Черный Леопард, Рыжий Волк - читать онлайн

2. Малакин

Это вот.

Ты хочешь, чтоб я прочел это.

Убедись сам, говоришь ты. Пометь, где тут говорится не так, как было на самом деле. Мне незачем читать, ты пишешь, как пожелает Аши. Аши – это все, жизнь и смерть, утро и ночь, удача и горести. То, что вы на юге считаете богом, а на самом деле то, откуда боги на свет являются.

Но верю ли я этому?

Толковый вопрос. Ладно, я прочту.

Показание Следопыта в этот, девятый день. Тысяча поклонов ко благу Старейшин. Данное показание есть письменное свидетельство, явленное обращение к богам небесным, которые вершат правосудие молнией и змеиным ядом. И с соизволения Старейшин Следопыт дает сведения и обширные, и пространные, ибо великое множество лет и лун минуло с потери ребенка и до смерти оного. Данная запись есть середина множества историй Следопыта, в том смысле, что судить о том, какие правдивы, а какие ложны, я предоставлю суду Старейшин, единственно посвященных в волю богов. Рассказ Следопыта продолжает ставить в тупик даже наделенных необычайным разумом. Он забирается в глубинку странных земель, словно бы рассказывает сказку детям на ночь или пересказывает ночные кошмары шаману для предсказаний Ифы[27]. Однако такова воля Старейшин, чтобы человек говорил свободно, и говорил до тех пор, пока слух богов не насытится истиной.

Он вникает в вид, запах и вкус воспоминаний, в совершенстве воскрешая в памяти запах в щели меж мужскими ягодицами или аромат малакалских девственниц в спальных покоях, выходивший из окон, под которыми он проходил, а также вид сияющего солнечного света, знаменующего неспешную смену времен года. Зато о промежутках между лунами: год, три года – он не говорит ничего.

Нам-то известно, что Следопыт и группа из девяти человек, в том числе и еще одного, кто жив до сих пор, отправились на поиски мальчика, как он утверждает, похищенного. Мальчик, как к тому времени было известно, являлся сыном или подопечным работорговца из Малакала.

Нам известно: они отправились из Малакала в начале сухого сезона, и поиск мальчика занял семь лун. Успех: ребенок был найден и возвращен, – однако четыре года спустя он вновь был потерян, и второй поиск (меньшей группой) занял год и завершился смертью мальчика.

По запросу Старейшин Следопыт подробно рассказал о своем воспитании, простым языком и с ясным лицом припомнил некоторые подробности первого поиска. Однако он расскажет лишь об окончании второго поиска и откажется дать показания о четырех его первых годах, во время которых, как известно, он проживал в земле Миту.

В этом месте я, ваш судебный следователь, использовал иную приманку. Он явился в то, девятое утро рассказать о том годе, когда воссоединился с наемником, именуемым «Леопард». Он действительно заявлял прежде, что именно Леопард явился к нему с предложением предпринять поиск ребенка. Однако ложь походит на дом, осторожно выстроенный на прогнивших сваях. Лжец зачастую забывает начало своего рассказа, прежде чем переходит к его окончанию, и это дает возможность подловить его. Ложь – это сказка, осторожно рассказанная, если есть позволение ее рассказать, и я намерен изобличить его неправду, прося его рассказать иную часть рассказа. Так вот, я спросил его не о первом поиске или о втором, а о четырех годах между ними.

ВОПРОС: Расскажите мне о годе смерти вашего Короля.

СЛЕДОПЫТ: Вашего безумного Короля.

ВОПРОС: Нашего Короля.

СЛЕДОПЫТ: Но безумного. Прости меня, но они все безумны.

ВОПРОС: Расскажите мне о годе смерти нашего Короля.

СЛЕДОПЫТ: Он твой Король. Ты и расскажи мне.

ВОПРОС: Расскажите мне о…

СЛЕДОПЫТ: Год был как год. Были дни, и были ночи с ночами, бывшими концом дня. Луны, времена года, бури, засухи – уж не шаман ли ты, кто дарует такие вести, Инквизитор? Вопросы твои становятся день ото дня чуднее, говорю тебе прямо.

ВОПРОС: Вы помните тот год?

СЛЕДОПЫТ: Народ Ку годов не считает.

ВОПРОС: Вы помните тот год?

СЛЕДОПЫТ: Это был год, когда ваш превосходительнейший Король просрал свою превосходнейшую жизнь в самой превосходной сральне.

ВОПРОС: Непочтительная речь в адрес Короля в Южном Королевстве карается смертью.

СЛЕДОПЫТ: Нынче он труп, а не Король.

ВОПРОС: Довольно. Расскажите мне о вашем годе.

СЛЕДОПЫТ: О годе? Мой год. Я жил на полную и оставил все позади, когда он кончился. Чего больше знать-то надо?

ВОПРОС: Ничего больше у вас нет? Чего-то еще?

СЛЕДОПЫТ: Боюсь, Инквизитор, что сказки получше ты нашел бы у тех из нас, кто умер. Мне нечего отметить в тех годах, кроме спокойствия, скуки и бесконечных обращений сердитых жен разыскать их неудовлетворенных мужей…

ВОПРОС: Вы в те годы отошли от дел?

СЛЕДОПЫТ: По-моему, я лучше всех помню собственные прожитые годы.

ВОПРОС: Расскажите мне о ваших четырех годах в Миту.

СЛЕДОПЫТ: Я не проводил в Миту никаких четырех лет.

ВОПРОС: В ваших показаниях в четвертый день сказано, что после первого поиска вы удалились в деревню Гангатома, а оттуда – в Миту. Ваши показания в пятый день начинаются со слов: «Когда он отыскал меня в Миту, я уже собрался уходить». Четыре года остаются нерассказанными. Разве вы не жили в Миту?

[Примечание: песочные часы еще на треть не были пусты, когда я задал ему этот вопрос. Он посмотрел на меня, как смотрят те, кто столкнулся с дерзостью. Изгиб его бровей, хмурость на лице, потом пустота, опущенный уголок рта и повлажневшие глаза – словно бы он, обдумывая ответ, перешел от гнева на мой вопрос к чему-то другому. Песочные часы опустели прежде, чем он опять заговорил.]

СЛЕДОПЫТ: Я не знаю никакого такого места под названием Миту.

ВОПРОС: Вы? Следопыт, уверявший, что побывал во всех десяти и еще трех королевствах, в месте, где обитают летающие звери, в земле говорящих обезьян и в землях, каких нет на картах людей, это у вас-то нет познаний всей территории?

СЛЕДОПЫТ: Перестань сыпать мне соль на рану.

ВОПРОС: Вы забываете, кто здесь отдает приказы.

СЛЕДОПЫТ: Нога моя не ступала в Миту, никогда.

ВОПРОС: Ответ, отличающийся от «я не знаю такого места под названием Миту».

СЛЕДОПЫТ: Скажи-ка мне, как тебе желательно, чтоб я рассказал эту историю. С сумерек ее или с ее рассвета? Или, может, как урок преподать или песнь хвалебную? Или истории моей стоит продвигаться, как крабы делают, с боку на бок?

ВОПРОС: Расскажите Старейшинам, что воспримут написанное здесь как сказанное исключительно вами самим. Что происходило за ваши четыре года в Миту?

Опишу его лицо без эмоций или осуждения. Брови его приподнялись, он открыл рот, но не заговорил. Как мне показалось, он раздраженно ворчал или сыпал проклятьями на одном из северных речных языков. Потом он вскочил со своего стула, сбил его и отшвырнул прочь. С воплями и криками прыгнул на меня. Я едва стражу кликнул, как руки его обхватили мне горло. Воистину я был убежден, что он задушит меня до смерти. Он сдавливал все сильнее, опрокидывая меня в кресле, пока мы оба не свалились на пол. Осмелюсь заметить, что дыхание его было зловонно. Да, я ударил его – стилосом в руку и в плечо сверху, – однако могу под присягой показать, что в тот момент я действительно покидал мир сей, и делал это впопыхах. Два стражника подошли сзади и ударили его дубинками по затылку, пока он не повалился на меня сверху, но даже тогда хватка его не ослабевала, пока они не ударили его в третий раз.

Должен сказать, отчет точный, хотя, помнится, ребра мои вынесли несколько пинков твоих людей, даже после того, как меня связали. Спину мне отхлестали мешком для батата.

И вот еще что: ногам моим столько горячих кнутом всыпали, что дивлюсь, как я до этой комнаты дошел. Память обманывает: меня ж сюда притащили. И это было не самое худшее, ведь худшим был твой приказ одеть меня в одежду, предназначенную для рабов, – что за проступок я совершил, чтобы заслужить такое?

Теперь взгляни на нас. На меня во тьме даже при дневном свете, на тебя вон там, в кресле.

Удерживаешь бумагу и стилос на коленках и стараешься не опрокинуть чернила себе на ноги. А еще эти прутья железные между нами. Тот, что сидит со мной рядом, каждую ночь взывает к богине любви, и я такого не слыхивал со времен, когда разыскивал отца, деда моего, в борделе. Между нами: я сожалею, что богиня не отвечает, а то крики его с каждой ночью все громче становятся.

Так вот. Моих отца с братом убили, а Дядя мой пал от моей руки. Вернемся к моему деду? Чтоб какие вести ему поведать? Привет, папаша, кого нынче я знаю как деда своего, хоть ты и живешь с моей матерью. Я убил другого твоего сына. Нет в том никакой чести, только ты-то уже человек без чести. Ты воистину хитер. Так хитер, Инквизитор, и так меня разозлил, что я с ними говорю, а не с тобой. Что ж это за показания?

Ты помылся с тех пор, как я тебя в последний раз видел. Ключевая вода с драгоценными солями, специями и лепестками цветов. Специй такое множество, что впору заподозрить, будто твоя десятилетняя жена пыталась сварить тебя. Не собиралась? Нюхом чую волдырь у тебя на спине справа, как раз там, куда она лила кипящую воду и ошпарила тебя. Все боги свидетели, она точно собиралась сварить тебя. Ты ей врезал, само собой, крепко, по губам. Ты и прежде приносил на себе ее кровь.

Что там у нас произошло следом? После того как стражники отдубасили меня по затылку, но до того, как меня сюда приволокли. Значит, было дело: я душил тебя, пока ты едва не сдох. Было дело, когда стражникам пришлось по щекам тебя хлестать, как накурившегося опиумом придурка в мужском логове любителей вызвать духов. Не спрашивай меня больше про Миту.

Еще одно. Когда вы перевезли меня в Нигики? До города этого почти день скакать от узилища, где меня в последний раз держали. Нюхом чую соляные копи, в какую сторону ни повернусь. Меня ночью перевозили? Что за странное зелье держало меня во сне? Я заметил, что ты не говоришь «нет», когда я упоминаю Нигики. Народ болтает, что тюрьма в Нигики роскошней дворца в Конгоре, только этот народ никогда в этой тюрьме не сидел. Ее вы тоже перевезли или одного только своего дорогого, неподступного Следопыта?

В последний раз я в этом городе тоже в цепях был. Как не рассказать тебе эту историю!

Позволил я себе быть проданным одному дворянину в Нигики, ведь раб все-таки ел четыре раза на день, собственного ума никак не имел и жил во дворце. Так почему б и не побыть рабом? А в любое время, как по свободе затоскую, возьму да попросту убью своего хозяина. Только к этому дворянину слух склонял сам ваш безумный Король. Я узнал, потому как он каждому о том рассказывал, кто был слушать готов. А раз уж я ввязался в новую забаву – полное раболепие перед другим, – то и оказался среди тех, кому он рассказал. В южных королевствах рабов перепродавать нельзя, тем более в Нигики, но мой хозяин это сделал и тем определил свою судьбу.

Иногда рабы оказывались свободнорожденными и украденными.

Хозяин был трусом и вором, он порол свою жену по ночам и колотил ее днем – чтоб рабы видели, мол, превыше него нет ни мужчины, ни женщины. Как-то, когда его не было, я сказал ей: будет на то воля хозяйки, так у меня есть пять конечностей, десять пальцев, один язык и две дыры, и все к ее услугам. Она сказала, что от меня несет, как от кабана, но я, может, единственный в Нигики мужчина, кто не пропах солью. Она сказала, что слышала кое-что про мужчин с севера, про то, что вытворяют они с женщинами своими губами и языком. Я пошуровал в пяти ее одеждах, добрался до ее коу, потом распластал в обе стороны губы ее срамные, потом метнул языком прямо в маленькую душу, какая глубоко сидела у той женщины и какую мы, ку, считаем потаенным мальчиком, какого вырезать нужно, но какая на самом деле превыше всяких мальчиков-девочек. Шуму от хозяйки было больше, чем когда ее пороли, но поскольку я под ее одеждами был спрятан, рабыни думали, будто она порку вспоминает, либо бог урожая ее к небесам возносит.

Никогда она не позволяла мне засунуть в нее хоть что-то, кроме языка, такая уж повадка у хозяек.

– Как можно возлечь с кабаном? – говаривала она.

Не терпится узнать, чем это кончилось? Не терпится узнать, не раздвигал ли я когда моря ее одежд да и драл ее безо всякого спроса, ведь вы, южные лорды, именно так и поступаете. Или ты дождаться не можешь момента, когда я убью ее мужа, ведь разве все мои сказания не кончаются кровью?

Вскоре я сказал дворянину, что еще и луны не прошло, а мне уже наскучило быть рабом. Даже жестокость твоя любопытства не вызывает. Я попрощался, изобразил губами и языком обидное «пфр-р» в лицо хозяйке и пошел себе.

Да, так я и ушел.

Ладно, ладно, раз уж тебе дознаться приспичило. Ну да, шлепнул я плашмя дворянина по затылку мечом нгомбе, заставил одного раба насрать ему в рот и обвязал ему голову веревкой так, чтоб челюсть не открыть. Потом я ушел.

Детишки?

А это-то при чем?

Детишек я видел. И не раз, и не два. Через неделю после того, как мы оставили их у гангатомов, пробирался я вдоль реки-двойняшки. К тому времени от деревни ветром несло телами Кавы, колдуна и моего любимого Дяди. На подходе, когда шел по гангатомовой стороне реки, в любой миг мог копье грудью словить, и мой убийца не соврал бы, когда сказал бы: тут и убил я ку. Я перебегал от дерева к дереву, от куста к кусту, зная, что не должен был уходить. Всего неделя прошла. Только, может, Альбиносу попался какой сорванец, кто пырнул его, чтоб посмотреть, не белая ли у него кровь, а может, женщин деревни пугали тревожные сны Дымчушки и нужно было объяснить, что бояться нечего, ведь иначе как бы им это узнать? И позволять ей сидеть у вас на голове, если хочется ей на ваших головах посидеть, а может, мой малыш, Колобок, вкатился в какого-нибудь мужика, ведь то был единственный известный ему способ известить, мол, а вот и я, поиграй со мной, я ж готовая игрушка. И ни за что не называть Жирафленка жирафом. Ни разу. А Близнецы такие добродушные хитрюги – один спросит тебя через правое плечо: «А где восток?» – и в это время другой несколько глоточков каши у тебя утянет.

И не было там Леопарда, чтоб ручаться за меня: он нашел дело и развлечения в Фасиси. Только река-двойняшка протекала по редким джунглям, дерево от дерева далеко стояло. Я припал к одному дереву и уже собирался к другому переметнуться, в десятке и еще семи шагах впереди, когда мимо пролетела стрела. Я отпрыгнул назад, и в дерево тут же впились три стрелы. Послышались голоса ку, воинов за рекой, посчитавших, что они убили меня. Я упал на живот и ящерицей пополз прочь.

Два года спустя я отправился навестить моих детишек-минги. Шел я из Малакала другой дорогой, чем та, по какой ку ходят. Жирафленок был уже высоким, как настоящий жираф, ноги его мне до головы доходили, лицо же стало немного постарше, но все равно молодое. Он первым меня увидел, когда я вошел в поселенье гангатомов. Про Альбиноса я не знал, что он самый старший, пока не увидел, что он вырос больше всех: мускулистый стал, ростом чуть повыше и очень красивый. Мне трудно было судить, на самом ли деле он быстро вырос или я только тогда и заметил. Даже когда он ко мне бежал, глаза женщин провожали его. Близнецы ушли на охоту в буш. Безногий малыш стал еще толще и круглее, колобком раскатывался повсюду. «От тебя на войне польза будет, – сказал я ему. – Вы теперь все воины?» Альбинос кивнул, а безногий Колобок хохотнул, подкатил ко мне, сбивая с ног. Дымчушки я не видел.

А потом, луну спустя, я пошел прогуляться с Жирафленком и спросил: «Дымчушка, она, что ли, до сих пор злится на меня?» Он не знал, как мне ответить, ведь сам он вовсе не знал злости. «Все мужчины, вошедшие в ее жизнь, уходят», – сказал он, когда мы подходили обратно к его дому. У двери женщины, взрастившие его, сообщили, что вождь умирает, а тот, кто станет их следующим вождем, плохо относится ко всем ку, даже к тому, что живет с другими людьми в доме из камня.

Имена их тебе ни к чему.

Что до Леопарда, то пять лет прошло, прежде чем я встретился с ним на постоялом дворе «Куликуло».

– Мне нужно, чтоб ты помог мне найти муху, – сказал он.

– Тогда с пауком посоветуйся, – ответил я.

Он рассмеялся. Годы изменили его, даром что выглядел он все так же. Челюсть его по-прежнему была крепка, глаза, как родники, в каких себя видишь. Усы и буйная грива придавали ему вид скорее льва, чем пантеры. Интересно, думалось, так же ли он скор и быстр. Долго я гадал, как он стареет: как леопард или как человек. Малакал был местом гражданской бойни, а не городом-прибежищем для оборотней. Но в «Куликуло» никогда не судили о людях по их обличью или одеянию, даже если те не носили ничего, кроме пыли да красной охры, размешанной на коровьем навозе, покуда платили они монетой, что крепка в цене и текла рекой. И все ж он извлек из мешка шкуры и обернул чем-то грубым и волосатым свои чресла, потом затянул спину в блестящую кожу. Это было ново. Животное выучилось стыду у людей, тот самый человек, кто когда-то сказал, что леопард бы в юбках рождался, если б ему полагалось их носить. Он спросил вина и напитка покрепче, какой зверя угробил бы.

– Ты изменился, Леопард.

– С тех пор как сел?

– С тех пор как я видел тебя в последний раз.

– Знаешь, Следопыт, нечестивые времена оставили свой след. А твои дни не нечестивы?

– Мои дни жирком заплывают.

Он рассмеялся.

– Только взгляни на себя: толковать с котом про перемены. – Рот у него кривился, будто он еще что скажет.

– Что? – спросил я.

Он указал:

– Глаз твой, дурак ты эдакий. Это еще что за колдовство? Предпочтешь о том не говорить?

– Я и позабыл, – буркнул я.

– Ты забыл, что у тебя на лице шакалий глаз?

– Волчий.

Он придвинулся ближе, и я почуял запах пива. Теперь я смотрел на него так же пристально, как и он на меня.

– Уже с нетерпением жду дня, когда ты мне расскажешь об этом, прямо изнываю от желания. Или от ужаса.

Этот смешок я пропустил.

– Так вот, Следопыт. В твоем городе я не нашел ни одного малого, с кем позабавиться. Как ты справляешься с ночным голодом?

– Я вместо этого жажду утоляю, – произнес я, и он рассмеялся.

А ведь и вправду в те годы я жил, как монах. Если только путешествие не заводило меня слишком далеко и не находились миленькие ребятки, не столь миленькие, как евнухи, зато куда более умелые в любовных играх, ну и женщины подходящие.

– Чем занимался ты в последние годы, Следопыт?

– Слишком многим и слишком мелким.

– Расскажи мне.

Вот те истории, какие я рассказал Леопарду, пока он пил вино и крепкий напиток на постоялом дворе «Куликуло».

Пять лет назад я жил не в Малакале, а в Калиндаре, спорном королевстве на границе с югом. Приютившем лордов-лошадников покруче, чем тут или в Джубе. По правде, местечко больше напоминало набор конюшен с пристройками для людей, чтоб было где перепихнуться, поспать и заговор сплести. Неважно, с какой стороны ты шел, до города можно было добраться только по изматывающей грунтовой дороге. Собирались там люди, любящие войну, люди суровые и мстительные в ненависти, страстные и буйные в любви, что презирали Богов и частенько бросали им вызов. Так что, само собой, я устроился там как дома.

Так вот, в Калиндаре был один Принц без положенных принцу владений и угодий, что уверял, что дочь его похитили бандиты по дороге на север. И вот какой они требовали выкуп: серебро весом в 15 лошадей. Слышь, Принц этот послал своего слугу привести меня, что тот и попытался проделать, по мере сил подражая мерзким манерам Принца. Я отправил его обратно без двух пальцев.

Второй слуга Принца кланялся и просил меня доставить Принцу удовольствие своим появлением. Так что пошел я во дворец, в каком было пять комнат, стоявших одна на другой, с двориком, забитым курами. Но было у него золото. Он носил его на зубах, продетым сквозь брови, а когда уборщик нужника проходил мимо, то нес горшок для сранья из чистого золота.

– Ты, человек, отнявший у моего стража пальцы, я нашел для тебя полезное дело, – молвил Принц.

– Я не смогу найти королевство, какого ты не терял, – сказал я. В Калиндаре двусмысленный язык не в ходу, так что фраза моя разом обратно в море канула.

– Королевство? Мне не нужно находить королевство. Пять дней назад бандиты похитили мою дочь, вашу Принцессу. Потребовали выкуп, серебра весом в 15 лошадей.

– Ты заплатишь?

Принц потер нижнюю губу, по-прежнему смотрясь в зеркало.

– Прежде мне нужны заслуживающие доверия слова, что ваша Принцесса еще жива. Говорили, что у тебя нюх.

– Это так. Ты хочешь, чтобы я нашел ее и вернул обратно?

– Послушайте только, как он с Принцами разговаривает! Нет. Я желаю только, чтоб ты нашел ее и предоставил мне толковый отчет. Потом я решу.

Принц кивнул какой-то старухе, и та швырнула в меня куклой. Я поднял ее и обнюхал.

– Цена – семь раз по десять золотых, – сказал я.

– Цена – я пощажу твою жизнь за твою дерзость, – сказал он.

Этот Принц без кола и двора пугал, как младенец, заходящийся над собственными какашками, какими себя же и обложил, однако я отправился отыскивать Принцессу, потому как случается, что дело само себя окупает. Особенно когда запах ее повлек меня не к северным дорогам, и не к бандитским городкам, и даже не к вырытой в земле пустой могиле, а на непродолжительную утреннюю прогулку от маленького дворца ее отца. К хижине возле места, где когда-то был оживленный рынок фруктов и мяса, но теперь поросшего диким кустарником.

Отыскал я ее ночью. Ее и ее похитителей женщин, один из них трясся от полученной оплеушины.

– Десять и еще пять лошадей? И это все, что я есть для тебя, 15 лошадей? И серебром? Неужто ты столь низок по рождению, что считаешь, будто я столько стою?

Она ругалась и брюзжала так долго, что это стало мне докучать, а она все упрямилась. Готов поклясться, что похититель уже подумывал, а не заплатить ли Принцу, чтоб тот ее обратно взял. Я учуял в нем дар оборотня, такой же котяра, как Леопард. Лев, наверное, и лежавшие вокруг остальные мужчины были его прайдом, и женщина у костра, та поглядывала на них сердито и с превосходством главной самки. Все они набились в комнату с Принцессой, трещавшей, как какаду. План был таков. Этот лев со своим прайдом похищает Принцессу и требует некую сумму. Сумму, какую Принц с готовностью уплатит, поскольку дочь для него дороже серебра или золота. Серебро Принцесса пустила бы на оплату наемников, чтоб свергнуть Принца, у кого не было ни владений, ни угодий. Поначалу я думал, что она походила на тех мальчиков и девочек, что, будучи похищены слишком юными, оказавшись в плену, начинают проникаться симпатией к тем, кто их пленил. Даже любовью. Но потом она заговорила:

– Мне следовало бы леопардов взять, те по крайней мере умны. – Главный лев-человек заревел так громко, что это перепугало людей на улице.

– По-моему, я знаю, чем эта история закончится, – сказал Леопард. – Или, может, я просто тебя знаю. Ты доложил Принцу про заговор его дочери, потом смылся так же тихо, как и пришел.

– Леопард, дружище, что было б в том забавного? А кроме того, дни мои были долгими, а дела еле двигались.

– Ты скучал.

– Как бог какой, что ждет, чтоб человек удивил его.

Он ухмыльнулся:

– Так поспеши же, поведай, что ты сотворил, чтоб и я смог рассказать тебе мою собственную историю.

– Я вернулся к Принцу и дал ему толковый отчет. «Добродетельный принц, – сказал я, – мне еще предстоит отыскать бандитов, но на своем пути я проходил мимо домика возле старого рынка, где какие-то мужчины готовили заговор с целью отобрать у тебя корону». – «Что? Ты в том уверен? Что за мужчины?» – спрашивал он. – «Я не всматривался. Вместо этого поспешил обратно к тебе. Теперь сразу пойду искать твою дочь», – сказал я. – «А мне что делать с этими мужчинами?» – «Пошли людей к тому домику под видом татей ночных и спали его ночью до основания».

Леопард уставился на меня, готовый сорвать историю прямо с моих губ.

– Послал?

– Кто знает. Но в следующую луну я видел его дочь у нее в окне: голова торчала черным пеньком.

– Такая у тебя история? Расскажи мне другую.

– Нет. Ты расскажи мне про свои странствия. Что делать Леопарду в новых землях, где он не может охотиться?

– Любой леопард отыскивает мясо, где только может его сыскать. И потом, есть там чем нам питаться! Но ты ж меня знаешь. Звери вроде нас никак не созданы для одного места. Однако никто не странствует так далеко, как я. Я и на корабль сел, вдаль рвался. Я ходил по морю, потом на другой корабль пересел и дальше ходил по морям много-много лун.

Он взобрался на кресло и ссутулился на сиденье. Я знал, что он так сделает.

– Я видел громадных морских зверей, среди них и того, что по виду на рыбу похож, но способен корабль проглотить целиком. Ты видел корабли, Следопыт? Это лодки, сделанные для великанов, в них есть комнаты, похожие на гостиничные номера, они вмещают сотню людей, а то и больше. У них на нижней палубе люди гребут под барабан – все они такие муки переносят! – а над палубой к столбам привязаны огромные куски холста, какие ловят ветер, и тот толкает корабль в море. Большинство кораблей строили люди из этих земель, что последовали за Светом с востока. Я отца своего нашел.

– Леопард! Ты ж считал, что он умер?

– Так он и сделал! Человек этот был кузнецом и жил на острове посреди реки. Я забыл его имя.

– Нет, не забыл.

– Етить всех богов, может, и не хочу. Не был он больше кузнецом – просто старый человек, ожидающий смерти. Я побыл там с ним. Видел, как он стал забывать, что помнил, потом видел, как он стал забывать, что забывал. Послушай, не было в нем ничего от леопарда: он все позабыл про то, как жил с молодой женой и семьей под одной крышей, что уж никак не в натуре леопарда. «Проклятье тебе и твоим усам», – говорил он мне много раз. Но бывали дни, когда он смотрел на меня и рычал, и ты б видел, как он пугался, понять пытаясь, откуда рычание раздается. Раз я обратился у него на глазах, и он вскрикнул, как вскрикивают старики, – беззвучно. Никто не поверил ему, когда он заорал: «Смотрите, котяра дикий, он меня съест!»

– Очень печальная история.

– Будет еще печальнее. У детей его, что в том доме жили, моих братьев и сестер, у всех было что-то кошачье. У самого младшего – пятна по всей спине. И ни одному не нравилось одежду носить, даром что на этом острове посреди реки мужчины и женщины закутываются так, что одни глаза и видно. Когда отец умирал, то на смертном одре своем то и дело обращался из человека в леопарда и опять в человека. Это перепугало детей и доставило горе их матери. В конце концов в комнате остались только я, мой самый младший брат и он, потому как все, кроме самого младшего, решили, что это колдовство. Самый младший смотрел на своего отца и наконец-то разглядел себя. Оба мы обратились в леопардов, и я лизал лицо моего отца, успокаивая его. Я ушел, когда погрузился он в бесконечный сон.

– Грустная история. И все ж присутствует в ней красота.

– Ты теперь любитель красоты?

– Видел бы ты, кто еще сегодня утром покинул мою постель, не спрашивал бы этого.

Смех его мимо меня прошел. Весь постоялый двор слышал, когда Леопард смеялся.

– Скитальцем я стал, Следопыт. Странствовал от земли к земле, от королевства к королевству. Был в царствах, где кожа у людей бледнее, чем песок, и каждые семь дней едят они собственного своего бога. Был я фермером, наемным убийцей, даже имя себе взял – Квеси.

– Что оно означает?

– Етить всех богов, если я знаю. Я даже лицедеем стал, развлекал народ искусством непотребностей.

– Что?

– Хватит, дружище. Разыскал я тебя по той причине…

– Етить всех богов с твоей причиной. Я хочу еще послушать про искусства непотребностей.

– У нас не так-то много времени, Следопыт.

– Тогда расскажи по-быстрому. Но не пропускай никаких подробностей.

– Следопыт!

– Или я встану и уйду, оставив тебя один на один со счетом, Квеси.

Он только что не вздрогнул, когда я произнес это.

– Хорошо. Хватит. Был я, значит, солдатом.

– Непохоже на начало непотребной истории.

– Етить всех богов, Следопыт. Может, история начинается, когда человек отыскал армию…

– Севера или Юга?

– Обделайся оба. Человек этот, говорю, отыскал армию, какой нужен был наивысшего мастерства лучник. Человек этот оказался в землях без еды, без развлечений. Человек этот, может, как никто, умел истреблять врагов, но никак не умел уживаться в мире среди солдат, своих же товарищей по оружию. Впрочем, с одним-двумя из них, посимпатичнее, повозиться стоило.

– Леопард – как всегда.

– Вот как это произошло. Мы напали на селение, где у жителей не было оружия, кроме камней для рубки мяса, и сожгли дотла хижины вместе с бывшими в них женщинами и детьми. Такое случалось. Я говорил: я не убиваю женщин с детьми, даже когда голодный. Командир наш, мелкий сучонок, говорит: тогда бей их из лука. Я говорю: они не воины, сражающиеся на войне, – а он мне: у тебя приказ. Я ушел, потому как я не солдат, а битва наша не стоила денег. Скажу, и это тоже произошло. Мелкий сучонок заверещал: «Предатель!» – и мигом его люди бросились ко мне, в то время как солдаты продолжали жечь детей, загнанных в хижины. Четверо солдат подступили ко мне, только я уже успел пустить четыре стрелы меж четырех пар глаз. Мелкий сучонок попытался снова заверещать, но моя пятая стрела пробила ему горло. Так что нечего и рассказывать тебе, Следопыт, что пришлось мне удирать под покровом дыма от пожарища. Только потом я днями бродил, прежде чем выяснилось, что забрел в Песочное море, где ничто не живет.

Четыре дня без воды и пищи, и я стал видеть шагающую по облакам толстуху, львов, шагающих на двух лапах, и караван, шедший, не касаясь песка. Люди из каравана подобрали меня и швырнули в обоз. Я очнулся, когда мать одного мальчика велела ему брызнуть мне водой в лицо. Караван бросил меня возле чьего-то крыльца в Увакадишу.

– Теперь, стало быть, ты наемник, – сказал я.

– Нет, гляньте на этого прокаженного, винящего другого прокаженного в проказе!

– Только я нахожу людей, а не убиваю их.

– Нет, ты охотишься за ними. К чему нам война из-за слов? Ты счастлив, Следопыт?

– Я многим доволен. Мир этот и не думает одаривать меня хоть чем-то, и все-таки у меня есть все, что мне нужно.

– Дурак, я не о том тебя спрашивал.

– Звери нынче счастья ищут? Будь поменьше человеком и побольше Леопардом, если уж собираешься человеком быть.

– Етить всех богов, ищейка, простой же вопрос. Самый длинный ответ – всего одно слово.

– Это касается твоего предложения?

– Нет.

– Тогда вот тебе ответ. Я занят, и лучше иметь занятие, чем скуку терпеть, разве не так?

– Я жду…

– Чего?

– Когда ты скажешь, мол, грусть – не отсутствие счастья, а противоположность ему.

– Я когда-нибудь говорил такое?

– Ты говоришь нечто близкое. И кому принадлежит твое сердце?

– Ты как-то сказал мне, что никто не любит никого.

– Возможно, я был молод и влюблен в собственный член.

– Jakrari mada kairiwoni yoloba mada.

– Какая польза от такого языка котяре?

– Тебе твой член вроде верблюда.

Я уж было начал нести ему всякое, но тут услышал, что котяра смеется.

– Я не доверяю людям, какие отправляются в путешествия без возврата, это ничего им не дает. Я был, скажем так, разочарован в людях, кому нечего терять, – сказал он.

– Ты счастлив?

– Отвечаешь вопросом на вопрос?

– Так ведь глянь на нас: завываем, как первые жены мужей, какие больше нас не хотят. Впрочем, я ж малый, никем не взращенный, а ты притворяешься, что ты человек, когда тебе это надо, только бегает множество заколдованных зверей, умеющих говорить. Каким бы ни было это самое твое предложение, мне оно нравится все меньше и меньше.

– Мое предложение, Следопыт, еще не сошло с моих уст.

– Это так, но ты что-то такое проверить стараешься.

– Прости меня, Следопыт, но я не видел тебя много-много лун.

– И ведь это ты, кто меня отыскал, котяра. А теперь тратишь попусту мое время. Вот монета за твою сырую кабанятину. И еще одна сверху – за всю кровь, какую в ней для тебя оставят.

– Мне приятно видеть тебя.

– Готов был сказать то же самое, а ты вдруг принялся душу мне бередить.

– О, брат, о душе твоей я все время думаю. И тревожусь тоже.

– Это тоже часть тревоги?

– Что?

– Сраная твоя проверка.

– Следопыт, мы свободнорожденные. Я пью и ем с другим. По крайней мере, сядь, раз уж не намерен есть.

Я встал, уходя. И уже прилично отошел от него, когда сказал:

– Извести меня, когда я прошел какую ни на есть проверку, что ты пытался мне устроить.

– Ты думаешь – прошел?

– Прошел, когда я в эту дверь вошел. Иначе ты четыре дня ждал бы, чтоб наведаться ко мне. Ты, Леопард, хоть когда различаешь человека, кто понятия не имеет, что он несчастлив? Ищи его в шрамах на лице его женщины. Или в совершенстве его резьбы по дереву или ковке металла, или в масках, им изготовленных для того, чтоб самому носить, потому как он не позволяет миру видеть его лицо. Я не счастлив, Леопард. Но я и не несчастлив, насколько мне известно.

– У меня привет тебе от ребятни.

Он знал, что это остановит меня.

– Что? Как?

– Я все еще торгую с Гангатомом, Следопыт.

– Говори, что они просили передать. Сейчас же.

– Не сейчас. Верь мне, девчушка твоя живет прекрасно, пусть даже по-прежнему фукает да шикает, голубым дымом оборачивается, когда из себя выходит, что частенько бывает. Ты их видел?

– Нет, давно уже.

– А-а.

– Что значит это «а-а»?

– Странное выражение на твоем лице.

– Нет у меня никакого странного выражения.

– Следопыт, да ты весь из странных выражений. Ничему и никогда не скрыться на твоем лице, как бы упрямо ты ни старался скрыть это. Как раз поэтому я и способен судить, по душе или нет тебе люди. Ты наихудший в мире лгун и единственное лицо, какому я доверяю.

– Я хочу послушать о ребятне.

– Само собой. Они…

– Разве никто не сказал, что я навещал их? Ни один?

– Ты только что заявил, что не видел их. Давно уже – ты сам это сказал.

– Давно уже, может, оно и было, если они говорят, что лица моего не видели.

– Еще больше странного, Следопыт. Детишки упитаны и улыбчивы. Альбинос скоро станет там лучшим воином.

– А девчушка?

– Я только что рассказал тебе о ней.

– Ешь.

– Нам есть что еще обсудить, Следопыт. Оставим пока ностальгию. – Он взял последний кусок мяса в рот и стал жевать. На блюде осталась кровь. Он посмотрел на нее, потом глянул на меня.

– Ой, Леопард, да будь ты, вонючка сраная, зверем. Твоя нужда в одобрении человека меня тревожит.

Он растянул рот в ухмылке до ушей, поднес блюдо к лицу и начисто вылизал его.

– Не свежая убоина, – заметил я.

– Ничего, подойдет. Ну и наконец, зачем я к тебе пришел.

– Что-то там про муху.

– Это просто обозначение.

– Зачем ты спрашивал, счастлив ли я?

– Это путь, на какой я прошу тебя ступить. О, Следопыт, чего он только из тебя не потянет! Лучше, если б у тебя с самого начала ничего не было.

– Только что ты уверял, что было б лучше, если мне есть что терять.

– Я говорил, что разочаровался в людях, у кого нет ничего. Некоторых. Но Следопыт, какого я знаю, и не имеет ничего, и ничего не возделывает. Это изменилось?

– А если да?

– Я задал бы иные вопросы.

– Откуда ты знаешь, что я их не задаю?

– Следопыт? Что за… – Леопард круто обернулся, пытаясь понять, что вызвало мои слова.

– Ничего, – пожал я плечами. – Показалось, заметил… показалось, пришло и обратно ушло… Это…

– Что?

– Ничего. Так, шальная мысль. Ничего. Так, выкладывай, котяра, я терпение теряю.

Леопард соскочил с кресла и распрямил ноги. Вновь сел, уже нормально, лицом ко мне.

– Он зовет его мушкой. По мне, это странно, что он так делает, особенно голоском своим, что больше похож на старушечий, чем на мужской, только, по-моему, эта муха дорога ему.

– Еще раз. На этот раз – со смыслом.

– Могу рассказать тебе только то, что этот мужик мне рассказал. Выразился он очень ясно: оставьте указания мне, сказал. Етить всех богов и вы, люди, кто не выражается точно. И ты обделайся – видел я выражение на твоей морде. Друг, вот что мне известно. Есть ребенок, малец, кто пропал. Городские власти говорят, что, вероятнее всего, его унесло рекой или, возможно, его слопали крокодилы или речное племя, поскольку, когда голоден, что угодно слопаешь.

– Чтоб твою мать тыщу раз отымели.

– Тысячу и один раз, коль скоро мы заговорили о моей матери, – поправил Леопард и рассмеялся. – Вот что мне известно. Городские власти считают, что ребенок либо утонул, либо его убили, либо какой-нибудь зверь съел. Однако этот торгаш, Амаду Касавура, под таким именем он значится, человек зажиточный и со вкусом. Он убежден, что его ребенок, его мушка, жив и движется на запад. В его доме есть убедительные данные, Следопыт, свидетельства, так что истории его веришь. Кроме того, он человек богатый, очень богатый, учитывая, что ни один из нас за дешево не продается.

– Нас?

– Он ввел в дело девятерых, Следопыт. Пять мужчин, три женщины и, будем надеяться, ты.

– Стало быть, кошелек – это самое выгодное в нем. А ребенок? Его собственный?

– Он не говорит ни да, ни нет. Он работорговец, продает чернокожих и краснокожих рабов на корабли, какие приходят от людей, что последовали за Светом с востока.

– У работорговцев нет ничего, кроме врагов. Может, кто убил ребенка.

– Может быть, только он тверд в своем желании, Следопыт. Знает, что мы могли бы найти труп, когда от него одни кости останутся. Но тогда он, по крайности, знал бы, а знать наверняка лучше, чем годами мучиться. Но я слишком многое пропускаю и перехожу к миссии…

– Миссии, да? Теперь нам предстоит стать жрецами?

– Следопыт, я из кошачьих. По-твоему, сколько распроклятущих слов я знаю?

На этот раз рассмеялся я.

– Я рассказал тебе, что знаю. Барышник платит девятерым либо за то, чтобы найти мальца живым, либо за доказательство его смерти, и ему все равно, как мы будем вести поиск. Малец может быть за две деревни отсюда, может быть в южных королевствах, может быть, кости его похоронены в Мверу. У тебя нюх, Следопыт. Ты способен отыскать его за дни.

– Если охота так быстра, то зачем ему девятеро?

– Умница, Следопыт, разве тебе не ясно? Малец не убежал. Его увезли.

– Кто?

– Лучше, чтоб это исходило от него. Если объясню я, ты, может, не пойдешь.

Я уставился на него.

– Это выражение твоего лица мне известно, – произнес Леопард.

– Какое выражение?

– Такое выражение. Тебя интерес с головой накрыл. Ты самой идеей обжираешься.

– Ты слишком много на лице моем вычитываешь.

– Не только в твоем лице дело. В самом крайнем случае впрягайся, потому как будет чем головы дурить и это не будет деньгой. Теперь что до желаний…

Я взглянул на этого человека, кто незадолго до того, как солнце село, убеждал хозяина постоялого двора подать ему на ужин сырое мясо, пропитанное собственной кровью. Потом я учуял кое-что, то же, что и прежде, на Леопарде и все ж не на нем. На дворе запах был сильнее, потом ослабел. Опять сильный, сильнее, потом слабее. Запах делался слабее всякий раз, когда Леопард отворачивался.

– Кто это, тот малый, что идет за нами? – спросил я.

Говорил я довольно громко – чтоб малый слышал. Он перебирался из одного темного места в другое, из черной тени от столба до красного света, отбрасываемого факелом. Скользнул в дверной проем закрытого дома, меньше чем в двадцати шагах от нас.

– Что бы мне знать хотелось, Леопард, так это позволишь ли ты мне метнуть топорик и раскроить ему башку надвое, прежде чем признаешься, что он твой.

– Он не мой, и, боги свидетели, я не его.

– И все ж я чуял его запах все время, пока мы на постоялом дворе были.

– Надоеда – вот кто он, – вздохнул Леопард, следя за тем, как малый выскользнул из дверного проема – слишком натужно следил. Малый не высок, но достаточно тощ, чтобы сойти за высокого. Кожа темная, как тень, красная мантия, завязанная у горла, доходила до бедер, выше локтей ленточные красные перетяжки, на запястьях золотые браслеты, полосатая юбка вокруг талии. Он носил лук и стрелы Леопарда.

– Спас его от пиратов то ли в третьем, то ли в четвертом плаванье. Теперь отказывается оставить меня в покое. Клянусь, его ко мне ветром прибивает.

– По правде, Леопард, когда я говорил, что то и дело чуял его, я имел в виду – чуял его на тебе.

Леопард прыснул смехом – коротко, как ребенок, пойманный в миг, когда он готов был набедокурить.

– У причудливых зверей причудливые позывы, Следопыт. В его руках мой лук, когда я своими не владею, и он всегда находит меня, куда бы я ни пошел. Кто знает, кроме богов? Может, станет рассказывать восхитительные сказки про меня, когда меня не станет. Я пописал на него, помечая, что он – мой.

– Что?

– Шутка, Следопыт.

– Шутка не означает неправды.

– Я же не животное.

– С каких это пор?

Я удержался от расспросов, не второй ли это малый, кого он с пути сбивает, мол, тот безо всякой надежды в ожидании чего-то, чего ты ему никогда не дашь, потому как то, что ты даешь, это вовсе не то, твои глаза его глаза видят, твой слух внимает всему, что он говорит, твои губы для его губ, все то, что ты ему дать и у него отнять способен, и ничего из того, что ему нужно. Или он твой десятый? Вместо этого сказал:

– Где этот работорговец?

Работорговец был с севера, тайно торговал с Нигики, но он и его караваны, полные свежих рабов, устроили лагерь в долине Увомовомовомово, меньше чем в четверти дня пути от Малакала, а то и быстрее, коль скоро всего и надо-то было, что по склону спуститься. Я спросил Леопарда, не испытывает ли этот человек страха перед бандитами.

– Как-то раз шайка воров попыталась ограбить его возле Темноземья. Приставили ему нож к горлу и смеялись, что у него всего три охранника, с кем они легко расправились, и как же это так, что у самого Барышника при себе нет никакого оружия при таком-то товаре? Воры ускакали на конях, но работорговец с помощью говорящего барабана сообщил, куда направились воры, еще до того, как они до ворот доскакали. К тому времени, когда в ворота въезжал Барышник, три грабителя были прибиты к ним гвоздями, кожа у них на животах распластана, а кишки свисали из них на всеобщее обозрение. Нынче он водит караваны в сопровождении всего четырех человек, что кормят рабов на пути к побережью.

– Я уже пылаю к нему великой любовью, – сказал я.

На цыпочках миновал хозяйку постоялого двора: она пару дней назад уведомила меня, что я на два дня задержал плату, и, обхватив руками свои могучие груди, сказала, что есть и иные способы расплатиться. У себя в комнате я собрал плащ из козлиной шкуры, два бурдюка с водой, немного орехов в мешочке и два ножа. И вылез через окно.

Мы с Леопардом отправились на своих двоих. Пришлось одолеть первый спуск, пройтись немного по ровной земле, потом опять одолеть крутой спуск и, спускаясь по скалистым холмам, выйти прямо в долину. Леопард в жизни не ездил на спине другого животного, а у меня в жизни своих лошадей не было, хотя нескольких я и крал. На подходе к воротам я заметил, что малый шагает за нами, все так же прыгая от одной древесной тени к другой, прячась за пеньками развалин старинных башен, стоявших тут задолго до того, как Малакал стал Малакалом. Однажды я ночевал тут. Духи были приветливы, а может, им все равно было. Руины оставили люди, постигшие секреты металлов и умевшие вырубать черный камень. Стены безо всякого раствора, просто кирпич поверх кирпича, порой они изгибались в купол. Какой-нибудь житель Песочного моря, кто века считал, сказал бы, что старинному Малакалу веков шесть, а может, и больше. Понятное дело, в те времена стены были нужны людям столько же, чтоб за ними укрываться, сколько и чтоб из них не выпускать. Оборона, богатство, власть. В ту единственную ночь я смог постичь старый город: прогнившее дерево дверных проемов, ступени, переулочки, проходы, водоводы для чистой воды и водосливы для нечистот – все это внутри стен в семьдесят шагов высотой и в двадцать шагов толщиной. А потом в один день все жители старого Малакала пропали. Вымерли, сбежали – этого ни один гриот не помнит и не знает. Ныне кварталы искрошились в щебень, который заставлял петлять туда-сюда, вокруг, назад и вниз там, где когда-то была улочка, застревать в тупиках, откуда некуда было идти, кроме как назад возвращаться, только возвращаться – куда? Лабиринт. Малый, до того державшийся позади нас, тут пропал.

– По правде, ты способен отхватить человеку голову за один укус, а он почему-то больше меня боится. Как его зовут?

Леопард, как обычно, ушел вперед.

– Я так и не удосужился спросить, – сказал он и рассмеялся.

– Етить всех богов, если ты не самый худший из котяр, – пробурчал я.

Я держался в нескольких шагах позади, пока и сам не потерялся в тени. Видел, как малый старался двигаться от пенька к пеньку, от руины к руине, от одной осыпающейся стены к другой. По правде, мог бы следить за ним до самого темна. Он упал в развалины, что были не очень-то и глубоки, и пытался сам выбраться из них. Когда он пустился бежать, запах его малость изменился: он всегда менялся, если страх или восторг одолевал. Споткнувшись о мою ногу, малый полетел в грязь.

Наверное, нога моя поджидала его.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Не твое дело знать, – ответил он, вставая. Важно надулся и смотрел мимо меня. Выглядел он старше, чем раньше: один из тех, кому даже десять и еще девять лет может быть, но в его сознании все равно десять и еще три. Я глядел на него, думая, что останется, когда Леопарду от него не будет больше никакой пользы.

– Я мог бы оставить тебя в этих руинах, и ты пропадал бы целый день. А где бы был к тому времени твой драгоценный Леопард, скажи мне?

– Один кирпич и дерьмо, никому не нужное.

– Берегись. Предки услышат тебя, и тогда ты вовек не выберешься.

– Все его друзья дураки, как ты?

Я швырнул в него первое, что под руку попалось. Он мигом словил. Молодец.

Но сразу бросил, едва увидел, что это череп.

– Ты ему не нужный.

Я направился прочь, туда, где, как я знал, были ворота.

– Ты куда?

– Назад. Похлебать приличный суп у неприличной женщины. Рассказать твоему… как бы ты его ни называл… что ты сказал, что я ему не нужен, вот я ушел. То есть это если ты сумеешь выбраться из этих развалин.

– Погоди!

Я обернулся.

– Как мне отсюдова выбраться?

Я пошагал мимо него, не дожидаясь, когда он за мной пойдет. Я ступил на холодный пепел от давно угасшего пожара. Из пыли торчали кусочки белой ткани, свечного воска, гнилой плод и зеленые бусины, бывшие, может, бусами. Кто-то пробовал воззвать к предкам или богам больше луны назад. Мы смогли выбраться из руин и последних из деревьев к краю равнины. Еще одна ночь без луны.

– Так как тебя зовут? – спросил я.

– Фумели, – буркнул он, уставившись в землю.

– Береги свое сердце, Фумели.

– Это что значит?

Я сел на валун. Глупостью было бы спускаться в долину в такой темноте, хотя я и чуял, что Леопард уже на полпути туда.

– Мы спим тут до первого света.

– Но он же…

– Будет крепко спать прямо там, пока мы не разбудим его утром.

Две мысли и один сон наведались ко мне в ту ночь.

Леопард говорит много такого, что скатывается с него, как с гуся вода, зато пятном липнет ко мне. По правде, бывает время, когда у меня появляется желание отмыться от него. Всегда рад его видеть, но никогда не грущу, когда он уходит. Он спрашивал меня, счастлив ли я, и я до сих пор понять не могу ни вопроса, ни того, что он узнал бы из ответа.

Никто не улыбается больше, чем Леопард, только он говорит одно и то же, будь то в радости или в печали. По-моему, и то, и другое – личины, какие он надевает перед тем, что задевает глубоко, прежде всего душу. Счастье? Кому нужно счастливым быть, когда есть пиво масуку? И душистое мясо, хорошая деньга и теплые тела в постели рядом? И потом, быть мужчиной в моей семье – значит упустить счастье, какое зависит от слишком многого, что не в нашей власти.

Когда есть за что сражаться или когда нечего терять – когда из тебя получается превосходный воин? У меня ответа нет. О детишках я думал больше, чем верилось, что стану думать. Вскоре я до того стал ощущать это чем-то вроде легкого удара в голове или учащения сердцебиения, что, даже убеждая себя: это прошло, тревожиться не о чем, детишками этими я благо сотворил или, во всяком случае, что мог, то все сделал, – а являлось чувство, шептавшее: не все. Темный вечер стал еще темнее. Не одно ли это из того, что Сангома пятном оставила на мне, гадал я, или, может, легкое помешательство?

Я проснулся, когда малый склонился надо мной.

– Твой другой глаз в темноте светится, как у собаки, – выговорил он. Я бы закатил ему оплеуху, да свежий порез у него над правой бровью сочился кровью.

– Какие скалы скользкие с утра! Особенно если дороги не знаешь.

Малый недовольно зашипел. Он подобрал Леопардов лук с колчаном. Хотел бы я знать, заставлял ли хоть кто меня так трепетать, как Леопард этого малого.

– И я не храплю, – сказал я, но он уже бежал вниз к долине, пока не остановился.

Прошелся, сел на камень и задумался в ожидании, когда я окажусь всего в нескольких шагах позади него, после чего снова пошел. Но не очень далеко, ведь, куда идти, он не знал.

– Погладь ему животик, – сказал я. – Ему это нравится. Великое удовольствие.

– Ты-то откуда это знаешь? Ты, должно, всяких разных людей перегладил.

– Он же из кошачьих. А кот любит, когда ему пузик гладят. Совсем как собака. У тебя в башке твоей что, совсем ничего нет?

Почва стала красной и влажной, зеленые пеньки лезли под ноги, словно бугорки. Чем ниже мы спускались, тем просторней выглядела долина. Она уходила к самому краю неба и дальше. Мудрые говорили, что когда-то долина была просто небольшой речкой, богиней, позабывшей, что она божество. Речка змеилась через долину, смывала землю, слой грязи за слоем, камень за камнем, глубже и глубже, пока ко времени человека этого века не покинула долину, которую прорезала так глубоко, что человек не стал понимать обратное: не земля лежит так низко, а гора вздымается так высоко. Глядя вверх, пока мы спускались вниз, поглядывая на небо и туман, мы видели, как теснили горы одна другую, и каждая из них была больше города. Высокие до того, что окрашивались в цвет неба, а не кустарников. Из одного этого хотелось взор обращать к небу, а не к земле. К грязи, пока та краснела, к кустикам, пока те уступали место деревьям, к речке прозрачной, как стекло, а в ней – толстые нимфы с широкими бабьими головами и растянутыми ртами, днем они не прячутся, зная, что этот караван не за такой, как они, добычей охотится.

Малый, чье имя я успел забыть, вовсю припустил за леопардом, как только мы спустились с горы. По правде, я знал, что это не Леопард, знал, что эта кошка очень разозлится. Малый ухватил леопарда за хвост, тот прыжком развернулся и зарычал, потом присел и прыгнул на малого. Еще один рев раздался неподалеку от первого каравана, когда этот леопард припечатал малого к земле. Малый вскочил, отряхнулся, пока никто не видел, и побежал к Леопарду. Остановился прямо перед ним. Леопард сидел на травке и смотрел на реку. Он повернулся ко мне и улыбнулся, но малому не сказал ничего.

– Твой лук и колчан. Я принес, – сказал малый.

Леопард кивнул, глянул на меня и спросил:

– С Барышником встречаться будем?

Барышник раскинул палатку перед своим караваном. А караван был длинный, как улица в Малакале. Четыре фургона, какие я видел только по границе с королевствами севернее Песочного моря, среди народа, что бродяжничает и нигде не пускает корня. Первые два тащили лошади, волы тянули два последних. Пурпурные и розовые, зеленые и голубые – будто самая ребячливая из богинь раскрасила все их. Позади фургонов – повозки, открытые и сколоченные вместе из дерева. На повозках – женщины, от толстух до худышек, некоторые в красной охре, некоторые лоснятся от масла масляного дерева и жира. На одних лишь дешевые безделушки, у других ожерелья, а шкуры козлиные расписаны желтым и красным, кое-кто при полном наряде, но большинство голые. Все захвачены и проданы или похищены с приречных территорий. Нет ни одной с рубцами Ку или Гангатома. Или со скоблеными зубами. Мужчины на востоке такое красивым не считают. Позади этих повозок – мужчины и мальчики, высокие и тощие, как посыльные, никакого жирка под подбородком, одна кожа да мышцы, длиннорукие, длинноногие, многие красивы и мрачнее полдня мертвых. Ладные, как воины, потому как большинство и были воинами, потерпевшими поражения в своих маленьких войнах, они теперь должны были делать то, что делают проигравшие войну солдаты. Все носили цепи, что связывали железный обруч на шее с кандалами на ногах, каждый был прикован к тому, кто впереди, и тому, кто сзади. Людей с оружием было видно меньше, чем я ожидал. Семь, может, восемь мужчин с мечами и ножами, всего двое несли луки, а еще четыре женщины – абордажные сабли и секиры.

– Вовремя. Он собрал двор и вершит суд над нечестивыми, – с улыбкой произнес Леопард, и я подумал, что это шутка.

Однако за караванами, перед большой белой палаткой с куполом и развевающимися пологами, восседал Барышник. Справа от него на земле сидел, подобрав колени, человек и держал тонкую курительную трубку, а на коленях – свернутый коврик. От него справа еще один человек, тоже без рубахи, как и сидевший на коленях, стоял с золотой чашей в руке и лоскутом ткани, словно бы изготовился омыть Барышнику лицо. Прямо за ним стоял еще один, черный в тени зонтика, каким он оттенял своего хозяина. Еще один держал блюдо с финиками, готовый его кормить. Нас Барышник взгляда не удостаивал. Зато я разглядывал его, сидящего, как принц, каким он, может, и был. Калиндар был известен им, но принцы без королевств, говорят, успели и Малакал загадить, потому как Король был прижимист на благосклонности. Слуги накинули на левое плечо Барышника длинный халат, оставив правое обнаженным – по обычаю принцев. Из-под него выглядывал белый, внутренний халат, скрывавший королевские регалии, державу и скипетр. Руки его обвивали золотые браслеты в виде двух змей, застывших в убийственном извиве. Кожаные сандалии на грязных ногах, женская шапка с шелковыми ушками укрывала его худое лицо, скулы на нем вздымались так высоко, что почти скрывали глаза, небольшие усы и бородка. На нас он не глядел.

На коленях перед ним стояли мужчина и женщина, обоих пинками поставили на колени стоявшие за ним две женщины-охранницы. Мужчина плакал, женщина хранила каменное молчанье. Она, краснокожая рабыня, была не так мрачна, как кандальники сзади, рабыня с белыми зубами и глазами безо всякого изъяна. Красавица. Ей предстояло быть младшей женой другого хозяина, а может, и хозяина на востоке, где и у младшей жены мог быть собственный дворец. Женщину похитили из Луала-Луала или даже еще дальше с севера: нос у нее был прямой, губы тонкие. Мужчина был темнее и блестел от пота, а не от масел, какими натирали рабов, чтоб цену побольше срубить. Мужчина был наг, женщина в платье.

– Говори мне правдиво, говори быстро, говори сразу. Человек живет, чтоб красть, гость нападает на хозяина, но ты-то ведь был кандальник в цепях. Человек ira wewe. Прикованный к одному и еще двадцати людям тяжелым железом, что кости на ногах ломает. Тебе не уйти, если они не уйдут, тебе не прийти, если они не придут, тебе не сесть, если они не сядут. Так как же ты добрался до пупу этой будущей принцессы?

Мужчина ничего не говорил. Не думаю, чтоб он понимал языки среднеземелья. На вид был он человеком, кто жил себе без Короля по берегам реки-двойняшки, крепкий, только крепкий от возделывания земли, а не от охоты или сражений в рядах армий и воинов.

Заговорила стражница позади женщины, сказав, что как раз женщина и разыскала его, во всяком случае, об этом шептались у них за спинами. Мол, возлегла она с ним, пока другие мужчины стояли тихо в надежде, что она и с ними возляжет. Она и повалялась с одним-двумя, но больше всего – с этим.

Женщина рассмеялась.

– Говори мне правдиво, говори быстро, говори сразу. Что я сделаю с краснокожей рабыней, вынашивающей ребенка для чернокожего раба? Ни одному купцу ты не понадобишься, никто и не подумает сделать тебя когда-нибудь своей женой и Королевой. Ты стоишь меньше платьев, в какие одета. Снимите их.

Охранницы схватили ее сзади и сорвали платья. Краснокожая рабыня посмотрела на Барышника, сплюнула и рассмеялась:

– Платья-то я и выстирать смогла б, и другое на себя надеть. Если б не ты.

Подаватель фиников склонился к хозяйскому уху и зашептал что-то.

– Цена тебе меньше, чем самому больному из моих волов. Помолись речной богине, потому как вскоре ты у нее окажешься.

– Лучше сруби мне голову или сожги меня в огне.

– Выбираешь, как тебе умереть?

– Я выбираю не быть тебе рабой.

Я понял ее правду раньше Барышника. Она зачала ребенка от черного раба, потому что хотела этого. Улыбка на ее лице объясняла все. Она понимала, что он убьет ее. Лучше пребывать с предками, чем жить, отданной кому-то еще, кто, может, и добр будет, кто, может, будет жесток, кто, возможно, даже сделает ее хозяйкой множества собственных рабов, но все равно будет оставаться ее владыкой.

– Люди, кто следуют за Светом с востока, были бы добры к тебе. Никогда не слышала о краснокожей рабыне, что стала императрицей?

– Нет, зато слышала про жирного Барышника, кто пах, как бычье дерьмо, и кто рано или поздно задохнется собственным дыханием. Богом справедливости и мести я проклинаю тебя.

Лицо Барышника перекосилось.

– Убейте эту суку сейчас же, – велел он.

Стражница повела ее, хохочущую, прочь. Смех ее звучал в моих ушах, даже когда ее уже не было. Барышник глянул на мужчину и произнес:

– Скажу тебе правдиво, скажу быстро, скажу сразу. Только одно северные владыки любят больше, чем непорочных женщин. Непорочных евнухов. Увести его и исполнить по сему.

Два стражника подхватили раба. Он на ногах не стоял и орал во всю глотку, так что каждый страж ухватился за цепь, и оба потащили его с глаз долой.

Работорговец глянул на меня, будто я был первым из его сегодняшних дел. Он уставился на мой глаз, как все делают, а я уже давно перестал говорить об этом.

– Ты, должно быть, тот, у кого нюх, – сказал он.

Женщину увели, чтоб утопить, а мужчину – чтоб напрочь лишить его мужского достоинства.

– Ты меня сюда привел на это полюбоваться? – сказал я Леопарду.

– Мир не всегда ночь и день, Следопыт. До сих пор не усвоил.

– Мне известно все, что мне знать надо, про работорговцев. Я рассказывал тебе о временах, когда хитростью довел одного работорговца до того, что он сам себя в рабство продал? Три года ушло у него на то, чтобы убедить своего хозяина, что и он тоже хозяин, – после того, как хозяин ему язык отрезал.

– Ты говоришь слишком громко.

– Знаю.

Перед этим человеком в пыль было брошено такое множество ковров: ковер на ковре, ковры явно с востока, и другие, в цветах, каким нет названия, – что можно было подумать, будто он коврами торгует, а не людьми. Он из ковров стены сотворил: черные ковры с красными цветами и надписями на чуждых языках. Было так темно, что постоянно горели две лампы. Барышник сидел на высоком табурете, пока один прислужник снимал с него сандалии, а другой внес блюдо с финиками. Может, и был он принцем или, по крайности, большим богачом, только ноги у него воняли. Прислужник, державший зонт, попытался снять с хозяина шапку, но получил от него по рукам – не сильно, а игриво, слишком игриво. Еще много-много лун тому назад я зарекся вникать в мелочи поведения людей. Прислужник с зонтиком обратился к нам со словами:

– Достопочтенный Амаду Касавура, лев нижних гор и владыка людей, примет вас до захода солнца.

Леопард повернулся уходить, но я сказал:

– Он примет нас сейчас.

Носитель зонтика справился с отвисшей челюстью.

– По-моему, вы не понимаете нашего языка.

– По-моему, я прекрасно его понимаю.

– Достопочтенный…

– Его достопочтенство, видать, забыл, как разговаривать со свободнорожденными.

– Следопыт.

– Отстань, Леопард.

Леопард закатил глаза. Касавура стал смеяться.

– Я буду на постоялом дворе «Куликуло», на тот случай, если кто-то захочет поговорить со мной о делах.

– Никто не уйдет без позволения, – проговорил работорговец.

Повернувшись, я направился к выходу и почти добрался до него, когда появились три стражника, держа руки на оружии, но не извлекая его.

– Стража примет тебя за беглеца. Сперва разделается с тобой, а потом уже станет задавать вопросы, – произнес Касавура. Голосок у него оказался писклявее, чем я ожидал. Как у малого ребенка или у захудалой ведьмы. Стражи схватились за оружие, и я выхватил из лямок на спине два топорика.

– Кто первый? – спросил.

Касавура засмеялся громче. Потом спросил:

– И это человек, кому, как ты говорил, время остудило сердце?

Леопард громко вздохнул. Я понимал, что это проверка, просто не любил, чтоб меня подвергали проверкам.

– Мое имя говорит само за себя, так что решай по-быстрому и не трать мое время попусту. К тому же работорговцев я не терплю.

– Принесите еду и напитки. Сырую козлиную ногу для Квеси. Или ты предпочтешь живого, чтоб самому убить? Садитесь, благородные господа, – пригласил Барышник.

Теперь носитель зонта вздернул брови и плотно втянул губы. Он подал хозяину золотой кубок, и тот вручил его мне.

– Это…

– Пиво масуку, – сказал я.

– Ведь говорили же, что у тебя нюх хорош.

Я выпил. То было пиво, лучше какого я никогда не пробовал.

– Вы человек богатый и со вкусом, – оценил я.

Он от похвалы отмахнулся. Поднялся на ноги, но нам махнул, мол, сидите, сидите. Даже его начинали раздражать слуги, что мельтешили перед глазами на каждом шагу. Барышник дважды хлопнул в ладоши, и все они убрались.

– Ты не тратишь время понапрасну, так что не стану его тратить. Уже три года, как украли ребенка, мальчика. Он только-только начинал ходить и мог говорить «баба». Однажды ночью его кто-то украл. Никаких посланий не оставили, и выкупа никто не потребовал – ни запиской, ни с помощью барабанов, ни даже посредством колдовства. Знаю, что за мысль у тебя сейчас в голове. Может, продали его на тайном рынке ведьм: маленький ребенок принес бы ведьмам кучу денег. Только мой караван получил защиту от Сангомы, именно такую, какая по-прежнему наделяет защитой даже после ее смерти. Но тебе это известно, ведь так, Следопыт? Леопард считает, что железные стрелы отскакивают от тебя потому, что им страшно становится.

– Все ж нам с тобой есть еще о чем поговорить, – сказал я Леопарду, придав лицу какое надо выражение.

– Ребенка этого мы доверили одной домоправительнице здесь, в Малакале. Потом однажды ночью кто-то перерезал глотки всем в доме, а ребенка украл. Одиннадцать в доме – все убиты.

– Три года назад? Так они в игре не только далеко ушли, они могли ее уже и выиграть.

– Это не игра, – заметил Барышник.

– Мышка никогда так не думает, зато думает кошка. Ты еще не завершил свой рассказ, а дело уже звучит неосуществимым. Впрочем, заканчивай.

– Благодарю. Мы слышали от нескольких человек, что, возможно, одна женщина с ребенком снимает комнату в гостинице близ Колдовских гор. Все они занимали одну комнату, вот почему один из постояльцев и запомнил. Мы узнали об этом, потому что нашли хозяина гостиницы через день после того, как постояльцы съехали. Послушай меня: мертв, как камень, весь белый оттого, что вся кровь из него ушла.

– Его убили.

– Кто знает? Но потом, десять дней спустя, до нас дошла весть о еще двоих. Два дома аж по пути в Лиш, где мы опять услышали о них – четверо мужчин и ребенок. И все мертво после их ухода.

– Но от тех гор в Лиш добираться одну и еще половину, может, две луны пешком.

– Скажите мне что-нибудь, чего мы не уяснили. Помимо того, что убивают одинаково, все мертво, как камень. Почти две луны спустя люди из Луала-Луала выбежали из своих жилищ и не хотели возвращаться обратно, болтая о ночных демонах.

– Он странствует с бандой убийц, но они его не убили? Что в нем такого ценного? Мальчик, рожденный свободным от работорговца? Он не твой собственный?

– Он дорог мне.

– Это не ответ.

Я поднялся.

– В данный момент мясо в вашей истории там, где вы не желаете говорить, а кость – где говорите.

– Тебе необходимо знать, чтобы работать на меня? Говори откровенно.

– Нет, ему не надо, – сказал Леопард.

– Нет, мне не надо. Только ты ищешь ребенка, кто три года как пропал. Он может быть за Песочным морем, или крокодил давным-давно его высрал в Кровавое болото, мог, насколько нам известно, затеряться в Мверу. Даже если он еще жив, он будет ничем не похож на ребенка пропавшего. Вполне может жить под другой крышей, называть другого отцом. Или четверых.

– Я не его отец.

– Это твои слова. Может, он теперь в рабстве.

Барышник сел передо мной.

– Ты хочешь, чтоб мы занялись поисками. Так скажи мне правду. А тебе нравится словами в меня кидаться.

– О чем?

– Каждому мужчине тут не повезло на войне. Каждую женщину тут купят, и жизнь ее пойдет получше. В конце концов, живи они хорошо, так не оказались бы на невольничьей повозке.

– Он ничего не говорил, почтенный Амаду, это просто у него привычка такая, – запричитал Леопард.

– Не говори за него, Леопард.

– Да уж, Леопард, не говори за меня.

– Ты был рабом, нет?

– Мне не надо совать нос в дерьмо, чтоб понять, что оно воняет.

– Справедливо. И все же кто ты такой, чтоб я тебе свою жизнь расписывал? Ты тот, кто станет искать, и найдет, и вернет жену, даже если ей ее же муж глаза вырезал. У каждого, кто сейчас здесь сидит, есть цена, достойный Следопыт. А твоя и вовсе может оказаться дешевой.

– Что у тебя есть от мальчика?

– Нет, не так быстро. Мне только лишь нужно знать, что предложение тебя цепляет. Мы встретились, мы выпили пива, мы примем решение. Вот что тебе следует знать. Предложение такое я сделал и еще кое-кому. Числом восемь, возможно, девять. Кто-то станет действовать с тобой вместе, кто-то нет. Кто-то постарается найти мальчика первым. Ты не спросил, сколько монет я заплачу.

– А мне и незачем. Учитывая, как дорог он тебе.

Леопард всполошился. Он не знал, что кто-то станет искать ребенка сам по себе. Пришел мой черед угомонить его.

– Следопыт, тебя это не оскорбляет? – спросил он.

– Оскорбляет? Я даже не удивляюсь.

– Я и не думал, что ты способен удивляться. Однако это наш добрый друг Леопард, а не ты, кто все еще не знает, что нет в человеке черного, одни оттенки, и оттенки серого. Моя мать не была доброй женщиной и добродетельной тоже не была. Только сказала она мне: Амаду, богам моленья шли, а двери на запоре держи. Ребенок пропал три года назад.

– Леопард, подумай. Глупо ему было бы доверить это всего двум искателям.

Работорговец хлопнул в ладоши, и трое поспешили вновь войти, чтобы заняться тем же самым: тереть ему ноги, подавать ему финики и глазеть на меня, будто я тоже обращусь в леопарда.

– Даю вам четыре ночи на решение. Путешествие это не будет легким. Есть силы, Следопыт. Есть силы, Леопард. Они приходят с ветром утром или порой, когда солнце в самую высь поднялось, в час слепящего света ведьм. Так же, как я хочу, чтоб мальчика нашли, наверняка есть и такие, кто желает держать его в скрытости. Никто еще слова не сказал про выкуп, и все ж я знаю, что ребенок жив, и знал еще до того, как шаман обращался к старшим богам и те поведали ему, что это так. Но, слушайте вы оба, есть силы. В жаркое время года губительный ветер прокатывается по городам и уносит все, что им иметь не надлежит. Дневной ли грабитель, ночной ли вор – не могу сказать, с чем вы столкнетесь. Однако мы слишком много говорим. Даю вам четыре ночи. Коль «да» станет вашим ответом, встретимся у Рухнувшей Башни в конце улицы Бандитов. Место известно?

– Да.

– Ждите меня там после захода солнца, и это будет вашим согласием.

Барышник повернулся к нам спиной. Наше дело с ним пока было сделано. И тут опять вспомнились мне женщина, какую он убил, и мужчина, кого он сделал евнухом.

– Глупый Следопыт, ты же наверняка знаешь, как евнухами делают? Мужчина этот, верняк, умрет.

Я попросил владелицу устроить Леопарда в комнате, что, как я знал, пустовала. Когда я говорил с ней, на мне не было одежды, так что она сказала, мол, да, разумеется, только теперь плата удваивается. «Не то, вернувшись как-нибудь из своих странствий, вы у себя в комнате ничего не найдете». – «Так у меня и нет ничего», – сказал я.

Леопард согласился на комнату после того, как я сказал ему, что, коль скоро он найдет себе дерево, чтоб спать на нем в обличье зверя, так сразу окажется идеальной мишенью для выстрела из лука и стрела пронзит ему ребра. А все животные в городе принадлежат либо тому, либо другому жителю, так что бродить по улицам и охотиться на них нельзя. И даже если ты убьешь чьего-нибудь козла или курицу, то ни за что не приноси ее к себе в комнату. И если даже ты и принесешь добычу к себе в комнату, не оброни ни единой капли крови. Леопарда слова мои разозлили, но он понял их разумность. Я понимал, что станет он метаться по комнате из угла в угол, зная, что рычать ему нельзя. Попытается спать на окне, но поймет, что нельзя, да еще и чуя, как разгоняется кровь в телах дичи в загонах для животных под окном. Так что он привел в комнату малого. На третий день он поднялся ко мне в комнату, ухмыляясь и поглаживая живот.

– У тебя вид, будто ты целую антилопу к себе затащил.

– Все шито-крыто. В последнее время я б запросто мог обжорой стать.

– Аппетит твой всему постоялому двору известен.

– Тебе б быть единственной монашкой в борделе. Причудливые звери, причудливые порывы, Следопыт. Ты куда сегодня? Я пойду твой город осмотрю.

– Город ты уже видел.

– Хочу твоими глазами взглянуть или, скорее, твоим носом нюхнуть. Знаю, что в этом городе что-то поджидает нас.

Я глянул ему прямо в глаза:

– Иди, почеши яйца, котяра, в свое свободное время.

– Следопыт, кто скажет, что нам нельзя и то, и другое?

– Как хочешь. Мне надо наведаться к нескольким людям. Людям, что ставки делают, но дальше платить не желают. Один человек, кто зло учинил из нашей добродетельности. Иди умойся.

Он выпустил язык, длинный, как молоденькая змейка, и облизал обе свои лапы.

– Готово, – ухмыльнулся. – К кому идем? К человеку, кто тебе денег должен, кому мы ноги вырвем? Каждому по ноге!

Утверждают, что Малакал – город, построенный ворами. Малакал – это горы, а горы – это Малакал. Единственное место, что никогда не подвергалось захвату, потому как это был единственный город, на какой никто даже не осмеливался посягнуть. Одно только карабканье в горы обессилило б и людей, и лошадей. Почти каждый мужчина тут прирожденный воин, и большинство женщин – тоже. Это был последний оплот Короля против ваших южных племен массыкин, и именно отсюда мы вновь повели войну и расколошматили ваших южан как сучье племя. Замиренье было вашей идеей, а не нашей. Почти каждый большой город разрастается вширь, а Малакал вместо этого устремляется в небо: дом над домом, башня над башней, некоторые башни до того узки и высоки, что люди забыли про ступени и предоставляют вам взбираться вверх по веревке. Окна над еще одним рядом окон, дома высотой в десять человеческих ростов. Сами башни стоят так тесно, что кажется, будто они повалились друг на друга, а на севере есть одна, какая и привалилась, но ею до сих пор пользуются. И все ж еще у́же были там дороги и проходы между башнями. Четыре стены опоясывали город, поставленные одна внутри другой, четыре кольца встроены в горы, что возвышались одно над другим пиками легких домов. Подойди напрямую, и Малакал предстает подобием четырех крепостей, каждая из которых вырастает из той, что под нею, а башни высятся поверх башен. Но взгляни с птичьего полета, и увидишь большие дороги, ползущие, как по спирали, до самой вершины, а оттуда обратно вниз, с дозорными укреплениями для воинов, с бойницами для лучников, жилье и постоялые дворы, мастерские и торговые дома, богадельни и темные вереницы колдунов, воров и ищущих удовольствия мужчин. Из наших окон видны Колдовские горы, где живут многие сангомы, но находились они слишком далеко. Жители рано познали мудрость использования пространства для птичьих дворов, где куры нагуливали вес, и заборов, за какие не было хода псам и горным зверям. Вниз с гор – кратчайшие пути в долину для невольничьих караванов и к морю для караванов с золотом и солью. В Малакале не производится ничего, кроме золота, и идет торговля всем, что может быть ввергнуто в рабство, за что можно взять пошлину со всех проезжающих, ведь если вы с севера, то мы единственный ваш выход к морю.

Само собой, я речь веду о делах девятилетней давности. Нынешний Малакал ничуть не похож на тот.

– Затрудняюсь сказать, в удачное или неудачное время мы попали в этот город из-за прибытия сюда Короля, – сказал я Леопарду, когда мы выходили.

Караван Короля уже видели в двух днях пути, и весь Малакал ожидал празднования десятилетнего юбилея Кваша Дара, Северного Короля, сына Кваша Нету, великого покорителя Увакадишу и Калиндара. Само собой, празднует он в городе, что внес самый большой вклад в спасение королевской задницы, с тем чтобы его королевское дерьмо по-прежнему подтиралось его подданными. Однако гриоты уже пели хвалы Королю за спасение горного города. Мужчины Малакала даже не служили в его армии, они были наемниками, но стали бы сражаться даже за Массыкин, приди оттуда кто с хорошей деньгой первыми. Но обделайся все боги, если город не собирался заранее позаботиться об устройстве торжества. Черно-золотые флаги Кваша Дара висели повсюду. Даже детишки раскрашивали себе мордочки золотым и черным, будто были они ку или гангатомами. Женщины предоставили золоту левую грудь, а черному – правую, на обеих стоял знак носорога. Ткачи ткали материю, мужчины обряжались, а женщины создавали на головах громадные украшения из цветов – и все это в черно-золотом.

– Твой город прихорашивается, – заметил Леопард.

– Один старейшина шепнул мне, что мир – это слух, мол, и года не пройдет, как мы опять пойдем войной на юг.

– Тебе-то что до этого? Война ли, мир ли, жены все равно желают вызнать, кто спит с их мужьями.

– Вот это одна из самых дельных твоих мыслей, Леопард.

Я жил близ центра города, что было новым для меня. Я всю дорогу был человеком с окраины, всегда на побережье, всегда на рубеже. Так никто никогда не знает, только ли что я пришел или собираюсь уйти. При себе я держал лишь столько, сколько мог уместить в мешок и убраться скорее, чем утечет песок в часах. А вот в месте вроде этого, где люди все время приходят и уходят, ты можешь оставаться в самом центре, никуда не двигаясь, и все же исчезнуть. Что удобно для человека, кого мужики ненавидят. Моя гостиница находилась в центре, за третьей стеной.

Людей, живших в границах третьей стены, другие считали богачами, но это неправда. Большинство народа жило за второй стеной, а воины, солдаты и торговцы на ночь устраивались за первой, что опоясывала весь город, готовый отразить врага. Я рассказываю тебе это потому, как ты никогда не бывал там и, судя по тому, что ты за человек, никогда не побываешь. Ты прав, нынче нам выпало самое долгое замирение, какое только было. Его можно было б даже миром назвать. Я повел Леопарда по улицам, что взбирались вверх и скатывались вниз, извиваясь и сворачивая, петляя до самой последней башни на пике горного хребта. Оглядевшись, я обернулся и увидел, что он смотрит на меня. Потом заговорил:

– Он за нами не идет.

– Кто, твой маленький любовник?

– Зови его как угодно, только не этим.

– Он будет следовать за тобой с края склона.

– Он из дому не выйдет ни сегодня, ни завтра, пока вздутие не перестанет опухать.

– Опухать?

– Прошлой ночью попытался живот мне почесать. Етить всех богов, я поверить не мог. Кто стал бы чесать кошке пузо?

– Он, должно быть, тебя с собакой перепутал.

– Я что, лаю? Или яйца у мужиков обнюхиваю?

– Ну…

– Сейчас лучше умолкни.

Больше я смех сдерживать не мог. Ну да, знал я, что кошки бесятся, когда их пузик трогают, потому как все кошачьи, большие или маленькие, считают животы свои чересчур мягкими, чересчур уязвимыми для нападения. Леопард насупился, потом рассмеялся и огляделся вокруг, когда мы подошли к месту, где дорога шла под уклон. Вокруг, считай, никого не было, если кто и выходил, то тут же, едва завидев нас, бросался обратно под защиту дверей. Я бы подумал, что они боятся нас, только в Малакале никто не боялся. Понимали, что что-то грядет, и не желали в том участвовать.

– На этой улице быстро темнеет, – сказал Леопард.

Мы подошли к двери человека, что задолжал мне деньги, а рассчитаться пытался россказнями. Он впустил нас, предложил сливового сока и пальмовой водки, но я отказался, Леопард согласился, пришлось сказать, не обращая внимания на то, как он на меня вытаращился, что на самом деле и он отказывается. Хозяин дома стал разматывать еще одну историю – про то, как деньги были на пути из какого-то города близ Темноземья, но, видать, бандиты попались, хотя нес деньги собственный его брат: деньги и еще сладости, что его мама напекла, – сладостей этих он мне даст, сколько душа моя примет. В этой истории одни только мамины сладости были чем-то новым.

– То ли я, то ли проторенные пути стали нынче не так безопасны, как были в войну?

Он говорил мне. А я прикидывал, с какого пальца ломать начать. В тот последний раз я пригрозил ему сломать палец, и не сделать этого значило бы для меня предстать человеком, кто не держит своих обещаний и кто скор на слова, какими в городах просто так не бросаются. А он смотрел на меня, и глаза у него на лоб лезли, да так, что я засомневался, уж не думал ли я вслух. Хозяин побежал в свою комнату и вернулся, таща кошель, тяжелый от серебра. Я, положим, золото предпочитаю, о чем уведомляю всех своих клиентов, прежде чем отправиться на поиски, только этот кошель был вдвое тяжелее, чем его хозяин был мне должен. А может, стоил и того больше.

– Возьми все, – выдохнул он.

– Ты переплачиваешь, я уверен.

– Возьми это все.

– Твой братец что, только что через заднюю дверь вошел?

– Мой дом – не твоего ума дело. Бери и уходи.

– Если тебе этого мало, я…

– Больше чем достаточно. Уходите, чтобы жена моя не прознала, что два грязных оборванца заявлялись к ней в дом.

Я взял деньги и ушел: человек этот меня озадачивал. Леопард же тем временем не в силах был смех унять.

– Ты какой-то шуткой с богами обменялся или намерен поделиться ею?

– Должник твой. Твой человек. Обосрался в другой комнате, точно тебе говорю.

– Как-то странно. Я собирался ему палец сломать, как и обещал. А он смотрел на меня, будто самого бога мщения увидел.

– Он не на тебя смотрел. – Вопрос еще с моих губ не сорвался, как ответ уже сидел в голове.

– Ты…

– Стал обращаться прямо за твоей спиной. Он себе весь перед обоссал, ты разве не унюхал?

– Может, он территорию помечал.

– И это вместо благодарности человеку, кто только что туго кошель тебе набил.

– Принимай мои благодарности.

– Произнеси это поласковей и приятней.

– Терпенье мое испытываешь, котяра.

Он пошел со мной к женщине, что хотела отправить весточку своей дочери в потусторонний мир. Я сообщил ей, что нашел пропавшую, только она не пропала. Еще один желал, чтоб я нашел, где умер один человек, что был ему другом, но его же и обокрал, мол, где бы ни лежал труп, под ним будут мешки и мешки золота. «Следопыт, – сказал он, – я дам тебе десять золотых из первого же мешка». – «Ты отдаешь мне первые два мешка, – ответил я, – и я позволю тебе взять оставшееся». – «А ну как там всего три мешка окажется?» – заволновался он. «Тебе следовало бы сказать об этом, – заметил я, – до того, как ты дал мне понюхать пот, мочу и сперму с его ночных рубах».

Леопард, насмеявшись, признал, что со мной ему забавнее, чем на представлении двух скоморохов из Кампары[28], изображающих деревянными членами, как они имеют друг друга. Я и не заметил, как солнце уже ушло, пока он, обогнав меня на несколько шагов, не исчез в темноте. Глаза его зелеными огнями горели в темноте.

– А в твоем городе совсем нечем позабавиться? – спросил Леопард.

– Ты уж как-то слишком долго к этому подбирался. Предупреждаю: в этом городе бабы для утех давно перестали изображать из себя мальчиков. Там нет ничего, кроме рубцов евнуха.

– Угу, евнухи. Лучше уж абука, дитя силы, без дыр, без глаз, безо рта, чем евнух. Я считал, что им становятся, чтоб заречься от похоти, так, богов проклятие, вот они, как болезнь, расползлись по всем борделям, будоража кровь всякому мужику, просто захотевшему для разнообразия поваляться на спине другого. Впрочем, я ведь не о такого рода забаве думал. Хотелось бы прямо сейчас мальца найти. Того, что три года как пропал.

– Знаю, кого мы могли бы прямо сейчас отыскать.

– Что? Кого?

– Барышника.

– Он отправился на побережье продавать своих новых рабов.

– Он меньше чем в четырех сотнях шагов отсюда, и сопровождает его всего один из его людей.

– Етить всех богов. Ну, верно ж говорили, что есть у тебя…

– Не произноси этого.

Мы углубились в переулок, освещенный двумя небольшими факелами, и взяли их. Это тебе не Джуба, тут не было громадных факелов по углам каждой улицы, что освещали всю дорогу. То был Макалал, и без темноты как бы блудящим облапошивать, а облапошивающим блудить? Мы прошли мимо башни о семи этажах и под тростниковой крышей, мимо трехэтажной, а потом еще одной, в четыре этажа. Миновали небольшую избушку, где жила ведьма, потому никто не хотел жить ни над, ни под ведьмой, три дома, расписанных в сетчатые узоры богачей, и еще одно строение, не понять, для чего предназначенное. Двинулись на запад до самого края первой, самой наружной, стены, мерцающее и желтое пламя высвечивало всего шагов на двадцать впереди. Я походил на дикого пса саванны, чуявшего слишком много мяса – и живого, и мертвого, и молнией сожженного.

– Пришли.

Мы остановились у дома в четыре этажа, здания повыше бросали на него тень от луны. Спереди не было никакой двери, а самое низкое окно проглядывало на высоте в три человеческих роста. Одно окно, на самом верху и посередине, было темным, с чем-то похожим на мерцающий свет в глубине. Я указал на дом, потом на окно:

– Он там.

– Следопыт, не повезло тебе. Как ты собираешься попасть туда? Или ты теперь ворон под стать моему леопарду?

– Изо всех птиц в десяти и еще двух королевствах ты меня лишь в ворона обратил?

– Замечательно, голубь, ястреб, а как тебе сова? Лучше тебе летать быстро, потому как двери тут нету.

– Дверь есть.

Леопард пристально глянул на меня, потом, насколько смог, обошел дом.

– Нет, никакой двери нет.

– Нет, это у тебя глаз нет.

– Ха, это у тебя глаз нет. Слушаю тебя и порой слышу ее.

– Кого?

– Сангому. У тебя те же слова вылетают, что и у нее. Ты еще и думаешь, как она, что умный. Ее колдовство все еще оберегает тебя.

– Будь это колдовство, оно б меня не оберегало. Она навела на меня что-то такое, что не дает развернуться коварству, мне об этом рассказал один ведьмак, что пытался убить меня чем-то металлическим. Не то чтобы это чувствуется кожей или костяком. Что-то, что остается даже после ее смерти, что опять-таки делает это не колдовством, ведь все колдовские чары умерли вместе с нею.

Я подошел вплотную к стене, будто целовать ее собирался, потом шепнул заклинание – так тихо, чтоб даже Леопард со своим звериным слухом не слышал.

– Будь то колдовство, – сказал я.

Я отпрянул и отступил назад. В таких случаях у меня всегда возникает то же ощущение, что и после того, как попью сока из кофейных зерен: вроде у меня под кожей колючки наружу пробиваются, силы ночи выходят схватить меня. Я пошептал в стену: у этого дома есть дверь, и я, с волчьим глазом, ее открою. Я отступил, и безо всякого факела по стене побежал огонь. Белое пламя промчалось по четырем углам, обозначив дверь, протрещало, прогорело и само собой погасло, оставив простую деревянную дверь безо всяких следов огня.

– Кто тут ни есть, а он связан с наукой, – сказал я.

Глиняные, скрепленные известковым раствором ступени привели нас на первый этаж. Помещение было пусто от человечьего запаха, в темноте виднелся арочный проход. Сквозь окна проникал лунный свет. Я в уловках толк знаю, но котяра шел до того тихо за моей спиной, что дважды мне казалось, что он за мной вверх не идет.

Люди над нами говорили вполголоса. На следующем этаже находилась комната с запертой дверью, но за нею я не почуял людей. На половине лестницы запахи повалили на нас сверху: сгоревшее мясо, засохшая моча, провонявшие туши зверей и птиц. Возле вершины лестницы на нас посыпались звуки, шептания, рыканье: мужчина, женщина, две женщины, двое мужчин, животное какое-то, – я сожалел, что слух у меня не так хорош, как нюх. Голубой огонек высверкнул из комнаты, затем пропал в темноте. Мы никак не могли подняться по последним ступеням без того, чтоб нас не увидели или услышали, а потому мы встали посредине пролета. Во всяком случае, нам видно было происходившее в комнате. И мы разглядели, что высверкивало голубым огоньком.

Темная женщина с железным ошейником на цепи вокруг шеи, с волосами почти белыми, но казавшимися голубыми, когда в комнате сверкал голубой огонь. Она кричала, рвала цепь с горла: голубой свет вспыхивал внутри нее и пробегал по тому раскидистому древу у нее под кожей, какое видно становится, когда вскрываются части тела человека. Вместо крови пробегал в ней голубой свет.

Потом она опять темнела. Только благодаря этому свету нам и удалось разглядеть Барышника в темных одеждах, слугу, что скармливал ему финики, и еще кого-то с запахом, какой я и помнил, да не мог узнать.

Потом та, другая, тронула палочку, что вспыхнула, как факел. Цепная отпрыгнула назад и втиснулась в стену.

Женщина держала факел. Я ее прежде никогда не видел: уверен в том был даже в темноте, но запах ее был знакомым, таким знакомым. Выше всех остальных в комнате, с густыми и всклокоченными волосами, она походила на некоторых женщин за Песочным морем. Она указала факелом вниз, на зловонную половину тела собаки.

– Скажи мне правду, – произнес Барышник. – Как тебе удалось втащить собаку в эту комнату?

Цепная зашипела. Она была голая и до того грязна, что казалась белой.

– Иди ближе, и я скажу тебе правду.

Барышник подошел, баба раздвинула ноги, пальцем расправила свою кхекхе, направляя струйку мочи, и замочила его сандалии, прежде чем он успел отскочить. Она принялась смеяться, но работорговец стиснул костяшки кулака и вышиб кудахтающий смех у нее изо рта. Леопард прыгнул, и я схватил его за руку. Цепная, казалось, смеялась, пока факел высокой женщины снова не осветил ее глаза, полнившиеся слезами. Заговорила она:

– Тытытыты – все уходите. Все вы должны уйти. Уходите сразу, бегитебегитебегитебегите, потому как отец на подходе, он на ветре едет, что ль, не слышите, лошадь скачетскачетскачет, не поцеловать вам голову нечистых чад ваших, ступайте мыть мытьмытьмытьмытьмыть…

Барышник кивнул, и высокая женщина сунула факел прямо в лицо цепной. Та опять отпрыгнула и заворчала:

– Никто не едет! Никто не едет! Никто не едет! Ты кто?

Барышник придвинулся, чтобы ударить ее. Цепная вздрогнула и спрятала лицо, моля не бить ее больше. Слишком много мужчин били ее и били ее все время, а ей всего-то и хотелось подержать своих мальчиков, первого, и третьего, и четвертого, но не второго, тот не любит, когда люди его держат, а ведь даже не его мать. Я по-прежнему держал Леопарда за руку и чувствовал, как ходили его мышцы, как вставали его волосы под моими пальцами.

– Хватит этого, – сказала высокая женщина.

– Так ее говорить заставишь, – откликнулся работорговец.

– Ты должен бы считать ее одной из своих жен.

Рука Леопарда перестала дергаться. Высокая носила черное платье из Северных земель, что доходило до пола, но, скроенное в обтяг, делало ее тонкой. Она склонилась над женщиной на цепи, что все еще прятала лицо. Я его не видел, но понимал, что цепная дрожала.

– Настали дни, каких не должно было бы быть в твоей жизни. Расскажи мне о ней, – произнесла высокая.

Барышник кивнул своему подавателю фиников, и тот, откашлявшись, начал:

– Судьба этой женщины очень странна и печальна. Рассказ я веду, и я непременно…

– Не надо представления, осел. Просто расскажи.

Жаль, я не видел, как он насупился: тьма скрывала его лицо.

– Мы не знаем ее имени, а что до ее соседей, так они все от страха перед ней разбежались.

– Она тут ни при чем. Твой хозяин заплатил им, чтобы они ушли. Перестань тратить мое время попусту.

– А мне твое время до крысиной задницы.

Высокая растерялась. Уверен, никто не ожидал, что такое с его губ соскочит.

– Он всегда так? – обратилась высокая к Амаду. – Может, ты мне расскажешь ее историю, рабий барышник, а ему я, может, язык отрежу.

Подаватель фиников выхватил из рукава нож и повернул его рукоятью к высокой со словами:

– А как тебе такая забава? Я тебе нож даю, а ты – попробуй.

Высокая нож не взяла. Цепная по-прежнему прятала свое лицо, забившись в угол. Леопард успокоился. Высокая женщина смотрела на подавателя фиников с пытливой улыбкой.

– Он мастак базарить, этот-то. Ладно, выкладывай свою историю. Я послушаю.

– Ее соседка, прачка, говорит, что зовут ее Нуйя. Никто ее не знает и о ней не справлялся, вот и будет имя ей Нуйя, хотя она на него не откликается. Она вон ему откликается. И никому из живущих не рассказать о ней, кроме нее самой, а она не говорит. Но вот что нам известно. Пусть имя ей будет Нуйя, а жила она в Нигики со своим мужем и пятью детьми. Садык, Маханг, Фула…

– Покороче, подаватель фиников.

Высокая женщина указала на него. Сама же не отрывала глаз от сидевшей на цепи.

– Однажды, когда солнце миновало полдень и склонялось к закату, в дверь к ней постучался ребенок. Мальчик, по виду лет пяти и еще четырех.

– У нас на севере для этого одно слово есть. Мы говорим: девять, – перебила высокая. Она улыбнулась, а подаватель фиников насупился, потом продолжил:

– Мальчишка стучал в дверь так: бах-бах-бах-бах-бах, – словно собирался высадить ее. «Они за мной, за мной гонятся, спасите этого мальчишку!» – говорит он. «Спасите этого мальчишку, спасите его, – говорит. – Спасите меня!»

Цепная метнула взгляд. «Ссссссссссссссспассимальчшшшшш», – зашипела.

– Малыш кричал да кричал – что матери было делать? Матери четырех своих мальчишек. Она открыла дверь, и малый вбежал в дом. Влетел прямо в стену, отскочил и так не переставал метаться, пока она дверь не закрыла. «Кто гонится за тобой? – спрашивает Нуйя. – Уж не от отца ли своего ты бежишь? Или от матери?» Да, матери могут быть строгими, а отцы необузданными, только и взгляд мальчика, и страх в его глазах не требовали крепких слов или обмана. Она потянулась к нему рукой, и он отпрянул так резко, что стукнулся головой о шкаф с посудой и упал.

Мальчик не кивал, не рассказывал, только плакал, ел да за дверью следил. Четыре ее сына, Маханг с Садыком в том числе, спрашивают: «Кто этот странный мальчик, мама, и где ты его нашла?» Играть с ними мальчик не стал, так что они оставили его в покое. А он знай себе плачет да ест. Муж Нуйи работал на золотых приисках и возвращался не раньше утра. Ей в конце концов удалось уговорить его перестать плакать в обмен на обещание просяной каши утром с добавкой меда. В ту ночь Маханг спал, Садык спал, два других мальчика спали, даже Нуйя спала, а она никогда не ложилась спать, пока все ее мальчики не окажутся под одной крышей. Слушайте же теперь. Один из них не спал. Один из них встал с циновки и открыл дверь, хотя никто не стучал. Мальчик. Мальчик идет к двери, в какую никто не стучал. Мальчик отворяет дверь, и он входит. Красивый был мужчина: шея длинная, волосы черные с белым. Ночь прятала его глаза. Губы толстые, подбородок квадратный и белая кожа, как у альбиноса. Слишком велик ростом для той комнаты. Укутан в белый с черным плащ. Мальчик указывает на комнаты в глубине дома. Красавец первым делом идет в комнату детей и убивает с первого сына по третьего, и пол делается мокрым от крови. Мальчишка смотрит. Красавец будит мать, принявшись ее душить. Поднимает ее над своей головой. Мальчишка смотрит. Бросает ее оземь, и она корчится от боли, начинает выть, кричать и кашлять, но никто не слышит. Она видит, как красавец выносит четвертого сына, самого маленького мальчика, малютку-соню, и тянет сонную его головку вверх. Мать пытается закричать: нет, нет, нет, нет, – но красавец лишь смеется и режет малютке горло. Она кричит и кричит, а он бросает четвертого сына и наваливается на нее. Мальчик смотрит.

Отец приходит домой, когда солнце уже высоко в небе. Он приходит домой уставший и голодный, зная, что больше ему не надо будет никуда идти, пока солнце не сядет. Он кладет свою кирку, копье свое кладет, снимает рубаху и остается в одной набедренной повязке. «Где моя еда, женщина? – говорит. – Тут ужин должен стоять, да и завтрак заодно». Мать выходит из своей комнаты. Мать нагишом. Волосы всклокочены. Из комнаты какой-то сыростью несет, и отец говорит, мол, нюхом чую, дождь должен скоро пойти. Слышит, как она подходит, и хочет знать, где завтрак и где дети. Она прямо у него за спиной. В комнате темнеет, а то вдруг свет вспыхивает, и он говорит: «Гроза идет?» А на дворе-то солнце ярко светит. Он оборачивается и видит, что это жену его молниями изнутри пробивает, как и сейчас они из нее высверкивают. Он смотрит вниз и видит на полу мертвого четвертого сына. Муж ее назад отскакивает, вверх смотрит, а она хватает его голову обеими руками и ломает ему шею. Когда молнии внутри улеглись, сознание к ней возвращается, она оглядывает свой дом и видит, что все погибли: четверо сыновей и муж, – а про мальчика и красавца она не помнит, потому как оба они пропали. Только она да тела мертвые, и она думает, что это она их убила, и ничто не убеждает ее в обратном, и молнии вспыхивают у нее в голове, и она сходит с ума. Она убивает двух стражей и одному ногу ломает, прежде чем ее схватили. И засадили в темницу за семь убийств. Невзирая на то что никто не верил, будто ей было по силам сломать шею крупному мужику, который в поле в одиночку работает. В камере она пробует убить себя всякий раз, как вспоминает, что на самом деле произошло, потому как она скорее поверит, что сама всех убила, чем в то, что маленький мальчишка, кого она в дом впустила, всех их убил. Только она почти все время не помнит ничего и лишь рычит, как гепард в западне.

– Долгая вышла история, – произнесла высокая женщина. – Кто был тот мужчина?

– Кто?

– Высокий белый мужчина. Кто это был?

– Имя его не помнит ни один гриот.

– Что за волшбу он в ней оставил, из-за чего это случилось?

Свет снова начал светиться в женщине. Она вздрагивала всякий раз, когда это случалось, будто на нее припадки нападали.

– Никто не знает, – ответил подаватель фиников.

– Кто-то знает, только не ты.

Высокая перевела взгляд на Барышника:

– Как ты ее из тюрьмы вызволил?

– Это было нетрудно, – хмыкнул тот. – Они уж давно не чаяли, как от нее избавиться. Она даже мужиков не заботила. Каждый день, как только она вставала, так говорила, что он на восток идет или на юг, и бежала в ту сторону прямо в стену или в железную решетку, о какую два раза себе зубы ломала. Потом вспомнит про свою семью и снова совсем с ума сходит. Мне ее продали всего за одну монету, когда я сказал, что продам ее какой-нибудь хозяйке. Держу ее тут до поры, как она пользу приносить станет.

– Пользу? Ты ж стоял в ее дерьме, видел червей на дохлой собаке, какую она жрала.

– Ты ничего не понимаешь. Белый человек. Он ее не убил, и что он делает, он делает и с другими. Множество баб вроде нее бегают на воле в этих землях, и множество мужиков тоже. Даже дети есть и, я слышал, один евнух. Из баб он берет все, так что у них не остается ничего, только ничего – это чересчур много, чтоб снести одной бабе, вот она и ищет, бегает, высматривает. Взгляни на нее. Даже сейчас она хочет быть с ним, она будет с ним рядом, и ей больше ничего не надо, она позволит ему съесть себя и ни за что не даст ему уйти. Никогда не перестанет она следовать за ним. Он теперь ее опиум. Взгляни на нее.

– Я гляжу.

– Когда он двигает на юг, она бежит на юг, к тому окошку. Когда он поворачивает на запад, она замирает и несется туда, пока цепь ее обратно за шею не дернет.

– Он кто?

– Ты знаешь кто.

– Эта сказка твоя уже в зубах навязла. А мальчик?

– Что – мальчик?

– Ты знаешь, о чем я спрашиваю, достопочтенный.

Барышник ничего не сказал. Высокая женщина опять посмотрела на женщину на цепи, когда та подняла голову от измаранных рук. Казалось, высокая улыбается ей. Цепная плюнула ей на щеку. Высокая ударила ее по лицу так крепко и так быстро, что цепная врезалась в стену и сползла на пол.

– Будь у этой сказки крылья, она б уже долетела до востока, – сказала высокая. – Ты хочешь пойти по следу пропавшего мальчика? Начни с тех ребячьих насилий над старейшинами в Фасиси.

– Мне нужно, чтобы ты пошла по следу этого мальчика, того, какого эта баба видела в компании белого человека. Это он.

– Старая сказка, какой мамаши детей пугают, – фыркнула высокая женщина.

– Скажи мне правду – почему ты сомневаешься? Никогда прежде не видела бабы вроде нее?

– Я даже убила нескольких.

– Люди из Нагити на всем пути до Миту болтают про то, что видели белого человека, белого как глина, с мальчиком. И других тоже. Есть много рассказов о том, как они входили в городские ворота, но ни один из наших агентов не засвидетельствовал их уход.

Подаватель фиников заговорил:

– У нас есть…

– Ничего. От сумасшедшей, тоскующей по своей малютке-соне. Уже поздно.