Далеко не со всеми писателями у Черчилля складывались настолько же гладкие отношения, как с автором Шерлока Холмса. Бывали случаи и расхождений во взглядах, когда приходилось вступать в споры и бороться за свою точку зрения. Одним из наиболее показательных примеров такого варианта общения стало общение с Гербертом Джорджем Уэллсом (1866–1946).
Уэллс был почти на восемь лет старше нашего героя. Он происходил из иной среды, и его восхождение к славе было гораздо труднее, чем увитый великосветскими знакомствами путь потомка герцога Мальборо. Несмотря на разницу в возрасте и положении, звезда литературного таланта у этих двух великих британцев зажглась примерно в одно и то же время, хотя звезда Уэллса была, пожалуй, ярче. Случилось это в 1895 году, когда Черчилль познакомил читающую публику со своими первыми опусами, описывающими военное противостояние испанцев и кубинских повстанцев, а Уэллс взбудоражил всех своим первым романом «Машина времени». Среди тех, кто прочел это произведение, был и молодой кавалерист, который сразу записался в ряды поклонников начинающего фантаста. Впоследствии Уинстон скажет, что «кричал от радости», когда читал этот «изумительный философский» роман[52].
В 1897 году выйдет новый научно-фантастический роман Уэллса «Человек-невидимка». Черчилль назовет его «крайне занимательным» и посоветует своей матери[53]. В том же году в Pearson’s Magazine будет опубликован очередной бестселлер фантаста – «Война миров». Примерно в это же время Черчилль начнет работу над «Речной войной», где найдет отклик произведение Уэллса. Критики проводят параллель между строительством военной железной дороги в Африке у Черчилля и описанием транспортной системы марсиан в романе Уэллса[54]. В «Речной войне» затрагивается также тема бактериологического оружия, в свою очередь отсылающая к «Войне миров», где именно неспособность иммунной системы пришельцев справиться с земными вирусами оказалась фатальной для их захватнических планов[55].
Первое общение между Уэллсом и Черчиллем состоялось в ноябре 1901 года. Политик скажет писателю, что за исключением «Первых людей на земле» он прочитал все его сочинения. Особое внимание было уделено последней книге Уэллса – «Прозрения». Черчилль заявил, что согласен с большей частью приведенных в ней мыслей, но некоторые тезисы принять не может. Во-первых, идею о том, что быстрые улучшения человеческой природы станут одним из следствий технологического прогресса. «Можно научить собаку всем видам трюков, но нельзя в спешном порядке улучшить ее породу», – объяснил политик.
Во-вторых, он категорически отверг мнение Уэллса о том, что в политику должны идти люди, владеющие техническими знаниями в конкретной области, а не только представляющие ситуацию в целом. «Ничего не будет более фатальным для правительства, чем его попадание в руки экспертов, – выскажет свою точку зрения начинающий парламентарий и останется верен ей до конца своих дней. – Знание эксперта ограничено. Почему вы полагаете, что все, за исключением докторов, инженеров и прочих специалистов, – дармоеды или того хуже? Разве управление государством не является одновременно наукой и искусством? Управлять людьми, объяснять сложные явления простым людям, примирять интересы, взвешивать доказательства спорящих друг с другом специалистов, иметь дело с неотложными и срочными эпизодами – разве все эти занятия не достойны того, чтобы посвятить им свою жизнь? Управление общественными делами – настолько обширная и сложная сфера деятельности, что она препятствует дотошному изучению какого-либо отдельного предмета»[56].
Идеи Черчилля оценит спустя тридцать лет Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955), отмечавший, что новой тенденцией эпохи стала возрастающая с каждым годом специализация. Итогом же специализации явилось то, что, каждый раз «сужая поле деятельности, ученые теряют связь с остальной наукой, с целостным истолкованием мира». Специалисты знают «одну-единственную дисциплину», и то только ее малую часть, оставаясь несведущими во всем остальном. Они «кичатся своей неосведомленностью». Они превращаются в «сведущих невежд» и к решению любой проблемы, выходящей за рамки их специализации, подходят как невежды, но с «дерзкой самонадеянностью человека, знающего себе цену». Погружаясь в свои исследования, идеи и поле деятельности, как в окопы, они спасаются в них от собственной жизни: конкретной, живой, неповторимой. И в этом смысле «политика реальней науки». Она «складывается из неповторимых ситуаций, в которые человек, хочет он того или нет, внезапно погружается с головой»[57].
Уэллса интересовало другое. Между писателем-фантастом и писателем-политиком завязалась оживленная переписка, лейтмотивом которой стало обсуждение социальных вопросов и методов их решения. Эта тема была поднята Уэллсом уже в первом ответном послании Черчиллю. Ему не составило труда разглядеть в будущем активном члене Либеральной партии консервативную жилку, подпитывающую его укоренившиеся представления. Уэллс полагал, что скептицизм Черчилля в отношении стремительности перемен вызван различием в социальном происхождении. «Вы принадлежите к классу, который не сильно изменился за последние сто лет», – скажет фантаст. Он предложил Черчиллю переместиться в прошлое, например в 1800 год. Манеры, прическа, одежды – вот, пожалуй, и все, что будет отличать потомка герцога от его прапрадеда. Для Уэллса путешествие в прошлое дало бы совершенно иной результат. Половина его предков не умели ни читать, ни писать, и по своему мировоззрению эти люди кардинально отличались от их отпрыска, с которым вряд ли смогли бы найти общий язык. «Я и в самом деле полагаю, что люди вашего круга, разместившиеся в огромных особняках, едва осознают темп происходящих перемен», – заявит Уэллс[58].
Не исключено, что эта фраза могла задеть Черчилля. Если и так, то он этого не показал и уж точно не стал таить обиду. Он призвал писателя быть более терпимым в отношении политиков, большая часть которых на тот момент была представлена именно аристократами. По его мнению, политики решали важную задачу «защиты миллионов несовершенных людей, желающих сохранить спокойствие в условиях, когда одни хотят их сделать совершенными, а другие – исполнителями тяжелой и монотонной работы»[59].
Несмотря на разногласия по политическим вопросам, которые разделяли их на протяжении последующих четырех десятилетий, два джентльмена продолжили общение. Черчилль предложил Уэллсу встретиться. Тот согласился, ответив, что его собеседник представляется ему «весьма интересной и вполне занимательной личностью»[60].
Черчилль не просто восхищался научно-техническими фантазиями Уэллса, он находил их весьма полезными и старался претворить в жизнь. Одним из первых его решений после назначения на пост главы Адмиралтейства в 1911 году стало развитие военно-морской авиации. Черчилль бредил самолетами и сам неоднократно садился за штурвал. В своих решениях он ориентировался на успешный зарубежный опыт воздухоплавания, но не меньшую роль в его убеждениях относительно перспективности нового вида вооружения сыграл роман Уэллса «Война в воздухе», вышедший в 1908 году.
После начала мировой войны Черчилль ринулся в бой, предлагая различные нововведения. Пытаясь преодолеть кровопролитный тупик окопной войны, он рекомендует защищать пехоту мобильными стальными щитами, для прохождения минных полей – оборудовать моторизованную технику «огромным стальным молотом» или «тяжелым валиком», который позволял бы обезвреживать мины, а для повышения эффективности военно-морских операций советует создать военно-морские базы на искусственных островах[61].
Все эти советы вызывали саркастические комментарии и служили прекрасным материалом для карикатуристов. Но Черчилля это не останавливало. Он продолжал генерировать одну идею за другой. Еще в самом начале войны, обеспокоенный защитой авиационных баз на континенте, он предложил использовать специальную моторизованную технику, обклеенную стальными листами. Идея оказалась очень удачной, но новое изобретение быстро столкнулось с серьезным препятствием – прохождением через окопы.