Неподалеку от того места, где Николай Михайлович двести с лишним лет назад наслаждался морским пейзажем, стоит сегодня кафе «Гугиз». А я стою снаружи и через дымчатое стекло наблюдаю, как грузный человек со светлыми волосами играет на пианино. Стекло толстое, и наружу не доносится ни звука, только видно, как яростно взлетают его руки, страстно обрушиваясь на клавиатуру. Сомнений нет, это он, лорд Пристли.
Удивительно: никак не ожидал его здесь увидеть. Ведь кафе «Гугиз» в центре Фолкстона – чужая, почти враждебная для лорда территория. Негласная штаб-квартира местной музыкальной богемы нового поколения: здесь собираются в основном любители рока, джаза и, разумеется, всякого рода этнической музыки, заходит и более зеленая молодежь, увлекающаяся хип-хопом и «R-n-B». Здесь часто бывает моя дочь, считающая себя певицей и композитором именно в этих жанрах. Но что тут делает лорд Пристли – страстный поклонник и пропагандист классики и сам талантливый пианист-любитель? Ведь он отказывает всему этому «обезьяньему примитиву» в праве считаться музыкой интеллигентных людей, и как раз на этой почве они и поссорились однажды с моей дочерью – и еще как поссорились! Просто пух и перья летели. Наши отношения с лордом и его семьей из-за этого осложнились самым глупым образом.
Теперь я преисполнен желания, как сказали бы англичане, «перевернуть страницу», – то есть сделать вид, что никакого неприятного эпизода вовсе не было и можно начать снова приятельствовать как ни в чем не бывало. Может, зайти в «Гугиз» и послушать? Тем более что мне действительно нравится, как лорд играет. И еще любопытство разбирает, какой же он мог выбрать репертуар для этой цитадели «обезьяньей музыки».
Подозреваю, что привело его сюда не только стремление сеять доброе и вечное. (Хотя и оно тоже.) Увы, лорду Пристли приходится подрабатывать. Он играет в гостиницах и солидных ресторанах, его зовут на шикарные свадьбы и юбилеи. Его принцип – без особых на то причин не отказываться от идущего в руки дополнительного заработка. А то ведь приходится и семью содержать, и квартиру дорогую оплачивать в престижном районе города – такую, чтобы большой великолепный рояль свободно размещался и можно было устраивать многолюдные домашние концерты.
Случается, что и заезжие знаменитости не брезгуют выступить дома у лорда (для друзей – просто Стивен). Мне, например, повезло: слушал с расстояния двух метров небольшой концерт блистательной пианистки, ученицы Рихтера Елизаветы Леонской – какое удовольствие получил от Шуберта в ее исполнении! И акустика, надо признать, в комнате совсем недурна. Хозяйка прекрасно знает, как трудно, если не невозможно найти в городе другое жилье с подходящим концертным помещением, и дерет с лорда и его семейства три шкуры…
Квартира лорда Пристли в Фолкстоне стала неофициальным культурным центром – здесь на «винно-сырные вечера» (это значит, что каждый приносит бутылку и кусок сыра), встречу Нового года или на что-нибудь еще в этом роде регулярно собирается цвет местной интеллигенции: музыканты и художники, журналисты, искусствоведы и так далее. Наша размолвка по вине дочери отлучила меня от этих вечеринок, и я по ним соскучился. Хочется опять стать «персоной грата».
Но, поколебавшись, решаю все-таки отложить переворачивание страницы до более благоприятного случая, поскольку, подозреваю, что лорд Пристли чувствует себя здесь, во враждебном стане, не совсем в своей тарелке. И лучше проявить такт. Все-таки много тонкостей надо уметь различать в этой стране, где лорды подрабатывают таперами.
Хотя, строго говоря, тапер – слово в данном случае неправильное (на память сразу приходит немое кино), в переносном смысле обозначающее халтурщика, готового играть все, что угодно, как угодно и где угодно, лишь бы платили. Нет, наш лорд Пристли не таков! Да и необходимость подрабатывать хоть и не выдумана, но все же для лорда она в то же время как бы и алиби, и предлог, в оправдание – возможность предаваться страсти своей жизни, отдавать ей все свободное время и силы, ощущая себя при этом кормильцем семьи. В конце концов, слово «лорд» происходит от древнеанглийского «hlāford» – «владеющий хлебом», то есть тот, кто контролирует запасы еды и распределяет ее среди своих подопечных.
Впрочем, Пристли – аристократ «малого стажа», лишь совсем недавно он обнаружил, что унаследовал несколько захудалый титул. Захудалый в том смысле, что места в палате лордов он не получил, а от прав на родовое имение Мальмесбери пришлось отречься.
Таких лордов в Англии – пруд пруди. Здесь никогда не знаешь, с кем имеешь дело. Титулованной особой может оказаться обслуживающий вас библиотекарь, настройщик пианино, конторщик, художник, да и вообще кто угодно – поди угадай!
Кто-то из злопыхателей даже нашептал мне, что Пристли, скорее всего – лишь Lord of the Manor (что-то вроде мелкопоместного дворянина по старым российским понятиям) и, следовательно, лордом его величать необязательно… С другой стороны, у него же есть родовой герб. В общем, кто угодно голову сломит.
Самых настоящих, наследственных лордов высшей категории – пэров, которые теоретически могли бы претендовать на места на красных скамейках палаты лордов, более семисот. Но в результате недавних реформ их доля резко сократилась – теперь там заседают в основном так называемые life peers – назначенные по представлению правительства политики или просто выдающиеся деятели: от ученых до бизнесменов и деятелей культуры. Назначены они до конца дней своих, но своим детям по наследству места в парламенте передать не могут. Я неплохо знаком с несколькими такими лордами. И не раз по их приглашениям обедал в столовке палаты. Еда, если честно, так себе, но не в ней же суть: я дорожил каждой возможностью полюбоваться Вестминстерским дворцом изнутри, и у кого как, а у меня каждый раз захватывало дух от этой красотищи. Сидишь, ешь какую-нибудь рыбу и каждую секунду ощущаешь, в каком историческом месте находишься, какие люди ходили тут или тоже обедали, может быть, даже за тем же самым столом вкушали точно такую же рыбу… Представляешь, как вершилась в этих залах история.
Лорду Ли, бывшему крупному профсоюзному деятелю (интересно, правда – где профсоюзы, а где лорды?) я помог организовать поездку на озеро Байкал, в которое тот совершенно влюбился. С лордом Робертом Скидельским, очень интересным человеком, имеющим русские корни, я многократно сиживал на всяких конференциях и семинарах. Общался и с лордом Тейлором Варвикским, но с ним связана отдельная, очень грустная история, речь об этом еще впереди.
Так вот, на сегодняшний день «настоящих», наследственных пэров в парламенте осталось только девяносто из семисот восьмидесяти шести (к моменту выхода книги эти цифры могли слегка измениться). Палата выбирает их из общего числа высшей знати путем тайного голосования.
О том, насколько такая система демократичнее и просто разумнее прежней, идут ожесточенные споры. Некоторые требуют перехода к целиком избираемой населением верхней палате, другие выступают за то, чтобы ее и вовсе ликвидировать – из соображений экономии. Третьи же говорят о том, что парадоксальным образом наследственные лорды были свободнее в своем голосовании, не зависели ни от правительства, ни от оппозиции, ни даже от капризов переменчивого общественного мнения, а только от своей совести, кодекса чести и здравого смысла. А потому очень жаль, что страна постепенно отказывается от этого многовекового института, утрачивая одновременно и важную часть своеобразия и самобытности.
Но свою – гигантскую – роль в истории Англии лорды, конечно, сыграли. Англия коренным образом отличается от большинства стран Европы тем, что никогда не отрекалась от своей аристократии. Страна много столетий развивалась эволюционным, а не революционным путем. Знать постепенно приспосабливалась к переменам, присоединяла к себе самых ярких людей из других общественных слоев, смешивалась с ними, обуржуазивалась, служила соблюдению баланса, сдерживала перемены, не давая им набрать слишком высокую скорость. При этом, так или иначе, именно аристократия задавала тон в моде, одежде, хороших манерах и общественной морали. А за ней уже подтягивались все остальные.
Сколь ни парадоксально это звучит, в стране, считающейся примером классового общества, где принадлежность к тому или иному классу особенно много значит, не было тех непреодолимых социальных барьеров, которые существовали в других европейских странах. В каком еще государстве Европы середины XIX века еврей, пусть и крещеный, мог стать премьер-министром, причем выдающимся, легендарным. Столпом консервативной части истеблишмента. А в Англии Дизраэли стал. Даже еще и фамилию такую сохранил вызывающую – да, из евреев мол, а что? Случаям, когда купцы еще в Средние века превращались в баронов, виконтов и графов, вообще несть числа (об одном из них, тесно связанном с Фолкстоном, расскажу вам позже). Сам Дизраэли получил титул графа Биконсфилда.
Всем известна знаменитая американская мечта – каждый может стать миллионером. Но более старинный английский вариант покруче будет – есть вероятность попасть во дворянство, а то и в лорды! Понятно, что, также как и в Америке, в реальность эта мечта воплощалась лишь в малой толике случаев. Неважно: главное, что теоретически такой шанс существовал. Отчасти потому и видимость классового деления была столь сильна и в какой-то мере сохраняется до сих пор. Англичанам такое устройство нравилось! А разве плохо, если каждый рядовой может мечтать о маршальском жезле, а каждый купчина – о мантии лорда, пусть даже не для себя, а для сына. Зачем же такую замечательную систему разрушать, ею очень даже можно гордиться. И заранее примерять на себя дворянское достоинство, подражать аристократии. И не страшно, что получается поначалу не очень, даже пародийно; неважно, время поднатореть есть, а уж у сына – тем более.
Так родилась и распространилась идея джентльменства – дворянского кодекса поведения, принятого затем всем средним классом. А со временем уже и практически всем обществом.
Случалось мне встречать и деклассированные элементы, тоже «косившие» под джентльменов. Этаких подтянутых молодцов с испитыми лицами и в затертой до дыр одежде, не отказавшихся от утонченной вежливости и хороших манер. Выглядит смешно, даже нелепо, но разве это не великое дело, когда большая часть общества, вплоть до таких вот опустившихся бездомных, считает идеалом образ джентльмена и как может пытается ему соответствовать? Разве это не о многом говорит?
В школе Святой Энсвиты Фолкстонской – день открытых дверей, и ее узкие коридоры заполнены родителями и детьми. Во дворе школы – небольшая, тесная площадка для игр. Под невысокой деревянной горкой на четвереньках стоит женщина лет сорока пяти, одетая в невообразимую, грязно-желтого цвета шкуру. На расстоянии примерно пяти метров от нее в тазике с водой вымачивается губка. В стеклянную чашу на табуретке надо опустить деньги – столько, сколько вы готовы пожертвовать на расширение площадки, и тогда ваш ребенок получает право бросить губку в женщину.
Каждому полагается три броска, вне зависимости от того, сколько вы дали денег, да никто и не проверяет, сделали ли вы это вообще, теоретически можно получить все удовольствие и на халяву, дело вашей совести. Но все родители исправно опускают монетки и купюры в чашу, а дети выстраиваются в очередь и один за другим с энтузиазмом швыряют губку в цель. Вот подходит очередь и Амиры Роберты Мариам. Ей всего пять, и ходит она еще только в «нулевой» класс, в котором малыши скорее играют, чем учатся.
С меткостью у Амиры пока неважно, и дважды подряд она промазывает. И только на третий раз губка со смачным шлепком попадает женщине прямо в лоб. Вода заливает бедняжке лицо, течет за шиворот… Она непроизвольно морщится – не больно, но о-очень неприятно…
Имя этой женщины написано прямо над входом в школу святой Энсвиты. Ее зовут миссис Джейн Гаррет (Mrs J. Garreth, ВА (Нот), Head). Она здесь самая главная – директор, если переводить на российские реалии.
Не совсем обычно уже то, что директор сообщает во всеуслышание, что она замужем. В нынешние политкорректные времена стало модным в таких ситуациях прятаться за невнятным титулом Ms, означающим: что я, кто я, замужняя миссис или холостая мисс – это мое личное дело и никого не касается. На этом особенно настаивают феминистки, которым к тому же очень не нравится историческое происхождение сокращения Mrs.
Не все владеющие английским задумываются, откуда вдруг появляется буква «г», произносится ведь «миссис». А все дело в том, что сокращение Mrs происходит от слова Mistress, что значит «содержанка». То есть женщина, которую содержит такой-то. В былые времена дело и впрямь обстояло таким образом. (По другой версии Mistress значит «хозяйка, домоправительница такого-то»). До сих пор мою жену теоретически могут именовать (и случается, именуют) «Mrs Andrei Ostalski», миссис Андрей Остальский. Смешно…
В такого рода делах еще много забавного. Знаете, как следует в официальных бумагах называть мальчика моложе двенадцати лет? Не мистер, а мастер, «маета». «Master Alexei», например.
Но вернемся к миссис Джейн Гаррет.
Качество диплома о высшем образовании по-прежнему имеет в Англии куда большее значение, чем в России, но особенно важно это для учителей. Поэтому торжественное, вынесенное аж на фронтон школы, сокращение «Hons» (Honours) в титуле директрисы означает, что она получила в университете диплом с отличием. Отличие это просто так не дается, тут одной лишь ярко выраженной одаренности мало, надо еще и трудиться раза в полтора больше среднего, да и то нет никакой гарантии, что в итоге ваше трудолюбие будет вознаграждено. То есть такой «красный диплом» практически гарантирует и достаточно высокий уровень эрудиции учителя и его готовность шевелиться, упираться рогом, трудиться не покладая рук, а также и способность находить решения сложных проблем.
Но как насчет готовности получать от учеников мокрой губкой по физиономии? Думаю, что такого от будущих учителей в университете не требуют.
У миссис Гаррет, судя по всему, железный характер и непререкаемый авторитет в школе. Возглавив ее несколько лет назад, она быстро навела здесь образцовый порядок. Директрису слегка побаиваются и ученики, и учителя. И даже, говорят, ее начальники. Познакомившись с миссис Гаррет поближе, я первым делом выразил свое восхищение ее самоотверженностью и чувством юмора. Ведь с кем бы я ни обсуждал увиденное в день открытых дверей в школе Святой Энсвиты, все соглашаются: подобное возможно только в Англии, да и в Англии – далеко не везде. Чтобы на такое решиться, помимо суровой необходимости (а новая площадка нужна школе позарез) требуются также и отвага, и великолепная уверенность в себе, в своем авторитете. Надо точно знать, что его не смогут поколебать ни на йоту никакое стояние на четвереньках и никакие публичные шлепки мокрой губкой по лицу. Должна напрочь отсутствовать боязнь показаться смешным. Ну и чувство юмора требуется, самоирония, редкое для любого начальника умение не принимать себя чересчур всерьез.
И подобное сочетание качеств действительно возможно только в Англии. Причем не от каждого джентльмена (или даже джентльвумен) такого можно ожидать.
В ответ на мои комплименты миссис Гаррет лишь сдержанно улыбнулась, повела плечом: что, дескать, такого уж особенного, пустяки, дело житейское. И не на такие жертвы надо быть готовым, чтобы помочь родной школе. Заговорила о том, как давно сражается с начальством и всякими там спонсорами и благотворителями, чтобы решить проблему расширения игровой площадки, рассказала, что уже немало средств добыли, но все-таки еще не достаточно.
Мероприятие имело и большое педагогическое значение: надо с младых ногтей внедрять детям кое-какие непростые представления. Например, что власть, конечно, следует уважать, но недурно в свободное от работы-учебы время и посмеяться над ней слегка, чтобы не зазнавалась. Великое английское слово «humility», увы, не имеет точного перевода на русский язык, и это наверное, не случайно… Предлагаемая словарями «скромность» не передает всех оттенков. Ведь однокоренной глагол «to humiliate» переводится как «унижать». Получается, «humility» – «состояние униженности, приниженности». Что же в этом может быть хорошего? Оказывается, может, если речь идет об антониме, противоположности высокомерию, важничанью, состоянию, когда человек «полон собой». Для такого зазнайства в английском есть модное среди интеллигенции слово «hubris».
Интересно, что в религиозном контексте аналог, хотя и не полный, всех этих слов существует: «humility» – это смирение, кротость. A «hubris» – гордыня. Но в том-то и дело, что только в религиозном. В обычном же, мирском понимании, в ежедневном общении дело обстоит иначе. Вы же не скажете про соседа справа: мне в этом человеке нравится его смирение. И не нравится гордыня соседа слева.
Ну и есть еще в русском языке слова «уничижение» и «самоуничижение», но, по-моему, никто до конца не знает, что они означают и какую эмоциональную нагрузку несут. Хотя явно не очень положительную.
Существует еще забавное английское выражение: «to eat a humble pie» – «съесть… пирог». Но вот какой именно пирог? Перевести эпитет humble как «скромный» – бессмыслица получится… На самом деле это выражение означает (приблизительно) – «позволить поставить себя на место, признать, что ты не пуп земли»…
Humility – одно из важнейших качеств настоящего христианина, тем более если он претендует на роль духовного пастыря. Необходим аскетизм не только материальный, но, что более важно, моральный. Так, по крайней мере, считают в Англии. Еще со времен преподобной Энсвиты, «духовной матери всей Англии» (цитата с православного сайта).
«Духовная мать», именем которой названа школа, была внучкой короля Этельберта Кентского, первого британского монарха, принявшего христианство. Но отец Энсвиты – Эдбальд – вернулся в язычество, и Энсвита из-за этого эмигрировала на некоторое время во Францию, где стала монахиней. Но затем вернулась в Фолкстон сеять доброе и вечное, основала здесь монастырь и церковь. Ну и чудеса, как полагается, творила. Ударила один раз рукой о скалу, и оттуда забил ключ. (До сих пор течет по городу небольшой ручей.)
Это был короткий период в истории страны, когда Фолкстон был столицей Кентского королевства, а стало быть, и главным городом Англии, поскольку никто и ничто не могло в те времена сравниться с Кентом.
Здание церкви здесь существовало с VII века, однако ее столько раз разрушали, перестраивали и передвигали, что от оригинальной постройки уже ничего не осталось. Особенно отличились сначала датчане в 865 году, а потом, два века спустя, «великий и ужасный» Гудвин, эрл Уэссекский, отец последнего англосаксонского короля. Была такая гнусная манера в те времена – разрушать церкви «на враждебной территории». А еще христианами назывались… Но Гудвин вообще чуть ли не весь Фолкстон стер с лица земли, кровопивец. Правильно, что именно его именем нарекли мистически роковую береговую полоску Гудвин-Сэндс неподалеку, в районе городка Дил, где погибли тысячи кораблей… И сына его Гарольда II норманны во главе с Вильгельмом Завоевателем разгромили и лишили потом английского трона, (а заодно и жизни), и поделом.
Это последнее утверждение не стоит воспринимать слишком всерьез: во мне слишком разговорился фолкстонский патриот. Нельзя судить с позиций сегодняшнего дня действия исторических персонажей.
Единственное, что мне хотелось бы сказать хотя бы скороговоркой: норманны вовсе не были иностранными интервентами-оккупантами в современном смысле слова. Во-первых, они селились в здешних краях задолго до вторжения Вильгельма Завоевателя, перемешивались с местным населением. Их никак нельзя считать совсем уж чуждым, пришлым элементом. Вильгельм даже состоял в близких родственных отношениях с тогдашними англосаксонскими правителями, с королем Эдуардом Исповедником. Он был свой, родной, не с другой планеты спустившийся. Завоевание он замышлял как приращение своего княжества сопредельными землями, типичные семейные разборки того времени. Так, расширим слегка границы герцогства, а там посмотрим.
Норманны имели скандинавские корни, их предки звались викингами (в Древней Руси их именовали варягами). Французов (франков) они недолюбливали, хотя и говорили на диалекте французского с элементами шведско-датского.
Конечно, официальная версия, что Эдуард Исповедник завещал Вильгельму свое королевство, вызывает серьезные сомнения. Но все они тогда друг друга стоили, эти феодальные удельные князья и правители. Немедленно хватали все, что плохо лежало. Но факт, что норманны принесли на Британские острова свой талант государственного строительства, и это помогло Англии быстро проскочить этап феодальной раздробленности, а в конечном итоге и крепостного права. А потому, так уж случилось, что появление этих разбойников обернулось благом: последовал резкий рывок в социально-экономическом развитии, что помогло обойти европейских конкурентов. Так называемый закон неожидаемых последствий… (Более подробно об этом – в главе «Английская тайна».)
Закрепившись в Кенте, Вильгельм Завоеватель решил развить успех и двинул свои силы на Лондон. Но вот что любопытно: он не стал дожимать город, громить его и сжигать. Наоборот, объявил, что подтверждает практически все существовавшие на тот момент права и привилегии горожан, и дополнительно закрепил их в хартии 1067 года. На берегах Темзы Вильгельм Завоеватель воздвиг мощные оборонительные сооружения, призванные защитить Лондон от нападений его воинственных родичей – викингов. И кстати насчет имени завоевателя. По-английски он никакой не Вильгельм, а Вильям (или, в более современном написании, Уильям). До прихода норманнов в Британии такого имени не было. Но теперь оно одно из самых распространенных. Все бесчисленные Уиллы и Биллы – тезки основателя современного английского государства. В их числе и герцог Кембриджский, принц Уильям, внук королевы Елизаветы II, сын Дианы и принца Уэльского Чарльза. Если он когда-нибудь станет королем под собственным именем (что вполне вероятно), что, интересно знать, будут делать в России? Переименуют его в Вильгельма V? Но сначала надо будет решить, что делать с его отцом, ведь все предыдущие короли по имени Чарльз по-русски называются Карлами… Вообще, по давней традиции имена британских монархов переделываются в России на немецкий манер. Джордж становится Георгом, Джеймс – Яковом. Маленький пример трудностей перевода, которым будет посвящена отдельная глава.
Долгое время после норманнского завоевания Англия и северо-запад Франции были единым целым: где там метрополия, а где колония и кто кем правил, не совсем было ясно. Да и не имело особого значения. А посредине этого всего стоял город Фолкстон, который при норманнах тоже пережил свое второе рождение.
В 1138 году церковь Святых Энсвиты и Марии в очередной раз выстроили заново, от этого здания кое-что уже внутри сохранилось. Затем еще достраивали и в XV веке, и в середине XIX.
Школа святой Энсвиты Фолкстонской была открыта в конце XIX века на средства Англиканской церкви и на частные пожертвования. Церковь поддерживает школу и сегодня, но школьную программу определяет государство. Тут учатся и турчанки, и арабы, и евреи, и несколько детей из Юго-Восточной Азии, но тем не менее благодаря официальному, прицерковному, статусу Амира Роберта Мариам регулярно приносит домой новости: о том, кто такой был Иисус, что с ним случилось, что он проповедовал и в каких семейных отношениях состоял с Богом. Учеников регулярно водят к «шефам»: в церковь Святых Энсвиты и Марии. Благо идти не далеко: метров тридцать. В следующем учебном году в классе Амиры будут изучать историю иудаизма, потом на очереди – другие мировые религии.
Этому действительно можно только позавидовать – когда твоя школа смотрит окнами не на пустырь, не на задний двор какого-нибудь комбината и не на ржавые гаражи, а на крохотное древнее кладбище, где на плитах уже стерлись имена и даты, и на маленькую старинную церковь дивной, неброской красоты.
Православные признают Энсвиту Фолкстонскую и своей святой тоже, а потому церковь и город входят в число официальных мест православного паломничества.
Мощи преподобной Энсвиты хранятся в свинцовом ковчеге – том самом, в котором их спрятали когда-то давно от погромщиков, замуровав в северной стене храма, в страшные для Церкви времена английской Реформации. Раку обнаружили только во время ремонтных работ в 1885 году – то-то была сенсация!
Здесь, в районе церкви и кладбища, издревле был исторический центр города. Тут стоял «фолкстонский камень», которому молва приписывала магические свойства; здесь, возлагая на камень лезвие меча, приносили свои торжественные клятвы правители.
Рядом и Бэйл – историческое ядро Фолкстона, где были обнаружены остатки неких древнейших, кажется даже докельтских поселений. Тут же потом веками селилась городская знать. А теперь? Теперь что? Сохранилось несколько забавных, аутентичных домиков XV и XVI веков, настоящий старинный паб «Британский лев». Низкие-низкие темные потолки, крохотные секции-комнатушки – зато словно на машине времени прокатился: здесь все такое же, как половину тысячелетия назад.
А с другой стороны – всего-то в полусотне шагов – уже начинается современный коммерческий центр города.
Кафе «Гугиз» расположено в самом центре Фолкстона, на Рандеву-стрит. Переехав в этот город из Лондона одиннадцать лет тому назад, я поначалу посмеивался над такими названиями: тоже мне французы выискались! Но потом выяснилось – именно так! Как раз и выискались! Теперь-то я уже понимаю, что Франция не только физически близка, но она – и в душе, и в генетическом коде города, как, впрочем, и всей Англии. Долгое, очень долгое время две страны были во многих отношениях единым целым. Это ощущение надо было с себя еще сбросить: думаю, что это случилось только после так называемой Столетней войны в XIV–XV веках. Но лишь в 1801 году Георг III формально отказался от титула французского короля, который носили его предшественники.
Победив Францию в себе, Англия стала тем, чем стала, но не до конца оторвалась от родственной породы. Так поссорившийся, даже совсем порвавший с сестрой брат нет-нет, да и покажется вдруг похожим на нее, или в голосе внезапно прозвучит знакомая интонация, или жест выдаст забытое было родство.
Новейшая история города Фолкстон – это история французской гугенотской семьи де Бувери, члены которой получили в Англии высшие аристократические титулы. Рэднор, Плейделл и Бувери – это все имена одного и того же рода. Множество названий в городе так или иначе связано с этой семьей: я и сам живу на улице, названной в ее честь (Рэднор-парк-роуд), а из окна моего кабинета открывается великолепный вид на одноименный парк и живописные окрестные холмы. А всего в пяти минутах ходьбы от моего дома, за железнодорожной станцией, словно спрятанный в низине от посторонних глаз – небольшой, но фантастически элегантный парк во французском стиле – Кингзнорт-Гарденс. В 1928 году лорд Рэднор подарил парк городу, и с тех пор он поддерживается в идеальном состоянии. Но вот что интересно: это именно типично французский, а не английский парк-сад: сплошные прямые линии аллей, строго симметричные клумбы, деревья и прудики. Замечательный розарий, но все кусты посажены на одинаковом расстоянии друг от друга, оттенки розового, желтого и белый цвет различной степени бледности чередуются явно в соответствии с некоей системой. А классический английский сад – он принципиально иной. На первый взгляд, хаотичный и диковатый, вернее, искусно притворяющийся таковым. И кое-кто (я, например) усматривает в этом отличии нечто крайне важное, значительное и символичное. Мне кажется, это многое говорит об английском национальном характере и его кардинальном несовпадении с характером родственников – соседей по географической карте.
Вильям де Бувери бежал в Англию из французского города Лилль в XVI веке, спасаясь от гугенотских погромов. А куда еще ему было бежать? Здесь тогда уже традиционно давали прибежище гонимым. И вообще – вот она Англия, рядышком, через пролив. Если где-то прятаться, пережидать, так здесь, конечно. Как множество людей до и после де Бувери, я вовсе не планировал оседать здесь навечно.
В 1992 году приехал максимум на полгода – так мне тогда казалось. Потом дела мои с английской газетой «Файнэншл таймс» затянулись на пару лет. А затем начались осложнения семейные и несемейные, предложили мне двухлетний контракт на Би-би-си – разве не идеальное, пусть и временное решение? Но работа и новая, вторая, теперь уже английская, журналистская карьера шли неплохо, возвращаться на родину было особенно некуда… И вот остался, кажется, уже навсегда…
За четыреста лет до меня Вильям де Бувери совсем неплохо освоился в новой для него стране. Бизнес пошел прекрасно, он быстро разбогател на торговле шелком, основал купеческую династию. Его потомок пробился в парламент, стал крупным политическим деятелем и удостоился первого титула – виконта Фолкстонского, поскольку к тому моменту был владельцем немалых земельных наделов в нашем городе. Города Лилль с наших холмов не разглядеть, но французский берег в хорошую погоду виден прекрасно. Настал момент, и Рэдноры построили вдоль моря потрясающую набережную Лиз (The Leas) – одну из самых красивых и элегантных не только в Англии, но, пожалуй, и во всей Европе. Здесь, конечно же, установили подзорную трубу, чтобы легче было любоваться прекрасной Францией.
Одна почтенного возраста жительница города с удовольствием, даже с наслаждением вспоминала, как в двадцатые годы весь местный бомонд (средний класс на самом деле) выходил в выходные прогуляться на набережную Лиз – на людей посмотреть и себя показать. Приятно, красиво, действует умиротворяюще, да и для здоровья полезно подышать морским воздухом. За порядком и благонравием часто следил сам лорд Рэднор – большой был педант.
Вообще-то прогулками по-над морем некоторые активно занимаются и в XXI веке, да и набережная стала еще прекраснее с тех пор. Но нынешний лорд Рэднор уже не дежурит, бдительно следя за тем, чтобы леди и джентльмены были пристойно одеты, чтобы вели себя соответственно благодати и красоте вокруг.
Набережная давно стала собственностью города, Рэдноры больше не имеют права здесь командовать, да и вряд ли нынешнему эрлу подобное придет в голову.
Но эрлами – то есть графами – де Бувери стали не сразу. Для начала получили наследственный титул «виконт» и только в следующем поколении поднялись еще выше, достигнув нынешних головокружительных высот. Эрлы Рэдноры стали пэрами, то есть получили передающееся по наследству место в палате лордов. Вошли в высшую английскую аристократию. И сегодня уже девятый эрл Рэднор, 1955 года рождения, возглавляет эту влиятельную английскую семью, а заодно и покровительствует нашему городу, в котором он по-прежнему имеет существенные материальные активы.
Зовут лорда Джейкоб. Так уже повелось у них в роду: почти все лорды Рэдноры (они же Бувери-Плейделлы) поочередно то Вильямы, то Джейкобы. И так уже на протяжении девяти поколений! Нечасто встречается подобная верность именам своих предков.
Поразила меня и другая традиция этой семьи, о которой я узнал совсем недавно и случайно. Оказывается, лорд Рэднор, так же как и его отец, дед, прадед и так далее, возглавляет благотворительную организацию, издавна именующуюся «Французским госпиталем». Но больницы как таковой там давно уже нет, а под этим названием функционирует комфортабельная богадельня на свежем воздухе. Она предназначается для потомков эмигрировавших из Франции гугенотов. Но не любых потомков, а только тех из них, кто впал под конец жизни в нужду. Лорд Рэднор, а также еще несколько англичан с гугенотскими корнями, чье материальное положение беспокойства не вызывает, жертвуют немалые средства на то, чтобы обеспечить этим старикам достойную жизнь.
Интересная история, не правда ли? Иностранцы, приверженцы чужой церкви, да еще купцы, то есть торгаши. И вдруг – такие громкие дворянские звания, принадлежность к высшим аристократическим кругам. Неужели подобнее было возможно в Европе? Насчет континента не уверен, а вот в Англии случай не то чтобы типичный, но и далеко не единственный, а потому никого здесь особо не удивляющий.
Много таких примеров можно было привести – как высшее дворянство, словно губка, всасывало в себя способных и успешных чужаков, обеспечивая и приток свежей крови, и тихую, неприметную, мирную трансформацию общества, нереволюционную, постепенную смену элит…
Я вот недавно любовался Ланкастер-хаусом – одной из самых красивых и величественных резиденций в центре Лондона, в королевском районе Сент-Джеймс. Тем самым зданием, про которое пораженная королева Виктория заметила: «У меня такое чувство, что я угодила из простого дома во дворец». И правда при виде большого зала приемов дух захватывает: такое изящество и величие в одно и то же время. Вот она где, подлинная имперская мощь, а вовсе не в суперскромном домике под номером десять на Даунинг-стрит, где живет и работает премьер-министр. Даже смешно сравнивать.
И решил я поинтересоваться, почему дом-дворец так называется? Наверное, кто-нибудь из ланкастерской королевской династии построил его во времена седой древности? Оказывается, ничего подобного.
Выяснилось, что некий Уильям Ливер из города Ланкастер невероятно разбогател на торговле мылом – и тем самым обеспечил себе место в аристократических рядах. Стал сначала бароном, а потом и – бери выше! – виконтом, получил место в палате лордов. Купил знаменитый дом, называвшийся в то время Стаффорд-хаусом в честь предыдущего владельца, перестроил, придал ему еще больше блеска – и переименовал в честь своего родного города.
Одно время здесь помещался Музей Лондона, но вот уже много лет особняк принадлежит Форин Офису, местному МИДу, и там устраиваются самые торжественные мероприятия, вроде совещаний «Большой семерки» («восьмерки»), проводят пресс-конференции самые важные гости, например иностранные президенты.
В Фолкстоне, конечно, нет своего Ланкастер-хауса, но есть немало красивых домов в классическом стиле и пара могучих красного камня дворцов, а также совершенно великолепные парки, сады и набережные. В огромной степени это заслуга Рэдноров, почти все было построено и создано на их деньги и затем подарено городу.
По-моему, история рода Плейделлов-де Бувери, этих добравшихся до головокружительных высот чужаков и торговцев, показательна и символична. Она помогает понять глубинную суть английской жизни, странную, отличную от континентальной, судьбу страны, менталитет ее жителей.
Питер, наш сосед, стоит около двери своего дома. Вернее, стоянием это можно назвать с большой натяжкой, поскольку ноги его не держат и он сохраняет относительно вертикальное положение в основном благодаря незнакомцу, который крепко ухватил его под руку.
Несколько минут назад этот человек обнаружил Питера лежащим без сознания в луже крови на краю тротуара. Кровь и сейчас льется из глубокой раны у него во лбу, и моя жена, кажется, вот-вот упадет от этого зрелища в обморок. Я пытаюсь тем временем сманеврировать и затащить Питера в его собственный дом, чтобы посадить или уложить на диван и вызвать «скорую».
Но Питер упорствует. Он считает неприличным не отблагодарить незнакомца за спасение и пытается зазвать его на вечерний «дринк» – чашку чая или кофе или бокал чего-нибудь покрепче.
– Нет, право, мне очень хотелось бы пригласить вас, – бормочет он слабым голосом.
Сюрреалистическое зрелище: в бледном свете ночного фонаря – белое лицо Питера, по которому струей течет красная кровь, и белая же копна его седых волос, украшенная противоестественными алыми пятнами. Кровь попадает бедняге в рот, мешает говорить. Голос у Питера тоже очень слабый – ведь всего несколько минут назад он был в обмороке. В любую секунду он может опять потерять сознание. Но негнущимся языком и малоподвижными губами он упорно твердит: прошу вас, сделайте одолжение, зайдите на пару минут.
Прохожий растерян и вопросительно смотрит на меня: меньше всего он хотел бы обидеть Питера, но не входить же, в самом деле, в чужой дом в такую минуту, не вести же светские беседы за рюмкой вина или чашкой чая с раненым, истекающим кровью, возможно, даже умирающим человеком…
Если бы Питер увидел себя со стороны, он, надеюсь, не так бы упорствовал, но сейчас он испытывает боль и дурноту, однако еще того сильнее – жестокое чувство неловкости оттого, что причинил беспокойство чужому человеку, обрек его на хлопоты.
Поэтому наш сосед считает своим долгом преодолевать недомогание, делать вид, что ничего особенного с ним не происходит: ему очень нужно как-то перевести ситуацию в русло нормальности и отблагодарить своего спасителя.
– Прошу вас, зайдите, если у вас есть минута, конечно, – почти уже шепчет он и, качнувшись, чуть не падает, несмотря на поддерживающую его руку незнакомца. Я, испугавшись, тоже делаю решительный шаг вперед и пытаюсь подхватить Питера с другой стороны.
Теперь уже трудно разобрать, что он говорит. Глаза чуть ли не закатываются, но губы упрямо шевелятся, твердят свое нелепое приглашение.
Мы с прохожим переглядываемся и понимаем друг друга без слов: это невозможно! Сейчас не до светских приличий. На поводке у прохожего две собаки, их он и выгуливал, когда случайно наткнулся на лежавшего на земле без движения человека. Собаки пытаются утащить хозяина прочь, он с трудом удерживает их одной рукой, а другой по-прежнему поддерживает нашего соседа. Наконец мне удается прочно схватить Питера с другой стороны: его пальто набрякло, все пропитавшись кровью, я и сам через несколько секунд перепачкаюсь красным, но это все ерунда, главное сейчас втащить его в дом и расположить поудобнее. И как можно скорее позвонить в скорую помощь.
Набираю три девятки. В Англии это универсальный номер для вызова всех служб спасения. И скорой помощи, и пожарных, и полиции. Первым делом вы слышите внимательный, но строгий женский голос, без церемоний требующий от вас быстро ответить: какая из трех служб вам нужна. И как только вы произнесете слово «Ambulance», «скорая помощь», ближайшая свободная машина получит сигнал и двинется в вашу сторону. Но вы пока об этом знать не будете, строгий голос продолжит вас допрашивать, выяснять подробности, с кем и что конкретно произошло, при каких обстоятельствах, в сознании ли пациент, много ли потерял крови. И что вам известно об общем состоянии его здоровья. Ну и еще вы услышите просьбы-рекомендации: в ожидании медиков попытаться остановить кровь, вести разговор, успокаивать больного, но и не давать ему заснуть. И вывод в завершение: не паникуйте, помощь уже совсем близко!
На мое счастье кровотечение замедляется, почти прекращается, в кресле Питер устроен относительно удобно и засыпать явно не собирается. Он настойчиво пытается угостить меня чем-нибудь. Может быть, виски со льдом? У него есть отличный «Джеймисон».
Все никак не успокоится, все переживает, бедняга, что ничем не отблагодарил своего спасителя, а теперь добавилось еще и чувство неловкости оттого, что доставляет хлопоты нам, своим соседям и друзьям. Питер уговаривает нас оставить его одного, отправиться по своим делам. Нет, ведь правда, у нас же куча дел, не так ли? И вообще уже поздно. А он наверняка и сам справится с ситуацией, ничего такого страшного не произошло…
Да уж, ничего страшного… Хорошо, что Питер не видит себя со стороны.
Потом, с трудом выговаривая слова, он пытается обсудить со мной «деликатное дело»: нельзя ли меня попросить… нет, не солгать, лгать, конечно, невозможно… но… может быть, я мог бы в наименее драматической форме сообщить о произошедшем его жене Китти? Ведь она нездорова сама, она в больнице, у нее микроинсульт, ей нельзя волноваться… Ну поскользнулся, ну упал, шишку набил, с кем не бывает, дело житейское… Может быть, даже отложить на максимально возможный срок информирование Китти о событиях этой ночи? Если только это не поставит нас с женой в ложное положение, конечно…
Я как могу успокаиваю Питера, заверяю его, что мы придумаем, как сделать так, чтобы Китти не слишком обеспокоилась.
Питер смотрит на свой старый, но совсем еще недавно чистый пиджак и замечает на нем темно-красные пятна. В лице его что-то дергается. Он разглядывает свои руки и видит, что они все в крови – наполовину запекшейся, а наполовину алой, свежей.
Говорит:
– Вам, наверное, неприятно на меня смотреть…
Действительно, что уж тут может быть приятного… Но я улыбаюсь, и он улыбается в ответ. Ничего, и не такое переживали.
Но в горечи, звучащей в его голосе, я слышу и другое: Питер понимает, что впереди его не ждет уже ничего хорошего. Ему восемьдесят пять лет, и он очень болен. В последний год под ударом оказалась его психика: видеть наступление старческого слабоумия на человека, совсем еще недавно поражавшего своей энциклопедической эрудицией и блестящим острым умом, куда тяжелее, чем наблюдать сколь угодно обильное кровотечение. Э-эх!
На днях Питер сказал мне доверительно: «Я знаю, я схожу с ума, прошу меня извинить». И добавил: «Но, по крайней мере, могу гарантировать: буйной фазы у меня не будет!» После чего присовокупил еще что-то по-французски (кажется, цитату из Бодлера) и засмеялся.
Скоро уже одиннадцать лет, как мы живем с этой парой стенка в стенку. Вот какое везение: купили дом (строго говоря, полдома, он из категории «semidetached» – то есть наполовину отдельный, почти обособленный). И получили милых, терпеливых, всегда готовых прийти на помощь соседей.
Если и встречал я в Англии нескольких действительно безупречных, совершенных джентльменов, то Питер, пожалуй, возглавляет этот список. Всегда выдержанный, улыбчивый, элегантный, даже дома неизменно при галстуке, что, возможно, есть некий перебор. Долгие годы он маскировался, стараясь как можно меньше говорить о себе и как можно больше – о том, что интересно собеседникам, о России, например, к которой проявлял горячий интерес. Впрочем, как настоящему интеллектуалу, ему было любопытно все вокруг.
Только относительно недавно мы узнали, что до того, как выйти на пенсию, наш сосед был крупным светилом в области истории лондонской архитектуры, что он окончил с отличием один из самых знаменитых и престижных колледжей Кембриджского университета – Тринити-колледж. Тот самый, в котором в свое время учились Исаак Ньютон, лорд Байрон, Владимир Набоков, несколько принцев, ставших затем королями, шесть премьер-министров и множество других знаменитостей. Причем услышали мы об этом от общих знакомых, сам Питер упорно избегал всего, что сколь-либо отдаленно могло напоминать хвастовство.
Его скромное благородство, мягкое чувство юмора, вечная готовность посмеяться над собой (но ни в коем случае не над другими людьми) – все это было органично, не натужно, это была не поза, а натура или нечто ставшее не второй, а уже первой натурой.
И жутко видеть, как сегодня под влиянием болезни эта замечательная личность претерпевает странные изменения. Мир Питера переворачивается вверх тормашками, разрушаются причинно-следственные связи, и нас всех он видит сквозь искажающую призму. И пытается улыбаться при этом. И острить по-французски.
В самые сложные, самые тяжелые моменты, вроде истории с падением на улице, в Питере неизменно снова проявляется джентльмен. Даже если это принимает иногда несколько гротескную форму. Его пример убедил меня: большая и злая неправда, что, отскоблив с человека нанесенные обществом, воспитанием, чужим примером слои, обязательно получаешь примитивного дикаря или зверя. Ничего подобного. Отчасти ребенка, да. В случае Питера – этакий наивный детский вариант джентльмена.
Пока Китти была в больнице, мы с женой каждый вечер приносили соседу горячий ужин, поскольку подозревали, что в течение дня он забывает поесть. Питер трогательно благодарил, тонко льстил «повару», пытался угостить чем-то в ответ. И всегда шутил. Но в его голубых, по-прежнему выразительных и умных глазах читалась страшная тоска. Иногда он не выдерживал, всхлипывал, закрывал лицо руками. Ему было стыдно своей неадекватности, того, что он причиняет нам беспокойство, – вот что его мучило. Но, взяв себя в руки, Питер снова улыбался и опять пытался шутить.
Поразительная вещь: оказывается, даже сходить с ума можно по-джентльменски! Но от этого еще больнее наблюдать происходящее.
Машина «скорой помощи» приехала очень быстро. Это был совсем небольшой легковой автомобиль, и медбрат сам сидел за рулем. Очень спокойно, доброжелательно, интеллигентно он принялся за Питера. Прежде всего надел ему на палец крохотный прибор – в две трети спичечного коробка. Мы видели такой впервые. Оказывается, эта штуковина измеряет частоту и проверяет наполняемость пульса. Потом, щелкнув еще каким-то портативным прибором, медик взял анализ крови и уже через несколько минут знал, что у Питера нет инфаркта. И острой сердечной недостаточности тоже. Перевязал больному голову. Заодно быстро и ловко вымыл ему лицо, руки; насколько это было возможно, очистил от крови волосы. Потом связался с координирующим центром и договорился о госпитализации – надо было проверить, нет ли у Питера сотрясения мозга и, кроме того, рану на голове требовалось зашить.
Питер попытался отказаться. Стал уверять, что все и так чудесным образом устроится. Дескать, он и без того причинил всем достаточно хлопот. Мол, он прекрасно сам справится, вот повязка, столь любезно сделанная медбратом, вполне решит проблему. Ну никак невозможно Питеру отправляться посреди ночи в больницу: жена очень расстроится, а ее огорчать нельзя.
При всей внешней мягкости, интеллигентности формы в нем проглянуло некое новое для меня упрямство. Но все же он был чересчур джентльменом, чтобы долго сопротивляться нашим совместным с медбратом усилиям. Мы его уломали. Кажется, в конце концов Питеру просто стало неудобно, что столько людей так горячо его уговаривают. И в итоге, опять сострив (что-то насчет старых упрямых ослов, которых не загонишь в стойло), он все-таки позволил увезти себя в больницу. Напоследок умоляя нас с женой пощадить Китти, сообщить ей о случившемся в максимально мягкой форме.
В этом эпизоде, кстати, английская система государственного бесплатного здравоохранения выглядела более чем достойно. Но мы неоднократно сталкивались с менее приглядными ее сторонами.
Поговорите с недавно переселившимися в Англию иностранцами, и они вам немедленно начнут рассказывать ужастики на медицинские сюжеты. И как в больницах люди в коридорах валяются, пока у врачей до них руки не дойдут. И каких жутких, ничем не вытравимых микробов вы можете в местной больнице заполучить. И что лекарств нормальных в Англии не выписывают. И даже аспирин местный какой-то странный: не действует, как положено, и все. А иностранный «Байер» сюда не пускают… И при этом в Великобритании тратятся безумные деньги на странные вещи – на роскошные дома для престарелых, например, или на широчайший выбор еды в меню для пациентов в больницах. На фантастические заведения для матерей с детьми. И очень, чрезвычайно дорого обходится менеджмент здравоохранения.
Недостатки существующей сегодня системы во многом результат не очень удачной попытки внедрить этот социалистический по сути институт в разливанное море рыночной экономики и рыночного, коммерческого образа жизни. NHS (National Health Service) – Национальная служба здравоохранения – стала бездонной черной дырой, в которую без особого видимого результата проваливались миллиарды.
Но отчасти довольно равнодушное отношение к боли и страданиям пациента – как ни странно, оборотная сторона все того же комплекса джентльменства. Замученные невозможным наплывом обслуживаемого на халяву народа, местные «участковые терапевты» (GP – General Practitioners) словно бросают в лицо обнаглевшим народным массам: вы же нация «жесткой верхней губы» – так умейте терпеть. Если есть очевидная угроза жизни, вероятность инфаркта, инсульта и всего такого прочего или, скажем, дырка в голове – тогда другое дело. Моментально включаются особые механизмы, работающие весьма эффективно. И во всем, что касается деторождения, – тоже дело, по нашим наблюдениям, замечательно поставлено. Правда, это у нас в провинции так хорошо, а лондонцы жалуются, что в столице и с роддомами, и с уходом за младенцами тоже стало гораздо хуже…
А что касается всего остального – примите обезболивающее или антибиотик. А если не помогает? Ну, тогда терпите. Боль да неудобства не считаются. Ерунда. Стисните верхнюю губу.
Ну и смерти тоже не надо так уж панически бояться, возьмите себя в руки. Ведь все рано или поздно там будем. Одному моему коллеге совершенно спокойно, деловито так сообщили, что у него рак. (Здесь вообще с такими делами особенно не рассусоливают – некогда.) Будете оперироваться, спрашивают? Операции ждать придется довольно долго, ну и вообще… вероятность благополучного исхода невелика. Может, лучше дожить, сколько получится? Все же это несколько месяцев вполне терпимой жизни. Ну, может, разве что кроме самых последних недель… А? И смотрят на больного с надеждой, что он согласится. Слава богу, коллега мой жив до сих пор, и рак то ли рассосался и отступил, то ли как-то вылечился.
Несколько лет назад у меня вдруг «замерзло» плечо. Малейшее движение отзывалось пронзительной болью. Пристроить руку ночью было крайне трудно, спал я урывками, по нескольку часов. Так продолжалось несколько месяцев, английская государственная медицина ничем не могла помочь, и я, кажется, уже сходил с ума и завидовал приговоренным к смертной казни. А местные эскулапы только пожимали своими здоровыми плечами: потерпите, пройдет. Нурофен примите… Ах, не помогает? Ну, тогда потерпите еще.
Но что делать, если нет у меня жесткой верхней губы, если я не в деда пошел: слабак разнеженный, не способен ни работать толком, ни жить с постоянной болью? Пришлось поехать в Россию, где мне тут же, за один день, поставили диагноз и очень быстро вылечили. Правда, не бесплатно, за деньги. Но я уже и всех коней, и полцарства, и все, что угодно готов был отдать за исцеление, не то что пару сотен долларов…
И вот что оказалось прекраснее всего: уже на второй день правильно назначенные уколы и еще какие-то средства сняли острую боль, и я впервые за много месяцев уснул полноценным, глубоким сном и, проспав часов этак четырнадцать, проснулся в состоянии полнейшего безмятежного счастья… Много ли человеку надо…
Много не много, а британцы в середине сороковых годов были лишены самого элементарного. Так получилось, что послевоенные годы оказались чуть ли не тяжелее военных, они были самыми трудными в новейшей истории страны. Не хватало продуктов и товаров первой необходимости, например теплой одежды и обуви, чулок. Все распределялось строго по карточкам. И пайки были весьма скудными, население ходило полуголодным и раздетым. Да еще, как нарочно, и зимы выдались в эти годы какими-то небывало свирепыми, с бесконечными снегопадами и метелями… Из-за заморозков многие районы остались без угля и других видов топлива. Это было самое унылое, самое несчастливое время, эпоха свинцовой беспросветности и тщательно скрываемого уныния. В соседней Франции уже вовсю пили-гуляли и плясали, даже в СССР отменяли карточки и снижали цены, а в Англии всё сурово делили жалкие запасы маргарина, дешевых конфет, примитивных консервов. Британия отменила карточки самой последней в Европе – только в 1953 году.
И главное, самое ужасное – это был холод. Англичане замерзали. И грела их тогда только одна мечта: о бесплатном, всеобщем здравоохранении, таком, как в Советском Союзе. Эта идея была настолько популярна, что даже оказавшиеся в оппозиции консерваторы не осмелились эти планы торпедировать.
Причин бедственного положения было множество: война вымотала все силы, страна наделала долгов, нарушились глобальные экономические связи, взаимодействие с колониями. Да и вообще это дорогое удовольствие – содержание империи – было англичанам более не по карману. (Времена, когда империя, напротив, была прибыльным предприятием, канули в лету.)
Британии, единственной из стран Западной Европы, не досталось помощи по плану Маршалла, а вместо этого она получила кредит на очень скверных условиях, под процент, который надо было погашать в долларах, а долларов-то и не было… Зато удалось выстроить NHS.
В значительной мере это был коллективный акт нации джентльменов, которым казалось, что пора уже воплотить до конца великий английский принцип «справедливой игры» – обеспечить беднякам точно такую же медицинскую помощь, как и состоятельным классам. В какой-то степени эта мечта осуществилась, но, как и всякая мечта, она не выдержала в итоге столкновения с грубой реальностью. Мысль изреченная есть ложь, и точно так же мечта воплощенная есть нечто куда менее привлекательное.
Причем создание NHS многим казалось лишь первым шагом к новому светлому будущему. После окончания войны начинается весьма продолжительная эпоха британского национального увлечения социализмом. Страна будет долго и упрямо двигаться по этому пути, то отступая на несколько шагов, то снова решительно устремляясь вперед. До тех пор, пока и эта мечта не закончится крахом в конце семидесятых, и правительство Маргарет Тэтчер не будет вынуждено прибегнуть к жестким, непопулярным мерам, чтобы вывести страну из глубочайшего кризиса.
Но вот что интересно: уже и после окончания Второй мировой войны возникало впечатление, что Англия отброшена куда-то на задворки истории навсегда. Казалось, что остановить упадок уже невозможно. И это в стране, считавшейся на протяжении многих десятилетий и даже веков самым богатым, могущественным и процветающим государством мира, магнитом для эмигрантов со всей Европы, эталоном свободы и прогресса. Тем более болезненным стало сокрушительное падение. И теперь, оглядываясь назад, не совсем даже понятно, каким образом Британии удалось выбраться из той глубокой рытвины на дороге истории. Для этого Англии не в первый и далеко не в последний раз пришлось изобрести себя заново.
• Пытаются не допускать физического сближения с посторонним человеком, да и с непосторонним тоже («правило шести дюймов»);
• Стараются не подавать виду, если огорчены, но и восторг свой скрывают тоже; всё преуменьшают и вечно недоговаривают, недосказывают; не восхищаются ничем, кроме погоды, а хвастаются только успехами в садоводстве;
• Играют в игру «Расследование убийства» по выходным;
• Не заговаривают с незнакомыми на улице или в общественных местах, сколько бы раз ни сталкивались с ними (например, в поезде или метро);
• Смотрят телесериал «Доктор Кто»;
• Говорят «извините», если вы наступите им на ногу;
• Лучшие из них жалеют (а худшие – презирают) всех иностранцев. Между первыми и вторыми – довольно большой слой недоумевающих: как такое вообще возможно – не родиться англичанином?