элемента с высшими моральными и интеллектуальными достижениями человеческого духа. По моему опыту, именно так и происходит на самом деле, поскольку бессознательное постоянно компенсирует свое воздействие на сознательную ситуацию в конкретный момент времени. Следовательно, вовсе не безразлично, каково наше сознательное отношение к бессознательному. Чем более мы негативны, критичны, враждебны или пренебрежительны, тем сильнее бессознательное будет перенимать эти качества – и тем больше от нас будет ускользать истинная его ценность.

34 Итак, бессознательное осуществляет функцию создания символов только тогда, когда мы готовы распознать в нем символический элемент. Плоды бессознательного суть сама природа. Но природа сама по себе не является наставником и вожатым, ведь она существует не для человека. Naturam si sequemur ducem, nunquam aberrabimus[38], – говорили древние. Явление магнетизма не имеет отношения к перемещению кораблей по морю, но чтобы не затеряться среди вод, необходимо пользоваться компасом, а также допускать определенную поправку, ибо стрелка компаса далеко не всегда указывает точно на север. Так же обстоит дело с направляющей функцией бессознательного. Она может служить источником символов, но необходима сознательная коррекция, которую нужно применять к каждому природному явлению, чтобы оно соответствовало нашей цели.

35 Многим этот взгляд покажется крайне ненаучным, ибо в нем отсутствует даже намек на стремление свести все к неким основополагающим причинам, когда можно с уверенностью заявлять, что то-то и то-то есть «не что иное, как» то или иное. Для всех, кто пытается объяснять мир подобным образом, весьма удобно воспринимать сексуальность в качестве причинного фактора. В самом деле, в случае, который описан выше, сексуальное объяснение как бы напрашивается само собой. Но какова от него польза для пациентки? Какой в нем смысл для пожилой женщины на пороге старости? Или психотерапия должна впредь ограничиваться пациентами моложе сорока лет?

36 Естественно, можно спросить в ответ: что получает пациент от объяснения, которое опирается на религиозную трактовку? Что вообще такое религиозная трактовка? Какое отношение научный метод имеет к религии?

37 Мне кажется, в такого рода вопросах следует довериться мнению пациента. Какую пользу он может извлечь из этих ответов? Зачем ему углубляться в науку? Если он религиозен, то личное отношение к Богу для него несравнимо важнее любого удовлетворительного объяснения, приемлемого для науки (больному безразлично, как именно он выздоравливает, лишь бы выздороветь). К каждому пациенту должен быть индивидуальный подход. Это означает, что врач должен вникнуть в конкретную ситуацию, а не выдвигать объяснения, опираясь на абстрактные «научные» принципы (последние вполне могут быть верными биологически, но для пациента остаются пустым звуком).

38 С моей точки зрения, первейшая обязанность научного психолога состоит в том, чтобы стараться подойти ближе к живым фактам психического, внимательно наблюдать за этими фактами и тем самым улавливать более глубокие переживания, о которых в настоящее время еще ничего не известно. Поэтому, когда у того или иного индивидуума возникает психосексуальный конфликт, а перед другим встает религиозная проблема, истинный ученый прежде всего признает явную разницу между ними. Он будет заниматься и религиозной проблемой, и психосексуальным конфликтом, независимо от того, допускает ли «символ веры» биолога существование богов. По-настоящему беспристрастный исследователь не позволит такому субъективному «символу веры» видоизменять или каким-либо образом искажать материал исследования, причем патологический материал не составляет здесь исключения. В наши дни было бы неоправданной наивностью рассматривать невротический конфликт исключительно как сексуальный или исключительно как проблему распределения власти. Эта трактовка столь же произвольна, как и утверждение, что не существует ни бессознательного, ни невротических конфликтов. Когда мы видим наяву, сколь могущественными могут быть идеи, нужно признать, что они должны так же ярко проявлять себя в индивидуальной психике, и не будет иметь значения, осознает их индивидуум или нет. Никто не сомневается в том, что сексуальность является важным психологическим фактором, но нельзя сомневаться и в том, что идеи выступают схожими по воздействию факторами. Между миром идей и миром влечений существует то принципиальное различие, что осознается, как правило, лишь один из них, а другой в результате начинает господствовать в бессознательном. Потому, когда кто-либо в своей сознательной жизни подпадает всецело под власть инстинктов, его бессознательное будет односторонне выпячивать ценность идей. А поскольку влияние бессознательного в конце концов ощущается сознанием опосредованно и тайно определяет мировосприятие, порождается в итоге некое компромиссное образование: инстинкт исподволь становится навязчивой идеей, теряет связь с реальностью и превращается бессознательным в односторонний, универсальный принцип. Мы также видим, что часто происходит обратное: человек сознательно цепляется за мир идей – и вынужден ощущать, как инстинкты постепенно творят из этих идей инструменты бессознательных желаний.

39 Поскольку современный мир и его газеты представляют собой нечто вроде гигантской психиатрической лечебницы, всякий внимательный наблюдатель имеет отличную возможность увидеть воочию, как эти схемы разворачиваются у него на глазах. Аналитическая психология всемерно подчеркивает, что крайне важно изучать эти явления, памятуя о том, что бессознательное одного человека проецируется на другого, а потому первый обвиняет второго именно в том, чего не замечает в самом себе. Этот принцип настолько важен и настолько опасен, что каждому из нас следовало бы, прежде чем бранить других, крепко подумать, не начать ли разбирательство с себя.

40 Это отступление, казалось бы, не относящееся к делу, подводит нас к одной из самых замечательных особенностей бессознательного: оно присутствует перед нашими глазами во всех своих проявлениях и доступно наблюдению в любое время.

41 Причина этой парадоксальной особенности заключается в том, что бессознательное, будучи пробуждаемым каким-либо образом малыми порциями энергии, проецируется на определенные, более или менее подходящие объекты. Читатель спросит, откуда это может быть известно. Существование проекций было постепенно признано, когда выяснилось, что процесс психологической приспосабливаемости характеризуется нарушениями и расстройствами, обусловленными, по-видимому, самим объектом. При ближайшем рассмотрении стало понятно, что «причиной» выступает бессознательное содержание, которое, в нераспознанном состоянии, переносится субъектом на объект – и в ходе перенесения раздувает какую-либо из своих черт до такой степени, что она становится достаточным поводом для расстройства.

42 Факт проекции впервые выявили именно по нарушениям психологической приспосабливаемости. Позднее проекцию удалось обнаружить и посредством инструментов приспособления, то есть по очевидно положительным качествам объекта. Те ценные качества личности субъекта, которые он не замечал в себе самом, как бы проявлялись в объекте и делали тот особенно желанным.

43 Но подлинный размах проекций бессознательного был постигнут благодаря изучению тех темных и необъяснимых чувств и аффектов, которые придают некое неосязаемое, магическое очарование определенным местностям, настроениям, произведениям искусства, а также идеям и людям. Эта магия также опирается на проекции, но уже на проекции коллективного бессознательного. Если «магическим» свойством наделяются неодушевленные предметы, то зачастую одной только статистики вполне достаточно, чтобы доказать, что значение таких предметов обусловлено проекцией мифологического содержания из коллективного бессознательного. По большей части этим содержанием являются мотивы, известные нам из мифов и сказок. Назову в качестве примера загадочный дом, где обитает ведьма или колдун, где совершается или было совершено какое-то чудовищное преступление, где обитает призрак, где зарыт спрятанный клад и т. д. Проекцию этого первообраза можно распознать, когда однажды кто-то случайно натыкается на похожий таинственный дом – когда, иными словами, реальный, вполне обыкновенный дом производит на человека волшебное впечатление. Как правило, само место и его окружение кажутся символическими; следовательно, они суть проекция целостной бессознательной системы.

44 Это мировоззрение во всей полноте обнаруживается у первобытного человека. Местность, в которой он живет, служит одновременно топографией его бессознательного. Вон в том величественном дереве обитает бог-громовержец; в том роднике прячется старая ведьма; в лесу похоронен легендарный вождь; возле вон той скалы никто не может разводить огонь, потому что в ней обитают демоны; ту груду камней населяют духи предков, и любая женщина, проходя мимо, должна скороговоркой произнести отвращающее заклинание, чтобы не забеременеть, ибо один из духов может незримо проникнуть в ее тело. Всевозможные предметы и знаки отмечают эти места, к ним относятся с благочестивым трепетом. Так, первобытный человек обитает одновременно на своей земле и в области бессознательного. Повсюду бессознательное проявляет себя, оказывается живым и реальным. Насколько же отличны наши отношения с землей, на которой мы живем! Совершенно чуждые нам чувства сопровождают дикаря на каждом шагу. Кто ведает, что значит для него крик птицы или ствол старого дерева! Целый мир чувства закрывается для нас, подменяется унылым эстетизмом. Впрочем, целиком этот первобытный чувственный мир не потерян, он оживает в нашем бессознательном. Чем дальше мы отходим от него, гордясь просвещенностью и превосходством в разумности, тем менее он ощущается, но тем сильнее становится – благодаря всему тому, что в него попадает, будучи отвергнуто нашим односторонним рационализмом. Утраченный нами кусочек природы ищет мести и возвращается в поддельной, искаженной форме, например: в виде эпидемии танго[39], в виде футуризма, дадаизма и всех прочих нелепостей и причуд, какими изобилует наша эпоха.

45 Даже первобытное недоверие к соседнему племени – недоверие, которое, как нам казалось, мы давно переросли благодаря различным международным организациям, – вновь напомнило о себе в недавней войне, раздувшись до чудовищных размеров. Дело уже не в том, чтобы просто сжечь соседнюю деревню или отрубить несколько голов: целые страны опустошены, миллионы людей истреблены. Враждебная нация лишается даже крупицы достоинства, а наши собственные недостатки проявляются в других народах – в фантастически преувеличенном виде. Где сегодня высшие умы, способные к размышлению? Если они вообще существуют, то на них никто не обращает внимания: зато налицо всеобщее неистовство, всеобщая обреченность, от которой индивидуум бессилен защититься. В этом коллективном безумии, к слову, виноват и каждый человек по отдельности, ведь нации состоят из индивидуумов. Поэтому каждый должен решить для себя, какими средствами и способами он может противодействовать злу. Наше рационалистическое отношение побуждает думать, что мы можем творить чудеса, используя международные организации, законы и прочие благие намерения. Но в действительности только изменение личного восприятия способно привести к обновлению духа нации. Все начинается с личности.

46 Благонамеренные богословы и ученые-гуманитарии желают уничтожить власть – точнее, стремление к власти в других людях и народах. Но начинать нужно с того, чтобы истребить это стремление в себе. Только так возможно добиться цели. Мы должны прислушиваться к голосу природы, который говорит с нами из бессознательного. Тогда каждый будет настолько занят собой, что откажется от попыток привести в порядок весь мир.

47 Непосвященного может слегка удивить тот факт, что я включил эти общие рассуждения в свое обсуждение психологической концепции. Это вовсе не отступление от темы, как может показаться; указанные рассуждения составляют существенную часть вопроса. Отношения между сознательным и бессознательным – не что-то отдельное, не что-то обособленное, они самым тесным образом связаны с нашей историей, с настоящим временем и с нашим мировоззрением. Очень многое остается неосознаваемым для нас только потому, что наш взгляд на мир не оставляет этому многому места; благодаря воспитанию и обучению мы никогда не сталкивались с этими явлениями, а при случайном столкновении с ними в форме фантазий сознание немедленно такие фантазии вытесняло. Граница между сознательным и бессознательным во многом определяется нашим взглядом на мир. Вот почему мы должны обсуждать общие установки, если хотим полноценно разобрать представление о бессознательном. Если мы всерьез желаем постичь его природу, мы должны принимать во внимание не только насущные заботы, но и историю человеческого духа.

48 Интерес к бессознательному получает сегодня как практическое, так и теоретическое воплощение. Наше мировоззрение до сих пор играло определяющую роль в формировании бессознательного и его содержаний, а изменение наших взглядов в соответствии с активными силами бессознательного возлагается на нас теперь как практическая необходимость. Невозможно навсегда вылечить невроз у отдельного человека с помощью одних лишь лекарств, поскольку человек не может существовать изолированно, вне человеческого сообщества. Принцип, на котором он строит свою жизнь, должен быть приемлемым для общества, иначе не найдется места той естественной нравственности, которая требуется всякому члену стада (Herdenwesen). Но такой принцип, если он не прячется во тьме бессознательного, становится установленным мировоззрением, которое ощущается как необходимое всеми, кто имеет привычку сознательно изучать собственные мысли и действия. Возможно, вышесказанное некоторым образом объясняет, почему я решился затронуть здесь вопросы, требующие длительного и серьезного изучения. Не будет преувеличением сказать, что для полноценного рассмотрения каждого из них потребуется не одна голова и не одна человеческая жизнь.