Без малого месяц на Великой шла спокойная жизнь. Дружно поднялись всходы на полях, в стаде был хороший приплод. Молодой шаман совершил над бородатыми лишаками обряд очищения, после чего их приняли в семьи. На севере, в Верховом селении дети зубра замирились с родом медведя. Лесовики принесли повинную и получили прощение, тем более что Курош не умер сразу, а это значит, что, глядишь, и на поправку пойдёт.
Впрочем, возле селения несостоявшиеся враги не задержались и часа, принесли дары и канули в синеющей у окоёма чащобе, ушли в свои места на восток от Сборной горы, а может, и ещё куда. Лесные городки нетрудно строить и того проще бросать, а ежели мэнки прознали, где живут ненавистные им люди, то покою не жди. Хотя и мэнкам теперь покою ждать не приходилось – уведут упрямые лесовики жён и детей в лесные укромины, а сами пойдут с настоящим обидчиком разбираться. Шамана с собой возьмут, чтобы не обмануться в другой раз – у Казука теперь на оборотней глаз намётан.
Калюта с Уникой за это время вдвоём обошли все три селения. В каждом шаман камлал вокруг столпа предков, установленного возле Круглой землянки, просил, чтобы всезнающие пращуры оберегали живущих, не дозволяя поганым мэнкам незамеченными пробраться в посёлок.
На Белоструйной Калюта очистил взгляд троих стариков, свидетельствовавших против воинов с косами, и оказалось, что и тут успели вмешаться мэнки. Не было на торговой поляне серобородого Гэла, а были шестеро жаборотых, старавшихся посеять вражду между людскими родами. И во многом им это удалось. Вряд ли теперь воины с косами примут послов от детей зубра. Хотя и их следовало предупредить о напасти, через детей тура или потомков большого лосося, уж как получится.
Уника всюду ходила рядом с шаманом, словно и не бывало никогда недоброжелательства между женским и мужским колдовством. Шаман к предкам обращался, а йога – к духам домашним, полевым и лесным. Заговаривала черепа, что по традиции висели вокруг столпа, рогом и оскаленным зубом наружу – отгонять всяческую нечисть. Уже много лет никто этого не делал по-настоящему, один Ромар мог помнить недобрую ворожбу баб-йог. Черепа висели больше для порядка, селения хвалились – у кого кость страшнее и рогатее, а теперь вот вновь пригодилось старое искусство. Калюта как услышал, что ворожит Уника, так только охнул, но слова поперёк сказать не посмел.
Теперь всякий вошедший в селение должен был первым делом подойти к столпу и приветствовать предков, даже если всего-то вышел на пару минут – за водой до ближнего ручья. И стража у ворот следила за этим строго. Народ вздыхал, но приказ исполнял покорно, понимали люди, что не могут колдуны день и ночь в воротах караулить и всякого входящего проверять. А история с лишаками многому научила. На своих ошибках только глупые учатся, умные стараются учиться на чужих. К тому же в скором времени оказалось, что не зря старались шаман с колдуньей – западня, поставленная в Верховом селении, сработала так, что разом приучила родичей уважать новый обычай. Вечером загнали пастушата овец в ограду, побежали домой. Хотели было просто пройти в селение, как в прежние времена было, – людям уже поднадоедать стало каждого малолетку к столпу предков водить, но в тот день старшим на воротах был Лихор, чьё селение когда-то погибло из-за такого же небрежения. Он и повёл мальчишек на площадь. А там один из мальчишек вдруг закричал дико, а заговорённый йогой череп развернулся на тырчке и ударил его изогнутыми рогами. Выбежавший на крик народ увидел, что возле столпа лежит убитый чужинец. А куда мальчишка пропал – так и не дознались.
Покуда шаман по таким делам бегал, Ромар безвылазно сидел в Большом селении, дневал и ночевал на воротах. Всякому понятно, раз такая беда привалила, нельзя, чтобы родичи даже на самое малое время без колдуна оставались. Шаманыш Рон теперь от безрукого старика на шаг не отходил, а в каждого соплеменника вглядывался – не мэнк ли притворился знакомым человеком? Хотя какие там силёнки у мальчугана – лет через пять, может, чего и получится из шаманыша, а покуда ещё мал.
Словно в былые времена люди старались не выходить за стены без особой надобности, а если уж приходилось покидать городьбу, то шли не поодиночке, а отрядами. Начинали даже поговаривать, что, мол, надо бы осенний праздник дожинок отменить, а то разбежится молодёжь, после того как посвящение примут, по рощам, а кто вернётся – одни предки знают. Этой осенью впервые после давнего разгрома посвящение в охотники должно было проходить не десяток человек, а как в добрые годы, целая толпа. Праздника ждали, и неудивительно, что при одной мысли о его отмене молодёжь начинала проявлять недовольство: «Кто такую ораву взять сможет? Это мэнкам жаборотым бояться надо, а мы тут у себя дома, нам каждый куст знаком!»
А потом на восходном берегу явились дымы. Не один, не два и не три, а многие десятки. Ясно, что это не разведчики, еженедельно отправлявшиеся на немирный берег, а какие ни есть незваные гости. В прежние годы на тот берег был бы послан отряд побольше – вызнать, кто бродит в Завеличье, а ежели что, то и отогнать подальше от родных берегов, но сейчас всякий понимал, что, кроме жаборотых чужинцев, с востока взяться некому. Оставалось ждать и надеяться, что разведчики, ушедшие туда три дня назад, сумеют неприметно вернуться.
Не вернулись. А дымы, не сигнальные, а простые, бивачные, надвинулись к самому берегу, ничуть не скрываясь, загрязнили весь небосклон, словно множество маленьких чёрных смерчиков расплясались на том берегу и сейчас упадут на людские селения траурным снегом.
Таши был среди тех, кто вызывался сходить на луговой берег, проверить, что за силы собираются там, но вождь не пустил. Такую орду отдельным отрядом не взять, их на переправе поджидать надо и бить в ту минуту, когда тебе сама Великая помогать станет. Дозоры были посланы вверх и вниз по течению, до островов. Что делать, ежели враг поднимется ещё выше, хотя бы на день пути, Тейко не знал. Ушлёшь воинов туда – селение без защиты останется. Как ни кинь – всюду клин. Тейко осунулся, ходил мрачный и частенько вспоминал беспечные времена, когда был простым охотником. Велит тебе мудрый вождь с врагом сражаться, ты и бьёшься там, где старший поставил, а об остальном голова не болит.
Потом дозорные сообщили, будто видели на том берегу диатритов. Десяток всадников выскочил на берег, спешно поворотил своих птиц и упылил неведомо куда. В это уже просто не верилось, хотя как можно не верить собственным разведчикам? На всякий случай вождь велел на ночь запирать стада в загонах, специально сделанных несколько лет назад, когда карлики, сумевшие оседлать хищных диатрим, ещё встречались в окрестностях Великой. К тому времени Уника с Калютой вернулись из обхода селений, и Ромар мог бы собираться в задуманный поход, только куда идти, если враг уже у самых стен бродит? Для того, кто лодки мастерить умеет, Великая не преграда; во всякий день мэнки могут явиться на этот берег. Хотя, с другой стороны, разведчики карликов видели, а диатримы воды боятся пуще, чем огня, и по доброй воле через реку не сунутся. Или мэнки и диатритов в пустыне достали? Тогда пусть они друг с другом бьются – людям это только на пользу.
Во всяком случае, Ромар поход отложил, и Таши, уже собравшийся идти вместе со стариком, вновь занялся ежедневными делами, стараясь не обращать внимания на дымы от костров, что теперь каждый вечер можно было заметить на том берегу.
Как противник пересёк реку, так и осталось неизвестным. Просто поднялись вдруг над крутояром тревожные дымные знаки, хрипло завыла священная раковина Джуджи, оповещая, что и сверху враги идут, и снизу идут, и отовсюду идут, а никто из ушедших накануне в дозор не вернулся и не рассказал, как было дело.
Таши как раз готовился заступать в караул, так что ему и собираться не надо было, сразу кинулся на стену. Лук у Таши был знатный, не хуже чем у отца, и стрелял Таши славно, хотя послать стрелу на другой берег не мог. Правда, Ромар признался как-то, что и никто на его памяти так далеко не стрелял, это только в песнях поётся, будто можно пустить стрелу с обрыва на луговой берег. А Таши – стрелок из лучших, в отца уродился, и потому его место на стене. Прежде частокол вокруг селения просто так стоял, вроде забора, лишь кое-где приступки были устроены для стрелков, а теперь всюду валом земля насыпана – и выворотишь тяжёлое бревно, всё равно к домам так просто не попадёшь. Работы, правда, было много – этакую прорву земли в корзинах натаскать. Зато теперь хорошо…
Последнюю мысль Таши додумать не успел – вспрыгнул на пристенок, глянул на зеленеющие поля и обомлел: к селению, прямо по зеленеющим полям, не скрываясь и не замедляя шага, двигалось войско. Там не было жаборотых, только люди – высокие, темноволосые, в плотных кожанах. У каждого в руках был лук, а за поясом – полированный боевой топор, которым так удобно дробить вражеские головы. Среди них не было не только стариков, но и просто пожилых воинов – лишь молодые парни, недавно прошедшие посвящение в мужчины. И все они были на одно лицо… Мгновение Таши непонимающе глядел на приближающуюся толпу, затем стрела, уже изготовленная для стрельбы, задрожала. Да ведь это он сам, разделившийся на великое множество народа, идёт воевать родное селение! Каждый из этих людей – Таши, и никого другого там внизу нет!
Таши понимал, что это очередной морок проклятых мэнков, но не мог выстрелить. Всякий знает, твой облик – это и есть ты, даже отражение в проточной воде нельзя ударить, не нанеся вреда самому себе. Так каково стрелять в самого себя?
Очевидно, эти же мысли владели всеми защитниками городища, потому что на стенах царила оцепенелая тишина и ни единая стрела не вылетела в сторону нападавших. Те приближались, медленно, словно нехотя. Им было некуда торопиться, они шли, зная, что никто не сможет поднять руку на себя самого, поскольку каждый видит в наступающей толпе только себя и никого больше.
– Что ж вы стоите? – закричал кто-то внизу, возле ворот. – Бейте! Я не могу, но вы-то бейте, я не обижусь!
Никто не может бить. Всякий уже узнал себя и стоит, застыв от невысказанного ужаса.
А те тоже не стреляют. Подошли, стараются отпихнуть в сторону закрывающие проход брусья, топчутся, словно не понимают, что с ними творится. Да и как иначе – что может понимать украденная душа? Так и будут топтаться, покуда разделяет противников деревянная стена. Хотя стена тоже не вечна – вот уже задымилась кое-где городьба, и слышны удары топора, пришельцы, убедившись, что снаружи слеги не отодвинуть, взялись прорубать себе путь. И с обеих сторон – ни единого выстрела, словно и войны никакой нет, а собрались люди для будничной работы.
И тут в разгар творящегося безумия спокойно и столь же буднично прозвучал приказ Ромара:
– Ну-ка, кто есть поздоровее, человек двадцать – ко мне!
И голос матери:
– Осторожнее, там своих полно.
– Буду стараться, а дальше уж как получится.
Таши, так и не стряхнувший наваждения, в два прыжка спустился вниз, где вокруг Уники и Ромара быстро образовывалось ядро тех, кто не совсем потерял голову.
– Запорное бревно сбросить! – скомандовал Ромар. – А когда ворота откроются – меня прикройте! И чтоб из чужих никто внутрь не проскользнул!
– Это моё! – каркнула Уника. – Вы Ромара берегите!
Несколько мужчин, не раздумывая, ринулись выполнять приказ. Невыносимо стоять, ничего не делая, а ворота отворить, это же не в собственную душу стрелять. Запорное бревно было мигом скинуто. Отодвигать тёсаные пряслины не пришлось – подрубленные с той стороны, они посыпались все разом, ненароком придавив кого-то из нападавших и заставив на миг отшатнуться всех остальных. Ромар, окружённый плотным кольцом воинов, в три больших шага преодолел образовавшийся завал и оказался лицом к лицу с теми, в ком каждый видел себя самого.
И тут же словно холодный ветер прошёл над головами, и картина во мгновение ока переменилась. Теперь всё пространство возле городьбы занимали чужинцы, окаянные мэнки, скалящие зубы и готовые ринуться в распахнутые ворота.
– Бей! – рявкнул очнувшийся вождь.
Но и без его сигнала охотники разом вскинули луки и сотни стрел прожужжали, вбившись в толпу.
– Не стреля-ать!.. – истошно завопила Уника. – Это тоже морок! Своих побьёте!
Какой морок? Вот они, мэнки – потные лоснящиеся лица горят жаждой убийства, уже опомнился враг, наскакивает со всех сторон, рвётся к неприкрытым воротам. Двое разом кинулись к Ромару, но Таши и Лишка взмахнули топорами, прервав смертельный прыжок. Костяным звуком зарокотал в селении бубен Калюты, а Ромар изогнулся немыслимо, исходя на крик, словно тянул в небо неподъёмную ношу, а затем рухнул на землю. Но за это мгновение окончательно очистились взгляды всех, кто собрался в осаждённом селении и возле него. Единый стон вырвался разом у всех, ибо только теперь люди осознали, что происходит. Конечно, среди нападавших были мэнки – полсотни, не более, а все остальные представляли собой дикую смесь всех лиц и народов, что встречались на левом берегу Великой и далее – в степь до самых неизведанных стран. Здесь были люди и чужинцы, ночные карлики и вовсе неведомые существа, у которых лишь обломок камня в волосатой лапе указывал на принадлежность к семейству разумных. А у самой кромки поля знакомо и страшно возвышались силуэты нескольких диатрим, неведомо как попавших на этот берег. Именно эти птахи, вернее коротышки, сидящие у них на спинах, быстрее всех освободились от связывающего их волю колдовства. Раздался дикий визг, и чудовищные птицы ринулись на тех, кто имел несчастье оказаться к ним всего ближе, затем последовал второй, уже осмысленный залп лучников, обступивших пристенок с внутренней стороны частокола.
– Мэнков отстреливать! – кричал Калюта. – Чтоб ни один не ушёл!
Это люди понимали и сами. Вражеские лучники, если были такие внизу, ввязались во всеобщую рукопашную схватку, и защитники селения могли бить не торопясь, высматривая в клокочущей толпе явных чужинцев и особенно широкоротых оборотней, зачаровавших всю эту разноплеменную толпу. Некоторые из противников пытались прорваться в распахнутые ворота, но там встал Тейко с лучшими воинами, так что легче было пробить с наскоку толстенные брёвна частокола, нежели ощетинившихся копьями детей зубра. Отряд, прикрывавший Ромара, мгновенно вырвался из схватки и теперь отступал к воротам. Таши нёс на руках лёгонькое тело Ромара, Лишка, отмахиваясь от каких-то чужинцев, второй рукой волокла бесчувственного парня, которому секунду назад сама едва не снесла голову. Теперь она видела, что это кто-то из её пленных сородичей, одурманенный небывалым колдовством.
Через минуту воины, вышедшие вслед за Ромаром, были уже в селении. Но никто и думать не хотел, чтобы вдвинуть в пазы запасные слеги и, закрывшись стенами от разгорающегося побоища, ждать, кто одолеет во всеобщей свалке. Быстро перестроившись, охотники вновь выбрались через полуразрушенные ворота. Тейко с копьём в одной руке и гудящим кистенём в другой шёл впереди. Сплочённый отряд, словно отточенная пика в живое тело, вонзился в безумную толчею побоища, где каждый был сам за себя.
Таши, успевший передать бесчувственного Ромара на руки лекаркам, шёл в первом ряду. Топор, напоминавший вороний клюв, взлетал в его руках и резко опускался, словно Таши не в битве участвовал, а молотил зерно на току. Блестящий полированный камень потемнел от крови. Таши видел, что далеко не все нападавшие были чужинцами, но разбираться было попросту некогда – кто совался под горячую руку, да ещё с оружием, тот и получал по темени. Вот кто-то косматый с рёвом мчится на людей, из пасти несётся хриплый вой, в руке зажата корявая дубина… Стремительный топор перебил нападавшему руку, так что удар дубины приходится вскользь и далеко не в полную силу, но чужинец, даже покалеченный, не уменьшает напора и рвётся вперёд. Копьё Данка не позволяет ему вцепиться в Таши, а топор уже снова взметнулся и обрушился на покатый лоб.
– Бей, не ленись! – ревёт вождь.
Но Таши вдруг приостановился, словно в самый неподходящий миг на него напала задумчивость. Ну, какие же это враги, это просто люди, такие же, как и дети зубра… Вот бежит человек: лицо искажено, зубы в широком рту оскалены, а глаза – добрые, и сразу видно, что он мог бы быть твоим другом. В руке клинок из отточенного рога, но разве это главное? Ясно ведь, что это хороший человек, не надо его трогать… вот и Данок опустил копьё, тоже понял, в чём дело…
Лишь в последнее мгновение Таши, так и не понявший, в чём дело, успел шагнуть и заслонить собой замершего Данка. Костяное жало вспороло одежду, скользнув вдоль рёбер. Боль мгновенно отрезвила, Таши, хакнув от напряжения, опустил топор на гривастую голову. Мэнк повалился, цепляясь за Таши слабеющими руками.
– Мэнков бейте!.. – завизжал очнувшийся Данок, бросаясь в гущу сражения.
Где они, мэнки?.. Их тут один на двадцать, и уж они-то головы не потеряли, на отряд нахрапом не лезут – один вот попытался… и Таши, не выбирая, ринулся на ближайшего противника. Впрочем, боль от раны прояснила его голову, так что, опознав в беснующемся воине настоящего человека, пусть и неведомого племени, Таши ударил не в полную силу, а лишь отвёл нацеленный деревянный меч, отблескивающий накладками вулканического стекла, а затем оглушил противника ударом рукояти. Повезёт парню – останется жив.