Арон Цинберг вернулся в Тормашов, повоевав на Первой Мировой, а потом и в Красной армии, проведя без малого два с половиной года в окопах. Арон сошёл с поезда на 29-м разъезде и не спеша, надев на себя скатку и вещмешок с нехитрым армейским скарбом, чуть прихрамывая пошёл к дому. Как же он соскучился по домашним запахам и по маминой стряпне. Уходил из дома совсем мальчишкой, а теперь возвращается опалённым войной, понюхавшим хорошую порцию пороха солдатом. Теперь он сможет сесть с отцом за стол и на равных пропустить стаканчик-другой. Поговорить за жизнь, благо той жизни он в свои неполные двадцать четыре года повидал сполна. С любовью только не сложилось. Некогда было крутить любовь. Да и какая там любовь? А как вылезли из окопов, так начались протесты в солдатской среде, и мир разделился на белых и красных. Белое офицерство брезгливо и высокомерно относилось к инородцам, да к тому же полностью пролетарское происхождение Арона не оставило ему выбора, кроме как примкнуть к большевикам. Но и на стороне красных повоевал он недолго и был списан по болезни подчистую.
Арон не спеша шёл вдоль луга и любовался неспешно текущей рекой. Как было хорошо в детстве с разбега влетать в её прохладные воды. Как летели брызги из-под мальчишечьих ног и как с оглушительным визгом шарахались в сторону девчонки. Эти изнеженные существа, предпочитающие входить в воду, погружаясь с каждым шажочком по сантиметру, да так и до завтра не зайдёшь! Это всё равно, что бульдогу хвост обрубать каждый раз по сантиметру вместо того, чтоб укоротить одним ударом. Нет, промедление было не для него. К тому же не знал он другого способа произвести впечатление на девчонок. Как давно это было. Белый катер неспешно, разрезая речную гладь и гоня волны к берегам, вёз пассажиров. С берега они казались беззаботными, нарядными, весело проводящими время. Арон поднял руку и помахал в сторону катера. Несколько рук взметнулись в ответном приветствии. Арон улыбнулся: как мало нужно для счастья, идти по скошенному лугу домой да махать беззаботным зевакам с катера, вот и улыбнулись все друг другу.
Тёплый ветерок наполнял воздух сладкими запахами цветущих трав и кружил голову. Пройдя около пятисот метров, Арон остановился и сильно закашлялся. Лицо его побагровело, глаза налились, горло забулькало, извергая неприятную слизь. Прокашлявшись, Арон отплевался и отёр рот рукавом гимнастёрки. Надышавшись в окопах немецким газом, Арон приобрёл стойкое расстройство дыхательных путей. Врачи бессильно разводили руками, назначали ингаляции, один раз он даже попал в санаторий-кумысолечебницу, где дважды в день выпивал по пол-литра кисловатого брызжущего в нос кумыса. Кумыс ударял в голову и какое-то время даже пьянил. Но настоящего эффекта не было, и сколько-нибудь серьёзно поправить здоровье не удавалось.
Так в свои годы Арон стал отчасти инвалидом из-за проблем с лёгкими и дыхательными путями. К тому же, сильно кашляя, Арон вызывал выброс желудочного сока в гортань и очень мучился от ожогов. Иногда даже приходилось спать полусидя. И вот сейчас, возвращаясь домой, он не мог не задумываться о своём будущем. Какая женщина захочет разделить судьбу с человеком, который внезапно впадает в состояние жуткого кашля? Кому захочется связать жизнь с человеком, которого даже неприятно поцеловать?
Дойдя до окраины, Арон присел передохнуть и отдышаться на первой же скамейке. Посидев несколько минут и отпив воды из фляги, он поправил обмотку на левом ботинке и продолжил путь к родительскому дому. Арон не спеша шёл по улицам родного города, без труда узнавая вдоль и поперёк исхоженные переулки и улицы и дивясь изменениям. На многих домах реяли красные флаги. На каждом квартале виднелись большущие агитплакаты. Три красноармейца, лихо несущиеся к счастливой жизни на открытом авто, на фоне плаката с надписью: «Мы победим» и винтовкой в руках самого молодого из них. Ленин, указывающий путь народным массам. Удалой чёрно-белый красноармеец с кудрявым чубом из-под лихо сдвинутой папахи, призывающий граждан сдавать оружие. Да и как можно было не откликнуться на призыв такого добра молодца? С десяток рук покорно протягивали револьверы, винтовки, штыки и сабли.
Улицу Товарищескую переименовали в улицу Троцкого, основателя Красной армии. Переулок Колпачный в Матросский, улица Николаевская превратилась в Проспект Советов, улица Царицынская – в Энгельса. Собственно, дома остались прежними, но, поменяв хозяев, казались неухоженными, а может, и правда были таковыми. Вместо одного справного хозяина, содержащего дом в порядке, теперь командовали домоуправления и товарищества, плотно заселившие каждый квадратный метр площади пролетариями. Народу в домах стало не в пример больше, вкладывать в бесплатно полученное жильё собственную копейку никто не спешил, и дома потихоньку меняли свой парадный вид на серый и безлико-грязный. У семи нянек дитя без глаза. Так и дома потихоньку становились уныло безглазыми. Покосившиеся двери не спешили поправлять, парадные выходы иногда были заколочены крест-накрест досками, и жильцы входили и выходили через чёрный ход. Уборные изгажены большим количеством посетителей. Заходившим же следовало быть предельно аккуратными, чтобы не наступить на отходы человеческой жизнедеятельности. Запахи били в нос. Но люди ко всему привыкали и даже переставали жаловаться. Жизнь била ключом. Молодые любили друг друга, несмотря ни на что. Дети носились как угорелые до поздней ночи. Мужчины постарше собирались на лавочках, поигрывая в картишки и домино. Молодёжь кучковалась поодаль. В общем, все были при деле. Революционный дух сквозил из всех щелей. Всего-то и осталось победить мировую буржуазию, освободить от гнёта мировой пролетариат, чтоб он мог железной рукой содрать шкуру с капиталистического Запада. Дел было невпроворот. Поднажать, поднапрячься, приложить усилия и под руководством партии большевиков обрести подлинное счастье.
Вот и родной переулок Глиняный. Название не изменилось. Те же домики, колонка на углу. Сколько воды он перекачал на этой колонке? А сколько лилось просто так, когда разгорячённые играми подростки мчались к ней напиться? Один качал, а остальные, смеясь и отталкивая друг друга, пытались наперегонки напиться под крики взрослых, недовольных большими лужами. Какая же вкусная была эта вода! Арон обошёл лужи у колонки и продолжил путь домой. Из ближайших ворот вышла растрёпанная женщина с ведром и, широко размахнувшись, веером выплеснула содержимое почти под ноги Арону. В воздухе неприятно запахло. Раньше бы за такое надели ведро на голову! Арон хотел было сказать женщине, что он о ней думает, но она уже повернулась к нему спиной и, качая полными бёдрами, пошла к воротам, держа на вытянутой руке перевёрнутое, продолжающее капать ведро. Хлопнула калитка, и Арон остался на улице один. Ещё два дома, и он подошёл к родному крыльцу. Стучать пришлось долго. Арон волновался, думая, что скажет родителям, гадая, кто же подойдёт открыть, отец или мать. Наконец послышались шаркающие шаги, дверь распахнулась. На пороге стоял абсолютно незнакомый человек в шароварах и грязной майке.
– Чего тебе, мил человек? Али ищешь кого?
– Мой это дом. А где родители мои?
– А почём мне знать, где твои родители? Я здесь только год живу. Всё честь по чести. У меня и ордер имеется. В пустой дом въехал. Так что, мил человек, шёл бы ты отсель подобру-поздорову.
– Я тебе сейчас как пойду, – вспылил Арон, грозно надвигаясь на мужчину. Но тот оказался не робкого десятка, ловко пихнул Арона в грудь обеими руками и проворно захлопнул дверь. Арон побарабанил ещё пару минут, но никто ему так и не открыл.
На шум выглянула соседка Пелагея Ивановна.
– Ой, Арончик, ты что ль?
– Я, Пелагея Ивановна. Вот, вернулся, а меня домой не пускают. А родители мои где?
– Ой, Арончик, а ты и впрямь не знаешь?
– Нет, ничего не знаю. Я только вернулся. Писем от них уж года два как не получал.
– Ой, касатик, – вдруг запричитала Пелагея Ивановна.
У Арона от дурного предчувствия сжало сердце.
– Что? Что случилось? – закричал он.
– Ой-ёй-ёй-ёй-ёй, – выла соседка, – ой, голубчик, ой сиротинушка-а-а-а..Нет твоих родителей, погубили их.
– А сестра?
– И её, голубушку, красавицу ненаглядную нашу, погу-би-и-и-и-ли.
Арон обмер. Новость оглушила его. Ноги подкосились, и он сполз на крыльцо. Сделалось душно, и дрожащей рукой он начал расстёгивать гимнастёрку.
– Кто погубил? Да не войте, Пелагея Ивановна! Толком скажите!
– Да, да, конечно. – Пелагея Ивановна кончиком повязанного поверх головы платочка отёрла слёзы. – Погром у нас был.
– Какой погром?
– Знамо какой, яврейский. Сначала казаки лютовали, а потом и местные им помогать стали. Жуть какая. Много народу извели. И родителей твоих забили. До смерти. – Пелагея Ивановна перекрестилась. – Бог всё видит, воздастся супостатам, гореть им в аду!
– Видит, да ничего не делает, – горько произнёс Арон. – А моих кто?
– Да кто там разберёт. Мы по домам попрятались. Такой страх. Один такой высокий, в папахе был, а остальных и не углядела. Мы и в окно выглянуть боялись. Ой, как же ты теперь? Куда ж тебе податься? Идём Арончик, я тебя хоть пирожками накормлю. Идём, идём.
Пелагея Ивановна потянула Арона за рукав, он покорно встал и пошёл в крохотную комнатёнку.
На десяти квадратных метрах помещалось всё добро Пелагеи Ивановны: кровать с высокой периной и тремя подушками, тумбочка около неё. Маленький стол у единственного окошка. Пара стульев, небольшой шкаф и сундук, накрытый белой, тонко вязаной накидкой. Небольшая горка с посудой.
– Да ты скидавай всё с себя, умывальник в сенях.
Арон скинул вещмешок, а за ним и скатку. Подвинул всё к сундуку и пошёл к умывальнику. Намылил серо-коричневым обмылком руки и поднял клапан. Неровная струйка воды потекла ему на руки. Закончив умываться, он вытерся рушником, поданным Пелагеей Ивановной. Его била нервная дрожь, и ничего поделать с этим Арон не мог. Пелагея Ивановна поставила на стол тарелку с пирожками.
– Ешь, Арончик, пирожочки только напекла. С картошечкой. Ой, да ты дрожишь весь. Сейчас, сейчас, – засуетилась она, открывая дверцу горки и извлекая оттуда початую бутылку. – Давай помянем родителей твоих. Хорошие люди были. Ой, как жалко…
Арон плеснул себе водки в граненый стакан. Подумал и долил ещё. Плеснул и Пелагее Ивановне. Быстро резким движением опрокинул он водку. Дёрнулся от обжигающего потока, хлынувшего в гортань, замер на несколько мгновений, глядя, как Пелагея Ивановна, перекрестившись, опрокинула содержимое своего стакана. Арон плеснул себе ещё и так же резко, залпом отправил в себя порцию огня, опалившего его до самых внутренностей. Арону хотелось сгореть в этом огне. Он потянулся было ещё к бутылке, но его руку накрыла рука Пелагеи Ивановны. Арон поднял на неё глаза. Мягкая тёплая женская рука вызвала в нём приступ жалости к родителям, и он разрыдался. Пелагея Ивановна притянула его к себе и прижала к груди. Через минуту, когда Арон уже мог членораздельно говорить, она ласково сказала:
– Ты поешь, Арончик. Я тебе сейчас и огурчиков солёных достану. А потом мы с тобой и поговорим.
Арон жевал пирожки вприкуску с солёными огурцами и слушал Пелагею Ивановну. Город переходил из рук в руки. Пришли белые. Поначалу всё было тихо, но как-то раз казаки повздорили с еврейской парой. То ли грубо им ответили, то ли вообще никакого ответа и не требовалось, в общем, пьяные казаки пару эту зарубили шашками. И началось. Местное население подхватило их почин, и два дня в городе лилась еврейская кровь. Под шумок выносили из еврейских квартир всё, что могли унести. В конце концов оставшихся евреев заперли в школе возле штаба, и командир воинского соединения Белой армии полковник Селиванов со взводом солдат встал между погромщиками и школой. И когда оголтелая от безнаказанности толпа, жаждущая еврейской крови, неслась к нему, сжимая в руках топоры и колья, он как военный человек отдал чёткую команду:
– Взво-о-о-од! Товсь! Поверх голов пли!
Выстрелы охладили пыл нападавших погромщиков. Они замерли и попятились назад. Остановившись, посовещались, и от толпы отделились три делегата, показательно положившие на землю колья и топоры.
– Не стреляйте, мы хотим поговорить со старшим.
Несмело приблизившись, один из них начал было:
– Нехорошо, господин полковник, против народа-то идти. Какое вам дело до этих жидов? Всё одно, вы уйдёте, мы их придушим. Общее ведь дело делаем. Должны же христопродавцы за свои дела ответить.
– Я русский офицер. И я присягу давал воевать за Россию, а не заниматься погромами! И если кто-нибудь сделает шаг вперёд, я прикажу открыть огонь!
– Да что с ним говорить, кончать его вместе с жидами, – ринулся было к полковнику один из делегатов, но тут же упёрся в пару штыков.
– Взво-о-од! Товсь! По погро-о-мщика-а-ам, – зычно растягивая слова, скомандовал полковник.
Толпа дрогнула и ринулась врассыпную. На этом погромы прекратились. И даже когда под ударами красных белым пришлось покинуть город, погромов больше не было. Евреи несмело возвращались по своим разграбленным домам. Погибших от рук погромщиков свезли на еврейское кладбише. У кого были родственники, тех похоронили за их счёт в отдельных могилах, остальных же из-за большого числа погибших пришлось наспех хоронить в общей. Как ни крути, а евреям была одна дорога – к красным. Там и во главе Красной армии еврей, товарищ Троцкий. И ещё много евреев рядом с Лениным делали революцию. И хоть ЧК тоже натворила дел, расстреливая и изымая ценности в фонд революции, но всё-таки никого не расстреливали только за то, что он был евреем. И даже наоборот, попытки погромов всячески пресекались. Хоть и ходили упорные слухи, что в других областях евреям и от красноармейцев доставалось не меньше, чем от белых, так то были те же в недавнем прошлом белые солдаты, только-только перешедшие на сторону красных и ещё не успевшие пропитаться пролетарским духом интернационализма. А раз так, то и следовало им простить старые привычки. Пусть бы на первое время. А то кто же будет воевать против белых?
Арон и Пелагея Ивановна ещё долго говорили, вспоминали жизнь до революции, соседей и родителей Арона. Наконец, поздним вечером Пелагея Ивановна постелила Арону на сундуке. Арон лежал на жёсткой фанере и не мог заснуть. Ноги не помещались и свисали с сундука. Приходилось поворачиваться на бок. Но как только Арон поворачивался, тут же тошнотворная волна подкатывала к горлу, и он вскакивал, захлёбываясь в кашле. Пелагея Ивановна подала ему полотенце, чтобы он мог утираться.
– И что ж с тобой, касатик, такое? Ведь выпили всего ничего.
– Газом немецким я надышался в окопах. Вот лёгкие мне и попортило. Да вы не бойтесь, я не заразный. Только вот кашляю и плююсь с тех пор. И уйду я утром. И сейчас бы ушёл, да не знаю куда.
– Ладно, утро вечера мудренее. Поспи, коли сможешь.
Пелагея Ивановна вскоре заснула, разморённая водкой. Во сне она ворочалась, почмокивала губами, временами слегка храпела. Кровать скрипела под ней. Арон так и не смог поспать. Утром он поднялся рано, Пелагея Ивановна ещё спала. Он взял вёдра и пошёл на колонку. Две женщины набирали воду, и он встал в очередь.
– А вы чьих будете? – поинтересовалась одна лет сорока.
– Я вырос на этой улице. Вернулся вот с войны. А дом наш занят, и родителей убили.
– Сочувствую. Я наверняка не знала ваших родителей, мы здесь недавно. Удачи вам.
– Спасибо.
Арон наполнил вёдра водой и неспешно пошёл к дому. Он проходил мимо крыльца, когда приоткрылась дверь его квартиры, и он увидел вчерашнего мужчину. Заметив Арона, он моментально захлопнул дверь изнутри. Плюнув в его сторону, Арон прошёл в прихожую, откуда был вход в комнату Пелагеи Ивановны. Хозяйка ещё спала, и ему пришлось терпеливо дожидаться, когда она проснётся. Пелагея Ивановна, проснувшись, стала хлопотать и греметь сковородкой и вскоре подала к столу яичницу со скворчащим салом.
– Ой, какая я дура. Ведь вы же сала не едите…
– Да не волнуйтесь, Пелагея Ивановна, солдат ест всё, что попадает к нему в тарелку.
Почти молча они позавтракали, и Арон, попросил об одной услуге – постучать в дверь его бывшей квартиры и попросить, если что осталось, взять на память о родителях. Пелагея Ивановна выполнила его просьбу. Новый хозяин квартиры исчез на какое-то время внутри, но потом вернулся и вынес маленького деревянного слоника, который когда-то стоял в доме родителей на комоде. Арон бережно взял слоника в руки. Сколько раз в детстве он играл с ним и ещё тройкой таких же. Слоники были разного размера. Те, что постарше – мама с папой, поменьше – дети. Вот и у него когда-то были мама с папой, а они с сестрой были детьми. А сейчас он один. Поблагодарив Пелагею Ивановну, он достал из вещмешка платок, что привёз для матери.
Пелагея Ивановна не хотела принимать подарок, но Арон убедил её, что ему некому его отдать, а ей память будет о его родителях. И она взяла платок, прижала его к груди и опять прослезилась. А когда Арон зашагал прочь, тихонько перекрестила его во след.
Арон решил посетить место родительского захоронения и прочитать поминальную молитву кадиш. Пелагея Ивановна не знала, где похоронили погибших. Следовало найти кого-то, кто мог знать, и Арон отправился к зданию синагоги. Минут через двадцать он подошёл к зданию, где когда-то собирались евреи, чтобы читать свои молитвы. Некогда белое, тщательно побеленное здание с аккуратно покрашенной дверью потеряло свой гордый праздничный вид и присоединилось к семье безликих и ободранных. Евреи почитали своего неведомого Бога, даже когда он не присматривал за ними и отдавал их на растерзание другим народам. Хотя обещал он, что станут они избранным народом. Только толком так и не объяснил, что избранным не значит любимым. Избрал он их для каких-то своих непонятных целей. Нести свет его учения в массы. Не так уж многочисленен народ его, чтобы быть услышанным во всех концах земли. Не донесут они весточку. А кто, если и отправится, то может раньше, чем донесёт учение Божье, сложить голову. Дремучи люди по природе своей и не хотят внимать заветам Божьим. Напридумывали себе других богов и живут в невежестве. По душе им другие учения. Вот воодушевились они ленинским, и погрузилась огромная страна в гражданскую войну. Комиссары и чекисты несли знания в массы на штыках революции. Им не нужен был талмуд с мудрёными буквами. Ленин всё объяснил просто и ясно. Отнять у богатых и отдать бедным. Всё чётко и доступно. И комиссары, и чекисты всех мастей, русские и украинцы, латыши и евреи, татары и башкиры, азербайджанцы и армяне – все дружно несли новое учение в массы. Их было много, и они были злы, вооружены и беспощадны. И их услышали. И учение их приняли. Потому как доходчиво объяснили, что либо принимаем новое учение, либо расплющит тебя революционным молотом, либо рассечёт революционным серпом, если откажешься принять новую революционную религию. И дома своих революционных богов ещё как-то содержали в относительном порядке. А уж чужих им было и не просодержать.
Арон глянул на обшарпанную дверь, на которой висел замок. Вывески с еврейскими буквами над дверью тоже не было. Обычно в этот час синагога уже бывала открыта, и прихожане читали утреннюю молитву шахарит. Синагога была угловым зданием. Арон поочерёдно дошёл до каждого угла постройки на обеих улицах, заглянул во двор и не обнаружил никого. Следовало найти кого-то, кто мог бы подсказать, где сегодня собираются евреи. То, что это место прекратило быть синагогой, Арон уже догадался. Прохожих было не видно. Процокала пролётка с надменным кучером в синей косоворотке. Мужчина в светлом костюме и женщина с томным взглядом сидели, прижавшись друг к другу. Арон невольно проводил их взглядом. Будет ли когда-нибудь и в его жизни такая вот женщина?
В конце квартала находилась булочная, и Арон отправился к ней. За прилавком неспешно отпускала товар светловолосая и слегка полноватая женщина лет тридцати. Когда-то Арон с друзьями называл таких перезрелыми старухами. Сейчас же она показалась ему довольно симпатичной. Арон встал в очередь. Хлеб ему был не нужен, а вот сушек взять не помешало бы. Кто знает, где и когда ему придётся пообедать. Продавщица отвесила ему полкило и высыпала прямо в открытый вещмешок. Про синагогу она ничего не слышала, остальные покупатели тоже. Арон вышел на улицу. Ещё ему следовало встать на учёт в военной комендатуре. Этот адрес люди знали лучше, и вскоре он вошёл в двухэтажное здание, где, найдя нужную комнату, предъявил документы. Суховатый, немолодой мужчина с щёточкой усов под носом поднял на него глаза и вцепился ими прямо Арону в переносицу. Долго вчитывался в документы и въедливо рассматривал печать. Задавал вопросы про службу, спрашивал, какое он имеет отношение к Тормашову. Арон спокойно отвечал на все. В конце концов, он закашлялся, надуваясь и багровея. У проверяющего вопросов больше не было. Его поставили на учёт и велели сообщить адрес, когда он у него будет.
Арон вышел на улицу и задумался, куда ему все-таки идти. В этом городе у него больше никого не было. И ничего не было. Точней, была могила родителей, и это, пожалуй, было единственным, что его ещё как-то могло связывать с ним. Но с другими городами его вообще ничего не связывало. Арон вздохнул и не спеша побрёл по улице. Он решил подходить ко всем, кто ему будет казаться евреем, и спрашивать за синагогу.
Он шёл, вглядываясь в лица людей, и не находил, к кому подойти. Наконец, он увидел пожилую пару, в чьём происхождении не было никаких сомнениий.
– Здравствуйте, подскажите, пожалуйста, где сейчас находится синагога?
Оба пожилых человека вздрогнули от неожиданного вопроса и уставились на Арона. Полный мужчина в светлом костюме и соломенной шляпе, на ногах летние, в дырочку туфли. Тоже полная женщина в платье с лилово-зелёными цветами, с высоко уложенными волосами, ярко накрашенными губами и томным взглядом. Мужчина смерил Арона сверху вниз, задержался на пуговицах гимнастёрки и только потом посмотрел Арону прямо в глаза. Женщина, чуть отступив назад, стояла, вцепившись в руку мужчины.
– Молодой человек имеет интерес к религии? Или по долгу службы?
– Да какой там службы. Я только вчера приехал, неделю как демобилизовался, я жил в этом городе, а мне сказали, что родители и сестра погибли в погроме, я хотел кадиш прочитать.
– Да, это было неприятное время. Мы сами еле спаслись. Как фамилия ваших родителей?
– Цинберг.
– Нет, к сожалению, не довелось знать. А синагоги больше нет. Советская власть Бога упразднила. Но миньян1 вы можете собрать. Я вам сейчас дам адрес, пойдёте по бывшей Троекуровской до бывшей Станичной, там на Театральную, где в пятьдесят седьмом доме живут Троепольские. Они у нас сегодня центр еврейской жизни. Скажете, Воль-чек прислал. Я тут неподалёку, при Дворце пионеров веду шахматную секцию. Если скажете мне когда, то постараюсь тоже присоединиться.
– Вы женаты, молодой человек?
– Фридочка, ну ты просто не можешь, чтобы никого не сосватать…
– Нет, я только вернулся. Служил, а до службы не успел.
– А где вы живёте?
– А с этим у меня проблема, нашу квартиру уже заняли. Пока у меня нет жилья.
Фридочка замолкла, перебирая в голове возможные варианты. Где и кому может подойти зять, который только вернулся с войны, не имеет работы и своего угла. Типичный босяк. Ей надо иметь потом цурес на свою голову за такое сватовство? Она и так всем помогает только за спасибо. Так хотя бы спасибо получить, а тут…
– Поговорите с Троепольским, может, он вам что-нибудь подскажет. У него есть связи.
– Большое вам спасибо, – и Арон зашагал по указанному адресу.
Старшего Троепольского не было дома, дверь открыл его сын, почти ровесник Арона. Высокий, начинающий полнеть, с голубыми глазами и кудрявым чёрным волосом, он вопросительно уставился на Арона.
– Здравствуй. Мне Троепольских.
– Ну, мы Троепольские.
– Тут такое дело, меня Вольчек к вам прислал.
– А, Мирон Львович?
– Ну да, – ответил Арон, вспомнив, что и не спросил имя и отчество Вольчека. – Тут такое дело, – и он обрисовал суть проблемы.
– Хорошо, но этим у нас папа занимается. Ты можешь попозже зайти, после шести, он придёт со службы.
– Хорошо, спасибо.
Арон вновь остался один на улице, но сейчас он хотя бы знал, что обратился в нужное место. У него оставалась куча времени, и он пошёл в сторону городского рынка, присмотреть себе гражданскую одежду и попозже пообедать. Рынок встретил суетой и толкучкой. Приходилось смотреть по сторонам, чтобы ни с кем не столкнуться. Арон прошёл к вещевому ряду, долго ходил, выбирая, наконец, решился и купил себе брюки и рубашку, а в соседнем ряду ботинки и фуражку. Сложил все в вещмешок и выбрался из торгового ряда, вдохнуть свежего воздуха. Арону нравилось скопление хорошо одетых людей. На рынке было спокойно, война в Тормашове давно закончилась, и это было видно: то и дело мимо проплывали хорошенькие барышни, некоторые с мужьями, некоторые в одиночку или с мамами. Арон охотно глазел и на тех и на других. Он отвык от женщин и сейчас старался наверстать упущенное. Время медленно ползло, он уже сходил пообедать в столовую. По сравнению с армейской едой, всё показалось ему очень вкусным. Деньги пока были – увольняясь со службы, он получил хоть и небольшие, но честно заслуженные гроши. Рынок потихоньку сворачивал свою деятельность. Торговцы грузили товар на тележки, чистили прилавки и потихоньку расходились по разным сторонам. Подпорченные фрукты и овощи бросали в большой мусорный бак, около которого копошился десяток людей. Арон с недоумением смотрел на них. Неужели им мало того, что советская власть даёт им? Не может быть, чтобы кто-то голодал. Ведь революцию для того и сделали, чтобы рабочие люди могли досыта есть. А может, это бывшие буржуи? Эта мысль развеселила его, и он подошёл посмотреть вблизи на бывших эксплуататоров. К его удивлению, перед ним, копаясь в баке, находились самые обычные люди, немного в возрасте, но никак не напоминавшие бывших богатеев. Видимо, такова человеческая природа, что всегда кто-то будет копаться в мусоре. Смотреть на мусорный бак было неприятно, и Арон отошёл. Время приближалось к шести. Он отправился к дому Троепольских. Дверь открыл тот же парень.
– А, это ты, проходи, садись во дворе, на скамейке. Папа ужинает, закончит и выйдет. Ты кушать хочешь?
– Нет, мне, если можно, только напиться.
– Сейчас принесу.
Арон осмотрел двор. Небольшой, но чистый домик, свежепокрашенный туалет в углу участка. Небольшой флигель, возле него фруктовые деревья и кусты. Чуть дальше маленькие грядки с луком и чем-то ещё. Ничего особенного, типичный двор. Арон присел на скамейку и стал ждать, отгоняя мух. Вышел с кружкой воды парень, протянул Арону. Холодная вода приятно освежала. Минут через пятнадцать появился хозяин дома. Сын был похож на отца, только тот был повыше и чуть грузнее, но в лицах ясно угадывались общие черты.
– Зравствуйте, молодой человек. Я вас слушаю, по какому вы делу?
– Мне Вольчек дал ваш адрес и рекомендовал с вами поговорить. Понимаете, я только вчера вернулся. Я воевал.
– Я понимаю, что в такой одежде вы ничем другим заниматься не могли. Но я ведь не занимаюсь военными.
– Да нет, я уже встал на учёт. У меня другое дело. Я пришёл домой, а там занято. Соседка рассказала, что родителей и сестру убили при погроме. Белые убили.
– Вполне возможно, что и белые.
Заметив вопросительный взгляд Арона, Троепольский добавил:
– Видите ли, молодой человек, вне зависимости от того, что вы думаете, что Барух Троепольский сошёл с ума и наговаривает, у нас было несколько погромов. И были такие, в которых участвовали красноармейцы. Их было меньше, но они тоже были. И они тоже убивали и грабили. К сожалению, вам это больше никто не расскажет, но вы пришли от Вольчека, а я знаю его за порядочного человека и уверен, что он не подошлёт ко мне доносчика. Вы ведь не доносчик?
– Нет, нет. Что вы, мне нужно кадиш по родителям и сестре прочитать. Больше мне ничего не нужно. Я же не могу один, нужен миньян, да и где похоронили, я тоже не знаю.
Троепольский задумался, подняв глаза кверху.
– Так, мы с Оськой, Вольчек, Цапкин, Левин, Шапира, Горензон, вы. Итого – восемь. Ну, ещё двух мы найдём. Давайте в пятницу, после работы, прочитаем кадиш и заодно встретим субботу. А то на встречу субботы сегодня никого не соберёшь. Вы в пятницу можете?
– Да я в любой день могу. Я пока ничем не занят.
– Ну вот и хорошо, подходите в пятницу к шести, тут недалеко, пятнадцать минут идти, мы до захода солнца всё успеем.
Арон вздохнул, он, конечно, и не рассчитывал, что кто-то сразу бросится в минуту всё организовывать. И на том спасибо, что не отказали. Спасибо Вольчеку. Нужно, кстати, будет зайти к нему в клуб и спросить, может быть в клубе можно переночевать.
– Да, спасибо вам. Я сейчас пойду. Извините, я могу где-то переодеться, а то гражданскую одежду купил на рынке, а переодеться негде.
– Ося, отведи молодого человека, – как вас величать? – отведи Арона во флигель и помоги ему подержать одежду, там пыльно.
Парни прошли ко флигелю. Ося потянул дверь, и освещаемая закатным солнцем навстречу им поднялась туча пыли. Переодевшийся Арон выглядел совсем по-другому. Стройный, загорелый, он, несомненно, был бы привлекателен для барышень. Даже Барух оценил превращение.
– Ну вот, это другое дело. Вам так больше идёт.
– Скажите, я могу пока оставить у вас скатку и вещмешок, а то я сейчас в нормальной одежде и с этим барахлом в руках… А в пятницу мы же всё равно встретимся, я заберу.
– Конечно, конечно, оставляйте. Ничего не пропадёт.
– Да у меня там и нет ничего, вот только сушки заберу. Газеты кусок у вас можно попросить?
Троепольский нахмурился.
– Газету мы, конечно, найдём. А куда это вы собрались с сушками на ночь глядя? Где вы остановились?
– Да пока нигде. Да вы не волнуйтесь, я и на лавочке могу. Документы у меня в порядке. А после окопов мне и лавка как диван. Как-нибудь перекантуюсь до пятницы, может, найду чего. Пока не знаю.
– Так-так-так. Так-так-так. Нехорошо. Вы, понимаете ли, за советскую власть воевали, а вашу квартиру забрали, и вам жить негде. Нехорошо. Давайте так, Арон, селитесь пока во флигеле. Ося поможет почистить. А дальше посмотрим, может быть, устроитесь на работу, и вам дадут общежитие.
– Спасибо вам большое.
Арону опять пришлось переодеваться в солдатское, чтобы не запачкать новую одежду. За час привели флигель в относительный порядок. Из дома принесли матрас, простыни и подушку с наволочкой. Чуть позже Ося принёс кружку прохладного, с ледника молока.
– Это тебе к твоим сушкам.
– Спасибо.
– Расскажешь, как служил, где воевал? А то меня по болезни не взяли, а я хотел, честно.
– Расскажу.
Парни присели во дворе, Арон грыз сушки, запивая молоком, и рассказывал самое интересное из службы. Его рассказ то и дело прерывался возгласами Оси:
– Да ну! Не может быть! А ты что! Ух ты! Вот это да! Так их, гадов!
Утром Арон встал по армейской привычке рано. Вышел во двор, побрился у рукомойника, оделся и вышел за калитку. Он считал неприличным быть во дворе во время отсутствия хозяев. И теперь ему нужно было дожидаться вечера, чтобы вернуться во флигель. Арон опять пошёл на базар, его манили звуки и запахи, он отвык от гражданской жизни и занятых повседневной суетой людей. Ему хотелось наверстать упущенное как можно быстрее. Он гулял между рядами, пробовал всё, что совали продавцы, иногда интереса ради торговался. Ряды закончились, дальше были мясной и молочный павильоны. Арону ничего не было нужно, он решил пройти их просто так, от нечего делать. В молочном павильоне он с удовольствием напробовался сливок и густой сметаны, а также домашней выпечки, а в мясной павильон он сам не понимал зачем зашёл. Несколько хмурых продавцов в передниках пытливо провожали его взглядом, пытаясь определить, что этому покупателю можно предложить. Арон прошёл вдоль всего помещения, намереваясь выйти с другой стороны, как вдруг увидел объявление на белой кафельной стене. «Требуется рубщик мяса». Арон остановился, прикидывая, что лучше – выйти через второй выход или вернуться и ещё раз пройти через павильон.
– Интересуетесь, молодой человек?
– Я? Чем?
– Ну, вы же объявление читаете.
– А, объявление, не, я просто остановился. А вам правда нужен человек?
– Нужен. Вы в обморок от вида крови не падаете?
– Нет, я только с войны вернулся. Там столько всего насмотрелся, что уж мясом меня не напугаете.
– Идёмте в мой кабинет, там и поговорим.
Мужчина, пригласивший Арона в кабинет, оказался заведующим мясного павильона. Он объяснил Арону, что обычно на такое место просто так попасть невозможно, но рубщик сломал ногу, играя в футбол, а у него горит план, и поэтому он готов дать молодому человеку шанс. Конечно, он должен будет рассчитаться за это, но, если он закрепится на работе, это для него вообще не будет проблемой, а потоми и благодарить будет, как отца родного. Арон подумал для важности пару минут и согласился. Он совершенно не представлял, чем может заниматься, и понимал, что деньги, привезённые с собой, вскоре растают и придётся что-то искать. Здесь же, похоже, удача сама шла к нему в руки. Договорившись прийти оформляться завтра с утра со всеми требуемыми документами, Арон и заведующий мясным павильоном пожали друг другу руки и на этом расстались. Вечером он поделился с Троепольскими планами на жизнь и получил полное одобрение. Арон также выразил желание снимать у них флигель, хотя бы на первое время. Он ещё не знал размер будущей зарплаты, но, по словам Троепольского, у него всё будет в шоколаде.
На следующий день Арон пришёл без опозданий на рынок. Заведующий павильоном, Сергей Афанасьевич, пожал ему на ходу руку, крикнул кладовщице, чтобы выдала спецовку, и отправил прямо к деревянному чурбаку, в который был воткнут массивный топор.
– А оформляться?
– Потом, дорогой, всё потом. Видишь, люди ждут. Давай приступай. Только не отруби себе ничего.
Грузчик принёс тушу и опустил её на чурбак. Арон в недоумении застыл. Толпа покупателей начала волноваться, требуя, чтобы уже начали рубить. Грузчик глянул на Арона.
– Ты в первый раз? Ясно. Та-ак, товарищи, не галдим, сейчас начнём. Стойте спокойно в очереди! А ты, парень, давай-ка, начинай рубить вот здесь. Так, хорошо, вот это кусок можно ножом обрезать. Есть, кидай сюда, кости отдельно.
Арон шаг за шагом начал постигать новую для него профессию рубщика мяса. Со временем он освоился и начал получать настоящие дивиденды, положенные человеку такого высокого уровня. Однажды старший Троепольский познакомил его с единственным оставшимся в городе кашерным резником, который посвятил Арона в своё ремесло, сетуя, что после его ухода на покой в городе невозможно будет поесть кашерной курочки. Таким образом у Арона появилась дополнительная работа. Поминальную молитву по родителям и сестре прочитали, как и планировали, и Арон начал понемногу обживаться заново в родном городе.