И вот – школа горела. Момент кинематографический: страшно, красиво, немного злорадно. Так ей и надо? Но больше все-таки страшно. А с нами что теперь будет?
Амир выбежал из толпы, нашел меня, злобно спросил:
– Это тоже всё по твоему плану?!
Какой-то незнакомый мне парень пытался прорваться к школе, но его не пускали. Он плакал, хватался за голову и взывал к пожарным:
– Две с половиной тысячи… Полгода копил! Все мои сотки! Там, в буфете, за пятой батареей от входа… Достаньте, я вас умоляю!
Кажется, игры закончились.
Это были нулевые. Я учился в центре Москвы, в школе имени М. В. Ломоносова, неподалеку от станции «Таганская-кольцевая». Школа стояла в окружении генеральских домов и бункера времен холодной войны, из которого давно уже сделали то ли музей, то ли ресторан. Из окон с одной стороны виднелась высотка, а с другой можно было наблюдать, как по Москве-реке ходят речные трамваи.
Несмотря на центральность, школа не была элитной. Туда набирали учеников, не считаясь с семейным достатком и происхождением. Максимум, что про Ломоносовку говорили, – «приличная школа, куда ходят приличные дети приличных родителей».
И мы все ходили в одинаково приличной черно-белой одежде. На уроках делали страшно усердные лица, по крайней мере когда учитель вдруг отрывался от книги и начинал есть нас глазами. Мы притворялись, будто всё понимаем и принимаем, не бунтовали и не возражали, даже когда учитель впадал в очевидный маразм. Себе же дороже!
После уроков (всё еще поддерживая приличный вид) брели в гардероб, снимали форму и надевали нечто бесформенное: широкие штаны и рваные джинсы, футболки с принтами рок-групп, толстовки с капюшонами, лонгсливы с нарисованными татуировками, кеды со звездами, кроссовки с тремя полосками, мартинсы и слипоны в клетку. К рюкзакам цеплялись значки, ремни щелкали огромными бляхами, кепки поворачивались плоскими козырьками вбок, кошельки крепились на цепи. Сбившись в кучки, мы шли на свободу, чаще всего в направлении футбольной коробки.
На футбольной коробке все мешались со всеми, социальные страты стирались, а мы делались неотличимы от локальной шпаны, от кадетов и от гимназистов. Нас окликали лишь на подходе: «Идут ломоносовцы! Гешу чур к нам! То́лстого на ворота давай». И мы растворялись, бросали рюкзаки на грязный асфальт, переставали быть ломоносовцами. Всегда, сколько себя помню, на коробке в теплое время года днем после школы шел матч. Пыльный, потный, травмоопасный, по дворовым понятиям, без арбитра. Поставили тебе подножку или ты сам об себя споткнулся и расфигачил колено – это решали орел или решка, камень, ножницы или бумага. Неизменно, когда возникал спорный момент, все зрители матча вставали и с жаром скандировали «Фейр-плей-фейр-плей-фейр!», не всегда понимая, что это значит.
Несколько раз я отважно заступал на коробку, но меня останавливал дворовый подонок, короткостриженый тип в адидасовских шортах и вызывающе желтой футболке под номером десять, Пеле. Он смачно харкал, чуть-чуть не попадая мне на ботинок (предупредительный выстрел), и говорил:
– Рыжие – в запасных.
В этот момент неприятное что-то распространялось по телу, дыхание уходило в живот. Я сглатывал обиду и шел наблюдать на скамью запасных, точнее на лавочку за коробкой. Вмазать бы этому Пеле как следует и, стоя над ним, воинственно крикнуть: «Ну и кто теперь запасной?!» Но так только в кино.
Лист ожидания в команду был бесконечен. Когда высовывалась из окна мать То́лстого и призывала его домой, вперед вырывался Андрюха-кадет, после него на ворота шел Картавый Диман, за ним Чупраков-младший, того сменял Леха Косарь и так далее. Я был запасным запасных, в самом конце длинной очереди. Когда я наконец получал шанс, уже начинало смеркаться, коробка не освещалась, играть было беспонт. Однажды я перестал ходить на коробку.
Шел после школы сразу домой, и мать ставила передо мной тарелку со щами. Мы садились и смотрели по телику всякую дичь. Пока Катя Пушкарева терпела унижения на работе, а няня Вика бегала за продюсером Максом, мать задавала мне одни и те же вопросы: ну что, как там в школе, что нового на уроках, проходили ли уже то-то и то-то?
Я так же монотонно ей отвечал, что школа в совершенном порядке, на уроках все исключительно старое, а то-то и то-то по-прежнему ждет меня только в следующем, одиннадцатом классе, а я в десятый, ну, если ты вдруг забыла, только что перешел.
Никто из нас друг друга не слушал. Отец смотрел в соседней комнате футбол и тоже порой имитировал любопытство: ну, как там в школе…
Школа наша была с уклоном в историю, но, как и все нормальные дети, мы не осознавали себя внутри исторического процесса и в упор не замечали причинно-следственных связей. История – это прошлое. Мы – в настоящем.
Однажды к нам приезжали с телевидения, с первого или со второго канала; хотели показать всей стране, как учатся дети в исторической школе, в историческом центре. Всех спрашивали и меня почему-то спросили: «Мальчик! А вот что для тебя история?»
Я ответил, что история – это предмет, причем вполне конкретный предмет – учебник для учащихся десятого класса. Не знаю, как там у других, а у меня история была с улыбающимся Гагариным на обложке в его стандартном оранжевом комбинезоне и со шлемом на голове. Космонавт улыбался насмешливо, вместо некоторых зубов у него зияли пустые пространства, глаза были в синяках, а из шлема торчали рога. Напрасно библиотекари пытались обелить лик орденоносца – чернила стойко держались.
Кроме пакостей на обложке, предыдущий владелец (судя по карточке, некто Ердынцев О.) назло системе среднего образования любил подчеркивать все содержание красной ручкой, мял грубо страницы, тридцать седьмую прям-таки вырвал – не нравилась ему она. Кутузову на иллюстрации пририсовал массивный елдак, Екатерине Великой выделил груди. Вот такая история досталась мне при переходе в десятый – бывшая в употреблении. Мой ответ телевидению, естественно, никуда не включили, зато показали множество пафосных и велеречивых суждений моих одноклассников: «Кто не знает прошлого, тот обречен повторять ошибки!..»
Учителей по истории у нас была вереница, в моей памяти все их уроки слиплись в один. Педагоги менялись, соперничая за титул самого строгого и самого скучного, истязая нас тестами, контрольными и сомнительной пользы домашками вроде «объяснить нравственные причины победы СССР во Второй мировой», «сделать личные выводы из Гражданской войны», «подвести итог перестройки». Китайская пытка неконструктивностью, которую, впрочем, к десятому классу воспринимаешь как кашу на завтрак: не нравится, но положено.
Некоторые мои одноклассники с виду довольно старательно черпали из истории все имена, события, даты от Крещения и до штурма Белого дома. Коля Вихрев, к примеру, мог наизусть выучить три страницы чистого текста. За пару минут проглатывал какое-нибудь Смутное время, вставал на стул и декламировал голосом Дональда Дака или Жириновского. Класс сотрясался неистовым хохотом.
Громкие происшествия и скандалы школу Ломоносова миновали. Разве что год назад грянул взрыв в кабинете химии – что-то несовместимое с водой все-таки с ней смешали. Вот было шуму и дыму! Нас эвакуировали, химичку увезли в больницу с ожогом, а больше никто и не пострадал.
И в другой раз, накануне экзамена, поступил анонимный звонок о заложенной бомбе. Такое случалось нередко; из телевизора то и дело доносились тревожные голоса о террористических захватах и контроперациях, и это неизменно вызывало ажиотаж среди учеников, давало сюжеты для новых игр, подпитывало скучающую на задних партах фантазию. Поступил звонок и к нам в школу, всех эвакуировали снова во двор, выстроили рядами, пересчитали. Милиция быстро проверила здание, ничего не нашла.
– Дуйте обратно, – разочарованно скомандовал нам физрук, бывший тогда ответственным за координацию при ЧП. И мы разочарованно вернулись к урокам, вновь потонули в рутине.
Однажды двоечник Женя, главный разносчик модных явлений, принес откуда-то сотки. Гимназисты называли их фишками, дворовые – кэпсами; игра принимала много обличий, но у нас они назывались именно «сотки». Тонкие картонные кружки, почти как монеты, но немного крупнее. Где Женя их взял, никто и не вспомнит; нам потом казалось, что сотки были всегда.
Женя обрисовал регламент: вот у тебя одна и у меня одна, и, чтоб выиграть, нужно сложить обе в стопку между большим пальцем и указательным и ударить стопкой по плоскости. Сколько перевернулось соток – столько твои. Ставить можно сколько угодно, но, как правило, берется по две или по три с человека, так, чтоб всего получалось четыре-шесть в стопке. Бьем по очереди, на цу-е-фа, и еще, и еще, пока все твои не будут мои (или наоборот).
Жениных соток было немного, штук сорок, и они разошлись за полдня, рассеялись по тускло освещенным коридорам от первого до четвертого этажа, распределились от первого до одиннадцатого класса.
И вот уже на переменах не бегали, не шумели, только напряженные камень-ножницы-бумага и стк-стк-стк по углам. Руководство школы поначалу обрадовалось порядку и не ощутило подвоха. Пожилая директриса, обожавшая за что-то латынь, при виде игравших умиленно воскликнула:
– Homo ludens!
Сотки поначалу почти нигде не продавались, это был редкий товар даже у нас, в столице, но торговцы быстро почуяли спрос и дали свое предложение. Кружочки наводнили палатки и переходы, будки с мороженым, киоски с газетами, ларьки с пивом, кассы у супермаркетов. Они паковались в зип-локи, подкладывались в упаковки из-под читосов, обменивались на крышки от пепси-колы. Казались недорогими – штука за рубль, – больше за кусочек картона не дашь. Но дальше все стало сложнее.
Сотки начали делиться по качеству: на пластик и на картон. Картонные хуже отскакивали, издавали более глухой звук при ударе, нежели пластиковые – глянцевые, с принтами поярче. Те прыгали звонко, наглядно и высоко. Таким образом, при расчете и обмене пластик котировался за два картона.
Сотки выклянчивались у родителей или выслуживались у бабушек верностью и любовью. И те и другие радовались – ведь у их чад нашлось увлечение, не связанное с наркотиками и половыми контактами, куда доступнее, чем пейджеры и тамагочи. Взрослым казалось, они понимают, чем чада заняты и как их контролировать: вот приносят из школы пятерку – вот получают десяток своих этих самых. Пожалуйста, чем бы ни тешилось.
И наметился было разрыв – иные родители, деловитее и состоятельней прочих, имели меньше возможности проводить время с отпрысками и поэтому от капризов откупались охотней. «Я с тобой в кино сегодня, к сожалению, не успеваю, только не ной, вот тебе этих самых твоих в этот раз, да побольше. Каких хочешь? С Гарри Поттером? Пожалуйста! С человеками-пауками? Дело твое! С пауэр-чем-кем?.. На здоровье, купи себе сколько и чего душа просит, только отстань, и вырасти, я тебя умоляю, скорее, и стань бизнесменом, как дядя Коля». Такую речь легко было вообразить в каждом московском хозяйстве.
Но дети деловитых родителей приходили в школу с набитым туго карманом, а уходили ни с чем. На весах справедливости богатые оказывались не тяжелее, чем бедные. Фейр-плей.
Я был непопулярным членом школьного общества, да и в жизни меня ничто особенно не влекло. Холодность моя к вещам, занятиям и идеям не имела границ. У меня не водилось друзей, внимания женского мне не хотелось, книги не волновали фантазию. Компьютерные игры? Да ну… Только телевизор приковывал взгляд, и я залипал в нем, щелкая апатично между всевозможными рекламами жвачки, шоу «Кто хочет стать кем угодно», яркими клипами по MTV и вечерним кино на СТС.
Я не был хорош ни в одном из занятий, и после пробных походов в бассейны, на карате и в кружок шахмат родители подняли белый флаг – мол, делай что хочешь, только не заражай нас своим беспросветным унынием.
Не то чтоб прилежно, но и не из-под палки я вспахивал поля знаний. Что-то получалось, за что-то давались четверки и тройки. Оставалось два года до конца школьной рутины, и я был намерен тянуть до последнего лямку, ждать, пока жизнь предоставит сюжет и возможность.
И вот они, сотки. На перемене меня подтолкнули в центр круга, кажется, тот же двоечник Женя:
– На, попробуй, вот тебе для подъема. Если выиграешь, то вернешь, понял? Если нет, с тебя сникерс.
И я выиграл. И я выиграл снова. Я выигрывал, как выяснилось, всегда и везде – на подоконнике, на линолеуме в тусклом коридоре и на перилах между этажами, я везде давал жару задиристым старшакам и назойливой мелюзге. Не знаю как, просто суперспособность – и всё тут.
И хоть я мастерил из учебника физики самолетики, хоть мне непонятны были догмы аэродинамики и тяготения, но пальцы мои знали фокус, невыразимый в своей простоте. Когда я бил, мир замедлялся, я чувствовал силу удара, градус наклона. Я твердо знал, как всё перевернуть.
Помню, как шел домой с полным карманом картонных кружочков. Карман согревал мне все тело, сила впервые обрела для меня материальный характер.
Сотки становились целой культурой, захватывая азартных, алчных, коллекционирующих. Синхронно с развитием мании у поколения я сколачивал капитал, а вместе с тем ко мне приходили слава, одобрение и респект. «Пеле» больше не тормозил меня при попытке вступить на коробку. Однако оказалось, что футбол – затея потная и травмоопасная, я немного побегал и махнул на это рукой. Баловство! Тем более что центр внимания переместился на скамью запасных: там играли другие спортсмены, и их азарт был сильнее. Цу-е-фа, цу-е…
Тут же для меня открылся доступ к «Мужскому клубу», злачному месту за трансформаторной будкой. Для всех, кто там не был, включая меня, «Мужской клуб» представлялся местом во всех отношениях элитарным. Ходили слухи, что именно там делаются все дела, решаются все вопросы и выясняются все отношения. Леня Гаврин, скучающий интеллектуал и синефил, согласился провести меня туда за редкую сотку из ограниченной серии – с портретом Дэвида Линча.
– Пс-с-т, Рыжий, хочешь, я покажу тебе, насколько глубока нора кролика?
Я отсылки не понял, но согласился. В реальности «Мужской клуб» оказался убогим и обоссанным тупичком, куда старшеклассники ходили курить сладкие сигареты и мацать девчонок за грудь. В центре стояла заброшенная и изъеденная коррозией, некогда черная «Волга». Дежурившие на крыше «Волги» пацаны то и дело глазели по сторонам, не направляются ли в «Мужской клуб» менты. На капоте и на багажнике восседали с княжеской важностью одиннадцатиклассники. Они потягивали пиво со вкусом лайма, слушали последний альбом «Лимп Бизкит» из магнитолы, дебатировали на тему размеров груди одноклассниц.
– У Бабиной вот такущие! Пятый, не меньше.
– Да это пушап! Я в том году заглядывал в раздевалку – за лето так не могли…
– Чё ты гонишь!
На стене трансформаторной будки художник Н. Славин рисовал граффити-тег, который никто не мог расшифровать. Но было красиво.
Теперь капот с багажником освободили под сотки. Я приходил, видел и побеждал – все аплодировали, поднимали за меня «ягуары» с «отвертками» и допытывались: в чем твой секрет?
– Рыжий, колись. Как ты это делаешь?
Я хитро улыбался в ответ и молчал, потому что не знал, что ответить.
Как с сильным спортсменом, со мной уже побаивались иметь дело – не хотели играть. А что толку? И тогда я придумал стратегию: подсчитывать миг между отчаянием и надеждой соперника, поддаваться, тяжело и притворно вздыхать – черт, не везет сегодня! – но потом без пощады брать куш. Иногда под жадными взглядами зрителей я сливал целую партию, не получая реванша, уходил ни с чем, понимая: игру надо вести долгосрочно.
К ноябрю не один мой класс, а поголовно все мальчики школы били сотки во снах. Просыпаясь, бежали скорей на урок, на уроке стучали под партой ногой, отсчитывая до перемены минуты. «Сегодня мне повезет!» На горизонте виднелся коллективный невроз.
– Надо что-то срочно предпринимать, – говорили наиболее бдительные из родителей на школьном собрании. – Мы уже не можем узнать наших милых детей, они впадают в отмену, огрызаются, не пускают нас в комнату. Все, что им нужно, – эти грязные замусоленные плоды капитализма.
– Да ладно, пусть дети играют, – робко оппонировали им мягкие и либерально настроенные воспитатели. – Это же дети…
– Сегодня они играют в свои сотки, а завтра спускают всё в казино! – вскакивала чья-нибудь бабушка, потрясывая кулаком. Вдогонку она бросалась угрозами про «клинику для лудоманов» и «статью за тунеядство», чем заставляла вздрагивать учителей.
В конце концов бдительные перевесили мягких, и на школьном собрании договорились перестать спонсировать игры. Они почему-то считали, что это нас остановит.
Когда учишься в школе, время видится вечным, как камень. Оно лаконично заносится летописью в дневники, на страницах которых непрерывна баталия синих и красных чернил, расписаний, взысканий, подписей и глубокомысленных комментариев типа:
«перевирала Фета»
«громко смеялся над озером Иссык-Куль»
«дразнил великого французского физика Гей-Люссака»
Если зачем-нибудь нужно остановить поток времени, плюнь на палец, выбери промежуток, зафиксированный дневником, и возвращайся – в сражение с математичкой за тройку или в номенклатурный слог препода по ОБЖ, негодующего о судьбе моего поколения.
В зеленых тетрадях, кипой пылящихся на антресоли, найдутся воспоминания от момента, как ты научился писать, до последней контрольной, нелепые зарисовки роботов на ИЗО, попытки оседлать уравнения, запрячь непослушный английский глагол, ласковые исправления молодой репетиторши с вырезом на облегающем платье. Время тянется прописью неизбежно, перемежаясь лишь красной строкой. Времени столько, что оно не поместится ни в Библиотеку имени Ленина, ни в Александрийский архив.
Итак, родители положили конец нашим поставкам, и большинство осталось при том, что имело. От этого котировки полезли вверх, обмен стимулировал рынок, как допинг стимулирует готового сдаться спортсмена. Подготовленную домашку стало возможно приобрести за сорок кружков, за шестьдесят – списывание на контрольной по алгебре, за восемьдесят – новый пенал и больше чем за тыщу – телефон-раскладушку.
В школе все продавалось, вплоть до места за партой рядом с самой красивой девчонкой из класса. Я занимался посредничеством в любых операциях, выступал третейским судьей в вопросах имущества и давал уроки по соточному мастерству. Я плавал в нахлынувшей славе, но мне было мало, мне хотелось сверхславы, признания.
Был такой парень в школе – Александров, классом старше меня. Мне он не понравился сразу, потому что был богатый, надменный и не умел говорить ни о чем другом, кроме как о себе. Наше знакомство произошло следующим образом. Он подошел, положил мне на плечо руку и проговорил:
– Привет, Рыжий. Много о тебе слышал. У меня на хате в субботу тусовка. Приходи, будут женщины и алкоголь. Представляешь, как тебе повезло?
Недолго подумав, я согласился – расширение популярности стоило того, чтобы терпеть александровскую надменность и всех его мажоров-дружков. Он использовал меня в своих кругах как фигурку в коллекции, а я использовал его как трамплин. Бывает, что играешь ты, говорили бандиты в «Бригаде», а бывает, что играют тебя.
И я стал ходить по тусовкам, знакомиться, чокаться, пригублять. Мои регалии приукрашали, за меня поднимались стаканы, наполненные дорогим вискарем из отцовского мини-бара. В основном все разбавляли вискарь соком и колой, и только один Александров кричал:
– Плебеи! Ничего вы не понимаете, – кидал в стакан четыре кубика льда и пил чистяком, стараясь при этом не морщиться.
В кулуарах александровских тус совершались крупные сделки. Меня спрашивали, могу ли я достать редкую технику, знаю ли я людей, подделывающих почерк завуча и директрисы. Я уже тогда обладал хорошей базой контактов среди игроков. Я подмигивал, как в кино, и полушепотом отвечал: любой каприз осуществим за определенные средства. Забавы ради со мной состязались и в сотках, но быстро уставали проигрывать, шли танцевать, блевать или валяться с девчонками в родительской спальне.
Я возвращался домой и предавался любимому отныне досугу: пересчету своего капитала. Движение в комнате уже затруднялось от нагромождения картонных коробок, наполненных игровой валютой; где-то среди них пряталась не убранная с Нового года елка.
Отец, возвращаясь с работы, заглядывал ко мне в комнату и раздражался:
– Сколько можно собирать этот бесполезный картон! Я, знаешь ли, тоже в свое время коллекционировал марки, монеты – но они все помещались в одном-двух альбомах. А это уже ни в какие!
Но, переговорив с матерью, понимал, что, по всей видимости, сотки – мой единственный шанс на социализацию, что у меня теперь много друзей и вообще. Что же делать, если сын вырастает Плюшкиным? Надо его принимать! Родители меня принимали и старались задавать всё меньше вопросов. Главное, чтобы человек вырос хороший.
Я был не единственным успешным примером. В школе с самых низов стал подниматься ушлый Григорий из параллели. Григорий ходил в одних брюках три года, получал пособие как член многодетной семьи и начал с того, что сбывал положенные ему бесплатно обеды другим малоимущим, но не имевшим льгот. Он также сдавал в субаренду геймбои и давал в долг под процент. За свой промысел он получил погоняло Купец, чего ничуть не стеснялся.
При сотках Купец перешел на пиратство: все в школе знали, где задешево приобрести паленый загрузочный диск «Контр-страйк», свежий альбом «Линкин Парк» или «Пиратов Карибского моря» задолго до выхода на DVD. Купец принимал и рубли, и валюту, и сотки. Кроме того, шаг за шагом он подминал под себя рынок домашних заданий и начал узурпировать списывание на контрольных. Я становился номером два, а мне не хотелось слезать с пьедестала. Григорий прекрасно знал, что теснит меня, и заходил на мою территорию бесцеремонно:
– Если вам что-то предлагает Рыжий, вы сразу идите ко мне, я достану вам то же со скидкой.
Это были перчатки в лицо, и дуэль неминуемо приближалась. Купца требовалось устранить с горизонта. Состязаться с ним на уровне рынка мне было не под силу: при меньших вложениях ему были подконтрольны большие зоны, он прощал многим долги, его уважали, а мне все чего-то недоставало. Коммерческой жилки?
Пока я думал над тем, что мешает мне преодолеть последний рубеж, оглядывал собственные недостатки, корил себя почем зря, решение прилетело само. Точнее, его принес Миша Пуля – знаменитый школьный свистун. Он умел насвистывать любые рингтоны, от «Бумера» и до Бетховена, за что срывал аплодисменты даже от учителей. Кличку «Пуля» он заработал тем, что держал рекорд по спринту, покрывая коридорный трек быстрее, чем говорили «на старт». Со своей скоростью и феноменальным слухом он знал все обо всех и охотно делился этим за сотки.
Купец обратился к нему, типа, вызнай, что там у Рыжего, откуда он так круто играет, какие у него есть каналы, где пятка у Ахиллеса. И Пуля собрал все, что смог. А про меня вообще-то было известно немного, поскольку никакого секрета у меня не было, я был обычный неинтересный подросток, и всё тут. Купец разочаровался и обделил Пулю гонораром, а тот, не будь дураком, пришел ко мне и все слил. Интуитивно я знал, что информация – самый верный союзник, и взял Пулю в долю.
– С этого дня ты больше не работаешь на Купца. С этого момента мы с тобою партнеры. И первое, что мы с тобой сделаем вместе, – уберем его с нашей доски.
Мне нравилось произносить речи, потому что по телевизору в нулевые все только их и произносили. Чем пафоснее, тем убедительней. Таково было время.
Пуля согласился на всё и выяснил, что у Купца, у Купчища, у Григория Михайловича был маленький недостаток, тихий был у него грешок. Он играл. В нашей школе, конечно, он бы не посмел – ведь не гадь там, где ешь, – зато в гимназии по соседству, откуда забирал своего младшего брата, – о, там уж давал себе волю. Да, Пуля донес, что Купец страшно хвастается среди гимназистов своим мастерством, а еще он азартен, как дьявол. Вот и план.
Всю неделю я распространял слухи, дескать, Купец неудачник и трус, он даже сотку между двух пальцев держать не умеет. Выждав момент, при всем классе я взял коммерсанта на понт, спровоцировал на поединок: да я уже на такой высоте, у меня этих соток столько, что ему и не приходило во снах… Разъяренный, Купец принял вызов. Я тихо сказал:
– Давай только так: кто проиграется, тот уходит совсем.
Купец согласился.
Игра началась на площадке за школой и длилась до темноты, вокруг нас собрался стадион, занимали места на подоконниках, вскарабкивались на заборы из рабицы, на баскетбольные кольца, транслировали шепотом результаты.
Я начал бодро, ради острастки выиграл несколько раз и почти сразу же покатился вниз, схватился за голову, неистово повышал, обещал плаксиво, что завтра, ей-богу, верну, «ну давай же, еще хоть разок!». Григорий пьянел от побед, взял, как он думал, всё, что только имелось.
– Ну что, Рыжий, кто теперь из нас неудачник?
Я бросился на колени, взмолился, схватил его за рукав:
– У меня еще есть, осталось чуточку дома, сейчас принесу.
Он снизошел, разрешил. Не помня себя, я сорвался, публика расступилась, глядя сочувственно вслед. Домчался обратно очередью из пулемета, поникший и потный, протиснулся, высыпал на асфальт кучку свежих, нераспечатанных, коллекционная редкость, личный резерв. Забирай, но сыграем еще. И кружки засверкали в жадных очах коммерсанта.
Цу-е-фа. Цу-е-фа. И по возвращении я больше ни одной ему не отдал, не выпускал из металлической хватки, покуда он сам уже не валялся в ногах, не умолял позволить занять у корешей, не ставил на кон золотую цепочку от крестика.
Все было кончено враз – я жестом дал знать, что больше с ним цацкаться не намерен, сгреб всё в рюкзак, цинично ссыпал в припасенные заранее пакеты и удалился под зрительский ропот. Все разошлись, и Григорий остался один на площадке. Его видели через пару дней в школе – бледно-пугливую тень. Но потом сообщили, что он заболел и не появится в наших стенах еще долгое время.
Я был единогласно признан непобедимым, и никто больше не осмеливался бросать мне перчатку – дуэль со мной приравнивалась к суициду.
С признанием тут же угас всеобщий интерес к играм, обмены забуксовали, торгов становилось больше, чем по факту продаж. Но очень кстати наш главный тренд-импортер двоечник Женя в конце четверти вдруг выбился в троечники. За что инертные родители по обещанию, данному ранее, одарили его стопкой бит. Тут началась совсем другая игра.
Би́ты – утолщенные пластмассовые гравированные кружки, некоторые даже светились в темноте. Биты модернизировали наш купле-продажный мирок. Битами надо было целиться в сотки, бить в надежде на поворот. Что важнее – биты являли собой более емкий носитель ценности, нежели сотки.
За обычные биты давали по двадцать «картонок», за красивые и светящиеся в темноте – когда как, но часто больше. Набухала почва конфликтов, ибо не было в природе единого критерия качества и красоты. Мой одноклассник Вася Васильев, известный на местной коробке как Толстый, а в школе как Василек, предложил тезис о том, что для постоянного оборота бит следует принять твердые номиналы. Василек был зануда и сын учителя географии, к нему относились настороженно и обращались только если списать, и потому тезис был изначально провальным.
Один я углядел в тезисе смысл, и, хоть мы с Васильком за все десять классов перемолвились, может быть, трижды, я взял его в дело. Задержавшись после уроков, мы замыслили сравнительную таблицу мер и весов, а уже на следующий день прибили ее к двери мужского туалета с обратной стороны, загородив фаллообразный символ и объявление о том, что Наташа Бабина – шлюха. Там же презентовали схему узкому кругу лиц во главе с Александровым. Он сказал:
– Да, все ясно-понятно, я одобряю. Действуем.
Было видно, что он ничего толком не понял, просто любил, когда за ним последнее слово.
В таблице сопоставлялись материал, изношенность, уникальность и серия – все прибавляло или отнимало вес биты.
Я пустил в ход чемпионскую славу и с помощью Александрова сделал таблицу законом, а Василек стал школьным банкиром. За каждую экспертизу он получал фиксированную комиссию в сотках, от которой нам с Пулей отходила справедливая часть.
Кроме того, мы ввели схему займов и централизованного обмена валюты. Теперь я купался в сотках и битах, а Василек собирал очереди, примеряясь и щурясь:
– Эта хорошая, пойдет за двести. А вот эта – дерьмо, повезет, если треху дадут. Давай-давай, тут тебе не блошиный рынок!
В конце дня Василек нес выручку в общую кассу.
Я был доволен Васильком как бухгалтером, но как человек он меня раздражал. Слишком уж много нытья и зависимости – нет бы самому стать предпринимателем, так ведь цепляется за других. Ему, конечно, со мной повезло. Впрочем, мы не обсуждали с ним никогда ничего, кроме соток и экономики, ограничивались поддержанием идеальной экономической схемы.
Но, как говорил Ганнибал из «Команды “А”», ничто идеальное не держится дольше недели. Василька нагрели. Он пришел ко мне заплаканный, с почернелым глазом и разбитой губой. Он сказал:
– Эти сволочи, я пытался, но их было двое! Богом клянусь, я держался как мог!
За ограблением стояли подонки из одиннадцатого «Б» класса. Те заставили несчастного выдать им наш тайник, сломив робкое сопротивление Василька грубой физической силой. «Моральные выродки», «дворники-карьеристы», «ученики категории Б», «эти сволочи» – точно не помню, как тех двоих звали, но от всех, включая учителей, им доставались такие вот прозвища.
Сволочей неоднократно ловили курящими в женском, от них спозаранку несло ароматом «Отвертки», они, конечно, играли, занимали, не отдавали и шли обирать до трусов младшаков. Опасаясь рецидива, младшаки брели к нам, мы прятали их накопления, как нам казалось, надежно, выдавая взамен векселя. Векселя заверялись печатью, украденной Васильком из учительской, и служили гарантией, что средства будут возвращены.
Случай налета был беспрецедентным, атака на моего банкира била моей репутации в нос. Налет требовал незамедлительного ответа, два ока за око, челюсть за зуб.
На следующий день на спортивной площадке группа футбольных фанатов выдавала лещей стоявшим на коленях сволочам, пока те по очереди извинялись перед Васильком. И вот как у меня это получилось.
Сначала я назначил налетчикам стрелку. Пуля свел меня с Гешей Архиповым из одиннадцатого. Это был зверь-человек, метр девяносто с чем-то, свирепый, с выпиравшей вперед нижней челюстью, бритый под ноль. Никто не мог соперничать с Гешей в футболе, любая тактика разрушалась о его выход – даже самые смелые разбегались, как от бешено мчащейся фуры, опасаясь за целостность своих костей.
За пределами поля он тоже славился жестоким нравом, бесплатно раздавал тумаки, выкручивал руки случайно попавшимся по дороге из школы знакомым. Особенно Геша любил слушать, как орут кошки, когда им наступаешь на хвост. Но кто без греха?
У него был свой небольшой отряд футбольных фанатов, веселых гопников из разных районов, гонявших за одну и ту же команду. Я бы ни за что не стал связываться с этими людьми, ведь они готовы были выйти из-под контроля в любой момент и обратить свои кулаки против меня. Но мышцы были нужны позарез, поэтому я решился на риск. Поборов страх, подошел к Геше на коробке: