Ещё на подходе к животноводческой стоянке старый пастух видел маленький огонек костра, мерцающий вдали, но по мере приближения он стал замечать и другие огоньки. В конце концов, подъехав близко, он увидел, что вся стоянка полыхала в огне, разгоняемом порывистым ветром, превращавшим пламенные языки в огненные вихри, а ночное небо окрасилось заревом от большого пожара. Везде и повсюду валили черные тучи смрадного дыма. Из-за сухой травы, что была повсюду, пламя стремительно распространялось по животноводческой стоянке. Огонь был готов сжечь всю степь, оставив после себя лишь мертвую золу.
Старый пастух гнал своего коня настолько быстро, что тяжелые банхары отстали от него. В резвом галопе он мчался к своей стоянке, охваченной пламенем, но тот шквальный степной ветер, что разжигал огонь, вместе с этим принес с собой и ливень. Оглушительный шум проливного дождя перебивал трескающиеся звуки горения. Вода потушила пламя, но огонь уже успел охватить стоянку.
В кромешной темноте из-за грозовых туч и дождя пастух, прискакав на стоянку, начал робко бродить по памяти, не видя ничего, кроме темноты и шипящих тлеющих угольков. Щурясь и часто моргая, он робко блуждал по потухшей траве и липкой грязи, а неожиданный дождь крупными каплями бил его по лицу.
Он боялся и не хотел принимать мысль о том, что его сын умер. Старый пастух встал перед юртой, представлявшейся ему большой темной тенью, и не решался войти, переступая от смятения и переживаний. Сверкнувшая молния на миг осветила юрту, и он ужаснулся – обгоревший войлок и закоптившаяся дверь заставили его по-настоящему испугаться. Он вбежал в юрту, снеся перед собою обожжённые трухлявые створки.
Дрожа от холода и страха, он нерешительно ходил по юрте наощупь и искренне не хотел найти своего молодого сына мертвым. Он его и не нашел. Вся тяжесть с его плеч на секунду спала, но страх всё же его не покинул. Он вышел из юрты и вслепую пошел в сторону загонов для овец и коров. Лишь свет от молний ненадолго показывал ему страшную картину вокруг. Он увидел сгоревший и развалившийся курятник, во дворике которого лежали обугленные тушки куриц и обожжённые доски овечьего загона, рядом с которыми безмолвно сидел Санан. Банхар будто и не заметил подошедшего к нему человека. Старый пастух подошел к овчарке, и ровно в тот момент блеск от сверкнувшей молнии осветил собой кровавое месиво из десятков мертвых овец. Кровь, смешавшись с дождевой водой, вылилась за пределы загона. Единицы среди овец остались живы, но и те были искалечены. От ужасающе глубоких ран они жалобно блеяли от боли. Даже капли дождя, приземлявшиеся в их окровавленные изорванные тела, приносили им неописуемые страдания.
Старый пастух был шокирован, но даже муки его овец не отвлекли от тревожных мыслей о сыне. Он обошел горячие стены саманного коровьего загона. Подойдя ближе к входу, старый пастух услышал, сквозь шум дождя и ветра, вой, доносившийся изнутри, но вой был не волчий, а собачий. Он знал, что банхары воют только от сильнейшего горя, и страх вновь охватил его. Всё же, набравшись решительности, он быстрым шагом вошел в загон.
Смрад от горевшей коровьей шерсти наполнял легкие человека. Старый пастух чуял присутствие смерти из-за зловонного запаха, стоявшего в коровнике. Он прошел в темноте по загону ещё на несколько шагов вперед. Вой, исходивший из темноты, прекратился и сменился на тихое поскуливание. Он всё ещё ничего не видел. Свет от сверкнувшей молнии прошел сквозь дверной проём, и он увидел, как, жалобно скуля, Бурул облизывает лицо молодого пастуха, лежащего на полу. Старый пастух подбежал к сыну и поднял его на руки. Руки его затряслись, а голос задрожал. Его громкий мужественный бас вдруг превратился в тихий и плачущий голосок. Он вышел из загона на улицу, неся в руках мертвого взрослого сына, словно спящее малое дитя. Молодой пастух не дышал. Потеряв сознание от тяжелых ран и не в силах выйти из полыхающего загона, он умер, задохнувшись в огне.
От горького отчаяния старый пастух бил сына по лицу, пытаясь пробудить его, но чистое лицо парня было безмолвно. Поскользнувшись из-за грязи, старый пастух упал и выронил своего ребенка. Рыдая и крича, он отказывался принимать произошедшее. Его бессильные вопли, наполненные горем, прерывались раскатами грома так, будто само небо кричало вместе с ним, сострадая ему. Склонившись над сыном, старый пастух плакал. Из его горла больше не выходили звуки. Старый пастух замер на мгновение в немом крике сильнейшей паники.
Все пять банхаров, подошедших к своему хозяину, стояли вокруг мертвого сына и склонившегося над ним отца. Замерев в непривычном и тяготившем изумлении, они лишь тихо поскуливали. Они знали своего хозяина человеком сильным и несгибаемым, но потеря единственного сына стремительно разрушала его душу, заражая слабостью, а значит – смертью.
Разящие белые молнии выходили из грозных чёрных туч, ослепляя степь своим ужасающим великолепием. Наэлектризованное небо содрогалось под оглушающими раскатами грома. Ветер громыхал. После каждого громового грохотания банхары несильно прижимались, скалясь и рыча.
Молодой мужчина лежал безмолвно. Его чистое белое лицо окропили капли дождя и отцовские слезы, смыв налипшую сажу и кровь, а лицо старого пастуха, обыкновенно монолитное в своей решительности и уверенности, морщилось и искажалось, обливаясь горькими слезами. Но вдруг оно неестественно искривилось в ужасной гримасе. Он схватился за сердце двумя руками, словно пытаясь достать то, что тревожит его изнутри. Жгучие колющие боли в груди поразили человека. Его сердце словно сдавливалось в хищных орлиных лапах, а шею будто обвила огромная змея. Теперь не только слезы, но и пот проявились на лице пастуха и смешались с дождевой водой. Появившаяся тошнота и головокружение изнуряли его тело, а чувство страха и волнения одолевали с новой силой. Его кожа бледнела, а губы синели. Но все муки закончились сильным внутренним толчком, и его лицо застыло в немом полукрике.
Жизнь старого пастуха оборвалась – сердце его остановилось сразу после того, как разрушилась его душа. Сын и отец теперь уже лежали вместе, а их банхары, поскуливая, кружились вокруг их тел. Капли дождя смывали слёзы с лица старого пастуха и гарь с лица его сына, смывали разномастные следы на земле и смывали пыль, осевшую на всём, что хоть как-то возвышается над землей. Дождь смоет всё и, подобно раскаленному солнцу и холодной луне, станет границей, разделившей прошлое и будущее, вчера и завтра, то, что было до, и то, что случится после. Вспыхнула на миг молния, вырвавшаяся из темного неба, ярким и холодным белым светом она дошла до края земли и вновь была поглощена мраком. Жаркий пожар потушил неожиданный ливень. Томную жизнь прервала внезапная смерть.
Дождь шел всю ночь, но на рассвете, перед выходом жаркого солнца, резко прекратился, а неукротимый ветер увел вдаль грозовые черные тучи. Солнечные блики разбивались о налитые капли росы на свисающих стебельках сухой степной травы, а в сером тучном небе вышла радуга, растянувшаяся на весь горизонт.
Тайшар проспал до самого обеда, заночевав в курятнике среди мертвых птиц; Харал выбрал своим ночлегом юрту старого пастуха, куда его никогда не впускали; Бурул пребывал в скорби, лежа рядом со своими хозяевами; Цухул же стоял рядом с Сананом у овечьего загона, поражаясь печальному итогу произошедшей кровавой волчьей резни. Всю землю в загоне залило кровью. Повсюду валялись лохмотья мяса, куски шерсти и туши растерзанных овец. Черный банхар прервал тишину:
– Ты всё видел?
– Я всё слышал, и это было ужасно.
Братья продолжили стоять у загона, покрытого гарью, рассматривая обезображенные выпотрошенные овечьи тушки с заскорузлой, из-за засохшей на солнцепеке, крови. Их шкуры отдавали смрадом смерти. Банхары пытались осознать ужасающий характер волчьей дикой свирепости в кровавой сече.
Старый пастух не всегда был нелюдимым и замкнутым отшельником. Когда-то давно у него была любящая жена, но её забрала оспа, прокатившаяся по всей степи страшной эпидемией, а из четверых сыновей, которых она ему родила, трое погибли в очередном военном походе их ханства. В те времена голодный до кровопролитных войн хан призвал своих вассалов, и старый пастух пришел с тремя своими взрослыми сыновьями. С матерью остался лишь самый младший сын, бывший тогда еще малым двухлетним ребенком. Поход оказался победоносным, но по-настоящему кровавым. Старый пастух вернулся домой к жене с щедрыми дарами от покоренного народа, но без сыновей, оставшихся лежать на поле брани заколотыми вражескими пиками, затоптанными копытами их коней, забытыми всеми, кроме своей несчастной матери, ждущей их долгими ночами – живыми и здоровыми.
Скорее горе от утраты трех сыновей сгубило его жену, а не оспа. И все же и она умерла. Старый пастух, приняв на себя вину перед судьбой, отдал своего маленького сына на воспитание в семью своего брата. Он отказался кочевать вместе со всем своим родом по великой степи. Построив деревянные загоны и укрепив юрту, чтобы жить в ней круглый год, он обрел новый и постоянный дом для себя и своего гордого скорбного одиночества.
Долгое время он один разводил лошадей, верблюдов, коров и овец, а еще решился на удивительно редкое и необычное занятие для человека его культуры – разведение куриц, которых купил на ярмарке в близлежащем городе. Его большой род, что жил теперь отдельной жизнью от него, сменял кочевья два раза в год. Суровую осень и холодную зиму они проводили в урочище за несколько сотен километров от животноводческой стоянки старого пастуха, но на стыке поздней зимы и ранней весны они приходили к нему и оставались до конца блаженного лета, размещая свои кочевья по соседству.
В это счастливое время он виделся со всеми родственниками и, самое главное, со своим сыном, который рос так быстро, что однажды старый пастух не узнал в молодом и крепком мужчине своего младшего сынишку. Тогда-то он и решил продать всех своих верблюдов и лошадей, оставив себе лишь старую хромую кобылу чубарой масти и вороного мерина, половину коровьего гурта и треть овечьей отары, что у него были. На вырученные деньги старый пастух сыграл сыну богатую свадьбу. В благодарность молодой пастух регулярно навещал своего отца, нередко приезжая с женой и детьми, когда те достаточно окрепли, чтобы уверенно держаться на лошади во время длительных поездок. С каждым годом старому пастуху было всё сложнее управляться с хозяйством, к тому же он жил на стоянке совсем один, и его брат решил подарить старому пастуху пятерых щенков, что понесла овчарка в их кочевье в конце лета.
Каждая степная овчарка с самого раннего возраста должна доказать, что имеет право называться истинным банхаром. Братья, конечно, не помнили этого, ведь были совсем малыми щенками, познававшими мир лишь в пределах юрты, в которой они жили во время перекочевки рода.
Старый пастух проверял их на степную породистость. Каждого из братьев он брал за холку и поднимал. Если щенок, отрываясь от земли, будет изгибаться и огрызаться, то это значило, что из него вырастет настоящий банхар, но если щенок безвольно висел и, скуля, выпрашивал жалость, то этот щенок точно будет трусливым и слабым псом, а такие для жизни в дикой степи бесполезны.
Цухул по-щенячьи надрывисто рычал, оголяя маленькие молочные зубки, чем только рассмешил старого пастуха, но он признал удаль миниатюрного волкодава. Харал и Санан молча выгибали спину, смотря прямо в глаза большому человеку, чем также вызвали уважение старого пастуха. Тайшар, перебирая свисающими лапками, пытался убежать из человеческих рук. Своим высоким писклявым голоском Тайшар упорно тявкал на человека, чем вызвал ещё больший смех старого пастуха. Собственно, Тайшар не полагался старому пастуху, потому как щенок банхара с рыжей шерстью предназначается лишь нойону – степному князю, но отчаянная дерзость маленького щенка умиляла старого пастуха, да и не хотелось ему разлучать братьев. Предчувствовал он, что они есть единое целое – нерушимое и неделимое.