Языки огня лизали веточку с нанизанными ядовитыми грибами. Сворден Ферц осторожно взял пальцами импровизированный шампур и понюхал ярко-оранжевые шляпки, похожие на мясистые тушки какого-то местного зверька.
– Будете это кушать? – растерянно спросила Шакти. Она сидела перед компактной полевой кухней и ждала завершения цикла. Должна была получиться гречневая каша с мясом.
– Мы все это будем кушать, – хохотнул Навах, тряхнув длинными до плеч волосами. – Закон местного гостеприимства – накорми гостя до отвала поганками.
– Если их хорошо прожарить, то вполне можно есть, – вежливо сказал Кудесник. С его плеча вспорхнула колченогая птаха, неловко махнула растрепанными крыльями и уселась на палочку с жареными грибами прямо перед лицом Свордена Ферца.
– Брысь, птица, – Сворден Ферц дунул на это нелепое существо, но птаха еще крепче вцепилась в палочку, нахохлилась, недовольно зыркнула бусинами глаз и клюнула один из грибов.
Лишь Планета ничего не сказал, неподвижно всматриваясь в костер. По его черным очкам-консервам и лысине перекатывались багровые отсветы. Он смахивал на идола, которого местные аборигены вытесали из громадного сухого куска дерева и вкопали здесь, на поляне, для пущей грозности обрядив его в валявшиеся по всему лесу остатки военной амуниции – следы некогда сгинувшей армии.
Птаха вцепилась клювом в гриб, лапки ее разжались, и она повисла на веточке, махая крыльями. От неожиданности Сворден Ферц чуть не выпустил шампур. Гриб разломился, и птаха с добычей все так же неуклюже вернулась на плечо Кудесника. Тот приоткрыл рот, принимая половинку трофея, пожевал, проглотил.
– Отравы еще многовато, – вежливо высказал свое мнение и состроил такую уморительную рожу, что все со смеху покатились. Кроме Планеты, конечно же, на которого чары Кудесника никак не действовали.
Мировой свет окончательно угас. Между деревьев там и тут разгорались светильники, разбавляя мрак ночи сиянием розовых нераскрывшихся бутонов. Один из таких светильников вырос на поляне среди нагромождений взорванного давным-давно бункера, чьи огромные блоки с торчащими во все стороны арматурины покрылись плотным одеялом мха.
– Похож на фонарный столб, – сказала тогда Шакти, когда они только вышли на эту поляну.
– Кто похож? – не понял Навах.
– Он еще и светится, – объяснил Сворден Ферц. – Вон, видишь бутон на самом верху? Там и светится. Сильнейший люминофор.
Теперь же светильник и впрямь еще больше походил на старинный фонарный столб. По странной случайности эти растения образовали ровные ряды, и казалось, что от поляны, где разместилась экспедиция, расходятся узенькие улочки, быстро теряясь в гуще леса.
– Здесь, наверное, когда-то был город… – тихо сказала Шакти.
Сворден Ферц достал из мятой пачки сигарету, прикурил от уголька. В рассеянном свете ночи дымок приобрел неожиданно ярко-розовый оттенок. Грибы уже скворчали, топорщились, будто живые.
– Вряд ли, – сказал Навах.
– Что – вряд ли? – Шакти не поднимая глаз следила за полевой кухней. Устройство, в искусственном желудке которого путем сложных реакций и готовилась каша, никаких запахов не испускало, лишь бодро подмигивало огоньками.
– Не было здесь никакого города. Это очень древний лес.
– А руины?
– Беспорядочное нагромождение камней, – поправил Навах, почти дословно процитировав отчет предыдущей полевой партии.
– А вы как думаете… Кудесник? – Шакти немного запнулась, все еще не привыкнув к колоритной личности аборигена.
Кудесник задумчиво продолжал пережевывать гриб, пока обеспокоенная птаха не долбанула его по мочке уха. Тот встрепенулся, отвел пальчиком птаху подальше от уха.
– Если вы этого хотите, то город обязательно отыщется, – улыбнулся абориген, демонстрируя редкие зубы.
– Что вы имеете в виду?
– Мир создан так, чтобы в нем могли появиться люди. Люди создают мир так, чтобы сделать возможным в нем свое появление.
– Не понимаю, – растерялась Шакти. – Какая-то странная логика.
– Антропный принцип, – пробурчал Планета. – Неужели не слышала?
Сворден Ферц стряхнул пепел в костерок, принюхался. Грибы на подходе – пара минут и от яда ничего не останется.
– Я слышала об антропном принципе, – почти съязвила Шакти. – Но он звучал как-то по иному. И причем тут вообще это принцип?
– А тебя никогда не удивляло, что восемьдесят три процента открытых нами рас относятся к тому же гумоноидному фенотипу, что и мы? – спросил Навах. – Почему вселенная устроена так, чтобы в ней появились мы и похожие на нас разумные существа, с которыми мы можем достигнуть взаимопонимания?
– Но ведь есть еще семнадцать процентов рас совершенно иного фенотипа? Поэтому не надо думать, что вселенная крутится только вокруг нас!
– Это вполне укладывается статистическую погрешность. Да и отсутствие возможности контакта с негуманоидами еще окончательно не доказано ни теорией, ни практикой. Если наше существование определяется одними и теми же фундаментальными законами, то и в сфере сознания…
Спор приобрел глубоко специализированный характер. Даже Кудесник откровенно заскучал от такого обилия узкоспецифических терминов из самых дремучих дебрей высшей ксенологии.
– Пустынные варвары говорят, что на границе леса водится необычный зверь, – Кудесник говорил очень тихо, почти шепотом, но каждому из сидящих на поляне казалось, что тот шепчет ему прямо на ухо. Чудилось, закрой глаза и почувствуешь горячее дыхание аборигена. – Его называют Тот, Которого Не Видно. Очень древний зверь. Он живет с тех времен, когда мир еще не свернулся вокруг мирового света. Он настолько древний, что у ныне живущих нет таких глаз, чтобы увидеть его, и нет такого носа, чтобы унюхать его, и нет таких ушей, чтобы услышать его, и нет таких рук, чтобы нащупать его. Но и этот зверь не обладает такими глазами, чтобы увидеть нас, таким нюхом, чтобы учуять нас, таким слухом, чтобы услышать нас, такими лапами, чтобы нащупать нас. Ему кажется, что он бродит по пустыне и нет вокруг ничего, что может утолить его жажду и его голод. Он очень голоден. Очень. Но говорят, что все-таки найдется такой человек, который сможет узреть зверя…
Колдун замолчал. Надолго. Даже птаха, до того слушавшая его, склонив потешно голову набок, прикрыла глаза-бусины и закачалась в полудреме.
Планета продолжал смотреть к костер. В уголке рта его дымилась сигарета, хотя Сворден Ферц готов был поклясться – еще мгновение назад ее там не было. Навах точил самодельным костяным ножом палочку и бросал стружки в угасающий костерок. Стружки сворачивались в спирали и отчаянно дымились. Огонь еле тлел, отплевывая в небо плотные клубы. И только Шакти не отрываясь смотрела на Кудесника. С самого начала знакомства тот производил на нее гипнотическое воздействие.
– И… Что дальше?
– Как только человек увидит зверя, тогда и зверь увидит человека. И все умрут, ведь зверь очень-очень голоден, – улыбнулся Кудесник.
– Если вселенная – чей-то сон, то это сон человека, – кажется процитировал Планета.
– Каша готова, – сказала Шакти.
Как всегда Кудесник отказался от посуды и принял полагавшуюся ему порцию в ладонь, сложенную лодочкой. И здесь имелась еще одна загадка – помещалось туда удивительно много. Шакти опрокинула в подставленную руку два полных половника, прежде чем Кудесник сказал “Спасибо”, вернулся на свое местечко на замшелом валуне и принялся кушать, аккуратно направляя в рот гречку двумя деревянными щепочками. Кусочки мяса, которые он не ел, доставались птахе.
Сворден Ферц взял тарелку и понюхал. Для походной киберкухни пахло совсем не плохо. Шакти ухитрилась отрегулировать процесс так, что металлического привкуса, свойственного этим капризным устройствам, почти не чувствовалось.
– Вкусно, – сказал он. – Киберкухня сработала идеально. А вот у нас однажды был случай, когда в лагерь вместо полевой кухни забросили полевую стиральную машину.
– Это как? – поинтересовался Навах.
– Сидели мы тогда на Расвунчоре, связь – отвратительная, сплошные флуктуации нейтринного поля, интендантская служба на ушах стоит, как всегда при первом десантировании, а у десятка голодных мужиков – только сублимированные полуфабрикаты и стиральная машина…
– И как же вы? – всплеснула руками Шакти.
– Пришлось готовить в стиральной машине, – пожал плечами Сворден Ферц. – Как оказалось, некоторые режимы стирки близки процессам варки и тушения. Ха, по первому разу получилось такое, что даже у нас аппетит пропал, но потом мы догадались отключить режим отжима и глажки.
– Не представляю, как такое возможно, – призналась Шакти, а Навах ухмыльнулся.
– К концу второй недели опытным путем мы даже придумали несколько рецептиков – пальчики оближешь! – вошел в раж Сворден Ферц. – Как сейчас помню: “Мясо по-расвунчорски в режиме стирки цветного белья с отбеливателем”…
– У этой байки вот такая борода, – показал Планета.
– Так это выдумка? – грозно свела брови Шакти.
– Предание, – с трудом сдерживая смех поправил Навах. – Старины глубокой.
Сворден Ферц виновато пошевелил носом.
– А я вам почти поверила, – с осуждением сказала Шакти.
Использованную посуду сунули в утилизатор и принялись укладываться. Свордену Ферцу выпало дежурить первому. Он закутался в одеяло от пронизывающего ветерка и уселся у костерка, подбрасывая в него щепочки и искоса поглядывая на пеленгатор. Где-то далеко-далеко в лесу нечто двигалось, вело обычную звериную ночную жизнь, но “золотой петушок” оставался спокоен, не обнаруживая в тайной возне леса угрозы для экспедиции.
Планета и Навах уже спали, когда Шакти перестала ворочаться с боку на бок, сбросила с себя одеяло и села:
– Не могу заснуть.
– Бывает, – зевнул Сворден Ферц. – У нас есть снотворное…
– А куда делся Кудесник? – оглядела поляну Шакти.
– Пошел погулять. Подышать свежим воздухом.
– Тут где-то водоем.
Сворден Ферц принюхался. Определенно пахло водой – не рекой, а ручейком или даже озерцом.
– Вон там.
– Отлично, – Шакти встала, разворошила короткие волосы руками. – Пойду окунусь.
Сворден Ферц поперхнулся, закашлялся, несколько раз ударил себя кулаком по груди, пытаясь избавиться от першения, пока Шакти не хлопнула его пару раз по спине.
– Спасибо… но… не… стоит…
– Экий вы скучный, – усмехнулась Шакти. – Дама изъявила желание ночного моциона, а кавалер не понял намека.
– Виноват-с, сударыня, одичали-с.
– Угостите этой вашей сигареткой, что ли.
Пришлось встать, достать пачку. Шакти внимательно осмотрела палочку, набитую мелко нарезанной сушеной травой, осторожно понюхала, поморщилась, взяла в рот.
– Если не хочешь… – начал было Сворден Ферц, но Шакти нетерпеливо защелкала пальцами. Пришлось дать прикурить.
Шакти затянулась и, даже не поперхнувшись, осторожно выпустила дымок в слабо фосфоресцирующее небо. Присела на корточки, зажала сигарету в зубах, протянула к костерку руки, словно пытаясь согреть их. Огонь робко осветил лицо с кокетливой родинкой на верхней губе, заплясал в серых глазах, окрасил вьющиеся каштановые волосы багрянцем.
– Я думала моя карьера навсегда закончена, – сказала она очень тихо. Будто разговаривала сама с собой. – И всю оставшуюся жизнь проведу в музее, описывая артефакты внеземных культур.
– Почему? – Сворден Ферц присел рядом, ощутив тепло ее плеча.
Шакти помолчала, вытащила изо рта сигарету, повертела ею, словно размышляя – бросить ее в костер или докурить, снова сделала глубокую затяжку.
– А вы будто не знаете.
– Не знаю, – признался Сворден Ферц. – Ей богу, не знаю. Я здесь уже черт знает сколько времени, а тут ваша экспедиция как снег на голову. И все быстрее, и все впопыхах…
– Слышали об операции “Колыбель”? – прервала его Шакти.
– Н-нет, – мгновение поколебался Сворден Ферц. – И что за операция такая?
– А, неважно… Теперь уже все неважно, – бросив окурок в огонь, Шакти поднялась и пошла прочь. Туда, откуда пахло водой.
– По… – начал было Сворден Ферц, но осекся, так как на границе света и тени Шакти остановилась, стянула с себя всю одежду и шагнула вглубь леса.
Ничего не оставалось, как плюнуть, подхватить карабин, одеяло, скомканные майку, шорты и, напоследок пнув “золотого петушка”, отправиться вслед за женщиной.
Когда-то здесь взорвалось нечто очень мощное, оставив в земле огромную, идеально круглую воронку. Постепенно она заполнилась водой, искореженные деревья обросли мхом, как и вывороченные из земли громадные каменные блоки. Неохватные стволы вздымались вверх, переплетались ветвями, а с них к воде спускались лианы.
Свинцовый привкус почти не ощущался, но глыбы оказались горячими – даже сквозь подошву ботинок это ощущалось. В промежутках между блоками и кое-где вокруг озера виднелись каменные изваяния – не то абстрактные скульптуры, не то скульптурные абстракции.
– Я здесь, – помахала рукой Шакти почти с середины озерца. Мокрые волосы облепили голову, из воды виднелись бледные плечи, похожие на русалочьи.
– Не замерзни, – проворчал Сворден Ферц, устраиваясь на глыбе, которая краем скрывалась в озере.
– А тут вовсе и не холодно, а очень даже тепло.
– Ага.
– Окунись.
– Что-то не хочется.
Шакти засмеялась, нырнула и вынырнула почти у самых ног Свордена Ферца. Встала из воды во весь рост, встряхнула мокрыми волосами. Сворден Ферц отвел глаза, пытаясь сосредоточиться на рассматривании одной из нелепых статуй, напоминающей огромноголового зверя.
– Здешние девушки красивее?
Сворден Ферц пожал плечами:
– Н-нет… Наверное, нет…
– Почему?
– Загаженная биосфера… Война… Радиация… – перед мысленным взором вдруг возникло лицо аборигенки – той самой, первой – тощего, мосластого создания с пергаментной кожей, редкими волосиками и слезящимися глазами. Селедка, силой волшебного порошка и заклинания “мутабор” превращенная в подобие человека. – А ты его знаешь давно?
– Да, – она сразу поняла о ком идет речь. – Мы воспитывались в одном из корневых интернатов, у нас даже был один Учитель, пока…
– Пока…?
– Не важно. Уже ничего не важно… Ты быстро догадался.
Сворден Ферц не ответил, теперь не отрываясь разглядывая нелепую статую. Чем-то она его внезапно обеспокоила, и даже не обеспокоила, а окатила ледяным страхом. Он подтянул карабин поближе.
– Пожалуй, еще окунусь, – сказала Шакти.
– Одевайся, – как можно спокойнее попросил Сворден Ферц.
– Что?
– Одевайся, но не слишком торопись. Не делай резких движений, – господи, только бы она не начала задавать ненужных вопросов, а еще хуже – паниковать.
Теперь их разделяло только нагое женское тело. Тварь пока колебалась – нападать или нет, и Сворден Ферц чувствовал, что чаша весов голода, злобы, хищного инстинкта медленно перевешивает любопытство, опаску, осторожность огромноголового зверя. Позиция оказалась взаимно невыгодной – зверю предстояло еще вскочить на высокий валун, и уж оттуда совершить смертельный бросок, а вот Свордену Ферцу ужасно мешала Шакти, которая продолжала смотреть на него широко раскрытыми глазами, заслонив большую часть сектора стрельбы.
Сворден Ферц очень медленно поднял карабин и поудобнее устроил его у плеча. Шевельнул большим пальцем, включая автоматику, и пот еще обильнее проступил на лбу от количества обнаруженных целей. Они повсюду!
Шакти беззвучно шевельнула губами, словно хотела что-то сказать, но так и не смогла произнести ни единого звука. Дуло карабина почти упиралось ей в грудь, а у Свордена Ферца где-то на втором или даже на третьем уровне сознания вдруг возникла нелепая мысль, что здешние аборигенки не могут идти ни в какое сравнение с холеными плодами гедонистической цивилизации, как нельзя сопоставить жалкие, сморщенные, отвислые молочные железы с бесстыдно выпертыми сосками с этой вот упругостью, подтянутостью, аккуратностью и при всем том – целомудренностью крошечных наверший, предназначенных, кажется, лишь для эстетического наслаждения, а не для запихивания в жадно раззявленные рты уродливых порождений так называемой любви.
Шакти шагнула вперед. Теперь дуло карабина устроилось у нее на плече. Еще шаг, еще. И вот она прижимается к нему, руки смыкаются вокруг его талии, и Сворден Ферц, башней возвышающийся над хрупкой фигуркой, ощущает дрожь ее тела.
Это не возбуждение, нет. Скорее, ПРОбуждение. Запах чего-то полузабытого, но такого родного. Теплота и мягкость щедро выплескиваются на него, обволакивают влажным коконом. Дыхание далекого, но огромного мира, к которому он прикован физически и духовно пуповиной рождения. Заброшенный в пекло ада скиталец, вдруг ощутивший на щеке осторожное касание прохлады, возвещающей о скором конце его мук.
Близость женщины растворяет плотную накипь одиночества, размягчает коросту на кровоточащей душе, очищает от налета спасительного цинизма, врачует раны огрубевшего сердца. Он задыхается. Пот заливает глаза. Руки сводит судорогой.
Озверевший мир, с которым он почти примирился, огрызающийся злой щенок, которого он тщился приручить, клоака пороков и грехов, где он увяз в безнадежье отыскать хоть крошечный осколок драгоценности настоящего человека, мир, уничтоживший наивного гедониста предательством и смертями, но взамен подаривший странное освобождение от пут и кандалов Высокой Теории Прививания, что беспощадно культивирует каждый росток души, этот мир вдруг начал подаваться, отчаянно скрипя, как несмазанный механизм, отступать, взмывать куда-то вверх ветхой декорацией, где среди душных портьер когда-то и происходило чудо преображения человека воспитанного, человека совестливого, человека заботливого, человека сострадающего, человека, отягощенного еще тысячами и миллионами свойств, в просто человека – без всяких свойств и коннотаций.
Оружие выскальзывает из рук и с глухим стуком падает на омшелый камень. Ладони стискивают хрупкие плечи, еще теснее прижимая к себе эту мягкость, эту нежность, это тепло, этот уют. Он глубже, еще глубже вдыхает свежий запах волос, приправленный медовым ароматом яркого солнца, чистого неба, луговых трав, и из него, помимо воли, рвется совсем уж неожиданное, наивное и даже, быть может, жалкое:
– Мама… мама… мама…
– Да, мой колокольчик, да… – тихий шепот в ответ, принимающий его таким, каким он когда-то был – наивным и чистым.
Подкашиваются ноги или сам он жаждет преклониться пред алтарем женщины, так долго ждавшей своего блудного сына – скитальца по проклятым мирам, чьи кривые зеркала уже почти примирили его с собственным искаженным отражением, почти заставили поверить – именно таков он и есть – упырь, сосущий проклятую кровь из чумных больных во имя их же выздоровления, но вместе с заразой лишающий бессильных мира сего и самой жизни, превращая в ходячих мертвецов, потому что чума и есть их единственный способ существования.
Ибо нет у них такого алтаря с нежной кожей, что шелком переливается под щекой, движущейся вниз, ибо нет у них таких сосцов, что двойней молодой серны пасутся между лилиями, ибо нет у них живота ее, что как круглая чаша, в котором не истощается амброзия, и нет чрева ее – вороха пшеницы, обставленный лилиями, а есть только капище с нечистой, прыщавой кожей, грудью, похожей на выпотрошенные тушки с жесткими и бесплодными сосками, торчащими как иссохшие сучки некогда плодоносящего древа, впалым животом и выпирающим крестцом проклятьем ожившей мумии, с бесстыдством лона, напоминающим опаленную, треснувшую от жара землю…
Возвращались молча. Сворден Ферц все время оглядывался – ему казалось, что откуда-то из-за деревьев за ним продолжают наблюдать огромноголовые звери с тускло желтеющими круглыми глазами. Шакти растирала покрытые гусиной кожей предплечья. В лагере ничего не изменилось – Планета и Навах посапывали в своих мешках, а “золотой петушок” спокойно перемигивался, подтверждая отсутствие какой-либо опасности.
– Там кто-то был? – неожиданно спросила Шакти. Она уже засунула ноги в спальник и вытирала полотенцем волосы.
– Мне показалось… – неуверенно сказал Сворден Ферц. Черта с два – показалось! Но пугать Шакти не хотелось. Огромноголовые твари. Целый выводок огромноголовых тварей.
– У него всегда хорошо получалось с собаками, – тихо и словно бы не к месту произнесла Шакти. – Вообще со зверями. Но в приюте почти не было другой живности, только собаки, одичавшие собаки… Они часто выходили из леса – какие-то огромные, страшные, четырехугольные. Шерсть клочками, клыки. Выходили и смотрели. На нас.
Хотелось курить. Ужасно хотелось курить. И еще – женщину. Любую. Пусть даже Селедку, но только бы избавиться от привкуса неловкости, от нелепого поклонения совершенному творению десятков тысячелетий горизонтального прогресса.
– Но щенки ничего не боялись. У них, наверное, еще не стерлась генетическая память о служении человеку. Они мохнатыми шариками катились к нашей детской площадке… Девчонки ужасно пугались, визжали, мальчишки пытались отогнать собак палками, и лишь он хотел с ними подружиться. Подкармливал котлетами, и сам оставался голодным. Трепал за уши и терпел их укусы… Его за это дразнили сукиным сыном… А он не обращал внимания. Он ни на кого не обращал внимания…
– Надо спать, – Сворден Ферц поворошил носком ботинка остывшие угольки. Тонкая струйка дыма устремилась в бледно-молочное небо.
Шакти не ответила. Она уже спала, как-то ужасно неудобно съежившись почти на голой земле. Сворден Ферц подошел к ней, осторожно пригладил забавно торчащие во все стороны волосы, хотел кончиком пальца тронуть кокетливую родинка, но передумал, осторожно приподнял спящую и подтянул под нее спальник.
– Тот, Кто Охотится в Ночи и Пьет Кровь Своих Врагов, – сказал Кудесник. – У них здесь логово.
Планета взял планшет и постучал ногтем:
– Под нами огромные пустоты. Может они там и прячутся? Дьявол!
– Они очень опасны? – спросила Шакти, а Навах хмыкнул.
– Что будем делать? – поинтересовался Сворден Ферц.
Планета задумчиво почесал лысый череп:
– Бросить все вот так на полпути… Scheiße!
– Так как они выглядят? – спросил Навах.
– Похожи на собак, но с огромной головой и выпученными глазами, – терпеливо в который уже раз повторил Сворден Ферц.
– А может это и есть собаки? Местная разновидность? Собаки-мутанты?
– Они умеют разговаривать, – сказал Кудесник.
– Лаять? – повернулся к нему Планета.
– Разговаривать. По-человечески. Попадаются такие твари, которые могут делать это почти как люди. Иногда они заманивают людей в лес, изображая из себя заблудившегося или раненого.
– Ерунда, – сказал Планета, не давая тягостной тишине ни мгновения на появление. – Местные попугаи. Имитируют человеческую речь, а дикарям кажется, что звери с ними разговаривают. Суеверия!
– Не знаю, что такое суеверия, – вежливо возразил Кудесник, – но предполагаю, что это такое ваше название для несуществующих вещей, в которые верят люди. Эти звери – не суеверие. И то, что они могут говорить, – тоже не суеверие. Не повторять слова за человеком, а говорить как человек.
Голос Кудесника оставался ровным, но птаха на его плече демонстрировала высшую степень раздражения – скакала туда-сюда, выдирала клочки шерсти из одежды, хватала за ухо хозяина, широко разевала клюв и клекотала.
– Новая разумная раса? – спросила Шакти.
– При обнаружении на планете любых следов разумной деятельности следует немедленно эвакуироваться, по возможности уничтожив все следы собственного там пребывания, – процитировал Навах злополучное дополнение к Уставу. – Значит, эвакуация?
– Следов разумной деятельности большеголовых мы еще не обнаружили, – поправил Сворден Ферц. – И вряд ли обнаружим, кроме каких-нибудь нор.
– А может это – они? – вскинула голову Шакти.
– Кто – они? – Планета тяжело посмотрел на нее.
– Ну…
– Они не были собаками, – отрезал Планета.
– Насколько мне помнится, еще ничего не доказано… И вряд ли когда будет доказано, – поправил Навах.
– Эти твари, к тому же, опасны, – сказала Шакти. – Они могут в любой момент напасть на нас…
Кудесник вдруг хохотнул, словно услышал нечто забавное. Птаха присела, растопырила крылья, вытянула шею и широко разинула клюв. Сворден Ферц никогда не видел как смеются птицы, но, наверное, они делают именно так.
– А что вы тогда почувствовали? – поинтересовался Навах у Свордена Ферца.
– Сложно описать… Какой-то очень неясный эмоциональный фон. И злоба, и голод, и желание напасть, и… что-то еще… – Сворден Ферц бессильно защелкал пальцами, но не мог подобрать нужного слова.
– Зависть, – вдруг сказала Шакти. – Когда мы стояли обнявшись, в них вдруг появилась зависть.
– Хм… Может они вам завидовали, – пробурчал Планета.
– Вряд ли. Они ведь звери, они не могли в полной мере оценить эротические отношения представителей чуждой расы.
– Могли или не могли? – Планета живо обернулся к помрачневшему Наваху.
– Я не знаю какого рода эротическим отношениям стали свидетелями гипотетические представители неизвестной разумной расы, – сухо ответил Навах.
Планета требовательно посмотрел на Свордена Ферца.
– Мы стояли… ну, почти обнявшись.
У Свордена Ферца возникло стойкое ощущение, что его помимо воли хотят затащить в какую-то весьма запутанную сеть взаимоотношений между Планетой, Шакти и Навахом. Причем, если Планета делал это почти открыто, Шакти играла на недомолвках и откровенно передергивала, то Навах, изображая из себя нечто вроде уязвленной жертвы, на самом деле прекрасно понимал все ходы своих коллег. На мгновение Свордену Ферцу показалось, что каким-то чудом он перенесся в почти родную атмосферу Адмиралтейства со всеми его интригами, заговорами, временными союзами, полунамеками, подставами и провокациями, цена которым не только завоеванный статус, а сама жизнь.
Спектакль, вот что это. Выездное представление странствующей группы скоморохов, разъезжающих по невидимым фронтам борьбы за спрямление чужих исторических путей, прикрываясь легендой поиском сокровищ давным-давно сгинувшей сверхцивилизации.
Даже Кудесник, кажется, догадался. Ни разу в своей жизни не видевший спектаклей, представлений, концертов, он словно по капле воды узрел не только существование океанов, но и живность, населяющую их глубины. Вон как его птаха заходится.
– Мне нужен полный ноэматический разбор ваших переживаний, – вдруг хлопнул ладонями по голым коленкам Навах. – Сворден, вы ведь владеете феноменологической методикой? Хотя бы по Прусту?
– Что-то такое помню, – неуверенно признался Сворден Ферц.
– Не беспокойтесь, я дам вам подробную инструкцию. А Шакти тогда займется разбором по Гуссерлю-Брентано. Как более подготовленная. У нас ведь будет время? – Навах посмотрел на Планету.
Как оказалось, писать отчет об интроспекции следовало строго от руки – обычным стилом на обычной бумаге. Сворден Ферц покорно принял из рук Наваха то и другое, а вдобавок еще и отпечатанную таким же древним способом брошюру со скучным названием “Методические указания к осуществлению феноменологического Пруст-анализа нетипологических интенциональностей в полевых условиях”.
Усевшись под деревом и прислонившись спиной к грубой, морщинистой коре, он полистал методичку. Шакти пристроилась с другой стороны, и Сворден Ферц, продираясь сквозь дебри полевой феноменологии, слышал как она шуршит бумагами, как скрипит по листу отвратительно сваренное стило, как написанное стирается, перечеркивается, вымарывается, а потом скомканный лист отлетает в сторону.
Белое, непаханное пространство лежащей на коленях бумаги пугало. Предстояло заполнить его сотнями слов, тысячами закорючек, запечатлеть в суждениях акты сознания, и даже не сознания, а души – мельчайшие флуктуации нескончаемого потока чувств, переживаний, которые захлестнули так, что заставили преклониться перед лоном, точно алтарем. Можно назвать это как угодно, хоть “анализом нетипологических интенциональностей”, но суть не менялась – предстоял тягостный стриптиз души, собственноручное глубокое ментоскопирование, выворачивание Я во имя сомнительного торжества полевой ксенологии.
Нужно сосредоточиться на главном, убеждал он себя. В конце концов, что такого необычного случилось? Такие вещи происходили от века и будут происходить во веки веков, аминь. Мужчина и женщина – что может быть зауряднее? Физическое тяготение тел при общем непротивлении душ. Разумная дань природному инстинкту продления рода в крайне неблагоприятных условиях.
Окажись на месте каштановокудрой красотки с кокетливой родинкой на верхней губе преклонных лет дама, высушенная до костей вредными испарениями внеземных культур, пришлось бы им сейчас двигаться прихотливыми путями похотливых структур сознания, счищая с ноэзиса-ноэмы впечатления мертвую шелуху суждений или торжество ксенологии было бы достигнуто менее жертвенно и не столь откровенно?
Кстати, почему именно она? Что могло не сработать в сложном механизме Verbindungkommission, чтобы вместо лучшего полевого специалиста-практика, не одну собаку съевшего на исследованиях материальных следов Вандереров, сюда попала серая мышка-кладовщица паноптикума вещей невыясненного назначения, а попросту говоря – материальных экскрементов декаденствующих цивилизаций, почти без остатка стертых из вселенских коллекторов рассеянной информации? К тому же имеющую самые нелестные характеристики по результатам участия в присно памятной операции “Колыбель”? И почему здесь они оказались вместе с Навахом? Что могло свести в крошечной точке вселенной давно разошедшиеся мировые линии их судеб? Случайность? Предопределенность, которая есть не что иное, как обращенная вспять все та же случайность?
Сворден Ферц посмотрел на поляну, где Навах колдовал над инерциальным передатчиком, Планета лежал на земле, задрав ногу на ногу и покачивая тяжелым ботинком, а Кудесник чем-то подкармливал свою птаху. Не хватает только стяга с болтом – не дать, не взять – экспедиция Следопытов на привале.
Послышалось шуршание – Шакти перебралась поближе, почти коснувшись его локтем. Сворден Ферц подсмотрел – в отчете она продвинулась не дальше его.
– Не знаю, что писать, – призналась она. Постучала стилом по бумаге, пытаясь выправить его заусенцы. – Ужасное стило. Ужасная ситуация. У меня дар создавать ужасные ситуации. Если бы кто-то замыслил нечто ужасное, то без меня он не обошелся.
– Между вами… – начал было Сворден Ферц, но осекся, почувствовав как на него обрушился ледяной ветер. На какое-то неуловимое мгновение ему вдруг привиделась какая-то совсем уж невозможная картина – свинцовый расплав океана, пустынный берег с похожим на пожелтевший зуб айсбергом, который вломился туда тысячи лет назад и так и намерен простоять там еще тысячи лет, в унылой, жухлой дали возвышаются неприютные горы, над которыми торчат нечто совсем уж невероятное – узкие, длинные хлысты, похожие на тараканьи усы, если можно вообразить себе такого колоссального таракана.
– Спрашивай, – Шакти выводила по бумаге линии. – Если хочешь…
Только она этого не хотела – Сворден Ферц ясно слышал как где-то глубоко внутри себя она кричит: “Молчи! Прошу тебя – молчи!”
Навах оторвался от передатчика и посмотрел в их сторону. Сворден Ферц виновато опустил очи долу. Навах укоризненно покачал головой.
– Смешно, – сказала Шакти. – Смешно и мерзко. Во имя интересов человечества, прогресса науки и всеобщего счастья нужно рассказать – почему ты разделась догола на глазах у мужчины. Почему завлекла его в лес, почему обнималась с ним… Если бы только рассказать… Нужно описать малейшие оттенки собственных переживаний, разложить их по полочкам, классифицировать, налепить ярлыки. Как в музее. Холодным скальпелем разума препарировать душу. Еще раз обнажиться. Перед всеми, а не перед тем, кого ты хочешь…
Больше она не произнесла ни слова, начав писать, зло и яростно покрывая бумагу плотной вязью закорючек, отчеркивая наиболее важное и вымарывая второстепенное. Она словно вступила в сражение с гораздо более сильным противником, поставив свой шанс победы не на точный расчет, не на хитрость, а на отчаяние и безнадежность. Ее лоб и верхнюю губу покрыли крохотные капельки пота. Заправленная за ухо прядь волос выбилась и свисала по щеке. Серые, почти прозрачные глаза блестели, а в уголках собирались предательские слезы, которые приходилось вытирать дрожащими пальцами.
Белобрысый сероглазый мальчуган присел напротив него и взял исписанные листы бумаги. Нахмурился, зашевелил губами, читая про себя отчет.
– Плохо, очень плохо, – вынес вердикт, но затем, кажется, немного смягчился. – Вот это хорошо – озеро, ночь, романтика, зорька, а все остальное – плохо. Как-то вяло, без огонька.
Мальчуган встал, вздохнул, потянулся, как после не слишком трудной, но весьма надоедливой работы, хлопнул по башке стоящего рядом зверя – еще очень молодого, не заматеревшего.
– А тебя-то кто просил вмешиваться, дурашка? – ласково спросил мальчуган.
– Мне… Мне… – зверь замялся, и Свордену Ферцу показалось, что таким образом тот излагает свое, звериное мнение на зверином языке, но огромноголовое собакообразное вдруг совершенно ясно произнесло с извиняющимися нотками:
– Мне показалось, так будет лучше. Неизвестность сближает, маэстро.
Мальчуган передернул плечами и сунул зверю под нос пачку листов:
– Неизвестность сближает, неизвестность сближает, – передразнил он. – Найди хоть одно подтверждение столь спорному тезису!
Зверь прищурил глаз, а другим посмотрел вверх. Могучие складки собрались на огромном лбу. И внезапно до Свордена Ферца дошло, что зверь кривлялся. Даже умение говорить этой невероятной твари произвело не такое сильное впечатление, как умение действовать в том же эмоциональном поле, что и человек.
Ни одна из гуманоидных и уж тем более негуманоидных рас не обладала подобным умением: вот так, сразу устанавливать эмоциональное взаимопонимание – пожалуй, самое трудное, что только может быть в Контакте. Если теорема Пифагора являлась вселенским инвариантом – своего рода опорой для cogito-Контакта, то для seel-Контакта подобных инвариантов не существовало и существовать не могло. Но зверь легко преодолел пропасть.
– Маэстро, мы ведь только начали. Всегда есть возможность переиграть по новому.
Мальчуган взял зверя за нижнюю челюсть, пристально уставился в золотистые глаза. Задние лапы подвернулись, и зверь как-то неловко сел на траву.
– Уж не этого ли ты добиваешься, хитрюга?
Хитрюга потупился. Длинным языком облизал пересохший нос.
– Дай-ка подумать, – мальчуган перехватил зверя за маленькие уши, потряс из стороны в сторону. – Дай-ка подумать. Ага! Вот оно что! Собаки-то тебе чем не угодили? Миленькие одичавшие создания?
– Мерз-з-з-з-кие твари, – буквально прошипел зверь. В неуловимое мгновение он преобразился из хитрована-увальня в пышущего злобой хищника. Губы его растянулись, обнажая плотный ряд острейших зубов.
Но мальчуган нисколько не испугался, наоборот – рассмеялся.
– Ну, ну, мелкий ревнивец. Разве тебе мало всемогущества? Вечных скитаний? Бесконечного веселья? А может тебя превратить в созвездие Гончего Пса? Пара пустяков! Посветишь с десяток миллиардов лет, на своей шкуре узнаешь вкус космологической постоянной.
– Не люблю я светиться, – буркнул зверь.
– Знаю, знаю, – махнул рукой мальчуган. – Вы любите быть с сильными, да? Человечество кстати подвернулось вам под лапу, и вы его охотно сопровождали по всей вселенной, пока не появились мы.
– А кто не хочет быть на стороне сильного? – пробормотал зверь и принялся вылизываться. – Съешь ты или съедят тебя.
– Глубокоуважаемый Псой Псоевич, да вы мыслитель! – покатился со смеху мальчишка. – Понабрался ума-разума в небесных сферах и хрустальных чертогах!
Зверь промолчал, лишь зыркнув из-под сморщенного лба.
– Утомительный уровень, – пожаловался мальчуган, обмахиваясь бумажками. – Постоянно забываешь ради чего вновь напялил личину. Ты не в обиде? Назначал встречи, назначал, а сам не приходил, не приходил. Слишком уж интересно в тех мирах. Мирах, – повторил он, склонив голову набок, словно пробуя слово на вкус. – Мирах… Ужасно бедный и блеклый язык. Все равно что объяснять тонкости квантовой механики по-неандертальски…
Зверь кашлянул, мальчишка прикрыл ладошкой рот:
– Прости-извини. Не хотел тебя обижать. Отвыкаешь от всех церемоний, от роскоши человеческого общения… – последние слова он произносил, едва сдерживая рвущийся наружу смех. На глазах аж слезы выступили.
– Нечего на рожу пенять, коли зеркало криво, – заявил глубокоуважаемый Псой Псоевич. – Демиург, сотвори себя сам.
– Ты еще про медведя вспомни с велосипедом, – посоветовал мальчуган. – И вообще – это наши внутренние дела. Сами откровенно разберемся.
– Маэстро, – зверь постучал лапой по земле. – Отвлекаетесь, маэстро, отвлекаетесь.
– Я думаю, думаю.
– Извините за мое собачье мнение, маэстро, но с самками вы что-то перемудрили. Вот у нас…
– Оставь свое собачье мнение при себе. И уволь от подробностей ваших брачных обрядов. Со своей мамой я разберусь как-нибудь сам.
– Зачем это вам, маэстро? Там! – зверь задрал морду вверх. – С вашими масштабами! Возрастом! Возможностями! А может вам сине-зеленые водоросли не нравятся? Давайте и их заодно переделаем. В буро-малиновые?
Мальчуган задумался.
– Глупость, конечно, – признался он. – Латать прошлое человека, которого лишь очень относительно можно назвать мной самим… Вновь и вновь возвращаться, мучая тех, кто еще помнит забавную гусеницу, которая давно превратилась в бабочку…
– И я о том же, – проникновенно сказал зверь.
Мальчуган уселся, скрестив ноги, еще раз полистал бумаги:
– Встреча в чуждом мире – хорошо, экспедиция к артефакту – хорошо, бывший дружок… хм… Хорошо или плохо? – почесал затылок. – Вспомнить бы… Или спросить? Ты как думаешь, глубокоуважаемый Псой Псоевич?
Зверь отвлекся от выкусывания свалявшихся клочков шерсти с лап и ядовито заметил:
– Она несомненно будет рада. Столетняя разлука как ничто другое укрепляет чувства. Но не тело.
Мальчуган аж передернулся, покраснел.
– Рип ван Винкль какой-то, – продолжал изливать порции желчи Псой Псоевич.
Мальчуган щелкнул пальцами, и зверь исчез. Растворился без следа.
– Утомительный уровень, – опять пожаловался мальчуган. – Эмоции, гармоны. Как я отвык от всего такого! Ты не обижайся, но это как если бы тебя вот сейчас в подгузнике, спеленутого по рукам и ногам снова засунуть в колыбель. И поить грудным молочком. И петь колыбельные. И заново учить говорить.
Он вернулся к бумагам, но тут же вновь отвлекся.
– И на Псоя не обижайся. Зверь – он и в космологических масштабах зверь. Собственные тараканы в башке. Собаки ему, видите ли, не нравятся. Надо сделать так, чтобы они одичали! И чихать, что они с человеком вот уже сорок тысяч лет. Как пожили в тепле сорок тысяч лет, так теперь и в лесу сорок тысяч лет поживут. Хи-хи. Управляемая эволюция! Сингулярный прогресс! Новая сигнальная! Скажу тебе по секрету – управлять эволюцией гораздо легче, чем заставить двух примитивных существ полюбить друг друга. Никто до меня не пытался. Да и зачем? Кому там, – мальчуган ткнул пальцем вверх, – может понадобиться формула любви? Гравитация – это понятно. Слабое взаимодействие – тоже понятно. А вот любовь – непонятно. Но я добью, добью! – он стукнул кулаком по земле. – Вот увидишь, увидишь…
Сворден Ферц очнулся от того, что его трясли за плечо. Все тело задеревенело от неудобной позы, в которой и сморил сон. Перед ним сидела Шакти и внимательно рассматривала.
– Ты во сне слюни пускаешь, как маленький ребенок, – заявила она.
Подбородок и впрямь оказался мокрым.
Странное ощущение – словно из одного сна тут же, не просыпаясь, провалился в другой. Все вокруг заполняло мягкое желтоватое сияние. Пахло чем-то ужасно знакомым, но здесь абсолютно невообразимым – как если бы полуразложившийся труп благоухал ладаном.
– Похоже на янтарь, да? – Шакти наклонилась и погладила ладонью пол. Сворден Ферц отвел глаза от свободного выреза ее майки. – Предположение, в общем-то, подтверждается.
– Предположение? – он все никак не мог прийти в себя.
– Развалины – никакие не развалины, а сложный комплекс, возведенный предположительно Вандерерами, – Шакти приблизила лицо к лицу Свордена Ферца, словно собираясь сообщить ему что-то по секрету. Взяла его руку, приложила к груди, которая оказалась небольшой и поместилась в ладони. Сердце отчаянно стучало.
– Я не прошел кондиционирования, – пробормотал Сворден Ферц.
– Ну и что? – прошептала Шакти, почти касаясь губами его губ.
– Я могу тебя напугать… оскорбить…
– Все так запущено?
– Нет… Не в этом дело…
– С девяти лет я была вещью, меня не испугать сексуальными паттернами дикарей племени мумба-юмба.
– Какой вещью?
– Личной и исключительной. Но строптивой. Которую лупили почти каждый день…
Сворден Ферц сжал пальцы. Шакти прикусила губу. Он было ослабил хватку, но она затрясла головой:
– Нет… Продолжай…
– Это ненормально.
– Что устраивает двоих, вполне нормально… Я ведь была полной дурой… Строптивой дурой… Хотела освободиться… Я и сейчас дура…
– Почему?
– Разве можно новому любовнику рассказывать о старых? Лучше сделай со мной то, что здесь делают с аборигенками…
– Это будет больно и неприятно. Оскорбительно.
Короткий смешок:
– Высокая Теория Прививания убила физическую любовь. Она много чего сгубила, но этого человечество ей точно не простит…
– О чем ты?
– Нельзя оставаться воспитанным в постели. Настоящая любовь всегда запретна. У тебя случалась запретная любовь?
– Нет.
– А я слышала, что некоторые из вас вступают в связь с аборигенками. Так романтично! Боги, спустившиеся с небес, чтобы устроить на свой лад жизнь примитивных народов, и рыжекудрые красотки, делящие с ними постель, в надежде понести героическое потомство. Извечный миф.
– Тебе больно?
– Делай со мной все, что хочешь. Меня правильно воспитали. Назло учителям и докторам. Назло Высокой Теории Прививания. Только я это не сразу поняла. Мне казалось, что он испортил мою жизнь.
– Если не хочешь…
– Но тебе ведь надо знать.
– Надо?
– Разве ты теперь не женишься на мне?
– Злая шутка.
– Злая. Я вообще злая. С тех самых пор, как все открылось. По-дурацки. Набежали психотерапевты, наставники, охали, ахали, строчили диссертации, пичкали таблетками. А Учитель со мной ни разу с тех пор не заговорил. Представляешь? Я единственный человек в Ойкумене, который больше не имеет своего Учителя. Ох…
– Ты не кричишь.
– Да. Я доступная, но в постели нема как рыба. Легкое побочное действие терапии.
– А по-моему ты очень даже разговорчивая.
– Навет и диффамация. Утехи требуют тишины. Особенно здесь. В этом месте никто и никогда не занимался утехами.
– Откуда знаешь?
– Я же специалист по внеземным культурам. Забыл? Посредственный, конечно. Можно сказать, некудышный, но все же…
– Чересчур сурово.
– Зато справедливо. А ведь я во всем винила себя. Вот дура. Думала, что его сделали специалистом по спрямлению чужих исторических путей из-за меня. Сослали в космос. Сделали все, чтобы он никогда не вернулся. Хотя в нем с детства проклевывался зоопсихолог. Поэтому и собаки к нему липли. Дикие, страшные…
– Так ты за ним в космос полетела?
– Ага.
– Сумасшедшая.
– Вещь. Вещь не может обходиться без хозяина. Вещь решила стать космонавтом, разыскать его в Периферии, снова принадлежать ему. Самое смешное, что это ей почти удалось… К несчастью, некоторые мечты сбываются.
– И что?
– Короткая встреча на перекрестке дорог… Он учился орудовать мечом, чтобы успешнее спрямлять чьи-то там пути, а она готовилась к участию в очень гуманной, но опять же никому, кроме человечества, не нужной операции. Дура. Дура. Дура.
– …
– Нет, молчи, – теплая ладонь прикрывает рот. – Ничего не говори. Когда женщина рассказывает о старых любовниках, новым лучше помолчать… Заткнуться… Как сейчас помню тот день… Величайшие дюны во вселенной. Океан. И он. Бог. Властелин того мира, который навеки сгинул. Первое, что увидела вещь, – он так и не вывел шрам. Самое яркое воспоминание – он, еще мальчишка, стоит бледный, из вспоротой костяным ножом руки хлещет кровь, а он улыбается и спрашивает: “А теперь?” И представляешь, вещи стало приятно. Нет, не так. Вещь вдруг ощутила, что она – вещь. Во веки веков. Она вновь обрела смысл собственного существования. Хозяин вправе поменять вещь, но вот сама вещь не в состоянии поменять хозяина…
– …
– Я же сказала – молчи. Хозяин вправе… Но вещь опоздала. Из хозяина сделали блестящего специалиста по спрямлению чужих исторических путей, но некудышного спрямителя своей собственной судьбы. Одной ногой он уже был там – в темном, грязном, зачумленном мире, он даже с дурацкими мечами не расставался, таскал их повсюду. И его совершенно не интересовали выброшенные вещи… Он же не антиквар, ха-ха-ха. Даже любовником он оказался посредственным… Видишь, какая я стерва? Но уж лучше быть стервой, чем ненужной вещью.
– …
– В результате вышло как вышло. Брошенная вещь почти провалила важнейшую операцию человечества, и ее запихнули подальше – к таким же выброшенным вещам так и не понятого назначения, где она бы и прозябала до своего полного износа, если бы не чудо… Хотя, почему чудо? Параграф музейного устава, гласящий, что музейные экспонаты не выдаются никому, даже господу богу, на руки, и если кто-то, даже господь бог, пожелает с ними поработать, то для этого ему придется явиться в музей, продемонстрировать соответствующий уровень компетенции и получить в свое полное распоряжение необходимую аппаратуру, интересующий его экспонат и любые консультации специалистов. И небольшое примечание: в случае необходимости вывоза экспоната в место своего бывшего местонахождения, музей готов рассмотреть прошение о его выдаче, если соответствующая необходимость будет веско мотивирована, и обеспечить его сопровождение музейными специалистами. Вот это и есть чудо…
Странные тени чудились внутри стен, светящихся тусклым золотом окаменевшей смолы. Словно и здесь миллионы лет назад неведомые создания увязли в субстанции колоссального строительства, что развернули неведомые чудовища во имя неведомой цели. Увязли, оцепенели, окаменели ценными мушками, пялясь мертвыми фасеточными глазами в пустоту времен, что протекли с тех пор, когда в здешних коридорах вновь появились разумные существа.
– Очень похоже на брошенные приполярные города, – сказал Навах.
– Похоже, да не совсем, – Планета присвистнул. – Отсюда они ничего не успели демонтировать. Можно прибавить свет?
– Да, конечно, – Навах ткнул клавишу, и пронизывающее сияние заиграло на потеках и гранях.
– Мы живем во тьме, иначе нам был бы не нужен свет, – пробормотал Планета.
Иллюзия пустоты исчезла. Странное ощущение, но казалось, что свечение ламп медленно впитывается в губчатую поверхность множеством ручейков, которые поначалу медленно, а затем все быстрее и быстрее растекаются по древним, пересохшим световым руслам, заполняя до того невидимые полости и каверны, распадаясь на сверхчистые радужные потоки, чтобы затем причудливо перемешиваться попарно, по три, по четыре, создавая бесчисленные вариации цветов и оттенков на зависть художнику-хроматисту, а в конце концов все-таки опять слиться в тончайшие нити ослепляющего белого света – точно координатные линии, нанесенные на псевдосферу наглядной демонстрации аксиом неевклидовой геометрии.
– Потрясающе! – только и смог промолвить Навах, сжимая кулаки так, что ногти почти до крови впивались в ладони. – Жаль, Кудесник отказался сюда спускаться!
– Кудеснику кудесниково, а Наваху навахово, – усмехнулся Планета.
Навах не обратил на слова Планеты никакого внимания. Он был потрясен. Он был очарован. Ему вдруг показалось, что каким-то чудом оказался за кулисой вселенной и вместо примитивного и унылого механизма, творящего поддельные чудеса на сцене, вдруг узрел если не самого творца, то зримые следы его подлинного присутствия. Ему хотелось все потрогать, ко всему прикоснуться, точно маленькому ребенку. Ему внезапно захотелось нарушить царящую здесь тишину совсем уж несуразным криком: “Счастья! Всем! Даром! И пусть никто не уйдет обиженным!”
Навах повернулся к Планете, и тот увидел, что щеки специалиста по спрямлению чужих исторических путей, железного человека, мастера скрадывания и имперсонации мокры от слез, как у расчувствовавшейся барышни:
– У меня совершенно дурацкое ощущение, будто я вернулся домой, – он положил руку на сердце. – Чудовищный приступ ностальгии… Никогда и нигде не испытывал ностальгии, но это, наверное, она и есть…
Планета внимательно всматривался в лицо Наваха.
– Я ведь даже не имею права на подобное открытие… Я понимаю. Я все понимаю. Я лишь оказался в нужном месте в нужный час… Никудышный специалист, который всю жизнь мечтал стать зоопсихологом, а оказался совершенно непригодным… – он закрыл лицо руками, став похожим на стеснительного ребенка. Преображение оказалось настолько стремительным и подлинным, что Планета вздрогнул.
– Как же я хотел вернуться из тех миров, – глухо пробормотал Навах из-за ладоней. – Все бросить. Всех предать. И вернуться на планету. И никогда не покидать ее. Еще бы немного, и я бы сорвался. Я бы побежал сломя голову. Через всю вселенную. Туда, откуда раздается зов…
– Зов? – переспросил Планета. – Какой такой зов, Навах?
Не открывая лица, Навах пожал плечами. Опустил руки, и совершенно трезвым голосом, без единого следа возбуждения сказал:
– Фигура речи. Просто фигура речи.
– С тобой все в порядке?
– Со мной все в порядке, – Навах сделал стремительный шаг вперед и ухватил Планету за ворот куртки. – Зачем я здесь? Зачем?!
Планета изобразил широкую улыбку ничего не понимающего человека:
– Навах, о чем ты?
– Почему меня притащили сюда?! Почему среди сотен специалистов по Вандерерам выбрали именно меня, к Вандерерам никакого отношения не имеющего?! Почему в экспедиции оказалась еще и она?!
– Кто она?! – заорал Планета. – Ты вообще в своем уме?! Возьми себя в руки! Мальчишка!
Навах повернул кулак так, чтобы ткань еще больше натянулась, глубже впиваясь в горло Планеты. Планета побагровел, захрипел. Навах приблизил к нему лицо и жутко осклабился, точно изготовившись вцепиться зубами в пористый потный нос. Планета дернулся, Навах отлетел и упал на спину. Но тут же вскочил, чтобы оказаться в жестких объятиях Планеты.
– Успокойся, только успокойся, – прошептал ему на ухо Планета. – Мы сейчас с тобой оба успокоимся и поговорим. Мы будем спокойны, как два носорога, договорились?
– Мы будем спокойны, как два носорога, – подтвердил Навах и обмяк.
Планета разжал руки и отступил.
– Ты чертовски шустр, мой мальчик. И чертовски догадлив.
– Что вы хотите сказать?
– Добро пожаловать домой, мой мальчик.
Навах упал на колени, зажал уши руками и жутко закричал.
– Ее здесь нет, – Шакти продолжала ощупывать сложенную грудой амуницию. – Почему-то ее здесь нет…
Сворден Ферц не мог обернуться, потому что перед ним стояло давешнее собакообразное и насуплено взирало на него исподлобья. Не шевельнуться под пристальным взглядом выпученных глаз.
Зверь изготовился к прыжку. Это чувствовалось по взбухшим мышцам и странному покачиванию тела. Иногда кошки совершают подобные движения, прежде чем взмыть в воздух и обрушиться на добычу.
И еще очень мешала похожесть твари на собаку. Даже огромная голова, светящиеся глаза с тарелку и многочисленные зубы, как у акулы, не могли ослабить сбивающее с толку ощущения, будто перед ним стоит пусть и уродливый, но все-таки пес – из славного рода псовых, что когда-то, очень давно, сопровождали человека, служили человеку, делили с ним кров и пищу, прежде чем загадочно исчезнуть, бросить бывших хозяев во имя свободы леса, из которого они когда-то явились к первобытному костру за куском мяса в обмен на службу.
Малейшее движение, и нить ожидания оборвется, взведенные пружины мышц вытолкнут массивное тело с несуразно огромной башкой, сотни зубов вопьются в тело, кромсая и разрывая на куски, а он, обездвиженный и анестезированный болевым шоком сможет лишь наблюдать за кровавой трапезой чудовищной твари.
Как нередко бывает в моменты истончения жизни, когда вдруг начинает приоткрываться последняя дверь, ведущая в смертельное ничто, даже самому мужественному разум услужливо подкидывает успокаивающие ощущения нереальности, вычурной театральности, нелепой клоунады, которые будто бы и есть подлинное содержание происходящего. И тогда хочется, преодолев боль, добродушно улыбнуться, протянуть руку врагу своему, взывая к примирению.
– Ее нет! – в отчаянии воскликнула Шакти.
Зверь осклабился и сел. Вернее будет сказать, что его задняя часть вдруг повалилась набок, словно парализованная, одна лапа оказалась придавлена, а вторая весьма неловко выпрямлена в сторону. Иногда так сидят мягкие игрушки, сшитые неумелой рукой.
Сворден Ферц шагнул назад, схватил Шакти за руку.
– Помоги мне найти… – она осеклась, когда Сворден Ферц дернул ее к себе. – Что, что?
– Смотри, кто пожаловал, – прошептал он одними губами, хотя зверь больше не выказывал никакой агрессивности.
– Кто? – спросила Шакти, разглядывая лицо Свордена Ферца и кусая губы.
– Там… Там… – он еще крепче сжал ее ладонь, болью пытаясь отвлечь от поиска того, что она потеряла.
Кстати, а что это было?
Мысли потекли в два уровня. Так в У-образной трубке уравновешиваются две различные по плотности жидкости после неудачных попыток вытеснить друг дружку и смирившись наконец с тем, что более плотная опускается вниз. Точно так же, как порой за внешней шелухой повседневных забот и мимолетных впечатлений совершается тяжкая, неблагодарная работа подлинных чувств и настоящей жизни.
– Я ничего не вижу…
Зверь еще больше осклабился, шевельнул огромным влажным носом, невероятным образом напомнив кого-то очень знакомого.
– Там пустой коридор… – и как бы в ответ зверь принялся шумно и яростно чесаться, распространяя не вяжущийся с живым созданием запах разогретой смолы.
Сворден Ферц еще сильнее сжал ее ладонь, удерживая Шакти рядом с собой.
– Пусти. Мне больно.
– Пусти-пусти, – почти весело посоветовал зверь, на мгновение перестав чесаться. – Нужно поговорить.
Жутко захотелось проснуться. Вырваться из липкого абсурда безостановочного безумия, когда строгий сценарный сюжет последовательно и логично сменяющих друг друга эпизодов без всякого перехода, предупреждения, знамения обращается необъяснимым хаосом, где привычка к пониманию тщится выискать пусть извращенный, но все же смысл.
– Это на него похоже, – сообщил зверь доверительно. – Заварить кашу, а потом все бросить. Как хочешь, так и расхлебывай. Не специально, конечно, не специально. Оборотная сторона всемогущества – беззаботность.
– Что тебе надо?
– Мне? – искренне изумился зверь, если только звери могут быть неискренними. – Ничего! Я тут, так сказать, мимо пробегал, решил заглянуть на огонек… Впрочем, если честно, давно наблюдаю за ним во всех мирах и хотел бы предупредить… Он и впрямь все забывает. Мнит из себя всемогущего, а сам забывает. Для бога это непростительно, а? Трудно быть богом. Мир ведь не заведешь как часы, чтобы тикали и тикали. Его надо творить и творить – каждую секунду, каждое мгновение. Поэтому ты на него особо не полагайся, и не надейся, что кривая вывезет. В ста мирах не вывезла, почему же здесь все должно сложиться иначе? – Зверь клацнул зубами, точно сболтнул чего-то лишнего. – Имей в виду. Судьбу не переиграешь. Золотых шаров на всех не напасешься.
Зверь внезапно встал на задние лапы, шагнул вперед, покрепче ухватил Свордена Ферца за плечи и потряс. Хотелось оттолкнуть от себя навалившуюся тушу, отдышаться от забившего нос запаха разогретой смолы, но тело одеревенело, отказываясь подчиняться даже столь страстному желанию, потому что несмотря на кошмары вдруг расхотелось выныривать на поверхность сумрачной реальности, куда его настойчиво продолжали тянуть чьи-то руки.
Сворден Ферц отпихнул одеяло и сел. Рядом стоял Планета.
– Тише. За мной.
Вязкая темнота окутывала все вокруг, а память отказывалась подсказать, где же они находятся. Неприятное и раздражающее ощущение потери ориентации. Словно плотный косяк рыб, из юрких тел которых сложено Я, вдруг разбился, рассеялся вторжением огромного хищника, широко раззявившего пасть, и, чтобы окончательно не сгинуть в едкой темноте его желудка, на какое-то время приходится поступиться столь привычным самосознанием, превратившись в судорожное метание рыбок-мыслей – крошечных искорок, из которых и должно сложиться единство воспоминания о том, кто отважился пересечь океан сонного забвения.
– Вот, держи, – Планета сунул Свордену Ферцу сумку с чем-то громоздким и тяжелым внутри. – За мной. Бегом.
И они побежали.
Обряженный в странный развевающийся плащ, Планета походил на демона. Он несся с невообразимой для его лет и здоровья скоростью по извилистым коридорам сооружения, возведенного предположительно Вандерерами с непроясненной (пока) целью.
Тускло блестевшая облицовка стен, похожая на окаменевшую смолу, создавала иллюзию освещения, но даже если вплотную поднести к желтым панелям руку, то вряд ли можно разглядеть хотя бы кончики пальцев. Если во вселенной существовали запасы тьмы египетской, то значительная их часть сосредоточена здесь – во чреве колоссального сооружения, брошенном в незапамятные времена неведомыми чудовищами.
Приходилось напрягать зрение, слух, обоняние, чтобы не отставать от Планеты, который, казалось, парил, а не бежал, крыльями раскинув полы плаща, чей шелест и служил единственным надежным ориентиром в таинственной погоне.
Ручки сумки врезались в плечо, тяжелый ящик стучал по спине, как бы напоминая о своем присутствии почти что дружеским, но уже раздражающе-надоедливым похлопыванием. Только через некоторое время до Свордена Ферца дошло, что его ноша еще и горяча, как утюг, и лишь ткань сумки предохраняет тело от ожогов, хотя щедрое тепло все же просачивается наружу, обдавая поясницу жарким дыханием.
Коридоры вздувались в обширные помещения, помещения сужались в коридоры, а те вновь вздувались и вновь опадали, будто это и не развалины, не загадочный артефакт, а нечто до сих пор еще живое, сохранившее толику когда-то вложенной в него жизни – не настоящей, конечно же, а вот такой – спроектированной, возведенной, раскинувшей во все стороны щупы, через которые поглощалась почти вечная энергия тепла, воды и ветра.
А древняя регулярность пустот внезапно стала разрушаться возведенными в хаотичном порядке странными скульптурами, словно бы многомерными геометрическими абстракциями, воплощенными во все том же неизменном материале, похожем на окаменевшую смолу.
У Свордена Ферца возникло сильнейшее ощущение уже виденного, будто все это когда-то и где-то уже случалось, что он не первый и даже не второй раз бежит по бесконечным коридорам, краем глаза ухватывая нелепые и мучительные для понимания не то произведения искусства, не то научные модели, бежит туда, куда необходимо успеть, ибо от этого зависит чья-то жизнь, бежит, понимая, что ему ни за что не успеть и вот сейчас грянет роковой выстрел, а затем еще и еще…
Ему хочется ухватить демона смерти за кожистые крылья, задержать его бег, давая несчастному слуге все-таки совершить свою попытку бегства в Самарру, но тут же понимает всю бессмысленность своего порыва, ведь именно в Самарру они и спешат, ибо там назначено роковое свидание слуги давно сгинувших господ со своею погибелью.
Похоже на сон. Очень похоже на сон. Пусть окажется только сном, кошмарным, надоедливым сном, что снится на одном боку, но стоит на мгновение вынырнуть из него, набрать воздуха реальности, не позволяющего окончательно заплутать в лабиринтах сознания, перевернуться на другой бок, как циркуляция безумия уступает место воплощению желаний – пиршеству фрейдистских толкований.
Сон всегда отличает внутреннее отсутствие памяти. Он – та глубина, глубже которой ничего не сможет быть, и поэтому воспоминания, желания, страхи в нем тотчас претворяются в ожившие образы, кружащие вокруг назойливым хороводом странных, абсурдных вещей – теми пресловутыми вазами-мирами с заключенным внутри прахом впечатлений, похожих на иссохших вампиров. Нужна свежая кровь самой жизни, пролитая в них, дабы оживить самою жизнь.
Если он не в силах догнать летящего демона, почти не касающегося носками ботинок пола, хотя он точно знает, что демону – дьявол знает сколько лет, что сердце демона требует электрической подпитки стимуляторов, а выработавшая свой ресурс печень – глотания таблеток, то означает ли это лишь кошмар сновидения, а не кошмар неодолимой судьбы? Как и где нащупать, найти ответ, от которого зависит не какой-то там эфемерный выигрыш, чувство глубокого удовлетворения от собственной удачливости, а вся дальнейшая жизнь, здесь и сейчас поставленная под огромный знак вопроса?
Все так реально, рельефно – цвета, запахи, текстура, даже внезапно пересохшее горло – все они вопиют о своем подлинном существовании. Чет или нечет? Орел или решка?
Планета внезапно остановился, и Сворден Ферц чуть не налетел на него.
– Здесь.
– Что это?
Исчезли пустоты и тишина огромных помещений, оставленных загадочной расой космических скитальцев. Громоздкие сооружения заполняли все вокруг нечеловеческой регулярностью неевклидовых объемов и плоскостей, и приходилось силой удерживать взгляд, по привычке следующий путями земных склонений и тут же теряющий опору, воспринимая нечеловеческую гармонию хаосом мельчайших деталей. Так можно разглядывать таинственные знаки нерасшифрованной письменности, даже не представляя, что скрывается за вычурными пиктограммами – буквы, слова, фразы или сама неуловимая материя мысли, но догадываясь о величии запечатленных в них событий.
– Сначала его назвали саркофагом, – ответил Планета. Дыхание с клекотанием вырывалось из глотки, выдавая ветхость ночного демона. Пр-р-роклятая старость…
– Сначала? – переспросил Сворден Ферц.
– Да. Артефакт обнаружили почти сразу после открытия этого мира. Установили принадлежность развалин Вандерерам и даже не стали обследовать. Решили, что они пусты… Как обычно, – в слабом свечении Сворден Ферц видел сползающие по лицу Планеты крупные капли пота, неприятно похожие на слизней. – Самым важным находкам, как всегда, не придают особого значения. Рутина. Понимаешь? Рутина освоения неизвестного. Выйдя в космос, человечество оказалось в магрибском подземелье, набитом золотом и драгоценностями. Мы стоим перед их сверкающей кучей и не знаем что схватить первым. Мы даже не обращаем внимания на старую лампу, которая, стоит только ее потереть, подарит нам такое могущество, что… – Планета поперхнулся, зажал рот, переломился, и Сворден Ферц еле успел подхватить его за локоть, чтобы не дать упасть.
Планета вытряхнул из склянки таблетку, разжевал. Сморщился:
– Нет ничего лучше, чем снадобье на основе гнилой печени зверя Пэх из соанских лагун…
– Шутить изволите, шеф?
– Прокол он и есть прокол. Нелепый и досадный. Десятки лет угробить на чужую кровавую кашу, не подозревая, что вот тут, рядом тикает бомба для всей Ойкумены. Совсем из головы вылетел у меня найденный артефакт, а когда здесь высадилась экспедиция, то было уже поздно, что либо предпринимать… Хотя, почему поздно? Все нити сплелись вот здесь, – Планета показал сжатый кулак. – Здесь. Контролируемый кризис, внезапная операция имперских легионов, десант Дансельреха, кровожадные ублюдки из устья Блошланга… Мало ли способов принести на алтарь науки еще несколько десятков жертв? Никто бы и слова не сказал… Никто бы и не подумал… Но нет. Нашлись более неотложные дела, чем какие-то раскопки на вверенной территории!
Планета ударил кулаком по лежащему перед ним продолговатому ящику, извлеченному из сумки, и бешено посмотрел на Свордена Ферца.
Сдает старик, пришла в голову тоскливая мысль. Сдает на глазах совершенно невероятными темпами. Словно гранитная плита, дотоле массивная, надежная, пролежавшая вечность, которая вдруг начинает трескаться, крошиться от накопившейся в ней усталости противостояния ветрам, жаре, стуже, тысячам и миллионам человеческих ног, поднимающихся к храму. А ведь было время…
Точно прочитав мысли Свордена Ферца, Планета так же внезапно успокоился. Ощерил зубы в злой усмешке. Мол, не дождетесь, черти, мне еще рановато в ад – не все грехи человеческие на душу взяты, не вся скверна собрана, не все проклятые тени переправлены через Стикс.
– Это – эмбриональный архиватор.
– Архиватор? – не понял Сворден Ферц.
– Хорошее словечко, да? Неведомые чудовища сорок тысяч лет назад пришли сюда и основали генную библиотеку, чтобы терпеливо дожидалась – когда же внутрь заглянут считающие себя разумными существа, дабы скопировать их код, разобрать по составляющим, каталогизировать, а затем еще раз сложить и выдать собственную эмбриональную импровизацию аж в тринадцати экземплярах! Тринадцать орущих, пачкающих пеленки, но совершенно здоровых как бы человеческих младенцев. Если не считать того, что появились они из недр фабрики по производству проблем вселенского масштаба.
Планета тяжело опустился на приступок и, не снимая ладони с раскаленного ящика, точно опасаясь, что тот исчезнет, одной рукой покопался за пазухой, вытащил измятую пачку сигарет, вытряхнул, вытянул одну губами за фильтр, посмотрел на Свордена Ферца. Тот достал спички.
– Может, все обойдется? – попытался он если не утешить, то как-то отвлечь Планету от мрачных мыслей, избороздивших лоб глубокими морщинами. – Мало ли какие совпадения случаются? Закон больших чисел – если уж выбрались на просторы вселенной, то готовься к исполнению самых невероятных ожиданий.
– Утешаешь? – Планета глубоко затянулся и выдул дым в пол. – Утешай, утешай. Случайность… Как было бы здорово! Случайно открыли мир, случайно запустили машину, оставленную сверхцивилизацией десятки тысяч лет назад, случайно решили все же принять ублюдков в семью, случайно подружка одного из ублюдков оказалась хранительницей зажигателей. Мириады случайностей – это уже железная детерминированность, не находишь? Как там наш уважаемый Кудесник толковал? Видит горы и леса и не видит ни хрена? Прозорливец.
– Что такое зажигатели? – спросил Сворден Ферц. Нестерпимо захотелось курить.
– Бери, – Планета протянул пачку. – Не здешнее дерьмо, а земной табак… Пришлось восстановить небольшое производство для пристрастившихся специалистов по спрямлению чужих исторических путей.
– Спасибо, – вкус разительно отличался от дансельреховской отравы. Все равно что мед по сравнению с навозом.
– Зажигатели, черт их подери, – Планета забарабанил пальцами по ящику. – Знаешь сказку о Кощее Бессмертном? Ну, чья смерть – в сундуке, в утке, в зайце, в яйце, на кончике иглы? Вот это про них. Про ублюдков. Иногда мне кажется, что весь здешний невозможный мир создан лишь с единственной целью – защитить артефакт и его порождения. Я не говорю даже о физике, я имею в виду цивилизацию, не вылезающую из вяло текущей глобальной войны все исторически обозримое время. Воюют долго, жестоко, без какого-либо смысла и цели, даже номинальных, и ухитряются при этом не стереть себя окончательно, как-то управлять разрухой, прогрессировать, особенно в вооружениях. Разве такой мир может существовать? Его придумали, понимаешь? Его кто-то когда-то придумал – до нас и без нас. Вот поэтому у нас ничего здесь тоже не получается! Ни примирения, ни замирения, ни позитивной реморализации.
– Мрачная сказка, – честно признался Сворден Ферц, обхватил себя руками, почувствовав легкий озноб. Ему вдруг показалось, что у стен появились глаза – тысячи глаз, которыми они рассматривают двух нежданных гостей – не как люди, а именно как стены – тяжко и немо. – А зажигатели, значит, и есть пресловутая иголка? А посмотреть-то на них можно?
Планета подтолкнул ящик к Свордену Ферцу:
– Да сколько угодно.
– Здесь?
– Здесь.
– Так значит она… Сотрудник отдела предметов…
– Догадливый.
– Это невозможно! Она здесь ни при чем! Она…
– Остынь, – холодно пробурчал Планета. – Не будь бабой. Надоели уже эти истерики.
Странное, почти неестественно чистое, как бы пропущенное через призму, а не замутненное действительностью чувство потери, пустоты, куда нечего поместить, потому что ничего больше не осталось. Кто-то ледяной рукой сжал сердце, и пронизывающая боль неожиданно показалась облегчением, ведь она лучше, чем непроглядная тьма абсолютного вакуума.
– Я все сделаю сам, – сказал Планета и вытер пот со лба рукой с зажатым пистолетом. – Ты только подстрахуешь. Надеюсь, навык еще не потерял?
Сворден Ферц вцепился ногтями в гладкую крышку ящика и сдвинул ее в сторону. В аккуратных гнездах покоились продолговатые предметы, на вид сделанные из грубого, необработанного металла. Каждый имел собственную маркировку – расплывчатый значок, более похожий на язву ржавчины, начавшей поедать непонятные штуковины.
– Осторожнее! – каркнул Планета, но не обращая на него внимания, Сворден Ферц ухватился за одну из них и потянул из гнезда. Она оказалась невероятно тяжелой и какой-то неустойчивой, словно внутри имелась пустота, где переливалась ртуть. Вслед за штуковиной потянулись розовые волосинки, которыми она крепилась в выемке.
Сворден Ферц хотел поднять выскальзываюший из пальцев зажигатель повыше, но Планета перехватил его запястье:
– Не стоит.
Сворден Ферц посмотрел ему в глаза, и откуда-то пришло совершенно ясное понимание – да, не стоит.
– Для чего они нужны?
Убедившись, что предмет возвращен на место, Планета тяжело затянулся:
– Никто толком не знает. Но каждый из ублюдков помечен соответствующим знаком – один на зажигателе, другой на теле. По баклашке на ублюдка. По ублюдку на баклашку. И еще… Между ними имеется связь. У баклашки и ублюдка идентичные ментососкобы.
– Как такое возможно?!
– Наверное тот, кому первому в голову пришла идея засунуть этот дурацкий предмет в ментососкоб, тронулся умом… Причем дважды. Первый раз – задумав произвести такой эксперимент, а второй – убедившись, что оказался прав, – Планета тяжело закашлял, но Свордену пришла в голову мысль, что таким образом тот пытается скрыть истерический смех. – Представляешь? Решить прослушать сердце у мертвой деревяшки и обнаружить, что оно действительно бьется!
– Что же это? – растерянно спросил Сворден Ферц.
– Наверное, душа, – пожал плечами Планета. – Очень, кстати, удобно, не находишь? Тело отдельно, душа отдельно. А совесть вообще непонятно где…
Воздух содрогнулся, вспучился и как-то неловко, даже нехотя подхватил Свордена Ферца и уложил его на спину. Вроде бы ничего не произошло, ни боли, ни ноющего неудобства, какое обычно возникает при попадании под удар, но сил и желания шевелиться не возникало. Лишь одинокая мысль навязчиво жужжала в опустевшей голове: “Как же меня так…” И еще – обида за пропущенный “поворот вниз” – прием простой, классический, особенно если его проводит настоящий профессионал. А провел его даже не профессионал, а мастер экстра-класса, нанеся удар из такой позиции, из какой его вроде бы невозможно нанести.
Планета устоял. Он успел сделать крохотное движение и увернуться от атаки. Хотя по асматическому дыханию чувствовалось – уход дался ему тяжко, очень тяжко. Руки висели плетьми, массивная голова склонилась, плечи сгорбились. Лишь пальцы крепко удерживали пистолет.
– Я все слышал, – предупредил Навах и вытер кровь с подбородка. – Отныне я сам буду решать – что мне делать и как жить.
– Не будь патетичным, сопляк, – сказал Планета.
– Вы искалечили мне жизнь! – жуткая усмешка исказила лицо Наваха, сделав его похожим на первобытного человека, встретившего стаю волков и решившего дорого отдать жизнь. – Вы, вы, мерзкий старик… Своими руками… – ярость душила Наваха, не давая произнести ни слова.
Сворден Ферц физически ощущал, как в кровь молодчика закачиваются чудовищные порции адреналина. Выдрессированный, вышколенный, отлаженный механизм убийства работал на пределе, и лишь последние защитные блоки Высокой Теории Прививания не давали ему запустить смертоносную программу. Моральный императив “не убий” сдерживал колоссальный напор желания “убий, убий, порви на части, вырви сердце!” Так долго продолжаться не могло. Энергия требовала выхода, или механизм грозил перегореть.
– Мальчик мой, – неожиданно мягко сказал Планета, – ведь ты сам должен понимать, что иного выхода у нас не было. Представь себя на моем месте, – крупная дрожь пробежала по телу Наваха – то ли от отвращения, то ли от страха даже представить подобную возможность – оказаться на месте мерзкого старика. – Что бы ты сделал? Убил ни в чем неповинных детей? Взорвал артефакт?
– Надо было все мне рассказать. Нам рассказать… И не делать из нас тех, кем вы нас сделали. Почему мне запрещено появляться на Земле?! Только андроидам запрещено появляться на Земле. Разве я – андроид? Я могу доказать – я обычный, живой, – Навах медленно поднял левую руку, вонзил в запястье свой неразлучный костяной нож и начал медленно, чудовищно медленно вспарывать ее.
Поначалу крови не было – кожа расходилась в стороны, выворачивалась, обнажая бледно-розовую подложку. Навах продолжал взрезать плоть до сгиба локтя, где нож слегка замер, точно задумавшись, затем резко повернулся вокруг оси, буравя в мышцах рваную дыру. И тут кровь прорвало – она ударила фонтаном, забрызгав бледное как полотно лицо Наваха, затем, точно полноводная река, вышла из берегов разреза и хлынула на пол.
– Видишь?! Видишь?! – хрипел Навах. – Отец, видишь?!
Сворден Ферц попытался пошевелиться. Тело казалось туго надутым шариком, но кончики пальцев уже начинали двигаться. Почти смертельный удар… Попади Навах на миллиметр левее… Или он и хотел попасть на миллиметр левее, но я успел увернуться? Плохо успел… Оказался не готов. Или же Навах попал туда, куда и метил? Ему нужен свидетель – бесстрастный, ибо неподвижный, не могущий ничего сделать, а тем более – изменить, только наблюдать за схваткой двух людей…
Полноте, людей ли? Или под покровом оболочки из плоти и ненависти разыгрывалась иная драма, нежели эдиповская, – вечный миф предательства творением своего творца? А может – трагическое непонимание порождений двух цивилизаций, разделенных не только необозримыми пространством и временем, но и разумом, который не есть для них двоих со-знанием – условием всякого понимания, а есть тем самым пресловутым скальпелем, что безжалостно отсекает любые альтернативы, излишние с его, отточенного железа анализа, точки зрения.
Тончайшие нити ощущения протягивались по рукам и ногам. Быстро множащимися корешками жизни они опутывали каждую мышцу, каждое сочленение, каждое сухожилие, вдыхая в них тепло. Еще неокрепшие проводники воли трепетали, тщась пропустить по хрупким канальцам чудовищный по силе заряд желания вырваться из-под брони холодной отстраненности, втиснуться в написанную и раз за разом повторяемую пьесу, что бы все-таки вырвать из нее сердце смысла и избавиться от нескончаемого кошмара вечного возвращения.
– Ты не андроид, – сказал Планета и поднял пистолет. – Ты машина, созданная десятки тысяч лет назад неведомыми чудовищами с неведомыми нам целями. Автомат Вандереров. Бомба.
Навах покачиваясь стоял в лужи крови, которая продолжала растекаться под его ногами. Вспоротая рука опустилась, с пальцев струились алые ручейки.
– Не… бомба… – костяной нож выскользнул из ладони. – Я… докажу… тебе…
Навах сделал шаг вперед.
Выстрел.
С каким-то жутким хрустом пуля впилась в плечо Наваха, слегка развернула его, качнула назад, но он удержался – уперся ногами, согнулся, будто противостоял встречному ветру, даже не ветру – буре.
Он выпрямился. Лицо приобрело невозможное спокойствие, то самое, которое не подделаешь никакой силой воли, ибо никакая сила воли не сможет ни на миллиметр сдвинуть уголки рта – неизменной печати достигшего просветления божества.
– Глупый, злобный старик, – сказал Навах. – Отдай пистолет…
Еще шаг вперед.
Еще выстрел – как будто кто-то наступил на сухую веточку и переломил ее в тишине предрассветного леса.
Навах прижал ладонь к правому боку, с недоверием посмотрел на еще одну рану и сделал новый шаг, уже заметно приволакивая ногу.
– Глупый, злобный старик…
Сворден уперся в пол и с трудом сел. Кружилась голова. До тошноты. Хотелось закрыть глаза, только бы не видеть мелькающую карусель из злобных и спокойных лиц, кровоточащие раны и обрюзгшую плоть, слипшиеся от крови сосульки длинных волос и лысину, испятнанную старческими веснушками, вздрагивающий от плевков пуль пистолет и перепачканный нож.
– Нужно встать, – сказала Шакти.
Она? Почему она здесь? Ах, да… Она ведь должна быть здесь. Как тогда. Все как тогда. Все ли?
– Нужно обязательно встать, – повторила Шакти и погладила его по щекам.
Нужно? Кому нужно? Больше всего ему хочется уткнуться лицом в ее белые колени и вдыхать ее запах, ощущая, как она гладит его по голове, точно испуганного ребенка. И большего ему не нужно. Только так, только так.
– Они убьют друг друга.
Убьют? Чересчур хорошо, чтобы стать правдой. Как было бы замечательно, если б они убили друг друга! Застрелили, зарезали, задушили.
Все. Решено. Его место там – лицом на теплых женских коленях, прочь от всего остального мира, и пусть все катится тартарары. Ты ведь умеешь такое делать? Творить миры и наводить иллюзии? Что тебе стоит обустроить рай в шалаше с любимым? Майя…
Величайшие дюны в Ойкумене. Нескончаемая полоса пляжа, огибающего почти весь континент, омываемый теплым, безопасным морем. Бронзовые от загара тела богов, вкушающих амброзию, подставляющих каждому из солнц совершенную наготу. Лень и усталость мира, истощенного борьбой за вечное счастье для всех и даром.
– Тебе не кажется, что они стали больше? – спросила она, устроившись у него на животе. Было не тяжело и даже возбуждающе.
Он приоткрыл один глаз. Она словно бы взвешивала на ладонях свои груди.
– Ага. Особенно левая. В два раза.
– Хм, – она прищурилась. Потеребила пальчиками. – Это я возбудилась.
В чреслах разливалась истома. Она поерзала, оглянулась:
– И не надейся. В этот период врачи рекомендуют ограничить близость, – погладила себя по животику.
– Тогда слезай, – сурово приказал он. – Нечего в такой позе да без купальника рассиживаться.
Она послушно поднялась и, стоя над ним, внимательно огляделась по сторонам, выискивая кого-то.
– Никого нет. Во всем обозримом пространстве только мы – ты да я.
Он сел, тоже огляделся, словно сомневался в ее востроглазости, взял за талию и усадил рядом. Она прижалась к нему, схватившись за руку и положив голову на плечо.
– Тебе не скучно?
Помотала головой:
– Вечности мало, чтобы соскучиться. Но ты – вредный.
– Почему?
– После вчерашней истории я думала – не засну.
– Извини.
Они помолчали, разглядывая разноцветные блики солнц на волнах. Из тончайшего песка полузатопленными кораблями выглядывали витые фестоны раковин – рубиновые, изумрудные, аквамариновые пятна на белоснежном полотне пляжа. Когда прибой накатывал на них вспененную волну, раковины ослепительно вспыхивали, и в воздухе рождались причудливые живые картины самых странных обитателей Великого Рифа. Даже после исчезновения своих хозяев, чудесный механизм жизни продолжал воспроизводить заложенную в раковинах программу, когда-то завлекавшую рыб в щупальца хищных моллюсков.
Он осторожно освободился от объятий и поднялся, стряхивая с колен налипший песок.
– Не уходи, – она утомленно распростерлась на песке.
Влажный песок приятно холодил ступни ног. Он походил взад вперед вдоль кромки воды, осторожно перешагивая раковины.
Тишина, нежную пелену которой слегка колыхали ветер и волны. Шелк умиротворения, в который завернули весь мир.
– А что случилось потом? – робко, как будто даже саму себя спросила она.
– Потом… Потом… – он присел на корточки и принялся осторожно освобождать из песочного плена антрацитовый завиток аммонита.
– Он все-таки получил… схватил… взял, – нужное слово ей удалось подобралось не сразу, – детонатор?
Аммонит сурово смотрел из-под песка – трещины древности причудливо сложились в глаз. Или это и был глаз? Мертвый, окаменевший, взирающий на редкие кучевые облака, волшебными башнями плывущие по небу.
– Зажигатель, – поправил он. – Да, он взял зажигатель.
– Но ведь в него стреляли?
– Я не позволил больше стрелять, – рука дрогнула, острый край раковины оцарапал кожу. – Потом… Потом… Потом я только догадался… Он хотел посмотреть… Посмотреть, что необходимо сделать с зажигателем – приложить к родимому пятну, проглотить, плюнуть…
– Зачем?
– Чтобы точно знать, что зажигатель – неотъемлемая часть… Ну, их. Их неотъемлемая часть, а не какая-то там нечеловеческая система учета или слежения.
– И что он сделал с зажигателем?
– Приложил вот сюда, – он показал.
– Если не хочешь рассказывать, то не рассказывай.
Он пожал плечами.
– Да вот собственно и все. Зажигатели оказались… подделкой. Точной копией тех самых. Ну, вернее, точной внешней копией тех самых. И еще снабженные механизмом ликвидации – инжектором яда. Понимаешь? Получается, он сам себя убил. Покончил жизнь самоубийством. Так задумали. В него даже стреляли так, чтобы не убить, но чтобы все выглядело по-настоящему. А все оказалось обманом. Провокацией.
– Иди ко мне.
Он бросил раскопки, подошел, протянул навстречу руки.
Ей вдруг показалось, что его ладонь испачкана клубникой, которую они ели.
Но это была просто кровь.