Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) каждый год отмечает Международный день предотвращения суицида. Взгляните на статистику, представленную в докладе ВОЗ [1]. К несчастью, самоубийство остается огромной проблемой в мировом масштабе. За последние 45 лет число самоубийств в мире возросло на 60 %. Миллион человек ежегодно кончают с собой, то есть каждые 40 секунд кто-то умирает от суицида, что приблизительно составляет 800 тыс. человек в год. Это больше, чем погибают от войн, от рака груди, от бандитизма и драк. У молодых людей от 15 до 29 лет смертность от суицида стоит на втором месте после причины № 1 – дорожно-транспортных происшествий. Мужчины кончают с собой чаще, чем женщины, зато у женщин больше попыток самоубийства [2].
В докладе ВОЗ подсчитывается частота смертности от суицида на 100 тыс. населения. Россия, Литва, Украина, Белоруссия, Казахстан имеют высокие показатели, превышающие, к примеру, американские. Если в США показатель суицида в 2016 г. был 15,3 % (обоих полов), а мужчин – 23,6 %, то в России – 31 % (обоих полов), а мужчин – 55 %. За последние годы в Америке наблюдается рост числа самоубийств, и во многом это связано с так называемым опиоидным кризисом, то есть передозировкой наркотиков.
Как считают специалисты, на каждого покончившего с собой приходится от 8 до 14 человек ближайшего окружения, а число тех, кто знал погибшего и на кого самоубийство негативно подействовало, доходит до 135. Я уж не говорю о знаменитостях, весть о кончине которых облетает весь мир. Словом, актуальность этой проблемы не нуждается в дополнительных аргументах.
Ночью 3 декабря 2004 г. мой брат, Вадим Алавердов, встал с постели, которую заботливо постелила для него мать, снял цепочку со Звездой Давида, подаренную ею же, положил цепочку в ящик компьютерного стола, стоявшего в его комнате, тихо, чтобы не разбудить спящих в спальне родителей, прошел на балкон и выбросился с балкона 10-го этажа бруклинского 16-этажного дома. Эта ночь – самая страшная ночь моей жизни. Голос матери, позвонившей мне по телефону, мне не забыть никогда, покуда моя жизнь и/или моя память не покинут меня.
Вадик был моим младшим и единственным братом. 31 января, почти через два месяца после этого последнего прыжка, ему бы исполнилось 43 года. Он был красив, физически крепок, окружен любящими его родителями, племянницами, которые его обожали и называли «самым веселым дядей в мире», имел сына-подростка, оставшегося на Украине, которым очень дорожил, был талантливым программистом, практически самоучкой освоившим это нелегкое дело, был окружен друзьями, любящими его с детства. Брат, я верю, тоже любил своих близких, был добр и щедр, полон юмора. Он дорожил любой жизнью, даже комариной. Как оказалось, только не своей.
После того, что случилось, сместилась моя система координат, жизнь представилась иллюзорной и хрупкой, чем-то вроде оболочки мыльного пузыря, исчезла опора под ногами. Наша прежняя жизнь откололась от нас и легендарной Атлантидой опустилась на дно океана.
Накануне вечером я говорила с мамой по телефону. Как обычно, спросила о брате: «Как Вадик?» Мама ответила, что все в порядке, он, вроде, успокоился и сейчас спит. Это было в девять часов вечера. «Молодец! – сказала я. – Нам надо брать с него пример. А то мы все крутимся, крутимся допоздна». Затем я, мой муж и наши три дочери пошли спать. Где-то в час ночи меня разбудил звонок. Я подумала, что это либо ошибка, либо кто-то звонит из-за границы, «перепутав» время. Когда я взяла трубку, услышала материнский голос, страшный, как никогда. «Папа?» – спросила я первое, что показалось мне наиболее вероятным, так как сразу же подумала, что стряслась беда с отцом.
За год до того, как произошло это событие, возраст отца перевалил за 70. У него избыточный вес, повышенное давление, и он к тому времени пережил инфаркт. Когда мама мне сказалa, что сделал брат, я закричала, но этого не помню (о том, что кричала, мне позднее сказал муж). Знаю только, что своим криком разбудила детей, они вскочили с кроватей: «Что случилось?» – «Тихо, тихо, у дяди Вадика сердечный приступ, его забирают в больницу. Мы с папой поедем к бабушке». Я не могла среди ночи сказать детям, что стряслось с их дядей, а потом убежать, оставив их зареванными. Я не думала о том, что я им скажу или не скажу потом. Главное, что в эти страшные минуты мне нужно было быть рядом с моими родителями, как во время урагана, держаться друг за друга… Чувство нереальности происходящего меня не покидало. Я помню, что надела зеленую бархатную кофту, шерстяные брюки. Была холодная декабрьская ночь, и мы оделись по сезону. Казалось диким и страшным, что мы двигаемся, одеваемся, ведем себя «нормально» в ненормальных обстоятельствах. Я не рассыпалась, не разбилась на мелкие куски… Как можно???
Когда мы приехали, в квартире находились двое полицейских, которые не пускали родителей на балкон, как те ни просили. Надо отметить, что нью-йоркские полицейские поразили меня своим тактичным и мягким отношением к нам. Если они и следовали инструкциям, то эти инструкции были очень гуманными и разумными. Полицейские также не разрешили нам сразу спуститься вниз и подойти к телу брата. Полиция ждала приезда medical examiner (врача, в обязанности которого входит засвидетельствовать смерть при любых необычных обстоятельствах вне врачебного присутствия. – Прим. автора). Только через какое-то время после наших просьб нам разрешили спуститься. Брат был прикрыт простыней и лежал за невысокой оградой под балконом. Мы не могли себя заставить (или нас не пустили, не помню точно) перелезть через ограду и подойти к нему. Я была в шоке и не помню этих деталей, зато помнит мой отец. Потом, когда тело брата вынесли из-за ограды, он лежал завернутый в большой белый мешок. Мама просила открыть его, чтобы поглядеть на сына в последний раз. Ей этого не разрешили – видимо, тоже действуя по инструкции, чтобы избежать страшной реакции. Помню, как я и мама стояли, дрожа от холода и гладя на тело через белый покров. Тогда и приехал с Манхэттена medical examiner. Мне показали фотографии брата для освидетельствования. Я не знаю, когда их сделали: возможно, когда полиция только приехала по сигналу о том, что чей-то труп лежит около дома. Его лицо не было изуродовано, только две-три ссадины. Medical examiner спросил меня: как я думаю, что произошло. Я сказала, что брат был безработным, находился в состоянии депрессии. Эксперт все это записал. Затем тело забрали в машину, так и не показав его нам, а мы вернулись в дом. Полицейские ушли, мы остались. Наступал рассвет. Это был наш первый рассвет без Вадика, рассвет, который он не смог увидеть. Это было дико. Мне и мужу надо было возвращаться домой, чтобы проводить детей в школу.
Мы не хотели говорить детям сразу же, что произошло: надо было идти договариваться о похоронах. Поэтому мы сказали им, что дядя Вадик в больнице и мы поедем к нему. Собрав детей в школу (моей младшей было тогда 11 лет, средней только исполнилось 16, а старшей, студентке университета, – 18), мы отправились в похоронный дом. Несчастные мои родители! Не дай бог кому-нибудь пережить такое: родителям говорить о могиле сына, договариваться о том, каким будет гроб, когда и как похоронят. Покончив с ужасными делами, мы вернулись домой, чтобы встретить детей. Они были удивлены, почему мы не на работе. Опять был разговор о больнице. Вернулась старшая дочь из университета.
После ужина дети подступили ко мне с расспросами: «Есть ли надежда?» Я сказала, что надежда очень слабая, можно сказать, почти нет. Затем я сказала, чтобы они приготовились к худшему. Я сказала им, что у них больше нет их любимого дяди. Мы обнялись и заплакали все вместе, став единым клубком боли. Я не могла и не хотела вводить в заблуждение своих девочек и плести им какие-то истории о больном сердце. Я сказала им правду.
Специалисты «разоблачают» ряд мифов о самоубийстве, и неверных, и вредных [3].
1. Люди, говорящие о самоубийстве, не совершают его. В реальности более 80 % совершивших самоубийство делились своими планами. Это скрытая мольба о помощи.
2. Самоубийство происходит совершенно неожиданно. Люди, которые убивают себя, часто говорят о смерти, приводят денежные дела в порядок, раздают то, чем дорожили, теряют аппетит, злоупотребляют спиртным и/или наркотиками, избегают тех, кто мог бы им помочь. Эти изменения образа жизни потенциальных самоубийц зачастую не улавливаются их близкими как сигналы будущей трагедии.
3. Суицидальные натуры хотят умереть, и их невозможно остановить. Люди двойственно относятся к смерти. Они хотят не столько умереть, сколько прекратить страдания. Немедленная помощь может спасти человека.
4. Самоубийство связано с социально-экономическим положением. Самоубийство охватывает все слои общества, богатых и бедных, не делает различия между расами и национальностями.
5. Все совершающие самоубийство – «сумасшедшие». Почти 90 % взрослых, покончивших с собой, либо страдали психическим расстройством, либо употребляли спиртное и наркотики. Однако большинство психически больных не совершают и не пытаются совершить самоубийство. Не все психически нездоровые люди кончают с собой, но у большинства убивающих себя – одно из психических заболеваний, включая депрессию. Очевидно одно: убивающие себя в момент самоубийства не находятся в здравом состоянии рассудка, их поведение противоречит одному из базовых инстинктов человека – инстинкту самосохранения, хотя все остальное время жизни самоубийцы могли быть вполне адекватными людьми.
6. Угрожающие самоубийством хотят привлечь к себе внимание. В реальности надо принимать всерьез любые слова о самоубийстве, не бывает «случайных» попыток.
7. Большинство самоубийств приходится на праздники.