Глава 1. Депрессивное начало новой жизни

В сознание я приходил урывками, выплывая из чёрного небытия в тошнотную реальность, и снова проваливаясь, будто что-то утягивало меня на дно, в тихий, илистый, безмятежный гнилостный омут. Мысли путаные, а вернее, и нет никаких мыслей, есть только клиповое осознание реальности, как будто всё вокруг, вращаясь, периодически выпадает из реальности.

– … голову ему, голову набок! – и меня тут же стошнило какой-то едкой, разъедающей глотку желчью. Снова и снова желудок выталкивал из себя содержимое, и, быстро опустев, начал болезненно выворачиваться наизнанку.

– Водички… вот, попей… – металлическая кружка болезненно ткнулась мне в губы, и вода потекла тоненькой струйкой в рот, на лицо, на постель…

– Да что ж вы… – и я снова уплыл в беспамятство. Очнулся, когда меня ворочали, переодевая, а одутловатая женская физиономия, наблюдающая за этой сценой с жадным, бесстыдным любопытством, комментировала громким шёпотом:

– Обсикался… как есть обсикался!

Голова снова предательски закружилась, и появилось ощущение, что ещё чуть-чуть, и я снова выгнусь дугой, забьюсь в припадке. Прикрыв глаза, я постарался удержаться на грани, опасаясь опять уйти в черноту.

Кто-то простонал…

– Сейчас, сыночка, сейчас… – тут же донёсся всхлипывающий женский голос. Меня обтёрли влажным, горячим полотенцем, натянули трусы, накинули сверху одеяло и наконец-то оставили в покое.

Потихонечку выплывая из черноты, я ощутил, как дико болят мышцы и суставы, будто надо мной измывался какой-то садист. Сбившийся ватный матрас, кажется, набит булыжниками, болезненно впивающимися в тело при каждом движении.

Но мышцы и суставы – ерунда! Страшно болит голова, хотя потихонечку и начинает отпускать.

– Что… – выдавил я с трудом, преодолевая боль в искусанном, опухшем языке, губах и щеках.

– Что, сыночка?! Что? – заполошно склонилась надо мной какая-то женщина, – Голова болит? Водички хочешь?!

От её напора снова накатило, и, кажется, это явственно отразилось на моём лице, так что женщина отстранилась, подрастеряв неуместную энергичность.

– Что… – повторил я, – случилось?

– Припадок, – радостно отозвалась одутловатая женская физиономия, – падучая у магазина тебя прихватила! Да так сильно, что…

– Женщина! – рявкнула на неё доселе не замеченная особа в мятом, давно нестиранном белом халате, – Выйдите вон! Вы что тут столпились? Больному нужен покой и свежий воздух, в вы набились и галдите, как обезьяны в зоопарке!

Только сейчас я понял, что народу в комнату набилось столько, что куда там сельдям в бочке! Какие-то странно одетые люди…

Старушка, одетая в линялое, засаленное тёмное платье в крупный горох, поверх которого было накинуто что-то такое, что у меня ассоциировалось со словом «салоп».

Одутловатая неряшливая тётушка в халате, из-под которого торчит розовая ночнушка и толстые венозные ноги.

Две почти одинаковые женщины, ещё молодые, но какие-то рыхлые, сутулые, будто пожеванные и очень серые. Друг от друга они отличались только тем, что у одной из них на обесцвеченной голове были бигуди.

Немолодой мужчина с железными зубами… и он, кажется, единственный из всех смотрит на меня с искренней тревогой и сочувствием. Слабо улыбнувшись ему, я прикрыл глаза, уже не в силах сосредоточиться на остальных, собравшихся в душной комнате.

– Вон! Кому я сказала! – энергичная особа в белом халате вытолкала всех, оставив только странную женщину, которая назвала меня сынком. Затем, выйдя в коридор, она раздала какие-то распоряжения и вернулась в комнату.

– Так-с… – мои веки бесцеремонно (и очень болезненно!) были открыты, и перед глазами возникла физиономия энергичной дамы.

– Ну-ка, смотри сюда! – приказала она и начала показывать пальцы.

– Давай! Не ленись! – прикрикнула женщина, когда я устал. Напоследок мне в глаза зачем-то посветили фонариком и наконец оставили в покое.

Отойдя от топчана, на котором я лежал, женщин в белом халате и та странная особа, называющая меня сынком, недолго поговорили, после чего в четыре руки одели меня, снова вызвав болезненные ощущения в суставах и мышцах, а хуже того – в голове, вновь начавшей раскалываться от боли.

Несколько минут ожидания, и двое мужчин, бесцеремонно топая грязными сапогами, вошли в комнату. Короткий, но жаркий спор…

Меня подхватили за ноги и подмышки и вытащили из комнаты, вытащив на улицу, а там уже ждал трактор, пыхтящий и подпрыгивающий, чадящий на всю округу чёрным дымом и дрянной соляркой.

– На мягенькое, на мягенькое его! – взвыла внезапно странная женщина, – Я сейчас!

Споткнувшись несколько раз, она неуклюже вбежала в дверь низкого, вросшего в землю барака, обшитого потемневшими от времени досками, и вскоре выбежала с охапкой какого-то тряпья.

– Я сейчас… – задыхаясь, сказала она, – ещё…

Меня тем временем погрузили в тележку трактора, на кучу тряпья.

– Не надо… – выдавил я, более всего желая просто покоя и возможности отлежаться в тишине, но никто не послушал меня. Неопрятная медичка, усевшись на тряпьё, устроила мою голову у себя на коленях.

От шума, вибрации и запахов снова стало накатывать то чёрное, страшное беспамятство…

– Домой…

– Сейчас тебя в больницу отвезут, миленький, – склонившись надо мной, сказала женщина в белом халате, – там дядя доктор сделает тебе укольчик, и всё будет хорошо!

В кузов полетела очередная порция тряпья, среди которой я опознал ковёр, половичок, мужское пальто и пиджак, а затем, чуть погодя, подсадили и ту странную женщину.

– Трогай! – внезапно заорала медик над самым ухом, и трактор, зарокотав, дёрнул тележку, а я провалился в беспамятство…

Дорога запомнилась только тем, что мне стало необыкновенно плохо! В припадках меня больше не выгибало, но голова раскалывалась от боли, а вдобавок, навалилась необыкновенная тошнота, поселившаяся, кажется, не в желудке, а в самом черепе.


– … дура! Кукла чёртова! – негромко, но очень яростно выговаривал меня над ухом незнакомый мужской голос, – Вечно ты, Малеева, со своей инициативой лезешь, и хоть бы раз к месту! Как ты вообще медучилище окончила?! Кто тебе диплом медсестры выдал?!

– Что вы себе… – сдавленно зашипели в ответ, но мужчина заговорил ещё яростней и напористей.

– Это додуматься ведь надо! Человека после эпилептического припадка, и, скорее всего, с сотрясением мозга, если не с черепно-мозговой травмой, на тракторе в больницу везти, да по нашим дорогам! Ему покой, покой нужен! Дура! Не тащить в больницу на тракторе, а за мной послать, или за Фёдором Ильичом!

– Эх… – говорящий прерывисто вздохнул и сплюнул, – сделать бы тебе трепанацию черепа и посмотреть, что там в межушном ганглии! А потом диссертацию написать – о преимуществах советского строя, при котором даже клинические идиоты могут получить диплом медика!

– Хам! – взвизгнул женский голос, – Я буду жаловаться в партком!

Послышался звук удаляющихся шагов, громкий вздох… затем мужской голос пробормотал вяло:

– Она ведь пожалуется… Вот ведь! Вредительница, чёртова кукла, и ведь не уволишь! Дура, но ведь член Партии! Всё-то у нас через…

Сплюнув, он договорил совсем тихо:

– …Партию!

Разлепив глаза, я пошевелился, и кажется, простонал. Разговоры тотчас прекратились, и надо мной с озабоченным видом склонилось усатое мужское лицо.

– Так-с… – на мгновение приподняв мне веко пальцем, он повернул мою голову влево, вправо, и кивнул своим мыслям.

– В палату! – коротко приказал он куда-то в сторону, и оказалось, что меня уже успели переложить на носилки, которые и подхватили два извечно усталых мужичка средних лет.

Фиксирую взглядом окружающие реалии, состоящие для меня из одетого в ватник мужика с папироской во рту, тащащего носилки со стороны ног, молодой зелени на высоких деревьях с раскидистыми кронами над больничным двором, да потрескавшегося асфальта со следами глины. Вскоре в моей реальности появился больничный коридор, окрашенный шаровой масляной краской, потолок со свежей побелкой, и больничная палата на шесть металлических коек, одну из которых я и занял.

Где-то на периферии сознания, я услышал в коридоре всхлипывающий голос той странной женщины… и внезапно понял, что она моя мать, и что я…

… а дальше я благополучно потерял сознание. Снова. Очнулся от того, что меня переворачивают на живот и стаскивают трусы. Безучастно перетерпев болезненный укол в ягодицу, я снова начал было засыпать.

– Прошу прощения, молодой человек… – раздался голос над ухом, и усатый врач уселся у меня в ногах на металлически скрипнувшую койку, – понимаю, что самочувствие у вас не ахти, но мне нужно собрать первичный анамнез, чтобы определиться с вашим лечением. Итак…

Он представился, но я так и не смог запомнить его имени. Вообще, с памятью у меня всё очень странно, какое-то раздвоение…


Врач ушёл, и мне дали наконец выспаться. Периодически я просыпался, ел что-то жидкое, диетическое и абсолютно безвкусное, пахнущее капустой, использовал неудобную металлическую утку. Фиксируя взглядом мать, неизменно сидящую на табурете возле кровати, я странным образом успокаивался и не задавался вопросами.

Ещё в моей реальности существовала пожилая медсестра с ласковыми натруженными руками и окающим говорком, и соседи по палате, ведущие негромкие, довольно-таки бессвязные разговоры обо всём и одновременно ни о чём, да периодически выходящие в коридор, после чего от них пахло табаком.

Состояние у меня такое, что не то что задаваться вопросами, а осуществлять хоть сколько-нибудь сложную мыслительную деятельность я решительно не в состоянии! Врач, кажется, несколько озабочен этим, хотя перед матерью старался не показывать этого.

– … да, в район! – продолжая разговор с матерью, решительно сказал доктор, стремительно входя в палату, – Очень удачная оказия подвернулась…

Мать начала расспрашивать Николая Алексеевича, но разговор их был настолько быстрым и обрывочным, что я решительно ничего не понял. В результате, тем не менее, я снова на носилках, меня куда-то несут, а мать семенит рядом, неудобно изогнувшись, но не отпуская моей руки.

Носилки пронесли по шаткому, прогибающемуся под ногами трапу, несколько минут я провёл на палубе, глядя на бледное серое небо, запорошенное мелкими облаками. Этот убогий вид странным образом успокоил меня, а сырой речной воздух после больничной палаты показался необыкновенно вкусным.

Решив какие-то вопросы, меня занесли в маленькую каюту, изрядно душную и одновременно холодную, с единственным крохотным иллюминатором, на котором виднеются потёки ржавчины. Переложив меня на нижнюю койку и накрыв шерстяным одеялом поверх простыни, мужички удалились, на ходу закуривая и обсуждая стати неизвестной мне Дуськи, которая с одной стороны шлюха, потому как даёт, а с другой – сучка этакая, потому как не им! Вот как с такой быть, а?!

– Вот, сыночка… – виновато улыбнулась мать, заходя следом и неловко садясь в ногах. Киваю еле заметно, потихонечку рассматривая крохотную каюту. Собственно, смотреть в общем-то на что, кроме двух коек, крохотного откидывающегося столика и стула, да нескольких металлических крючков для одежды, здесь ничего больше нет.

Увидев, что я не настроен разговаривать, мать замолкла. Начав было дремать, через несколько минут я чуть не слетел с койки от гудка, звук которого проник, кажется, в кости черепа.

Мать, заметив мою реакцию, поджала губы и вылетела из каюты. Вернувшись через несколько минут очень недовольной и взъерошенной, она уселась на стульчик с поджатыми губами.


Не знаю, сколько времени длилось моё пребывание на корабле. Я просыпался, ел, пил, пользовался судном и снова засыпал. За окошком иллюминатора иногда был день, иногда ночь, а иногда – задёрнутая плотная шторка. Да и какая разница…

В каюте почти всегда была мать, да пару раз я видел незнакомого пожилого мужчину, который, кажется, имеет какое-то отношение к медицине. Но я так и не понял – он член экипажа и судовой медик, или может быть, такой же пассажир, но с медицинским образованием, которого попросили присмотреть за мной?

Всё это было неважно и бессмысленно, в моём мире осталась только маленькая каютка, мать на стуле, да изредка – качка, от которой нехорошо кружилась голова и где-то внутри черепа начиналась тошнота.

* * *

– Завтра-ак! – послышалось в коридоре, и по коридору загрохотали колёсики тележки, спотыкающейся о многочисленные неровности дощатого пола.

– Да чтоб тебя… – беззубо ругнулся я, окончательно просыпаясь и переворачиваясь на спину, а несколько секунд спустя, заметив утренний привет в виде стояка, на бок.

Полежав так недолго, откинул одеяло и сел на кровати, нашаривая ногами старые тапочки, выданные здешней кастеляншей. Встав на неверных ногах, подтянул сваливающуюся, безразмерную застиранную больничную пижаму с огромным фиолетовым штампом и пошёл в туалет, пока не образовалось очереди.

– Доброе, – буркаю медсестре на посту, не дожидаясь ответа. Да собственно, ответа никогда и не бывает… В лучшем случае вскинет голову, глянет подслеповато через очки и сделает какое-то замечание.

Не здороваться, к слову, чревато длинной нотацией о воспитании и о нелёгком труде медработников, которым бы должны быть благодарны просто за то, что они есть. Такая вот игра в одни ворота…

Обойдя санитарку, катящую тележку с едой по коридору, полы которого стоило бы покрасить, дошёл до туалета, навечно пропахшего хлоркой, мочой и ржавчиной, сделал свои дела насколько можно быстро, вымыл руки и обтёр их о куртку пижамы.

Вот тоже… положено, согласно какому-то постановлению, ходить в этом застиранном говне со штампами больнички, и ходи! Даже если есть, во что переодеться, нельзя! Не положено!

– Зато бесплатно, – невесело сообщаю зеркалу, приглаживая волосы.

Чищу зубы, старательно не глядя на собственное отражение. Всё ещё никак не могу привыкнуть, что тот пацан в зеркале, и я – один и тот же человек. Очень боюсь, что в процессе привыкания и осознания меня опять может скрутить приступ эпилепсии.

Не торопясь дошаркал до столовой, то и дело останавливаясь и придерживаясь стенки. Голова уже почти не кружится, но иногда может повести, так что как только чувствую возможные проблемы, сразу останавливаюсь.

Дошёл, изрядно утомившись и вспотев. Народу пока ещё мало, так что, получив на раздаче свою порцию манной каши на воде, варёное яйцо с синим штампом на скорлупе, кусок серого хлеба с шайбочкой масла и эмалированную кружку с уже остывшим чаем, пахнущим старым веником, уселся неподалёку от окна, бездумно глядя на молодые ёлочки во дворе.

Готовят здесь на редкость отвратно, даже местный неприхотливый пролетариат из тех, кто постарше, и прошёл, казалось бы, огни и воды, вечно жалуется на качество «харча». Передачки, при этом, почему-то запрещены, причём не только в инфекционном или желудочно-кишечном отделении, а вообще.

Говорят, это какая-то очередная компания по закручиванию гаек, притом сугубо местная. Но от этого, вот честно, ничуть не легче!

Добросовестно прожевав каждый кусочек пищи по двадцать раз, вернулся в палату.

– Ну чо там, Мишаня? – заправляя койку на солдатский манер, поинтересовался у меня Семён… хм, дядя Семён, надо привыкать…

– Манка, – вздохнул я, – отменно омерзительная! С комочками!

– Да мать их ети! – хрипло ругнулся кто-то из соседей, – Не пойду! Ну его на хер, такой завтрак! Моя на перерыве обещалась с пирожками заскочить, дотерплю!

– Опять как собака жрать будешь? – подкололи его, – Озираясь и глотая куски?

– Да хоть бы и так! Я… – остановившись, он с клокотаньем начал собирать в горле мокроту, открыл окно и харкнул на улицу.

Мужики наконец вышли, оставив меня одного. Растянувшись на койке, я взял из тумбочки книги Казанцева, и, за неимением других развлечений, попытался читать.

– Сегодня рекорд, – пять минут спустя постановил я, отмечая количество прочитанных страниц и вкладывая в книгу пустой конверт в качестве закладки. Казанцев, как обычно, не пошёл, а остальная, доступная мне литература, классом ещё ниже…

Полагаю, есть в советской литературе и достойные вещи, но в районной больнице выбор не богат. Казанцев, Томан, зачитанные до дыр томики Дюма, ну и разумеется – пресса. «Правду» и «Известия» я старательно изучаю, чтобы просто понять местные нравы, но вот получать удовольствие от такого чтения никак не выходит.

– Савелов! – заглянула ко мне медсестра, – Подставляй жопу!

– Ясно-понятно, – покорно отзываюсь я, поворачиваясь на живот и оголяя тощие ягодицы. Шприцы здесь не одноразовые, и иголки бывают очень… хм, поюзанные. Они заметно толще привычных мне, а кончики у некоторых игл загнуты так, что это видно невооружённым глазом.

Оно и так-то ощущение не из приятных, а если медсестра заимеет на тебя зуб, то выражение «Шило в жопе» для отдельного пациента может заиграть новыми красками! Поэтому… претензий у меня много, но качать права не пытаюсь. Советская медицина – самая передовая в мире, и точка!


– Савелов! – я проснулся от крика, а в дверном проёме появилось недовольное лицо пожилой санитарки, держащей перед собой собранное в пододеяльник грязное постельное бельё, – Мать к тебе пришла! Иди давай!

– Спасибо, тёть Зин, – благодарю я и вбиваю ноги в тапки, пока санитарка, недовольно бурча о том, что за такие копейки она одна, дура, работает, и что если она уйдёт, вся больница сперва зарастёт в грязи, а потом встанет!

Согласно кивая и стараясь не замечать запаха перегара6, замаскированного пошлой валерианой, накидываю на плечи старую чужую куртку на ватине, лезущего из многочисленных прорех. Угукнув напоследок, выскакиваю в больничный двор, где меня ожидает мама.

Сырой воздух, вкусно пахнущий молодой листвой и разнотравьем, щекотно холодит коротко остриженную голову. Босые ноги в тапках сразу же слегка зазябли, но после нещадно натопленной больницы это даже приятно. За последние дни ощутимо потеплело, и весна стала почти настоящей!

В больничном дворе броуновское движение больных, санитарок, врачей и всевозможного обслуживающего персонала. Двор не такой уж и маленький, довольно-таки уютный, с достаточным количеством лавочек, прячущихся за высокими, давно нестриженными кустами, раскидистым елями и тощими пихтами.

Дорожки асфальтовые, и хотя положены они кое-как, чуть ли не собственными силами больничного персонала, но и это – прогресс. Цивилизация! Во всяком случае, ими гордятся и это, хм… навевает.

Есть даже маленький фонтан, и говорят, работающий! Правда, включают его только перед приездами всевозможных комиссий и Высокопоставленных Товарищей, притом не всяких.

Сама больница, основой которой служит одноэтажное здание постройки середины тридцатых, выстроена вокруг двора неправильным колодцем, и видно, что архитекторы, если таковые вообще были, заботились скорее об экономии фондов.

– Ну, как ты, сына? – виновато улыбаясь, спросила мама, осторожно гладя меня по голове, – Врачи говорят, на поправку идёшь?

– Да… – всё нормально, – улыбаюсь в ответ, изрядно покривив душой, – Выписывать скоро будут.

– Да, да… – закивала она, – я уже спрашивала! Летом в область ещё надо будет съездить, на обследование. Николай Петрович сказал, что раз ты теперь на учёте, то по особой очереди идёшь, отдельно.

Пройдя по дворику, отыскали свободную лавочку и уселись. Зашуршав пергаментной бумагой, мама достала пирожки с капустой, термос с бульоном и варёную курицу.

– Ты кушай, сыночка, кушай… – она коснулась моей головы и отдёрнула руку, будто боясь чего-то. Киваю согласно и начинаю есть, слушая её рассказы и изредка задавая вопросы.

Все эти бесконечные дяди Валеры, Машки и тёти Веры очень плохо укладываются в моей голове, но какое-то представление о собственной жизни я всё-таки получаю.

– … да ничего, – журчала её речь, – и не с такими болячками люди живут!

Всё это, призванное успокоить меня, скорее раздражает, но виду не показываю. Не хочу расстраивать маму, да и… а смысл?

– Елена Васильевна! – вскочив со скамейки, мама искательно улыбается навстречу упитанной медсестре, настойчиво пытаясь вручить пергаментный свёрток, пахнущий съестным, – Вот, угощайтесь! Не побрезгуйте!

– Ну что вы… – фальшиво ответила та, – как можно!

– Да берите, берите… – мать настойчива, – пропадут же! Угощайтесь!

Наконец, как бы нехотя дар был принят, и, погрозив мне зачем-то пальцем, Елена Васильевна удалилась.

– Вот… – облегчённо выдохнула мать, снова усаживаясь рядом со мной.

А я что? Молчу! Я не знаю… не понимаю просто здешних правил игры. За каким чёртом нужно искать расположения простой медсестры, притом даже не моей?! Но мать в таком поведении не одинока, и значит… А чёрт его знает, что это значит! Мало данных…

У меня почти не осталось памяти тела, не считая всякого эмоционального мусора.

Помню прекрасно, где храню папиросы, как едко, нашатырно пахнет немытым старческим телом от пожилой соседки по бараку, мастурбацию на портрет гимнастки из «Советского спорта», и несправедливую двойку, поставленную мне в пятом классе училкой. Наверное, эти вещи хоть как-то облегчат мою жизнь…

Но знаете…

… как-то не хочется жить – вот так! А ведь придётся…

Загрузка...