Следующий день Фебуфис провел, по обыкновению, за работой и принимал несколько иностранцев, которые внимательно осматривали его талантливые работы, а втайне всего более заглядывали на Messaline dans la loge de Lisisca, которая занимала большое и видное место. Картина во весь день не была задернута гобеленом, и ее видели все, кто посетил студию.
Потом Фебуфис был во всех тех местах, которые имел в обычае посещать ежедневно, но вернулся домой несколько ранее и, запершись дома с слугою, занялся приведением своей мастерской в большой порядок.
Семейство желчного, больного скульптора, обитавшее в нижнем жилье, которое находилось под ателье Фебуфиса, очень долго слышало шум и возню от передвигания тяжелых мольбертов. Можно было думать, что художник наскучил старым расположением своей мастерской или ему, может быть, пришла фантазия исполнить какую-нибудь новую затею с Messaline dans la loge de Lisisca.
Это так и было.
На следующий день догадки нижнего семейства подтвердились и разъяснились: тотчас после ранней сиесты мастерскую Фебуфиса посетил именитый путешественник в сопровождении двух лиц из своей свиты.
Один из них был престарелый, но молодящийся сановник, во фраке и с значительные количеством звезд. Он был первый советник герцога по всем делам, касающимся иностранных сношений, и занимал должность начальника этого ведомства. В числе звезд, украшавших его лацкана, были и такие, которых никто другой, кроме его, не имел. Старец носил превосходно взбитый на голове парик, блистал белейшими зубами и был подрисован и зашнурован в корсет. Лета его были неизвестны, но он держался бодро, хотя и вздрагивал точно под ударами вольтова столба. Чтобы маскировать это непроизвольное движение, он от времени до времени делал то же самое нарочно. В существе это была дипломатическая хартия, вся уже выцветшая, но еще кое-как разбираемая при случае. В нем была смесь джентльмена, маркиза и дворецкого, но утверждали, будто в делах он ловок и очень находчив. Другой при герцоге был тот самый молодой адъютант, с которым Фебуфис держал свое пари о «завтра и послезавтра».
Сам герцог и оба его провожатые были в обыкновенном партикулярном платье, в котором, впрочем, герцог держался совсем по-военному. Он был представительный и даже красивый мужчина, имел очень широкие манеры и глядел как человек, который не боится, что его кто-нибудь остановит; он поводил плечами, как будто на нем были эполеты, и шел легко, словно только лишь из милости касался ногами земли.
Взойдя в atelier,[1] герцог окинул все помещение глазами и удивился. Он как будто увидал совсем не то, что думал найти, и остановился посреди комнаты, насупив брови, и, оборотясь к адъютанту, сказал:
– Это не то.
Адъютант покраснел.
– Это не то, – повторил громко герцог и, сделав шаг вперед, подал художнику руку.
Фебуфис ему поклонился.
– А где же это?
Фебуфис смотрел с недоумением то на герцога, то на его провожатых.
– Я спрашиваю это… то, что у вас есть…
– Здесь решительно все, что может быть достойно вашего внимания.
– Но было еще что-то?
– Кое-какой хлам… пустяки, недостойные вашего внимания.
– Прекрасно… благодарю, но я не хочу, чтобы вы со мною чинились: не обращайте внимания, что я здесь, и продолжайте работать, – я хочу не спеша осмотреть все, что есть у вас в atelier.
И он начал скоро ходить взад и вперед и вдруг опять сказал:
– Да где же, наконец, то?
– Что вы желаете видеть? – спросил Фебуфис.
– Что?
Герцог гневно метнул глазами и не отвечал, а его адъютант стоял переконфуженный, но статский сановник шепнул:
– Герцог хочет видеть ту картину… ту вашу картину… о которой все говорят.
– Ах, я догадываюсь, – отвечал Фебуфис и откатил подставку, на которой стояло обернутое лицом к стене полотно с новым многоличным историческим сюжетом.
– Не то! – вскричал герцог. – Что изображает эта картина?
– Она изображает знаменитого в шестнадцатом веке живописца Луку Кранаха.
– Ну?
– Он, как известно, был почтен большою дружбой Иоанна Великодушного.
– А что далее?
– Художник умел быть благороднее всех высокорожденных льстецов и царедворцев, окружавших Иоанна, и когда печальная судьба обрекла его покровителя на заточение, его все бросили, кроме Луки Кранаха.
– Очень благородно, но… что еще?
– Лука Кранах один добровольно разделял неволю с Иоанном в течение пяти лет и поддерживал в нем душевную бодрость.
– Хорошо!
– Да, они не только не унывали в заточении, но даже успели многому научиться и еще более возбудить свои душевные силы. Я на своей картине представил, как они проводили свое время: вы видите здесь…
– Да, я вижу, прекрасно вижу.
– Иоанн Великодушный читает вслух книгу, а Лука Кранах слушает чтение и сам пишет этюд нынешней знаменитой венской картины «Поцелуй Иуды»…
– Ага! намек предателям!
– Да, вокруг узников мир и творческая тишина, можно думать, что книга – историческая и, может быть, говорит о нравах царедворцев.
– Дрянь! – оторвал герцог. – Вы прекрасно будете поступать, если будете всегда карать эти нравы.
Фебуфис продолжал указывать муштабелем на изображение Кранаха и говорил с оживлением:
– Я хотел выразить в лице Кранаха, что он старается проникнуть характер предателя и проникает его… Он изображает Иуду не злым, не скупцом, продающим друга за ничтожную цену, а только узким, раздраженным человеком.
– Вот, вот, вот! Это прекрасно!
– Это человек, который не может снести широты и смелости Христа, вдохновленного мыслью о любви ко всем людям без различия их породы и веры. С этой картины Кранах начал ставить внизу монограммою сухого, тощего дракона в пятой манере.
– Помню: сухой и тощий дракон.
– Есть предание, будто он растирал для этого краску с настоящею драконовою кровью…
– Да… Но все это не то! – перебил его герцог. – Где же то?! Я хочу видеть вашу голую женщину!
– Голую женщину?
– Ну да, голую женщину! – подсказал ему старый сановник.
– Ту голую женщину, которая вчера была на этом мольберте, – подсказал с другой стороны адъютант.
– Ах, вы это называете то?..
– Ну да!
– Да, да.
– Но вы ошибаетесь, полковник, это ведь было не вчера, а позавчера.
– Оставьте спор и покажите мне, где голая женщина? – молвил герцог.
– Я думал, что она не стоит вашего внимания, ваша светлость, и убрал ее.
– Достаньте.
– Она вынесена далеко и завалена хламом.
– Для чего же вы это сделали?
Фебуфис улыбнулся и сказал:
– Я могу быть откровенен?
– Конечно!
– Я так много слышал о вашей строгости, что проработал всю ночь за перестановкою моей мастерской, чтобы только убрать нескромную картину в недоступное место.