– За-а-а-апряга-ай-те-е, хлопцы коней! Тай лягайте спа-ачу-увать!..
– Ра-а-аспрягайтэ, хлопци конэй!, – тут же перекрикиваю я сверху с вишни, – Тай ляга-айте спа-чувать!..
– За-а-а-а-апряга-а-айте, хлопцы коней!, – в два раза громче упрямо начинает сестра, в такт стукая ладошкой по почти пустому ведру, в которое она дёргает морковку с грядки.
– Ра-а-а-аспрягайте-е!!..
– За-а-а-пряга-а-а-а..!!..
Нашу лягушачью какофонию прерывает зычный бас деда Толи, который с утра залез на крышу с молотком и тремя гвоздями в губах «шифер поворочать»:
– Та не мучьте ж скотину!..
Взрыв хохота во дворе заглушает даже радио. Бабушка Надя испуганно выскакивает на высокое крылечко из времянки:
– Шо стряслося?
Тётка моя Зоя, красная от хохота, звонко кричит от стола под навесом, сама себя подзадоривая:
– Та вон Липка «коней запрягает», а Алька «распрягает», а дед им с крыши: «Не мучьте скотину!», – и опять закатывается смехом, давится вишенкой, и кашляет, а мама моя тут же хлопает её по спине кулачком, и тоже смеётся, чуть со стула не падает. Вареники с вишней они с утра лепят, уже второй столик подставили, потому что вареников налепили миллион, и уже подносы кончились, во скока вишни!..
– Та ну вас!, – баба Надя ничего не поняла, но видит, что всё в порядке, и грозит кулачком, измазанным вареньем, – Дурака валяете, ей-богу!, – для порядку «вставляет чертей», – Заканчивайте уже! Ещё вишню надо! Чё сидите?
Я на вишне сижу уже час, наверное. Не высоко, метра четыре, а вы попробуйте, продеритесь наверх! Вишни тут… Одуреть сколько! Снизу-то уже всю пооборвали, а на самом верху, на тонких веточках большими гроздями качаются сразу штук по двадцать на каждой. Тяжёлые, спелые, чуть не чёрные уже. Такая отрывается мягко, так, что косточка остаётся на «хвостике». Собирать трудно. Сразу сорвать можно разве что парочку. Пожадничаешь, хапнешь побольше, чтобы не так часто тянуть руку, да половину уронишь, половину раздавишь в руке. А спелая вишня если не в траву упадёт, а на тропку – получается жирная кровавая клякса. Во какие вишни у деда! Вишню собирать нужно умеючи, за что меня (единственного внука при целом батальоне внучек!) и уважают, и одному только мне разрешают лезть на самый верх к тоскливой зависти сестёр. А лезть на дерево нужно босиком, и в одних шортах. Только дурак влезет на дерево в обуви и в пиджаке, уверяю вас. Вишня вроди и не колючее дерево, но цепляется вокруг тебя, спасу нет. А кора у вишни – гладкая, и в обуви тут делать нечего. «Грохнисси!», – баба Надя наотрез отказала Липке, и шестилетняя Липка вульгарно и тщетно порыдала на всякий случай, но Липке торжественно вручили эмалированное ведро:
– Вот, смотри, моя сладкая, вот так за хвостик берёшь, и на жопку смотришь – если морковка жирненькая – ты её тяни, а если худэнька – хай ишо растёт! Хорошо?
И у Липки мгновенно высыхают слёзы, и глаза принимают размер бублика, когда бабушка у неё перед носом совершенно спокойно потянула за травяной пучок, и вытянула из земли морковку размером с пол-Липки!..
– Помогай бабушке, помогай!, – баба Надя притворно кряхтит, головой качает, спину себе гладит, – Кто ж ишо бабушке поможет, сладкая ты моя! Помощница ты моя!..
И Липка таскает между грядок ведро, хищно высматривая «жирненькие жопки», и всякий раз, с трудом вытянув здоровенную морковку, говорит негромко «О-о-о-о…», и смотрит на морковку, как на сокровище.
– Желтога-а-а-азая ночь!, – затягивает мама неожиданно, и тётка Зоя тут же подпевает, – Желтогла-а-азая ночь! Ты царица любви-и, ты должна нам помочь! Желтогла-а-азая ночь! Желтоглазая ночь!, – но дальше они не помнят, но не останавливаются, – На-на-на-аа! На-на-на! Желтоглазая ночь…
А дед с крыши кричит кому-то в сторону:
– Петро!, – выпрямился, с опаской балансирует, подходит к краю, – Почту носили уже?
– Та чего-то нету!, – слышим мы из-за соседского забора, и тут же бренчат чем-то железным, и собака лает, и на неё шикают, – Ну-ка! Чё орёшь?..
И дед ещё чего-то говорит, но по улице с рёвом мчится мотоцикл, набирая скорость, и дед в сердцах «тфу…», и ждёт, когда тот умотает подальше.
…А темнеет тут быстро. Марево летнего зноя, насытившись запахами зелени, закатывает сытое солнце за высокие тополя, тени становятся длинными и темнеют, и сверчки выходят на эстраду, настраивая струны перед концертом. Нас с сёстрами «накупали», сестёр «заплели», мне помазали коленку «зелёнкой», а на столе в прохладе сумерек на клеёнке парит здоровенная кастрюля с варениками, и в центр их брошен добрый кусок сливочного масла, и я вижу, как этот кусок дрогнул и потёк золотыми мутными слезами, проваливаясь глубже в горячее, а радио среди стремительно темнеющего вечера становится отчётливее:
– … Зачем вы де-евушки-и… Красивых лю-юбите-е…