2

Лестница зазвенела под четкими, размеренными шагами: одна ступенька – так! Две ступеньки – так-так! Площадка – так-так-так-так! – Казалось, сама юность шествует под мерное насвистывание (хорошего вкуса, ибо это была мелодия Фреда Астора[4]). Следующие два марша – и юность набрала еще лет тридцать, приняв облик Филиппа Лебаля, очаровательного брата Сандры, который после долгой карьеры обольстителя и тунеядца все чаще и чаще наведывался к своему зятю Анри, – Филиппа Лебаля, который всегда ненавидел деревню, но вот уже лет пять как держал это мнение при себе.

Это был красавец-мужчина или, по крайней мере, бывший красавец, о чем он всегда думал либо с гордостью, либо с горечью, смотря по обстоятельствам. Высокий, стройный, аристократичный и мужественный, он недавно по милости судьбы лишился своих усиков à la Эррол Флинн[5], которые вылезли сами собой, избавив своего владельца от этого давно уже немодного украшения, но оставив ему привычку небрежно поглаживать то место, где они некогда произрастали. К двадцати двум годам Филипп Лебаль – красивый, богатый, хорошо воспитанный, претенциозный – уже вполне освоился в тех кругах общества, куда открывают доступ мужчинам его типа соблазненные ими глупые женщины из «Jet People»[6]. Он промотал свое наследство, ни с кем не поделившись; научился обольщать женщин, ни одну из них не полюбив, и годами повсюду жил гостем, не видя ничего, кроме пальм, дворцов и лыжных курортов. Но в последние пять с лишним лет Филипп словно проделывал свой путь прожигателя жизни в обратном направлении и теперь, появляясь всюду как подарок судьбы, каковым считал себя, довольно быстро осознавал, что превратился в грустное воспоминание о былом. Тем не менее сейчас он был здесь, величественный и улыбающийся, словно позировал невидимому фотографу, как на том снимке, что сопровождал его из дома в дом, от зеркала к зеркалу; снимок когда-то был сделан в Голливуде: Филипп с гордым видом стоял между Джоном Уэйном и Марлен Дитрих. Этот фотопортрет был, вероятно, самым драгоценным его достоянием, если не считать нескольких золотых часов и коллекции индийских шейных платков, сколь очаровательных, столь же изношенных.

– В семье! Наконец-то я в кругу семьи! – воскликнул он, открывая объятия Сандре и Людовику.

И он бросил на этого последнего любящий, но вместе с тем опасливый взгляд. Безумие названого родственника ничуть не стесняло его, но было признанным фактом, – так ему объяснила сестра, хозяйка дома.

– Да ты совсем молодцом, Людовик! – объявил он полувосхищенно, полуудивленно. Людовик ответил ему усталой улыбкой.

– Спасибо, – сказал он.

– Я просто счастлив тебя видеть!

На что Сандра тут же отозвалась возгласом, обращенным к брату:

– До чего ж ты красивый!

И хотя красота Филиппа – единственное его богатство – блекла с каждым его новым визитом, сестра не могла не упомянуть о ней.

– А, вот и вы наконец, – добавила она, увидев Мари-Лор, которая грациозно спускалась со второго этажа по лестнице, все в том же платье, что и днем, но украшенном к вечеру брошкой; Людовик что-то не помнил, покупал ли он ее, да и вряд ли он был способен подолгу задерживаться на какой-нибудь мысли.

А Филипп бегло взглянул на драгоценное украшение своей названой племянницы, потом на Людовика и, увидев два безразличных лица, ограничился улыбкой.

Всех взбудоражило появление Анри Крессона.

– Сандра, дорогая, вас не затруднит, если мы сегодня поужинаем чуть раньше? Потому что, во-первых, я устал и проголодался, а во-вторых, мне обязательно нужно посмотреть теледебаты между двумя типами: один – профсоюзный деятель, другой из объединения предпринимателей, – похоже, там обстановка накаляется, – объявил он с саркастической усмешкой, неизменно сопровождавшей его разговоры о политике.

– Ну разумеется, разумеется, все уже готово. Давайте сейчас же сядем за стол, и Мартен начнет подавать.

* * *

Хаос, царивший в гостиной, ничуть не смущал хозяина дома, но он категорически отказывался преодолевать различные препятствия, чтобы достичь своей цели – кабинета, расположенного в дальнем конце помещения. И потому потребовал, чтобы для него – лично для него! – расчистили нечто вроде коридора – узенького прохода, освобожденного от всякой мебели и прочего хлама; в противном случае любая вещь, попавшаяся ему под ноги, тут же отшвыривалась прочь мощным пинком, так что какой-нибудь марокканский пуфик вполне мог приземлиться на готический сундук.

В данном случае целью хозяина дома была столовая – комната с кабельным телевидением и чем-то вроде невысокой эстрады, где располагались накрытый скатертью стол с пятью приборами и пять кожаных кресел, одно из которых он разворачивал на сто восемьдесят градусов, спиной к камину, чтобы в одиночку наслаждаться передачами по телевизору, втиснутому в угол рядом с французским окном, в паре метров от стола. В других случаях Анри Крессон сидел, как полагается, лицом к своим домочадцам, например за ужином, после которого со стола снимали скатерть и ставили факс, а также прочие принадлежности, необходимые деловому человеку, будь он даже провинциалом.

Итак, Анри преодолел решительным шагом все восемь метров, отделявших его от скромного «салона-кабинета», швырнул салфетку на соседнее кресло и уселся в свое. Эту столовую он задумал и обставил сам лично. Двое мужчин сидели напротив него, а дамы – по бокам. По окончании трапезы он мог развернуть кресло и спокойно посмотреть передачу по своему телевизору: только об этом он и мечтал. И разумеется, программа, которую выбирал Анри, никогда не интересовала остальных домочадцев. Он стремился к мысленному уединению, вознаграждавшему его за все неизбежные глупости, которых наслушался от них за ужином. Тем самым ужином, во время которого патриарх Крессон иногда с философским смирением констатировал, что его сын, вероятно, полоумный, невестка – безмозглая светская курица, жена – глупа и некрасива, а зять – кретин и прихлебатель! Но он спокойно нес это бремя, лишь время от времени внезапно впадая в неудержимую ярость.


Все быстро заняли свои места, что не помешало некоторым проделать это довольно грациозно – в частности, Мари-Лор, демонстрировавшей новую брошь, которую ее свекор даже не заметил. А Сандра, едва усевшись, вошла в любимую роль – замужняя американка из плохих фильмов:

– О боже, бедный мой, дорогой муженек, вы и вправду, должно быть, смертельно устали! Трудно даже представить, как утомительно для мужчины провести целый день лицом к лицу с этими ужасными акулами бизнеса, а потом вдруг приехать домой и оказаться в лоне такой семьи, как наша! Это поистине тяжкое испытание! Есть от чего умаяться!

И она послала нежную улыбку своему благоверному, который, не отрывая глаз от тарелки с наконец-то поданным неизбежным овощным супом, буркнул:

– Я провел день не с ужасными акулами бизнеса, дорогая Сандра, а с ленивыми дураками. Так что ты попала пальцем в небо. Но в остальном ты права: иметь дом, где можно передохнуть после всех этих расчетов, очень даже приятно.

Мари-Лор тут же укоризненно воскликнула звонким голоском, состроив умильную гримаску в духе сусальных картинок:

– Дорогая Сандра, именно это и называется отдыхом воина!

Ее озорное замечание позабавило Филиппа, который поспешил скрыть усмешку, наклонившись к тарелке, польстило Сандре, которая залилась румянцем, похвалив себя за то, что она не усидела в своей комнате и вышла к ужину, и, как всегда, оставило безразличным Людовика.

А Мари-Лор, слегка побледнев, храбро выдержала внезапно оледеневший взгляд свекра.

– Вы не представляете, кого я недавно случайно встретила на улице! – воскликнула Сандра, почуяв грозу в воздухе, хотя и не поняла ее причин. – Я встретила нашу королеву Франции!

Настала тишина, затем ошеломленный Анри, для которого безумное заявление Сандры оказалось слишком уж неожиданным, попросил ее повторить.

– Да-да, я недавно встретила «королеву» на улице в Туре. Вам же известно, что госпожа де Буайё принадлежала к семейству Валуа[7]. Но в какой-то момент явились Бурбоны и стали раздавать все знатные титулы невесть кому. Так вот, госпожа де Буайё была наследницей по прямой линии графа… не упомню его имени, знаю только, что он мог довольно быстро достичь трона. Словом, если бы не эта история с Бурбонами, она стала бы подлинной наследницей и супругой монарха…

Побагровевшая Сандра бестолково жестикулировала, – казалось, она утратила нить собственных рассуждений.

– Наверно, там были еще и другие обстоятельства, кроме коварства Бурбонов? – с усмешкой воскликнул Филипп. – Мне доподлинно известно, что ты умеешь делать реверанс королеве, ты ведь упражнялась в этом еще в подростковом возрасте, но все же уверяю тебя, что там наверняка были и другие препятствия.

– И слава богу! – воскликнул Анри, дожевывая хлеб; ему уже опостылела эта семейка. – Разумеется, там были и другие препятствия. Вы только представьте себе эту дамочку… как там ее? Сандра, как вы ее назвали-то? Да на нее с какой стороны ни посмотри, сразу видно, что полное ничтожество! И вы хотели навязать такое всем французам, у которых есть телевизор?!

– Ну и что тут такого? – пробормотала его супруга, пожимая плечами. – Случай – он и есть случай. Почему бы и нет? Чем она хуже нынешней графини Парижской?[8] Очень даже забавно было бы, если бы в нашем окружении оказалась французская королева.

– Вообще-то, этому вполне могла помешать Великая французская революция, – неожиданно вмешался Людовик.

Заметив удивленные взгляды остальных, он осекся и, прикрыв лицо рукой, словно для защиты, объяснил:

– Это я так, к слову…

Наступило тягостное молчание – все судорожно, но безуспешно искали тему для продолжения разговора.

– Ну а ты как, Людовик, – гулял сегодня? – спросил наконец Анри Крессон у сына, который вздрогнул от неожиданности.

– Да, отец… я даже прошел до болот. До старых Карувских болот – вы их, наверно, помните? Чудесная прогулка.

– В дневное время он всегда где-то пропадает, – вполголоса прокомментировала Сандра и, пожав плечами, громко заключила: – Да и что с него взять – ни мозгов, ни памяти.

– Все лучше, чем ездить в Тур и напиваться там в компании с придурками, – проворчал Анри Крессон с легкой усмешкой, адресованной сыну, – к несчастью, тот ее не заметил, он уже снова впал в свое обычное отрешенное состояние, из которого вышел, только услышав собственное имя.

– Ну-с, а вы, мадам, небось провели весь день в постели, названивая приятельницам и изображая больную? – грубо спросил Анри у жены. – Здесь у нас один только Людовик хоть чем-то занят.

– Увы, боюсь, что он не видел ни одного уголка ваших владений, – возразил Филипп. – Не знаю, что он может там делать, – разве что его где-нибудь ждет смазливая пастушка…

– Пастушки здесь давно повывелись, – злобно прервал его Анри Крессон. – Иначе в тех местах гулял бы не только он. А вот вы, Мари-Лор, почему вы не сопровождаете мужа на прогулках? Я никогда не вижу вас вместе.

– Признаться, я не люблю прогулки.

– И кажется, еще ни разу не составили ему компанию за этот месяц, со дня его возвращения домой? – едко осведомился Анри.

– За месяц и две недели, – бесстрашно поправила его Мари-Лор. – Я покинула Париж седьмого июля и уехала из Приморских Альп, чтобы встретиться с вами, – с тех пор прошло ровно сорок семь дней.


Ее горький тон так ясно подчеркивал всю невыносимую тяжесть, всю муку этих сорока семи дней, что в салоне снова нависла неловкая тишина. Однако Сандра, как опытная хозяйка дома, еще раз попыталась вернуть беседу в мирное русло.

– А я вот о чем думаю, – сказала она, – мы обязательно должны разослать приглашения на бал, – я имею в виду, по случаю возвращения блудного сына, помните?.. Ну как же, мы ведь решили, что устроим прием в конце сентября, и даже дату назначили, вот только я забыла какую. О господи, что у меня с головой! – добавила она, тряся означенной головой и отказавшись на мгновение от своей гордой осанки.

* * *

Вторая мадам Крессон с давних пор старалась высоко держать голову, дабы подчеркнуть свои прерогативы и свое кокетство. «Что для женщины самое главное? – восклицала она (увы, все чаще и чаще, ибо у нее больше не осталось никаких выдающихся качеств, если не считать лишних двадцати килограммов). – Главное – осанка, достоинство, высоко поднятая голова, словом, нечто незыблемое, перед чем будет преклоняться весь свет! Вот наше оружие и одновременно наша защита, уж поверьте мне!»

Однажды Анри, не выдержав, заметил ей, что важнее всего не держать голову высоко, а сделать так, чтобы в этой голове хоть что-нибудь было.

– Иначе, – добавил он, – похваляться высоко поднятой головой – все равно что трясти погремушку.

– Говори что хочешь, Анри, но шея, плечи и затылок женщины непреложно свидетельствуют о ее образованности и достоинстве.

На что ее супруг ответил, пожав могучими плечами:

– Каждый гордится чем может.

– Итак, завтра же беремся за дело, не правда ли, Мари-Лор? Нужно будет написать не менее трехсот приглашений. Не знаю, отдаете ли вы себе отчет…

– И не забудьте пастушек, – съязвил Филипп. – Их обязательно нужно пригласить.

Он пытался развеселить сотрапезников, но атмосфера явно была слишком натянутой.

– Вы полагаете, что он их пригласил бы, если бы встретил? – саркастически спросила Мари-Лор. – Благодарите Бога, если он не утопит их в болоте…


И она умолкла, приняв вид покорной мученицы.

Со времени несчастного случая в доме Крессонов перестали называть Людовика по имени, – в их понимании, настоящий Людовик был мертв. О нем говорили «он» и обсуждали все, что имело к нему отношение, так, словно его здесь не было. Впрочем, и сам Людовик при этом, как правило, рассеянно смотрел в окно, озирая сельский пейзаж.


Анри Крессон взглянул на Мари-Лор и вдруг спросил ее елейным тоном:

– Дорогая Мари-Лор, вы так привержены точности; не скажете ли мне, который час?

– Почти восемь часов двадцать минут, – ответила та, не поднимая глаз на свекра.

– Очень-очень вам благодарен, – сказал Анри Крессон. – Надеюсь, вы меня извините, я непременно должен посмотреть дебаты и ни в коем случае не могу их пропустить. Спасибо всем, поговорим позже.

* * *

С этими словами он бесцеремонно развернул свое кресло спиной к сотрапезникам, которые так и застыли над десертом, с ложками в руках, взял пульт и включил телевизор. После короткой рекламы и метеосводки объявили наконец нужную ему передачу.

Поскольку у остальных домочадцев был свой телевизор – на полдороге между марокканской и финской гостиными, все они разместились перед ним на китайском диване. Выбирать им, как и всем остальным французам, было особенно не из чего, и они смотрели душещипательный американский сериал, обожаемый всеми зрителями, которые уже знали его наизусть; сегодня шла заключительная, десятая серия. По правде говоря, Филипп не меньше обеих дам интересовался любовными похождениями блестящих дельцов, их метаниями между амбициозными супругами-фуриями и дегенеративными отпрысками. Что касается Людовика, то он, начав смотреть одну из первых серий, почти сразу заснул, ко всеобщему разочарованию. Сегодня он тем не менее сел на диван и с притворным интересом воззрился на маленький черный ящик. После десятиминутного рекламного блока и заглавных титров сериала, идущих под прекрасную трагическую музыку, все стали увлеченно следить за развитием сюжета.


Что касается Анри Крессона, он наблюдал на своем экране за схваткой профсоюзных лидеров с предпринимателями, уже слегка позевывая. Американский сериал, слава богу, завершился благополучно, – да и как могло быть иначе, когда над ним рыдала вся Франция?! Самые «волнительные» эпизоды заставили всплакнуть обеих женщин, и только Филипп сдержал эмоции в присутствии зятя, который уж наверняка стал бы насмехаться над ним все две недели его пребывания. Приняв безразличный вид, он подмигнул Людовику, который послушно, как примерный ребенок, смотрел эту серию, и только торжественная мелодия, знаменующая развязку, казалось, вернула ему способность говорить и двигаться.

Что касается Анри, то он следил, как оба лидера прощаются на экране, уже не заботясь о протоколе: близились выборы – и политикам было недосуг выяснять кто, что и почему.

Внезапное завершение их дебатов заставило его встрепенуться; лишь тогда он обернулся к обыкновенным человеческим существам, с которыми так давно жил бок о бок, пусть и вопреки своему желанию.

– Ну надо же, одна дурацкая болтовня, и ничего больше! Пара идиотов! Ах, бедная Франция! – воскликнул он не без тайного удовлетворения, ибо как раз накануне провернул крайне удачную операцию на бирже.

Увы, он мог похвастаться этим лишь секретарю, который буквально стелился перед своим патроном.

Но уж точно не своим домочадцам. Поэтому, резко встав с кресла, сказал:

– Во всяком случае, надеюсь, что их болтовня не помешала вам, – тут он слегка запнулся, так как бурчание в его собственном животе разносилось по всем четырем гостиным, – оценить эти американские сладкие слюни. – И добавил: – Желаю всем приятного вечера.

После чего так же резко вернул на место спущенные подтяжки, пнул угодившую ему под ноги кхмерскую статуэтку, которая после короткого полета плюхнулась на марокканский пуфик, и исчез, скорее всего намереваясь прогуляться по парку.


А там и в самом деле стоял чудесный, теплый осенний вечер. Людовик, вероятно, составил бы отцу компанию, но телезрители пожелали выразить вслух свое отношение – сочувствие или страстную любовь – к трем героям фильма.

Дамы обменялись отзывами – разнообразными, прочувствованными и утонченными – об этом великолепном сериале (ах, только американцы умеют сочетать эти сцены патриархальной жизни settlements[9] со своими прославленными технологиями!), расхвалили широту взглядов, сердечность и интеллигентность персонажей, а Сандра даже попыталась воспроизвести последнюю реплику одной из героинь: «Yes, my dear миссис Скотт, вы его любили, но не так сильно, чтобы умереть от этой любви, ибо любовь иногда может нанести смертельную рану и уйти!» Эти слова, произнесенные чернокожей кормилицей героини, Сандра повторила, подражая певучему акценту «добрых негров» благообразного вида, каких частенько можно было увидеть в фильмах того времени, притом повторила с акцентом, совершенно неожиданным для владелицы Крессонады. Певучие интонации американского Юга вызвали у ее брата Филиппа такой неудержимый хохот, что он поспешил укрыться в своей комнате. А обе женщины продолжали представлять себе, как они сами могли бы повести себя в той или иной ситуации («Да-да, признайтесь, что могли бы!..»). Заметив ноги своего пасынка, свисавшие с дивана – не то мексиканского, не то бедуинского, – Сандра задала ему вопрос, в котором прозвучала нотка жалости:

– Ну, Людовик, а вам понравилось?

– Я не все посмотрел, – признался тот, – но диалоги, которые я слышал вначале, показались мне слегка… э-э-э… тяжеловатыми.

– Ну ясно, чего же еще от него ждать! – объявила Мари-Лор разочарованной свекрови. – Людовик за всю свою жизнь не посмотрел и пяти фильмов и наверняка не прочел и десятка книг. И уж конечно, не любовался ни одной картиной.

Ее муж не обратил внимания на презрительный тон обеих женщин и спокойно, с мягкой, беззаботной улыбкой возразил, что всегда любил поэзию, прочел много стихов, и, не обращая внимания на их недоверчивые лица, вдруг продекламировал:

– Не выразишь бесстрастным взглядом

Ни радость, ни печаль.

В твоих глазах сверкают рядом

И золото, и сталь[10].

– Вы даже в поэзии ухитряетесь раскопать что-нибудь обидное для женщин, – объявила Мари-Лор. – Бедный Верлен!

– По-моему, это Бодлер, – кротко поправил Людовик, чем окончательно вывел из себя Мари-Лор, пристыженную своим промахом, тогда как она уже собиралась праздновать победу.

– Проверьте завтра по словарю, – бросила она с усмешкой.

Потом взяла под руку свекровь (неспособную различить этих двух поэтов), и та, уставшая от переживаний во время сериала, тяжело оперлась на нее, чтобы подняться по лестнице. Так, вдвоем, они и взобрались наверх, точно пара горных коз; Мари-Лор шла, гневно вскинув голову, – злость всегда удваивала ее силы.

* * *

В комнате все лампы, как и телевизор, были уже выключены заботливым дворецким. Только одна из них осталась гореть в уродливом салоне – она освещала лестницу, ведущую наверх. Эта электрическая искорка в мешанине эпох, объединенных лишь одним – откровенным уродством, хотя бы не резала глаз. Анри Крессон, раз и навсегда подчинив свой дом незыблемым буржуазным правилам, больше не прикасался к выключателям. И только время от времени приказывал сменить сорокаваттные лампочки, предпочитаемые Сандрой, на двухсотваттные: тусклое освещение – идея жены – наводило на него тоску. Поэтому он категорически запретил использовать где бы то ни было в доме лампы слабее восьмидесяти ватт.

Сандра, так же как и Анри, помнила, что оставлять включенные лампы, работающие телевизоры и прочие чудеса техники никак нельзя – это могло обойтись слишком дорого, – но все-таки не могла же она подниматься по лестнице в темноте: клиника обошлась бы куда дороже, чем лампочка. Поэтому она только крикнула Людовику, оставшемуся внизу, в одиночестве:

– Будешь уходить – не забудь погасить свет!

Последнее слово привязанности и нежности любящей мачехи.

* * *

Спальня Людовика и Мари-Лор походила на комнату новобрачных или, как в их случае, новобрачных, потерпевших аварию. Это была просторная комната, окнами на задний двор и с видом на холмы; спустившись на несколько ступенек, можно было попасть в небольшой кабинет с диваном, на котором молодые супруги, как предполагалось, могли отдыхать или читать в перерывах между прочими утехами.

Разумеется, Людовик, этот призрак, чудом избежавший гибели, а ныне семейный дурачок, должен был проводить ночи любви с женой, однако узкое ложе, цветок в горшке и несколько книг, которые украшали этот уединенный закуток, были ему сейчас куда нужнее.

Широкая застекленная дверь этой комнатки, выходившая на террасу, была открыта. Людовик вошел через нее, быстро разделся и облачился в пижаму с нелепым рисунком, подходившим скорее для младенца, – казалось, это его не смущало. Включив две маленькие лампочки в изголовье своего ложа, он начал подниматься по лесенке, соединявшей обе комнаты.

– Мари-Лор… Мари-Лор… – тихо позвал он.

Его жена рывком открыла дверь:

– Что вам угодно?

Ее голос отдался громким эхом на лестнице, вылетел через дверь на террасу, во двор, и боязнь скандала тотчас заставила молодую женщину понизить голос. Она повторила – теперь уже свистящим шепотом, сквозь зубы, но еще более злобно:

– Что вам угодно? Чего вы от меня хотите?

– Я хочу быть с вами, – ответил Людовик, медленно, с изысканной вежливостью подбирая слова. – Хотел бы снова быть с вами.

– Никогда! Я уже вам говорила и повторяю: никогда! – отрезала Мари-Лор и смолкла.


Она сошла вниз на одну ступеньку и теперь нависала над Людовиком, обратив к нему лицо, до того искаженное брезгливой ненавистью, что теперь трудно было определить ее возраст.

Облаченная в длинный вечерний халат-кимоно с широкими рукавами, обнажавшими ее хрупкие руки с накрашенными ногтями, Мари-Лор так судорожно сжимала перила, словно еле сдерживалась, чтобы не задушить мужа; сейчас она вдруг стала похожа на тех огромных летучих мышей, и завораживающих и зловещих, какие пугают детей в зоопарках.

Загрузка...