– Но как я пойму?
Молодой ученик смотрит своими голубыми глазами на наставника. Парень растерян. Он слышит зов. Чувствует. Но ему не хватает знаний. Без теории сложно переходить к практике. Вдобавок ему страшно. Не хватает решимости заглянуть в глубь прошлого.
– Скажите хотя бы, что я должен увидеть? На что обращать внимание? Чего ждать? Мне стоит опасаться или…
– Просто смотри! – перебивает грубый голос старика. – Не я, огонь ответит на все вопросы.
– Дайте подсказку.
– Я не знаю, чем тебе помочь.
Старик, естественно, врет. Он прекрасно знает, что и как должен увидеть его ученик. Старик знает все о мире духов, зове предков. Он сотни раз находил пропавших людей и лечил смертельные болезни, общаясь с духами у костра. Он слышит зов. Ни один человек на планете не сравнится с наставником в поисковом деле. Любой, даже самый опытный следователь позавидует способностям старика.
– Но ведь вы…
– Молчи! Духи выбрали тебя. Значит, ты сможешь. Только огонь. Никто другой не научит, как стать великим Предвестником. Ни на кого не рассчитывай. Ты должен сам.
Наставник сминает в ладони и бросает щепотку листьев в костер. Он показывает ученику на бубен, склоняет голову и отходит в сторону.
– Почувствуй, – шепчет старик. – Ты сумеешь. Ты справишься, будущий Табилгатай зарин.
Руки поднимают шаманский бубен.
Тук-тук.
Ноги несут тело ученика вокруг костра в хаотичном танце.
Тук-тук.
Шея запрокидывает голову к облакам. Веки закрывают голубые глаза.
Снег тает, превращается в мокрую грязь. Вовлекает за собой ученика в глубокий транс, в запретную бездну подсознания.
Тук-тук.
– Ох, сейчас кто-то обрадуется. Как считаешь?
Девушка торопится.
Она практически бежит и на ходу в голос разговаривает.
Со стороны может показаться, что говорит она по телефону – при помощи одного из тех устройств, которые вставляют в ухо и потом с очумелым выражением на лице сообщают фонарному столбу или случайному прохожему, что хлеб куплен, что из-за дурацких пробок встреча переносится, что подруга оказалась тварью двуличной, или вовсе признаются в страстной любви грязной витрине магазина «Все по пятьдесят» с покосившимся одноногим манекеном в гавайской рубашке.
Но девушка не говорит по телефону.
Она не пользуется этим плодом цивилизации.
Девушка считает, что это его вредное излучение вызывает у людей рак. А уж она-то не понаслышке знает об этой проклятой болезни и не собирается умирать, как ее бедная мать, прикованной к больничной койке и мучаясь болями после очередной химиотерапии.
– Папаша твой тот еще придурок, знаю. Но он все же должен будет обрадоваться.
Закрадываются сомнения, но девушка тут же отгоняет страх и продолжает разговаривать со своим животом, в котором, к слову, еще только-только зарождается жизнь. Об этом радостном факте свидетельствуют целых две полоски на дешевом тесте на беременность, который девушка, краснея и бледнея, купила утром в ближайшей аптеке и несет теперь в кармане, чтобы гордо продемонстрировать сей бесценный трофей своему будущему, без сомнений, супругу.
– Он тебе понравится. Он веселый. И добрый. И… Он же не может тебе не понравиться? Ты же его сын… доченька. Нет! Я знаю точно, ты сынок. Сыночек. Это же сразу понятно. Я чувствую.
Ее ноги словно парят над асфальтом. Переносят стройное тело девушки в другой мир, подальше от хмурых лиц, от шумных улиц.
– У твоего папы скоро день рождения. Вот же отличный подарок мы с тобой приготовили! Согласен?
С головой погрузившись в увлекательную беседу со своим желанным ребенком, девушка не замечает, как выходит на середину оживленного перекрестка. Она улетает в свои фантазии, и лишь свист тормозов и протяжный вой автомобильного гудка выдергивают ее в реальность.
Машина останавливается в полуметре от испуганной девушки, и из окна высовывается голова рассерженного мужчины.
– Куда лезешь, дура? Цвета различаешь? Совсем ошалели наркоманы малолетние! – кричит водитель через опущенное стекло. – Себя не жалко, так хоть о других подумай!
– Курица безмозглая! – подключается писклявый голос женщины с пассажирского сиденья.
Девушка разворачивается и со всех ног бежит к тротуару, чуть было не угодив под колеса проезжающей по соседнему ряду малолитражки.
Очередной визг колес и рассерженный гудок провожают ее сверкающие пятки долой.
Она садится на углу дома прямо возле мусорного бака, обнимает колени и плачет.
Слезы льются по щекам.
Она не плакала почти два года. С тех самых пор, как они с отцом похоронили ее маму. Не плакала она, даже когда на катке поскользнулась и сильно вывихнула ногу, после чего неделю провела с тугой повязкой. Не плакала, когда выяснилось, что у ее отца и младшего братика та же проклятая болезнь, что забрала ее маму. Тогда девушка не проронила ни слезинки.
– Нарушаем, гражданочка? – слышится строгий голос.
Инспектор.
Естественно.
И он, естественно, все видел.
Слезы мгновенно высыхают. Грусть сменяется злостью и досадой.
Ну как так? Почему, когда он нужен, не дозовешься? Зато в самый неподходящий момент полицейский тут как тут.
Их где-то такому учат? Есть какие-то специальные курсы у них там, в чертовой школе полицейских? Курсы для тех, кто хочет появляться в не лучшее для людей время и усугублять и без того дурацкое положение?
– Что молчим? Документики, пожалуйста.
– У меня нет.
– Здрасьте, приехали. Тогда придется пройти со мной в отделение для выяснения…
– Не надо, пожалуйста. – Девушка хотела бы сейчас заплакать, но, похоже, слезы закончились. – Я больше так не буду. Больше. Обещаю.
Полицейский кривит снисходительную улыбку и двигает пальцем из стороны в сторону.
– Что мы тут? Детский сад устраивать будем? Нарушать, значит, это мы запросто, а как отвечать за проступки, это мы больше так не будем, обещаем. Так?
– Сколько?
Зря, кстати, она это сказала. Кажется, этот вопрос лишь сильнее разозлил полицейского.
Девушка всего лишь хотела уточнить размер штрафа, ведь за подобное нарушение, в ее понимании, полагается штраф, никак не арест. Но полицейский, похоже, расценил ее грубый тон как намерение предложить ему взятку.
– Ну, милочка, теперь точно не разойдемся. Я собирался отпустить тебя с устным замечанием, но теперь поедем выяснять… Да-да. Не всхлипывай. А как иначе? Вдруг ты рецидивистка и в розыске. Личность установить возможности не имею.
– Вика, – торопливо произносит девушка и смотрит в глаза инспектору. – Крамова Виктория Александровна.
– Очень приятно, Виктория Александровна Крамова. А сколько вам лет и где проживаете, случайно не припомните?
– Семнадц… вернее, мне уже восемнадцать лет.
Полицейский меняется в лице. Он удивлен.
Вика выглядит гораздо страрше своего возраста.
Инспектор ожидал услышать, что ей двадцать пять, ну, может, двадцать три. Никак не семнадцать, вернее, уже восемнадцать лет.
– Давайте позвоним папе? – Ей бы очень не хотелось беспокоить отца, но сейчас у нее не остается выбора. – Он вам все объяснит. Он сразу приедет и поможет.
– Ладно, девочка, – неожиданно меняет интонацию полицейский. – Смотри аккуратно в следующий раз. Переходи только в положенном месте и только на предусмотренный сигнал светофора. Договорились?
Вика растерянно кивает.
– Всего доброго, – бросает напоследок полицейский и уходит.
Девушка возвращается и садится на свое место возле бака.
Вика размышляет о том, что теперь ей нельзя быть такой беспечной. Теперь она отвечает не только за братика и папу. Теперь она будущая мать, и ей нужно научиться заботиться о своем ребенке.
– Все хорошо, малыш. Мы в безопасности, – говорит Вика и гладит свой живот. – Не беспокойся, я не дам тебя в обиду.
Девушка поднимается и уверенным шагом идет дальше.
От ее прежнего приподнятого настроения не осталось ни следа, но она переключится.
Она знает, что как только увидит отца своего будущего сыночка, радость не получится сдержать. Он, конечно, специфический человек. Порой грубый. Вспыльчивый. И он не собирался заводить детей, впрочем, как и Вика, но он порядочный и не предложит, даже не подумает предложить избавиться от драгоценного ребенка.
В этом Вика практически не сомневалась.
Девушка заходит в подъезд.
Изрисованные стены, мокрые, дурно пахнущие углы, облезшие шатающиеся поручни. Ничто не испортит Вике настроение. Девушка поднимается по лестнице.
Второй этаж.
Девушка машинально проверяет пустой почтовый ящик. На нем кто-то синим маркером признался в любви неизвестной Кристине и нарисовал вокруг надписи сердечко.
Вику каждый раз умиляет эта надпись. Чьи-то влюбленные пальцы старательно выводили на металлической дверце трогательные слова. От сердца. От души. Пусть и с ошибкой в имени.
Надпись гласит: «Ты моя любимая Крестина».
Третий.
Вика шагает по ступенькам и отмечает, что на более позднем сроке ей будет сложно добираться на пятый этаж в доме без лифта.
Четвертый этаж.
Пятый.
Ключи от квартиры у Вики есть, но ей не хотелось бы самой отпирать. Она представляет, как ее любимый проворачивает замок, открывает дверь. Он стоит в проеме и смотрит на нее. А она с порога набрасывается ему на плечи, целует и шепчет на ушко секретную радостную новость.
А еще Вика просто боится его реакции.
Она знает, какими жестокими иногда бывают мужчины.
У нее очень строгий отец, и он наверняка прогонит ее из дома, когда обо всем узнает, но любимый еще вспыльчивее. Она подозревает, что реакция может быть самой разной. Он может начать психовать и кричать.
А может, обрадуется.
– Я беременна, – шепчут ее губы, как бы репетируя.
Рука тянется к звонку.
Вика чувствует, как трясутся у нее колени. Она несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает. Снова репетирует фразу, которую вот-вот прошепчет любимому.
Она хочет, она обязана звучать убедительно и уверенно, чтобы он сразу понял, что независимо от его желания она сохранит ребенка. И чтобы он, не дай бог, не предложил ей аборт.
Дин-дон.
Сердце Вики начинает биться чаще.
Она переминается с ноги на ногу. Девушка с трудом перебарывает свое навязчивое желание спрятаться от пугающего разговора, развернуться и удрать.
Динь-дон, динь-дон.
Пальцы сами продолжают жать на звонок.
Динь-дон.
Никто не открывает.
Ну как так? Волна негодования вновь накатывает. Неужели этот придурок совсем не чувствует момент?
– Вот куда его понесло в такую рань?
Динь-дон.
Вика прислоняется ухом к двери.
Тишина.
Никого.
Наверное, он собрался стать полицейским и сейчас сидит на тех самых спецкурсах, которые посещают инспекторы, желающие перестать чувствовать ситуацию и разбираться в моменте.
Уйти?
Подкараулить на улице, дождаться его возвращения и потом вновь подняться, чтобы все произошло как запланировано?
Глупость!
Вика не была глупой. Наивной, да. Но не дурочкой.
Она вставляет ключ.
– Ничего, мой хороший, значит, подождем твоего папашу дома. Это, кстати, теперь и твой дом тоже.
Она не раздеваясь проходит на кухню.
– Сейчас будем пить чай.
Вика отдергивает занавеску.
– Ты какой любишь?
Она говорит, продолжает гладить живот и привычным движением достает из шкафчика упаковку чая.
– Я вот обожаю ягодный. Но только без сахара. Не против, если мы с тобой выпьем ягодный?
Вика набирает чайник и ставит на плиту.
Она снимает сапоги, к слову, мамины. У них с отцом хватает денег на новую обувь, но Вика предпочитает носить именно мамины.
Вика ставит сапоги под стол и смотрит на пепельницу.
– Все, мой хороший, мамочка больше не курит. И думаю, – она подмигивает сама себе и улыбается, – у меня получится уговорить твоего папу тоже бросить эту гадость.
Вика замечает, что один из окурков в переполненной пепельнице все еще тлеет.
Недокуренный синий «Винстон».
– Влад? – Она пробегает взглядом по потолку от угла до угла. – Владик! Ты дома?
Нехорошие мысли закрадываются в ее голову.
Он, наверное, не один.
Он.
Наверняка не один.
Вика сегодня ночевала у себя. Значит, он, предатель, привел сюда какую-то девицу.
– Поэтому не открывал мне дверь?
Вика мгновенно перемещается в спальню.
Она, естественно, не успевает оценить всю абсурдность своего дурацкого предположения. Нелепость. Ведь у нее же есть ключи, она же беспрепятственно может зайти в любое время. И он миллион раз клялся, говорил, что любит только ее.
Пусто.
В спальне никого.
Девушка возвращается на кухню, по пути смеясь над своей детской подозрительностью и недалекостью.
– Это все моя мнительность, сынок. Не обращай внимания, малыш. Мама у тебя не сумасшедшая.
Ее взгляд скользит через открытую дверь в соседнюю комнату.
Лицо Вики бледнеет.
Еще мгновение, и она потеряет сознание.
Ее рот что-то произносит, но слова не получаются. Звуки словно залетают снаружи внутрь.
– К-к… как?
Вика хватается за живот.
Ее сейчас стошнит. Голова вот-вот взорвется изнутри. Мурашки бегут по коже. Она мотает головой. Рот без звука произносит, умоляет: «Нет-нет, пожалуйста, нет, только не это».
Девушка скользит спиной по стене. Ужас застывает на ее лице. Она садится, ее ноги отказываются стоять.
Вика второй раз за день рыдает.
Сквозь слезы, в мутной картинке ее глаза различают пугающий силуэт. Что-то подвешено на потолке.
Оно висит прямо напротив окна. Висит в солнечных лучах. Оно слегка раскачивается.
Веревка еле слышно, тоненько поскрипывает под тяжестью груза.
Это.
Что-то большое.
Это человек.
– Влад… Зачем? – шепчут ее губы.
Вика надрывно мычит.
Зубы сами сжимаются и больно давят друг на друга. Вот-вот верхний ряд раскрошит нижний.
Веревка поскрипывает.
Девушка падает на колени и закрывает руками голову. Ладони с силой упираются в виски. Пальцы впиваются в волосы, и крик отчаяния вырывается у нее из груди.
Жизнь несправедлива.
Подвешенный за шею, ее любимый, отец ее будущего ребенка болтается посреди комнаты.
– Владик!
Вика зовет на помощь, но ее голос растворяется в пустоте.
Все звуки испаряются.
Она словно наблюдает за происходящим через двойное звуконепроницаемое окно. Словно она погрузилась под воду. Словно это все вообще не с ней. Это просто второсортное кино. Дурацкий фильм, в котором вдобавок забыли прикрепить звуковую дорожку.
Девушка слышит лишь ритмичные пульсации в ушах.
Тук-тук. Тук-тук.
Все краски постепенно исчезают. Все звуки растворяются.
Тук-тук. Тук-тук.
Лишь ритмичные постукивания.
Она больше не слышит свой крик. Она не слышит и свист чайника, который задорно оповещает, что вода закипела, который приглашает гостей на кухню пить ягодный напиток.
Свист вырывающегося потока пара смешивается со звоном в ушах и растворяется в глухой пустоте.
Тук-тук.
Вика закрывает глаза.
Ритмичные глухие удары прекращаются. Звук бубна в последний раз отдается эхом и смолкает.
Молодой шаман садится.
– Не получается. Образы слишком размыты. Я не могу.
Обрывает себя на полуслове. Он открыл глаза и увидел, что вокруг костра собрались, помимо него самого и учителя, еще с десяток незнакомых шаманов. Они все следят за его движениями. Ждут.
– Что происходит? – спрашивает парень шепотом у своего учителя. – Кто все эти люди?
Вместо ответа старик сминает между ладоней очередную охапку листьев, бросает их в костер и делает многозначительный жест, мол, хорош болтать, продолжай.
Вика заходит в комнату.
Ноги подкашиваются при каждом шаге. Девушке трудно стоять. Ей трудно дышать. Она не может определить, то ли это у нее в ушах звенит, то ли это свист чайника на кухне.
Девушка решительно подходит к покойнику. Она пытается его снять, кряхтит, но у нее недостаточно сил, чтобы отвязать тело Влада.
Вика плюхается на стул.
На столе записка.
Вика не рассматривает бумажку, она и без того уже знает, что в ней может быть написано.
«Прошу никого не винить». «Простите». «Всех люблю, но больше так не могу…»
И прочее нытье.
Обида и злость бурлят внутри девушки.
Прощальное послание слабака. Предсмертная записка. Последние слова неудачника.
Вика комкает листок.
Она не собирается читать нелепые объяснения труса, решившего удрать и все бросить. Решившего бросить ее. Решившего бросить своего ребенка.
Она идет на кухню и выключает чайник.
Как ни в чем не бывало опускает пакетик в чашку и заливает его кипятком.
Что бы там он ни написал, какие бы причины ни заставили его покончить с собой, все они ущербны и неубедительны.
Только слабак, только жалкий человечишка способен на такой поступок.
Вика выпускает чашку из рук, напиток разливается по полу, больно обжигает ей ноги. Осколки фарфора разлетаются во все стороны, но ее не заботят все эти мелочи.
Она торопится в комнату.
Поднимает с пола скомканную записку.
На краю листа видна часть надписи:
«Вик, прости. Знаю, это нелегко принять. Но другого выхода…»
Она разворачивает послание.
«Вик, прости. Знаю, что это нелегко принять, – читает она вслух. – Другого выхода у меня нет».
Вика поднимает глаза и смотрит на посиневшее, но все еще красивое лицо своего любимого.
«Теперь я знаю правду о себе. О своих родителях. И… Еще раз, прости. Тебе трудно понять, Вик, но я знаю, так будет лучше для всех».
Вика произносит написанные слова, и голос Влада начинает звучать у нее в ушах. Она слышит в его голосе боль и отчаяние.
«Я всегда чувствовал то, о чем там написано. Вик, я это видел в своих снах. Это не выдумки».
Вика читает и не может понять, о чем речь.
Влад никогда не жаловался, что его что-то беспокоит или что его мучают какие-то кошмары.
Он вообще никогда ей не жаловался.
«Вика.
Вик, я слишком сильно тебя люблю, чтобы подвергать такому риску».
Да о каком риске он пишет?
Ему кто-то угрожал? Возможно, дружки втянули его в какую-то глупую авантюру?
Нет.
«У Влада кроме меня никого нет. Я его единственный друг, его самый близкий человек. И он бы не ввязался в сомнительное предприятие, не посоветовавшись со мной».
«Я должен остановить это сумасшествие, – продолжает девушка читать письмо вслух. – Прости, Вик. Я должен».
Здесь его почерк меняется.
Похоже, ему было нелегко писать следующие строки. Он несколько раз обводил слово «должен», и теперь оно выделяется синей кляксой посреди письма.
«Оттягивать нет смысла.
Рано или поздно мы с тобой задумаемся о семье, о детях.
И тогда…
Прости.
Я не уверен, что моей решимости хватит надолго. Лучше, как пластырь, оторвать одним движением».
Вика вертит в руках, рассматривает пустой пузырек снотворного.
Наверное, Влад принял лекарство, прежде чем…
«Слишком много смертей, – продолжает читать девушка. – Хватит! Люди не должны страдать по моей вине».
Да о чем он говорит?
Вика больше не злится на Влада. Теперь она не может себе простить, что не догадалась позвонить ночью.
Хотя как она могла догадаться?
Ничто такого не предвещало.
Вика еще раз перечитывает предложение и смотрит на Влада. И о какой своей вине он пишет? Да даже если в чем-то в самом деле виноват. Почему было спокойно не поговорить.
«Обсудили бы…»
Вика не замечает, как у нее в руке заканчивается одна и появляется вторая сигарета.
Она делает затяжку.
Голова продолжает кружиться.
Девушка со вчерашнего вечера решила бросить, и с тех пор ей не хотелось, она даже не смотрела в сторону табака. И вот опять курит. Она нарушает все обещания и клятвы, что дала себе и своему будущему ребенку.
«Вик, я обещал тебе…»
С сигаретой становится легче.
Она чувствует, как расслабление пробегает от ног к макушке, чувствует, как мышцы становятся ватными.
«Вик, я обещал тебе, что сегодня пойдем на выставку. Знаю, как ты мечтала туда попасть. Прости, я знаю, что обещал, но, к сожалению, не смогу с тобой пойти.
Билеты я купил, сходи с братом…»
– Да пошел ты! – Вика вновь срывается на крик. – Влад… – Она опять начинает плакать. – Ну зачем?
«Вик, я должен тебе все объяснить.
И ты, я думаю, меня поймешь.
Все написано в той стопке бумаг, что лежат возле телевизора. В этом письме мне не уместить всех подробностей. Если интересно, возьми с собой документы…»
Вика подходит к телевизору.
В самом деле, на полке сложена стопка.
Какие-то старые пожелтевшие страницы. Какие-то древние выцветшие черно-белые фотографии. Часть бумаг хаотично разбросана, другие скреплены и подшиты печатью с сургучом. Какие-то картонные папки с веревочкой вместо крепления, подписанные и пронумерованные от руки, как в старых фильмах про следователей.
Они завернуты в большой желтый конверт. Судя по надписи, посылка доставлена вчера.
На конверте печатными буквами написано: «Доставить и вскрыть до наступления двадцатилетия адресата». Отправитель не указан, и снизу маленькая приписка: «Прости, сын».
Девушка берет в охапку листы и возвращается за стол.
«Ты все поймешь, Вик, – продолжает она читать. – Я знаю«.
Третью ее сигарету сменяет четвертая, следом на очереди нервно прикуривается пятая. Девушка сидит с двумя заженными сигаретами одновременно и смотрит на мертвеца. Переполненная пепельница не вмещает окурки, и сморщенные ржавые фильтры рассыпаются по столу.
«Вик, спрячь это письмо. Не хочу, чтобы кто-то еще его прочитал.
Прости, что поставил тебя в такое положение.
Я помогу тебе выпутаться.
Ты сейчас растеряна, поэтому я все продумал заранее. Нужно действовать следующим образом.
Первое: забери конверт с документами и вынеси его из квартиры. Спрячь в надежном месте.
Второе: вызови полицейских.
В моем правом кармане ты найдешь немного денег, возьми.
Не спорь!
Мне уже ни к чему, а тебе пригодятся. Там же ты найдешь билеты на выставку и записку для полиции. Письмо для них разверни и оставь на столе.
Третье: когда прочтешь документы, сожги их. Уничтожь. Мое письмо тоже.
И, Вик.
Я тебя люблю. Всегда любил».
Веревка поскрипывает.
Тело Влада раскачивается, когда девушка просовывает руку в правый карман его брюк. Она нащупывает там билеты, завернутые в них деньги и аккуратно сложенный листок.
Записка.
Выведенная спокойным, ровным почерком.
Похоже, Влад старался, чтобы, не дай бог, никто не засомневался, что он умер по собственной воле.
Послание начинается с крупной надписи:
«В моей смерти прошу не винить никого из моего окружения!»
Ниже он писал слегка дерганым почерком, явно имитировал, что раздражен и рассержен.
«Я слишком устал!
Не хочу жить в этом мире, где столько несправедливости и такие высокие цены на бензин! Будьте вы все прокляты, упыри-бюрократы!
Теперь я свободен!
Вот вам! Выкусите!»
Ниже Влад пририсовал мужской половой орган и крупными стрелками со всех сторон обозначил направление к нему.
Вика оставляет листок на столе. Берет в охапку конверт и выходит на улицу.
Девушка идет и думает о том, что для полиции Влад написал какую-то полную хрень.
И кто в такую несуразицу поверит?
Хотя…
Что там в голове у самоубийцы?
К тому же для нее Влад написал еще более запутанную полную хреновую хрень.
Девушка прижимает к груди документы и смотрит по сторонам. Спрятать в надежном месте.
– И где оно, это твое надежное место? – говорит она вслух и переходит улицу на зеленый.
Вика заходит в магазин.
Старается не привлекать к себе лишнего внимания, кладет посылку в шкафчик для хранения сумок. Запирает ячейку на замок, прячет ключ в карман и прохаживается вдоль прилавков.
На автомате руки тянутся к упаковке детского питания. Она читает этикетку, но ее мысли сейчас где-то далеко.
«От ноля до трех месяцев. Выгодная акция один плюс один», – говорит она себе под нос.
Вика смотрит на ценник, дату изготовления и срок годности. Она читает состав продукта, какие в нем содержатся витамины, но мозг не воспринимает пустую информацию.
Девушка возвращает коробку на полку.
«Сейчас я вернусь в квартиру и позвоню в полицию. Сообщу о происшествии и дождусь их приезда».
Вика покупает на кассе упаковку мятных леденцов и шоколадку. Она не собирается их есть. Просто так покупает. Лежали бы возле кассы отвертки или колышки для походной палатки, купила бы их.
Девушка идет по проспекту. Бледная. Смотрит себе под ноги. Возвращается в квартиру. По пути она на всякий случай крепит ключ от ячейки к основному брелоку с ключами от дома. Надежнее места для тайника, чем ячейка в магазине, она не смогла придумать.
Вика заходит в подъезд.
Поднимается мимо изрисованного почтового ящика. Теперь послание в сердечке от безграмотного любовника вызывает у нее раздражение.
Стараясь выплеснуть эмоции, девушка как может быстро поднимается по лестнице. Она бежит, громко топает, хватается за поручень двумя руками, рывком перепрыгивает через несколько ступенек.
Вика со злостью захлопывает дверь и закрывает замок.
Девушка запыхалась. Она тяжело дышит. Она снимает обувь и проходит в комнату.
Дальше все происходит как во сне.
Ее пальцы сами жмут на кнопки старенького мобильника Влада, набирают короткий номер. Ее губы сами дрожащим голосом сообщают оператору, что ее любимый покончил с собой. Ее уши слушают в трубке вежливый ответ девушки о том, что полиция уже выехала, что теперь нужно оставаться на месте и дожидаться их прибытия.
Мозг упорно отказывается верить в происходящее.
– У нас будет ребенок, – сообщает Вика и кладет телефон на стол.
Она снова плачет.
Слезы не текут, слезы закончились, но девушка продолжает плакать.
– У нас будет ребенок! Сын! Твой сын!
Вика колотит кулаками Влада по спине. Она не хочет, руки сами бьют любимого.
– Ты слышишь меня?
Влад, конечно же, ничего не слышит.
Вика обнимает его остывшее тело.
Она рыдает ему в рубашку, которая все еще пахнет таким знакомым и таким родным его особенным запахом.
– Пожалуй. Если сможешь, тогда встреть его, а я потом.
– Пап, конечно. Езжай, – не дает договорить Вика. – И встречу, и накормлю, и уроки проверю. Не волнуйся, мы уже не маленькие дети.
После смерти матери отец стал… как тут получше выразиться… слишком заботливым.
Достал своей гиперопекой.
Вике уже восемнадцать, она закончила школу, она взрослая, она уже не ребенок. У нее у самой будет ребенок, о чем, кстати, до сих пор никому, кроме своего Влада, не рассказала.
– Я позвоню через пару часов.
– Да-да. Знаю. Позвонишь, убедишься, что у нас все хорошо. Топай уже, опоздаешь. Кошелек свой не забыл?
– Моя дочка.
Отец улыбается, показывает кошелек, обнимает дочь, набрасывает куртку и выходит из дома.
Вика смотрит в окно, наблюдает, как он проходит через двор, попутно гладит подбежавшего к нему и виляющего хвостом Шампа.
Отец оборачивается и напоследок еще раз машет дочке, притаившейся за занавеской.
– Ох, да иди уже, – брюзжит Вика и отходит от окна.
Она слышит, как захлопывается металлическая калитка.
Девушка переодевается.
У нее есть пара свободных часов. Нужно успеть сходить в магазин, купить хлеб, того-сего и приготовить обед.
Скоро брат вернется из школы.
Вика собирается, прячет свои непослушные кудряшки под шапкой.
Девушка берет с тумбочки сумку. Тканевая, с растрепанными ручками. Она ее сама сшила из старой рубашки.
Вика считает, что пользоваться полиэтиленом – преступление, и поэтому никогда не покупает на кассе пакет, даже если у нее нет под рукой своей самодельной сумки.
Вика выходит во двор.
Сегодня она не запирает за собой дверь. Девушка решила, что пойдет в магазин, который расположен совсем рядом с домом.
– Скоро вернусь, – говорит она псу и выходит за калитку.
Шамп виляет хвостиком, провожает, прыгает на забор, но не лает. Молодой, не породистый, но вполне воспитанный пес.
Вика идет в соседнее здание с вывеской «Все для дома».
В одной из ячеек для сумок этого проклятого магазина девушка спрятала желтый почтовый пакет.
Она целый месяц не появлялась там.
Ей было страшно.
Ей не хотелось вновь погружаться в кошмарные воспоминания. Девушка обходила магазин стороной и носила продукты из соседнего, который расположен значительно дальше. Приходилось бежать бегом, чтобы папа, не дай бог, не догадался, что закупается его дочь где-то в другом месте.
Как бы она объяснила такой странный поступок?
Нелогично.
Поэтому и приходилось бежать через два квартала с тяжелой ношей в руках, чтобы по времени выглядело, что Вика просто задержалась из-за длинных очередей.
Прошло достаточно времени. Она, конечно же, еще не смирилась со смертью Влада, но боль от утраты поутихла.
Пора.
Сегодня она уверена. Она точно зайдет в магазин «Все для дома».
Вика готова.
Готова узнать причину, по которой ее Влад покончил с собой.
С тех пор как она спрятала в ячейке этого магазина документы, она даже не смотрела в сторону яркой светящейся вывески. И вот она стоит на пороге, смотрит на график работы, и ее рука тянется к дверной ручке.
Вика проходит мимо ячеек для хранения сумок.
Украдкой смотрит на ящик с номером тридцать шесть.
Кажется, заперт.
Вроде бы никто не открывал ее тайный сейф.
Вика проходит в продуктовый отдел. Берет хлеб, несколько булочек, куриное филе и небольшой кусочек сыра. Достаточно брату на обед. Приготовит суп и тосты с сыром. Она планировала много что еще купить, но мысли теперь заняты ее тайником.
Нужно как-то незаметно забрать содержимое ящика.
Вика подходит к кассе.
Еще мгновенье, и она столкнется с пугающими воспоминаниями. Еще минута, и она поспешит домой разбираться с причинами смерти ее Влада.
– Девушка.
Вика смотрит на кассира.
– Девушка, вы меня слышите?
– А? Что?
Вика задумалась и пропустила мимо ушей вопрос.
– Я говорю, дисконтная карта у вас есть?
Вика мотает головой и протягивает деньги. Она расплачивается, складывает покупки в сумку и осторожно посматривает на свой сейф.
Наверняка охранник что-то подозревает.
Он как-то не так смотрит на Вику. Как-то строго. Его брови сведены. Он стоит возле выхода, скрестив руки над бейджиком со своим именем, и энергично жует жвачку.
Следит.
Или это фантазии?
Паранойя?
Вика суетливо убирает сдачу в карман.
Охранник, кажется, все еще смотрит на нее. Он переминается с ноги на ногу, раскачивается. Лениво зевает, достает телефон и начинает увлеченно что-то читать с экрана.
Вика отходит от кассы.
Девушка старается держаться естественно и спокойно, хотя вряд ли у нее это хорошо получается.
Главное, не паниковать.
Сейчас она медленно подойдет, откроет дверцу и заберет документы.
Что здесь такого? Ничего криминального. Простой покупатель совершил покупки и идет забрать свои вещи.
Девушка приближается к тайному сейфу. Она повторяет про себя, что она обычный покупатель. Обычный неприметный покупатель. Обыкновенный, коих миллион.
Вика останавливается возле ячейки.
Она не смотрит по сторонам. Взгляд ее останавливается на цифре тридцать шесть, а руки нащупывают в кармане связку ключей. Вот зачем она убрала сдачу в этот чертов карман? Вика ругает себя. Представляет, как она достает ключ, монеты рассыпаются по полу, и все посетители магазина, включая охранника, смотрят на нее.
Вставляет ключик в замок. Рука трясется. Не получается с первого раза попасть в замочную скважину.
Хорошо хоть никакие монеты не высыпались.
Проворачивает.
– О! Смотрите! Нашелся хозяин! – слышится грубый голос охранника за спиной.
Вика замирает. В висках пульсирует. Девушка чувствует, как напрягаются все ее мышцы.
– А ты говорила, бомба. Бомба, надо ментов звать, – обращается он к кассирше и громко смеется.
Вика не оборачивается.
Она придумывает объяснение. Наспех сочиняет, что бы такого убедительного сказать в свое оправдание.
– А это не бомба, – продолжает охранник свои рассуждения. – Это просто Маша-растеряша. Вернее, забываша. Да?
Охранник смеется своему глупому каламбуру. Он, похоже, много раз репетировал у себя в фантазиях это выступление.
Вика смотрит на охранника.
– Что, девушка, оставили? Забыли? А потом переживали? – Он будто хочет произвести впечатление на ту молоденькую кассиршу. – Зря переживали. У меня ничего не пропадает. Все в целости и сохранности!
– Да. Спасибо. – Вика робко улыбается и пожимает плечами.
Вика достает желтый конверт и благодарит охранника за заботу.
Она хочет, чтобы мужчина, который, к слову, стоит гордый, кажется, даже в размерах увеличился, отошел от нее подальше. Супермен магазинный.
«Иди уже, – говорит Вика про себя и сохраняет натянутую улыбку. – Иди-иди. Отвернись от меня».
Сейчас он заметит, что ключ пристегнут к общему брелоку, и придется что-то сочинять, как так вышло.
– О. Да я смотрю, вы и ключ пристегнули?
Он все-таки заметил.
– Понимаете, я это чтобы… – начинает оправдываться Вика.
Но охранник перебивает ее:
– Чтобы не потерять.
Вика бегает глазами по сторонам и не знает, что ответить.
– Дайте угадаю! Вы уже в каждом магазине попробовали отпереть. – Он самодовольно хохочет. – Угадал?
Вика улыбается и кивает, мол, да, угадал. Мол, проницательный охранник видит ее насквозь.
– Я все знаю. – Он двигает указательным пальцем. – Все магазины проверили. Но это вы зря. Такие замки только у нас! Надежность, качество.
Вика кивает и продолжает улыбаться. На этот раз улыбка у девушки неподдельная.
Этот недоумок опять сам ее оправдал.
Девушка забирает конверт.
– Спасибо. – Она возвращает ключ и торопится к выходу.
– Заходите еще, будем рады. Мы ценим клиентов. Каждого клиента! – Он говорит и подмигивает, отчего его глупое лицо выглядит еще более противным.
Вика не отвечает.
Теперь она, естественно, зайдет. Больше ей ничего не мешает закупаться поблизости.
По пути домой она прокручивает в голове этот разговор и раз за разом продолжает удивляться глупости охранника.
Вика возвращается.
Дома все спокойно.
Шамп беззаботно лежит возле будки и посматривает на свою хозяйку, которая вернулась с полной сумкой ароматной выпечки и подозрительным желтым пакетом под мышкой.
– Держи.
Вика подбрасывает булочку.
Пес подскакивает, ловит еду на лету и разжевывает сладкую сдобу, растряхивая слюни в разные стороны.
Вика проходит в свою комнату.
Оставляет сумку на полу и садится за стол.
Ее уже не заботит, что скоро вернется братик и лучше бы ей сейчас позаботиться об обеде. Если Димку сразу по приходе не усадить за стол, потом не дозовешься.
Плевать.
Сейчас Вику волнует лишь одно. Желтый конверт.
Ровно месяц ей понадобился, чтобы собраться с мыслями и решиться забрать жуткое послание из прошлого.
Девушка осторожно вынимает содержимое конверта.
«Вскрыть до наступления двадцатилетия адресата».
Запах старости, запах заброшенных библиотек, запах истории вырывается из пакета.
Странная надпись на обертке не дает ей покоя.
«Прости, сын».
Влад никогда не рассказывал о своих родителях. Вика пару раз пыталась его расспросить, но Влад уходил от разговора. Он, похоже, стеснялся своей семьи. Ему эта тема причиняла боль.
Девушка сомневается. Может, лучше выбросить? Сразу сжечь и забыть? Выбросить из головы. Влада все равно уже не вернуть.
В конце концов любопытство пересиливает страх и нерешительность. Вика раскладывает бумаги на столе и принимается за свое расследование.
Официальные листы со старыми гербовыми печатями, судя по всему, чьи-то заявления, объяснительные, свидетельства о смерти. Девушка отодвигает их в сторону.
Вика перебирает и сортирует документы так, чтобы ей после было удобно в них разбираться.
Читать все подряд, наверное, нет смысла.
Она ищет глазами знакомую фамилию или хотя бы фотографию, но пока безуспешно.
Инструкция КГБ СССР номер сто восемь от двадцать четвертого августа тысяча девятьсот пятьдесят пятого года «О порядке рассмотрения заявлений граждан с запросами о судьбе лиц, осужденных к ВМН».
На папке значится: «Совершенно секретно».
Она не знает, даже не догадывается, что такого секретного скрывается в папках и что означает загадочная аббревиатура ВМН.
А даже если бы и знала, Вику сейчас не заботит, кто кого и за что в те далекие годы приговаривал к высшей мере наказания, к расстрелу.
Ее не беспокоят чужие тайны, ее не интересуют сохранившиеся снимки каких-то незнакомых улыбающихся людей. Безразличны все эти засекреченные досье, докладные записки народному комиссару внутренних дел СССР и прочие артефакты прошлых лет.
Все внимание Вики приковывает к себе потертая темно-синяя тетрадь. Среди официальных документов она явно лишняя.
Чей-то дневник.
Девушка раскрывает тетрадь и читает.
«Привет, сынок.
Я не знаю, как тебя сейчас зовут, поэтому буду обращаться к тебе «сын».
Если тебе интересно, мы с матерью назвали тебя Михаилом, в честь твоего дедушки.
Думаю, если ты читаешь эти строки, меня уже нет в живых.
Я записываю всю историю, так как знаю, что, скорее всего, мы с тобой никогда не увидимся, и мне не удастся с тобой поговорить».
Сомнений нет, это послание от отца к Владу. Вика нашла то, что искала. В этой тетради, она уверена, она найдет все ответы.
Девушка принимается читать.
«Сейчас я сижу возле твоей кроватки и наблюдаю, как ты двигаешь своими маленькими ножками, стараясь стянуть с себя одеялко. Я пишу, слушаю твои мурлыканья и знаю, что это последний раз, когда я смотрю на тебя.
Знай, я сделал все, что мог. Но этого оказалось недостаточно.
То, как я собираюсь поступить с тобой, это вынужденная мера. Был бы другой выход, все было бы иначе. Но это «если бы». Вариантов у меня нет.
Еще знай: то, что случилось с твоей мамой…
Это случайность. Это несчастный случай, в котором я виноват. Если бы мог, я бы жизнь отдал, лишь бы предотвратить.
Прости.
Сейчас это уже не имеет никакого значения. Все, что я сейчас могу для тебя сделать, это уйти. Лучшее, что могу предпринять, это оставить своего любимого сына.
Попрошу добрых людей позаботиться о тебе.
Сынок, я должен рассказать.
Я обязан написать тебе все, что знаю сейчас и чего, к сожалению, не мог знать, когда твоя мама была еще жива».
Вика не замечает, как ее рука следом за первой достает из сумки вторую булочку.
– Похоже, это твой дедушка писал, – говорит Вика с набитым ртом, обращаясь к животу, и перелистывает страницу.
«Запомни, сын! Тебе нельзя злиться!
В тот день, когда тебе исполнится двадцать лет, а я надеюсь, это письмо тебе доставят вовремя, и ты прочтешь его до того, как будет уже слишком поздно… так вот, когда тебе исполнится двадцать, ни за что, ни по какому поводу не смей злиться.
Предупреждаю.
В то, что я тебе расскажу, трудно поверить. Но это чистая правда».
Вика усаживается поудобнее.
Похоже, чтение ей предстоит увлекательное. Она хочет как можно больше узнать о родственниках Влада. Она расскажет своему ребенку, кем были его бабушка и дедушка по папиной линии.
«Сын, я не мастер сочинять письма. И не знаю, как тут лучше начать.
Поэтому буду писать по порядку все, о чем мне известно, и что, как мне кажется, может оказаться тебе полезным.
История берет свое начало еще в те далекие годы, когда твой дедушка был молод.
Ты о нем наверняка ничего не знаешь.
Звали его Михаил Григорьевич.
Человеком он был, прямо скажу, неоднозначным. Оценивать его поступки я не вправе.
Да это уже, наверное, и неважно.
Каким бы он ни был, в одном я уверен на сто процентов. За свою семью он отдал жизнь.
В те времена он служил в армии.
Быстрыми темпами продвигался по карьерной лестнице. Мечтал, как и многие тогда, о славной карьере военного.
Михаил Григорьевич цеплялся за любую возможность. И когда его отправили служить на Север, в глушь, в неизвестно какой исправительно-трудовой лагерь, твой дед лишь обрадовался.
Все, что написано ниже, это мои воспоминания рассказов отца, твоего деда Михаила Григорьевича, о событиях, что привели к таким жестоким последствиям. Либо описания ситуаций, которым я лично был свидетелем.
Объясню, что же на самом деле с тобой происходит и как с этим можно жить дальше.
В конверте ты найдешь папки с различными досье. Я постарался сохранить для тебя хотя бы часть документов. Собрал все, что только удалось.
Они понадобятся на случай, если ты сочтешь меня глупцом, обманщиком или сумасшедшим.
Документы помогут тебя убедить или переубедить. Данные ты всегда сможешь проверить.
Что ж.
Приступим».
– Вик, а что ты не пришла? – раздается звонкий голос брата.
Вика так увлеклась чтением, что совсем забыла о своем обещании отцу присмотреть за Димкой.
– Пришел уже?
Вика закрывает и прячет дневник.
– Ну что? Как в школе? Сколько двоек принес?
Димка смеется и мотает головой.
– Ладно. Тогда давай переодевайся, руки мой и марш за стол. Сейчас будем обедать.
Мальчик знает, что спорить с сестрой – гиблое дело.
Снимает рюкзак и с лицом, как будто его не есть, а работать на каторге заставляют, идет к себе в комнату.
Вика смотрит в сумку. Она съела почти все булочки. Суп не приготовила. Что ж, покормит брата макаронами с сыром. Папа вряд ли похвалит ее за такой обед, но Димка любит макароны, пусть лопает. Быстро и вкусно. И если не слишком привередничать, можно сказать, полезно.
– После еды сразу за уроки! – говорит Вика.
Она старается докричаться в соседнюю комнату.
– К возвращению папы чтоб всю домашку сделал. Слышишь? Я потом проверю.
Вика наспех убирает документы.
Прячет стопки под кровать.
Братик, скорее всего, заметил странные бумаги, но, если не акцентировать на них внимание, он может и не вспомнить.
– Вик, а что это там?
Мальчик стоит в дверях комнаты и показывает на завалившуюся под стол фотографию.
– Ничего. Пошли макароны с сыром есть?
Димка при слове о его любимой еде хлопает в ладоши.
Главное, чтобы отцу не рассказал, чем его сестра кормила. К возвращению папы Вика успеет приготовить куриный суп.
– Руки вымыл?
– Вымыл-вымыл, – причмокивает и облизывается Димка.
– Папе скажем, что ели суп. Идет?
Димка на все согласен. Суп он терпеть не может. Братик пританцовывает и топает на кухню.
Вика поднимает с пола свалившийся со стола снимок, который заметил Димка, и, прежде чем успевает спрятать его к остальным бумагам, замечает, что на нем запечатлено.
Девушка от неожиданности выпускает фотографию из рук и еле сдерживается, чтобы не вскрикнуть.
На снимке чье-то расчлененное тело. Голова отделена от туловища и не мигая смотрит в объектив, прямо на Вику.
Девушка нервно запихивает фото в середину стопки, заталкивает следом под кровать полотенце, кофту, плюшевого медведя, все, до чего только может дотянуться рукой. Спускает покрывало с кровати до пола и на всякий случай вдобавок закрывает свою комнату на замок.
Она хочет поскорее забыть увиденное.
Хочет развидеть.
Вика торопится к брату.
Ей срочно, пока ее не стошнило, нужно на что-то переключиться. На что-нибудь приятное.
Она греет воду в кастрюле.
Димка беззаботно смотрит мультик. Дурацкая, надоедливая песенка играет на всю кухню.
«И Барсик прыгнул вниз, живет такой вот белый кот».
Вика забрасывает макароны в кипящую воду.
«И Барсик… Барсик прыгнул вниз, живет… живет такой вот белый… белый кот».
Что за бред показывают детям?
Вика подвигает брату еду, достает вилку, а из головы у нее никак не выходит снимок изувеченного мертвеца.
Димка выдавливает, обильно поливает кетчупом тарелку.
Томатный соус расползается по макарончикам, словно кровь по снегу. Вика не может выбросить из головы то лицо с фотографии. Такие ужасы она раньше видела лишь в кино, где актеры, где грим. Но на том фото, Вика уверена, был реальный человек.
И он смотрел.
Прямо на нее.
Своим безжизненным мутным взглядом.
Настоящий мертвец.
– Вика!
Из тарелки на нее смотрит отрубленная окровавленная голова с немигающим взглядом.
– Вика! Скорее!
Девушка не может пошевелиться. Страх сковывает ее тело. Она стоит и не может вздохнуть.
– Ну Вик! Скорее!
– Что?
– Ты что, глухая, что ли? Я же говорю, выключи.
– Что?
– Рекламу отключи. Не видишь?
Девушка наводит курсором на область «можно будет пропустить через пять секунд». С экрана очередной «успешный» бизнес-тренер энергично предлагает записаться к нему на курсы и стать миллиардером.
– А что у тебя с лицом? Белое какое-то, – говорит Димка и отправляет очередной сырный кусочек в рот.
«И Барсик… Барсик прыгнул вниз, живет… живет такой вот белый… белый кот».
– Получилось, – выдыхает голубоглазый. – Я вижу.
Старик, похоже, задремал, и фраза ученика заставила его вздрогнуть.
На небе появились звезды. Воздух стал заметно прохладнее.
Собравшихся прибавилось. Кое-кто из них спал у костра, другие молча следили за молодым шаманом, словно комиссия на экзамене, готовые в любой момент уличить его в жульничестве.
– Ты нашел ответы?
– Ну, я…
– Нашел или нет? Другого не дано.
– Не уверен, но я вижу.
– Что ты видишь? Реальность? Или то, что тебе позволено видеть?
Ученик не отвечает.
Он смертельно устал. Хочет спать и поесть не отказался бы. Но безжалостные руки наставника вновь сминают листья и бросают в огонь.
– Продолжай! Ты обязан разобраться. Смотри глубже. Внимательно смотри.
– Михаил Григорьевич, проходите. С возвращением-с вас.
Мужчина с поддельной приторной улыбкой придерживает дверь, пропускает своего начальника вперед.
– Прошу. Проходите-с.
Снег, налипший на сапоги, рассыпается под ударами тяжелых шагов и разлетается во все стороны по полу.
Еще несколько лет назад Михаил Григорьевич, скорее всего, обратил бы на это внимание. Но не теперь.
Не здесь и не сейчас.
Когда жизнь человека не стоит и гроша ломаного, замечать какую-то грязь на полу?
– Чаю не желаете-с?
– Пшел вон.
– Понимаю-понимаю, Михаил Григорьевич. Устали-с с дороги. Пойду-пойду. Отдыхайте-с.
– Постой, – гремит командный голос. – Список с оправданными смертниками на стол через минуту. И срочно ко мне того идиота.
– Которого?
– Того, который без мозгов, – хрипит грозный голос начальника. – Того, что скоро будет и без головы.
Михаил Григорьевич явно недоволен.
Он только что вернулся из управления, и, судя по всему, по головке его там не погладили.
– Кто сейчас регистрирует смерть осужденных к ВМН?
Помощник вытягивается по стойке смирно.
– Михаил Григорьевич, не могу знать. Кто на смене, тот и…
– Я не спрашиваю тебя, кто там на смене! Ты мой вопрос услышал? Кто записывает умерших, что были реабилитированы?
После недолгой паузы, колебаний и плохо изображенных раздумий помощник отвечает, что записи ведет Науменко.
– Все данные передаются-с лично ему, после чего сам Науменко и выписывает отдельным бланком имена и фамилии казненных.
– Науменко ко мне.
– Есть! – рапортует помощник и спешно удаляется за дверь.
Михаил Григорьевич прохаживается по кабинету.
Ох, как же не вовремя он отказался от спиртного.
Вернее, не сам отказался – под страхом трибунала ему запретили выпивать больше рюмки в день. Свою норму на сегодня он, к сожалению, уже выпил, а рисковать и наливать еще опасно. После второй его будет не остановить, сорвется. И он об этом прекрасно знает.
А уж если сорвется…
Прошлый такой срыв закончился тем, что его с позором, унизительно разжаловали в полковники.
Он прохаживается вдоль шкафа.
Смотрит на то место, где не так давно, за этой самой деревянной дверцей, были составлены ненаглядные бутылки с коньяком. Да какой коньяк, глоток солдатского спирта вполне бы сейчас устроил.
Михаил Григорьевич смотрит на стакан.
Поднимает графин с водой и, откинув пробку в сторону, прикладывается прямо к горлышку.
Слышится стук в дверь.
– Разрешите?
– Да! – говорит Михаил Григорьевич, вытирает воду с подбородка и возвращается за стол.
– Лейтенант службы безопасности Науменко прибыл.
Как быстро, отмечает Михаил Григорьевич. Минуты не прошло. Будто лейтенант был готов к тому, что его должны вызвать, и ждал все это время под дверью.
– Садись, лейтенант.
Михаил Григорьевич предлагает папиросу, подвигает пепельницу к собеседнику и сам закуривает.
Он всегда так делает, когда ему предстоит неприятный разговор. Это стало своеобразным ритуалом. Он даже не замечает, как руки сами проделывают все эти действия.
– Скажи мне, лейтенант Науменко, ты вот что, самый храбрый? Или самый глупый? – Михаил Григорьевич делает паузу и следит за реакцией своего подчиненного. – А может, тебе просто больше других надо?
Лейтенант смотрит на начальника и искренне не понимает, что здесь происходит. О чем вообще речь и почему полковник позволяет себе разговаривать с ним в таком тоне?
– Никак нет.
– Отставить свои «никак нет». Я не буду тут вилять перед тобой вокруг да около. Говорю прямо. Если ты, гад, собираешься и дальше заниматься диверсиями, накажу.
– Какие диверсии?
– За мой счет в гору метишь? Не выйдет. Уж я таких, как ты, на своем-то веку повидал. Сам таким когда-то был.
– Товарищ полковник.
Начальника передергивает, когда его называют полковником.
Он никак не может смириться, что его, комиссара государственной безопасности, разжаловали. Да еще за что? За то, что он исправно нес службу и с полной самоотдачей служил своему Отечеству?
– Молчать!
Михаил Григорьевич ударяет кулаком по столу, отчего пустой стакан опрокидывается набок.
– Прежде чем в другой раз начать писать гнилые отчеты, подумай своей пустышкой. Может, не стоит прыгать выше головы. Тем более выше головы своего начальника.
Науменко хмурит брови, он явно недоволен, но не смеет перебивать старшего по званию.
– Подумай, может, не все осужденные были казнены? Может, кто-то из них умер своей смертью? От болезни например.
Вот теперь все встает на свои места.
Теперь Науменко понимает, к чему ведет рассерженный полковник. Науменко понимает, но он категорически не согласен. Он хочет поспорить, сказать, мол, что он не имеет права заниматься подделкой документов.
Хочет возразить, но лишь хмурит брови и молчит.
Науменко боится своего командира.
– Язык проглотил? Молчишь? Правильно молчишь. Лучше слушай и запоминай.
Михаил Григорьевич постукивает пальцем по столу и говорит, что сейчас в камере с осужденными к высшей мере трое.
– Оставшиеся. В курсе? Недобитки из прошлой партии.
Он показывает три пальца и считает: раз, два, три.
Михаил Григорьевич говорит, что на днях должны доставить новые две сотни и нужно освободить для них помещение. Он фальшиво смеется и говорит, что святой троице пора покинуть свое насиженное гнездышко.
– Приговор в исполнение. Понимаешь? – Полковник делает затяжку и звучно выдувает дым. – Но из них казнен будет лишь один.
Науменко не знает, как реагировать. И он не до конца понимает, что от него хочет полковник.
– Один. Запомнил? Лейтенант Науменко. – Михаил Григорьевич произносит «лейтенант» издеваясь, намеренно запинается на каждой букве.
Науменко не отвечает.
Объяснение коменданта звучит как школьная задачка или загадка. У Маши было пять зеленых учебников, у Пети два синих и один красный, Коля носил в рюкзаке большую энциклопедию. Сколько в сумме у детей книг, если один из ребят постоянно врет?
– Товарищ полковник государственной безопасности, вы хотите отпустить остальных заключенных? Я так думаю…
И опять Науменко называет полковника полковником.
Естественно, в этом нет никакого нарушения, парень правильно обращается к старшему по званию.
Но каждый раз…
Каждый раз, когда полковнику напоминают о его разжаловании, его лицо багровеет, его губа подергивается, его челюсти сжимаются.
– Младший лейтенант! – перебивает его Михаил Григорьевич. – Никому не интересно, что ты там думаешь! Все осужденные умрут.
– Никак нет, лейтенант, – поправляет Науменко оговорившегося Михаила Григорьевича. – Просто лейтенант. Не младший.
– Не перебивай, младший лейтенант. Я говорю, что остальные осужденные тоже умрут, обязательно. Мучительно и раскаиваясь. Но по твоим документам они умрут от неизлечимой болезни.
Михаил Григорьевич пальцами тушит папиросу.
– Ты все понял?
Младший лейтенант Науменко хочет уточнить. Он желает спросить, официальный ли это приказ, и вообще приказ ли это?
Но боится.
У любого другого человека Науменко обязательно бы спросил. Он показал бы характер. Но, сидя напротив Михаила Григорьевича, парень опускает глаза и лишь кивает головой.
– Не слышу!
– Так точно.
– Что так точно?
– Так точно! Я все понял, товарищ полковник государственной безопасности, двое из трех умерли от болезни.
Михаил Григорьевич растирает окурок.
Если парень не прекратит к начальнику обращаться «полковник», он рискует выйти из кабинета рядовым.
Черная сажа вперемешку с табаком окрашивает кончик указательного пальца Михаила Григорьевича.
– Тогда пшел вон.
Полковник показывает черным пальцем на дверь, и лейтенант, теперь уже младший, слегка пошатываясь, выходит из кабинета.
Михаил Григорьевич провожает парня суровым взглядом.
Полковник не доверяет ему.
Полковник знает, что неженка Науменко захочет пожаловаться на своего командира. Прибежит в казарму и тут же засядет строчить плаксивую докладную.
Михаил Григорьевич в этом не сомневается.
Он видит людей насквозь. А уж этого молодого глупого лейтенантика и подавно. И у Михаила Григорьевича уже есть план, как поступить с трусливым жалобщиком.
Ох и как же не вовремя он бросил пить.
Как же все не вовремя.
Полковник выходит, закрывает свой кабинет на ключ и отправляется в тюремный блок.
Ему не нравится, что в последнее время слишком много людей реабилитируют. Это из рук вон плохо. Назначают сперва высшую меру, а через день присылают бумажку с оправданием.
Михаил Григорьевич убежден, он твердо верит в то, что невиновные не попадают к ним.
По крайней мере, так он для всех объясняет свое нежелание отпускать оправданных осужденных. Так он для себя объясняет убийства реабилитированных посмертно. И пока он знает, что правда на его стороне, он, советский человек, гражданин, будет лично, как он всегда выражается, давить гадов голыми руками.
Троица приговоренных ожидает казни.
Если продолжить ждать, не ровен час, пришлют и по их душу проклятую писульку с оправданиями. А этого полковник Михаил Григорьевич никак не может допустить.
Лучше поспешить с приговором.
И лучше, чтобы справедливая казнь выглядела как несчастливое стечение обстоятельств.
Сегодня полковнику дали понять, что из его учреждения слишком много внесудебно осужденных получают ВМН. Обвинили Михаила Григорьевича в безответственном отношении к следственному производству.
Слишком строгое и не совсем справедливое, по мнению Михаила Григорьевича, руководство считает полковника чересчур, как они выразились, исполнительным. Они думают, что полковник потерял над собой контроль. Что он сознательно извращает советские законы, привлекая к высшей мере невинных людей.
Как же. Невинных.
Знали бы они, кабинетные бумагомаратели, что рассказывают эти их «невинные люди» на допросе.
Сидят там у себя, никчемные, по казенным кабинетам, сортируют доносы и ничего не знают о настоящей жизни. Критикуют. Придумывают сами себе что-то там.
Чересчур исполнительный.
И никого не волнует, что все эти «невинные люди» прожженные уголовники или, что еще хуже, члены антисоветских партий.
Руководство станет внимательно следить за полковником и проверять его работу. В случае чего они будут, как ему сказали, вынуждены быстро отреагировать.
Быстро отреагируют.
Быстрые?
А я еще быстрее.
Умные?
А я еще умнее.
Так рассуждает Михаил Григорьевич, останавливается у двери и просит рядового открыть камеру.
Тяжелая железная дверь со скрипом ползет в сторону, и полковник проходит внутрь.
Он смотрит на осужденных.
Оценивает их.
Михаил Григорьевич хочет для себя решить, кто из этих заключенных может быть оправдан.
– Ты, – полковник зовет устроившегося возле стены мужчину. – Встать и подойти!
Мужчина с трудом поднимается. Он, кажется, болен. Он настолько исхудал, что еле держится на ногах.
– Отставить. Сядь на место.
«Сам скоро сдохнет», – думает Михаил Григорьевич и подходит к другому.
– Ты, – обращается к мужчине в очках, – и вот ты, – тыкает пальцем в человека восточной наружности.
Заключенные не смотрят на него.
– Встать. На выход.
Заключенные не реагируют.
Они не торопятся выполнять приказы. Они знают, что ничего хорошего от коменданта ждать не стоит. Что-то он задумал. Явно ничего хорошего.
Но ночью же их не станут казнить?
Михаил Григорьевич выходит из камеры и ждет.
Он обращается к рядовому:
– Науменко сообщил, что этих под карантин. Больны, говорит, чем-то заразным. – Полковник разводит руками. – Ты там пометь у себя в журнале, что в лазарет отправлены.
– Есть.
Михаил Григорьевич ждет, пока рядовой вытолкает людей в коридор, и уводит арестованных с собой.
Он отказывается от сопровождения, говорит, что с двумя доходягами как-нибудь справится и сам. По инструкции положено конвоировать только в сопровождении двух вооруженных солдат, но полковнику никто не смеет перечить.
Все молчат.
И никто даже внимания не обращает на то, что полковник лично пришел проводить осужденных в лечебницу. И никого не заботит, что заключенных уводят совершенно не в том направлении.
«Есть» и «так точно» – вот и все, что могут сказать подчиненные полковнику Михаилу Григорьевичу.
Узкий коридор ведет вниз.
Тусклые лампы еле освещают мрачные зеленые стены.
– Простите. Мне кажется, что лазарет в другом крыле здания, – обращается к коменданту вежливый голос очкарика.
– Проходим.
Полковник показывает арестованным свернуть на развилке налево.
Здесь коридор слегка расширяется.
Неровные квадратики плитки под ногами слегка поблескивают в тусклом свете.
Полковник пропускает арестованных вперед. В небольшой предбанник со стеной, на которой видны следы засохшей крови. От заляпанной стены откололись несколько кирпичей, видны следы от пуль.
– Он сейчас выстрелит нам в спину, – тихо говорит мужчина азиатской наружности своему товарищу.
Очкарик часто дышит.
Он знает, что его друг по несчастью прав. Сейчас прозвучит выстрел, и один из них повалится на пол. Следующим выстрелом убьют второго.
Очкарик жмурится и втягивает шею в плечи.
– Что застыли? Вперед, – командует Михаил Григорьевич и ведет арестованных дальше.
В этой части подвала тяжелый гнилой воздух. Плотный, холодный, пропитан сыростью. Кажется, если открыть рот, можно будет напиться.
Коридор заканчивается тупиком.
Михаил Григорьевич останавливается. Открывает дверь и заталкивает в нее осужденных.
– Проходим.
Арестованные вваливаются в темную комнату.
На потолке висит и раскачивается на толстом изогнутом проводе лампа. Она достаточно яркая, но светит строго вниз, оставляя в помещении сырой гнетущий полумрак.
Лампа освещает край стола и скамейку перед ним.
Дверь в допросную с лязгом закрывается. Она может запираться как снаружи, так и изнутри.
Полковник не двигается.
Кажется, задумался или чего-то ждет. Возможно, Михаил Григорьевич сейчас решает, как лучше ему поступить.
По инструкции, если допрашивают двоих, в комнате должен присутствовать вооруженный охранник. Но полковника не волнуют формальности, он вправе сам устанавливать для себя любые инструкции.
Выстрел табельного самозарядного маузера эхом проносится по подвалу и сменяется хриплым стоном.
Михаил Григорьевич не спешит. Одной рукой закрывает дверь на засов, другой направляет пистолет на уже было дернувшегося второго осужденного.
– Нет! Даже и не думай.
Михаил Григорьевич мотает головой.
– Не двигаться. Стоять на месте! Если не хочешь, как твой друг, – полковник говорит и кивает в сторону корчащегося на полу и истекающего кровью очкарика с простреленным коленом.
Михаил Григорьевич машет пистолетом от себя, мол, отошли все подальше от него.
Он дергает за ручку, проверяет, хорошо ли запер дверь.
– Сесть!
Осужденный восточной наружности помогает подняться кричащему от боли товарищу, и они оба садятся на холодную металлическую скамейку под свет лампы.
Михаил Григорьевич садится на табуретку с другой стороны стола.
Часть его лица освещает лампа, остальная часть прячется в тени, отчего полковник выглядит еще более пугающе.
Он машинально проделывает свой ритуал. Достает папиросу, подвигает пепельницу ближе к собеседникам, но им закурить не предлагает.
Он зажигает спичку, медленно прикуривает.
Смотрит на огонь.
Наблюдает, как догорает, чернеет и закручивается деревянная палочка в его пальцах.
Он пригибает губу и с силой выдувает дым себе на грудь.
Михаил Григорьевич смотрит на осужденных своим стальным взглядом и спокойным холодным тоном произносит:
– Предлагаю вам сразу во всем сознаться.
Вика в ужасе закрывает тетрадь.
На часах полшестого утра. Она всю ночь, не смыкая глаз, читала проклятый секретный дневник.
Она читала, продиралась через порой неразборчивый почерк и не хотела верить.
Девушка до последнего надеялась, что этот свихнувшийся энкэвэдэшник всего лишь однофамилец. Что настоящий прадед, родственник ее будущего ребенка – младший лейтенант Науменко, или помощник коменданта, или хотя бы рядовой охранник.
Вика прячет проклятую синюю тетрадь обратно под кровать к остальным документам.
Она забирается под одеяло.
Ее тело колотится.
Лучше спрятать чертовы документы куда подальше и больше никогда о них не вспоминать и не открывать их.
Вика не была слишком впечатлительной, ее не испугать простым фильмом ужасов или страшной повестью. Но этот дневник наводит на нее жуть. Там не выдумки, там все по правде.
Лучше выбросить, лучше уничтожить.
Дневник не дает ответы, он лишь больше поднимает вопросов.
Почему отец Влада бросил своего ребенка? Что могло заставить его совершить столь ужасный поступок, тем более если он сам пишет, как любил своего сына? Для чего он описывает все те ужасы, которые натворил Михаил Григорьевич?
Ничего не понятно.
И Вика до сих пор не может разобраться, почему же покончил с собой ее любимый Влад.
Нужно перестать думать о письме.
Нужно постараться и переключиться.
Как звали того парня, который так навязчиво ухаживал за ней в школе? Он еще обещал хранить ей верность до конца своих дней, несмотря на то, что со стороны Вики не было ни намека на взаимность. Стас? Витя? Девушка не может вспомнить. Единственное имя, что сейчас приходит ей на ум, – проклятое «Михаил Григорьевич».
Вика не уснет. Да и уже нет смысла пытаться. Через час вставать, чтобы приготовить на всех завтрак.
Она лежит и смотрит в потолок.
Девушка не выключает в комнате свет. Она боится закрыть глаза. Она боится, что оторванная голова с той ужасной черно-белой фотографии вновь всплывет в ее памяти.
Глаза следят за стрелками часов на стене.
Вике хочется, чтобы спасительный громкий треск будильника из отцовской спальни заставил всех подняться. Ей хочется, нет, ей сейчас просто необходимо поговорить со своими любимыми братиком и папой.
Вика идет в душ.
Она встает под горячую воду, чтобы согреться. Она выдавливает в ладонь полбутылочки пенного геля. Она хочет смыть с себя грязь, которая вылилась на нее со страниц дневника. Вика трет голову, она не хочет чувствовать на пальцах земляной запах подгнивших страниц.
Мыльная вода попадает в лицо, но девушка не закрывает глаза. Пусть лучше щиплет.
Она боится.
Боится, что если зажмурится хоть на секунду и будет смывать пену, то, когда вновь откроет глаза, Михаил Григорьевич со своим заряженным маузером окажется рядом.
Будет стоять возле нее. Насмехаться. Будет смотреть своим жестоким взглядом, придерживать одной рукой шторку, а другой направлять оружие ей в живот.
– Вика?
Девушка взвизгивает от неожиданности. Она слышит, как дверь в ванную приоткрывается.
– Дочка, ты чего не спишь?
– Пап, быстро закрой дверь! – кричит она рассерженно, хотя и очень рада, что папочка уже проснулся. – Я тут моюсь вообще-то!
– Вообще-то, во-первых, я просто задал вопрос. А во-вторых, вообще-то закрывай дверь в другой раз.
Вика слышит, как отец хохочет и идет на кухню.
Она закрывает кран и вытирается.
– А во-вторых, бе-бе-бе, вообще-то закрывай в другой раз, – шепелявит, шепотом передразнивает отца, глядя в зеркало.
Вика специально не закрыла дверь. Она побоялась, что, если на нее нападет чертов энкэвэдэшник, никто не сможет ей помочь.
Девушка встает боком к зеркалу.
Она надувает свой плоский живот. Ей не терпится увидеть, когда же животик наконец начнет расти. Она проверяет грудь, вроде бы ничего не увеличилось.
– Вик! – слышится встревоженный голос отца.
Он зовет дочь из Димкиной спальни. Значить это может лишь одно.
Обострение.
Девушка наспех одевается, на ходу вытирает волосы.
– Вик, звони доктору.
Вика смотрит, как папа пытается разбудить Димку, но тот не открывает глаза. Отец трясет ребенка, но мальчик продолжает спать.
Девушка уже знает, что нужно делать.
Она раньше много раз оказывалась в похожей ситуации. Она берет со стены телефон, звонит врачу, попутно собирает вещи. Она соберет лекарства, затем вызовет такси. Звонить в скорую – бестолковое занятие. Такси приедет куда быстрее.
Вика спокойно и четко выполняет все, что от нее требуется. Все как обычно, справки, выписки в конверт и в отдельную папку, спортивный костюм, тапки в пакет и в рюкзак.
Все вроде бы как всегда. Вот только…
Она замечает, что что-то изменилось. Не в ситуации. Нет. Что-то изменилось в ней самой.
Кажется, чего-то не хватает.
Вика помогает отцу перенести Димку в машину.
– Останься. Я позвоню.
Отец быстро закрывает дверь, и такси уезжает.
Вика смотрит вслед удаляющемуся автомобилю. Она знает, что отец не любит таксистов. Папа считает, что они слишком небезопасно ездят. Папа сам водил машину, когда мама еще была жива. Он сам отвозил и забирал ее из больницы. Но потом чертов рак поразил зрительный нерв, и отец стремительно начал терять зрение.
Теперь ему приходится мириться и пользоваться услугами извозчиков. И Вика ловит себя на мысли, что было бы неплохо, если бы таксист не доехал до больницы. Если бы зазевавшийся водитель задел капотом фонарный столб, или бетонную стену, или встречную.
Шамп скулит, трется о ногу. Пес тоже чувствует: что-то нехорошее происходит.
– Шампи, что со мной?
Вика закрывает калитку и зовет пса в дом.
Шамп ждет, жалостливо смотрит на хозяйку и не заходит. Обычно ему запрещают даже приближаться к порогу. Но сегодня девушка зовет Шампа с собой.
– Идем. Ко мне!
Вика с улыбкой подзывает своего питомца. Не потому, что ей вдруг стало жалко бедненького скулящего песика.
Нет.
Она боится оставаться одна.
Ей нужна компания. Хотя бы и собачья.
– Пошли-пошли. Приготовим завтрак.
Шамп виляет хвостиком, прыгает, вьется у ног и пытается заглянуть хозяйке в глаза. Словно хочет убедиться, что ему не показалось и его на самом деле пустили в дом, да еще и на кухню.
– Не смотри на меня так. Считай, что сегодня у тебя особенный счастливый день.
Вика заваривает чай.
Для пса она открывает тушенку. Целая банка, нетронутая. Тушенка – высший сорт, ароматная, питательная. Отец сам лично ее готовил.
Пусть собака порадуется.
Пусть хоть кто-то сегодня порадуется.
Девушка выкладывает содержимое банки на блюдце и подсовывает под нос Шампу.
– Ешь.
Пес принимается за лакомство.
– Представляешь? – обращается девушка к собаке. – Целый год все нормально. И вот нате. Рецидив.
Димке снова становится хуже, говорит она и, кажется, понимает, что же с ней не так.
Вика поняла, чего не хватает.
– Димке становится хуже. Он умирает. Мне его жаль, – повторяет она несколько раз медленно и следит за своей реакцией.
Девушку прошибает холодный пот.
Ей стыдно. Ей ничуть не жалко брата.
Она сколько хочет может повторять, что это не так, может обманывать кого угодно. Но себя не обмануть.
– Мне плевать, что станет с Димкой.
Так не должно быть. Так неправильно. Он же младший братик. Но Вика ничего не может с собой поделать.
– Пусть умрет, – говорят ее губы.
Вика встречается со своим отражением в чашке. В горячем чае видны холодные бездушные глаза.
От этого девушке становится не по себе. Она отодвигает напиток, смотрит на пса и улыбается.
Шамп не отрывается от блюдца.
Он, наверное, не понимает, что Вика ему говорит. Наверное, он не догадывается, что беспокоит девушку.
– Почему я ничего не чувствую?
На голос хозяйки пес отвечает лишь усиленным вилянием своего пушистого хвоста.
– Назови себя.
Михаил Григорьевич смотрит на арестованного.
Мужчина глядит на полковника, старается понять, к кому тот обращается. Его вспотевшее лицо поблескивает в полумраке кабинета. Его губы дрожат не то от боли, не то от страха.
– Мне повторить? – сердито хрипит Михаил Григорьевич.
– Телепьинский Роман Исаевич, – быстро отвечает заикающийся голос очкарика.
– Хорошо.
Полковник одобрительно кивает. Он разворачивает папку и сверяется со своими документами.
– Роман Исаевич, значит. А ты? – обращается полковник к мужчине восточной наружности.
Михаил Григорьевич берет вторую папку, держит ее перед собой и ждет ответ на свой вопрос.
– Что молчишь? Как звать?
– У тебя мое досье, комиссар. Читай сам.
– О как. Дерзкий чукча!
Михаил Григорьевич разворачивает досье.
Ему понравилось, что этот выскочка обращается к нему «комиссар». Приятный пленник. Умрет последним.
Полковник листает пустые бумаги.
В досье ничего. Пусто. Кроме фото в папке нет никаких данных.
Михаил Григорьевич ухмыляется. Кажется, он рад появлению тайны. Он откладывает в сторону документы. Складывает ладони и хрустит пальцами в предвкушении.
– Это что тут у нас? Привидение завелось? Человек-загадка?
Полковник смеется, его смех пролетает и эхом отскакивает от голых отсыревших стен.
– Знаешь, как легко и просто, буквально за минуту, выясняется имя такого привидения?
Задержанный не отвечает.
– Молчишь? Не знаешь. Конечно, откуда же тебе знать? – Полковник улыбается. – А хочешь, покажу?
– Простите. Извините, что перебиваю. У меня сильное кровотечение, – обращается Роман Исаевич, морщась от боли. Он бросает короткий взгляд под стол, на свое колено, на штаны, которые уже успели пропитаться кровью. С надеждой и мольбой смотрит на полковника.
– Может, найдется у вас что-нибудь чем рану перетянуть? Может, есть бинт?
– Да что вы? Кровотечение? – Михаил Григорьевич наклоняет голову, заглядывает под стол и изображает участие. – Серьезно? Сильное? Может, у вас, гражданин, смертельная рана?
– Я не уверен. Но мне очень больно.
– Что ж, Роман Исаевич, тем больше у вас мотивации поскорее сообщить мне правду. Раньше все расскажете, раньше отправитесь к доктору, – не дает договорить полковник.
– Но я же все рассказал.
Михаилу Григорьевичу неважно, что, когда и кому этот Телепьинский там рассказывал. Важно только здесь и сейчас.
Он строго смотрит и ждет. Молчит, смотрит и ждет.
– Но, если надо, я могу еще раз.
– Все-таки можешь? Не затруднит? Ну тогда давай, приступай. А мы с твоим другом-привидением послушаем.
Полковник ерзает на стуле, показывает, что готов, что ему не терпится услышать занимательный рассказ.
– Начинай-начинай. Не смею вам мешать, Роман Исаевич. – Полковник поворачивается и обращается к безымянному привидению: – А тебя, дерзкое и загадочное существо, я буду звать Чукча.
Михаил Григорьевич катится со смеху от того, как метко он придумал прозвище.
– Чукча! Отлично же подходит. Как считаешь? – Полковник обращается к Телепьинскому. – Подходит ему такое имя?
Он резко прекращает смеяться, становится серьезным.
– Скажи. Вот нам любопытно. Как, по твоему мнению? За что ты, Роман Исаевич, сюда попал? – Полковник проводит взглядом по потолку.
Михаил Григорьевич говорит тихо и мягко. Он делает максимально заинтересованный вид. Ведет себя так, словно разговаривает с приятелем, словно встретился с товарищем после десяти лет разлуки, словно и не стрелял собеседнику в ногу ровно мгновение назад.
– Это не просто мое мнение. Меня оклеветали. Это же очевидный и неоспоримый факт. Понимаете?
Полковник с размаху бьет по лицу очкарика. Окуляры отлетают в угол и со стеклянным бряканьем приземляются на пол.
– Здесь вопросы задаю я! – Полковник оглядывает осужденных, проверяет, хорошо ли все его поняли.
Роман Исаевич выплевывает зуб, прячет его в руке под столом.
– Простите. Я всего лишь…
– А ну говори! Признавайся, гад!
Михаил Григорьевич кричит на очкарика, но обращается к обоим. Он хочет поскорее привести приговор в исполнение. Полковнику нужны подтверждения. Ему нужны факты.
Нужно признание.
– Отвечай, скотина!
Михаил Григорьевич сейчас проведет личное расследование, свое собственное судебное заседание. На котором он сам и свидетель, и адвокат, и прокурор, и судья. И палач.
– Я всего лишь ученый, – говорит испуганный голос. – Я профессор. Я не изменник. Никакой не предатель Родины.
Он говорит, что это все его завистливый коллега-кляузник. Он, этот бездарный ученишка, подставил профессора. Пожаловался.
– Но я же не совершал, поймите. Ничего плохого.
– Не пытайся запутать меня своими этими вот. – Полковник морщится и двигает кистью в воздухе. – Этими извивающимися лживыми интеллигентными фразочками.
– Но я…
– Но ты истекаешь кровью, – говорит полковник с притворным участием. – И на твоем, профессор, месте я бы уже начал говорить по делу. Я бы, пожалуй, признался. Как считаешь?
Полковник протягивает папиросы, предлагает угоститься.
– Простите. Спасибо, но я не курю. У меня же с детства…
– Вот! – Михаил Григорьевич ударяет в ладони. – Ну вот же! Вот с детства и начинай, профессор. Начинай, голубчик, не стесняйся. По порядочку. Все как на духу. Когда, что, кто и с кем? Подробненько. А мы внимательно послушаем. Мы же не спешим. Правда, Чукча?
Чукча не отвечает.
Полковник ведет себя как сумасшедший. Этому трюку его научили много лет назад, когда Михаил Григорьевич только начинал свой путь на службе. Он запросто меняет настроение от смеха до ярости в считаные секунды. Он знает, что это сбивает с толку подозреваемых. Знает, что так он быстро выведет их на чистую воду.
– Не молчи, дорогой. Рассказывай. А мы с Чукчей внимательно выслушаем тебя и постараемся помочь.
Профессор делает тяжелый выдох и начинает свой рассказ.
Он говорит, что вырос в обычной семье музыкантов. Отец его всю жизнь проработал скрипачом, а мать занималась пением.
Профессор рассказывает обо всем.
Как взрослел, о чем мечтал. Где учился, кем были и кем стали все его одноклассники. Как звали соседку со второго этажа, сколько раз в день и как тщательно он чистил зубы.
Михаил Григорьевич склоняется над бумагами. Кивает головой и делает вид, будто что-то записывает. Притворяется, будто что-то исправляет.
На самом же деле это тоже трюк. Психологическое давление.
Михаил Григорьевич не станет напрягать глаза в темноте ради какого-то арестованного преступника.
Да и нет смысла писать на бумаге, у полковника уникальная память: он запоминает не только каждое предложение, но и интонацию, с которой Телепьинский произносил слова.
Роман Исаевич закрывает лицо руками и начинает плакать, когда добирается в рассказе до описания своей семьи.