Историков с недавнего времени стало модно попрекать тем, что они «переписывают историю». Упрек нелепый. Переписывать историю их прямая обязанность. Просто потому, что исследование прошлого – сложно устроенный диалог. У каждого нового поколения возникают к нему новые вопросы, которые не приходили в голову людям прежних формаций или же они не осмеливались их задавать.
Необходимость такого диалогического обновления знания особенно настоятельна в отношении трагической российской истории XX века. И вдвойне замечательны в нашем случае обе стороны этого диалога. Вопросы задают любознательные молодые люди, глядящие на документ взглядом наивным и ясным, не замутненным никакими посторонними соображениями. Ответы обретаются в подручном домашнем материале, часто совершенно случайном.
Казалось бы, ценность таких сугубо частных историй невелика. Но это не так. Советская эпоха породила горы пылящихся в архивах официальных реляций и мириады глазурованных начальственных мемуаров, сквозь которые, по видимости, нет никакой возможности пробиться к подлинному человеческому бытию. И вот тут-то драгоценным ключом к настоящему прошлому оказывается «связка пожелтевших писем», обнаруженная «в уголке сундука вместе со старинными женскими платьями», случайно занесенного в село Харбатово Качугского района в трех сотнях верст севернее Иркутска, или тетрадка воспоминаний полуграмотного рядового телефониста Капитона Мельникова, чудом сохранившаяся в краеведческом музее средней школы № 1 хутора Керчик-Савров под Ростовом.
Частный документ, локальный сюжет, как лучик карманного фонарика, выхватывает из небытия малую частицу прошлой жизни. Много неожиданного оказывается в этом фрагменте, слишком плохо он сопрягается со стандартным образом прошлого, который несет школьный учебник и масскульт. Вот письма из Иркутска начала XX века, по преимуществу бытовые детали повседневности, но только оказывается, что пишет их дочь строптивого священника, лишившегося прихода за вольнодумство, сестре, проходящей обучение в Швейцарии, Франции и Англии. А завершается это бытописание картиной февральской революции, когда «из простого черного люда, из солдат, из извозчиков выдвинулись вдруг недюжинные силы», «в человеке вдруг проснулось его человеческое достоинство и божеские его силы, ум и совесть». Вот всесословная армия того же времени с ее специфическими полукрестьянскими обычаями и моралью, но только упражняет она эту мораль во время напрочь забытой широкой публикой российской интервенции в Персию в 1913 году, и оказывается, что уже тогда «курды держались упорно».
Впрочем, преимущественно задевают внимание молодого наблюдателя не подробности материального быта, а высвечивающаяся через них антропология человека, жившего в другую эпоху, почти совершенно ни в чем не сходного с нынешним. И понимание этой инаковости – полезнейшая тренировка чувства историзма, ныне сознательно искореняемого под ложным, но удобным политическим прохиндеям лозунгом «Всегда все были одинаковые подлецы». Именно развитие историзма на протяжении последних трех столетий воспитывало в людях европейской культуры способность к постижению «другого», сначала человека прошлых времен, а потом и инаких современников. Читатель этого раздела найдет в нем для такого упражнения чрезвычайно полезный материал.
Ирина Грибович
Елена Жукова
Анастасия Магзоева
пгт Качуг, Иркутская область
Долгие десятилетия эта связка пожелтевших писем лежала в уголке сундука вместе со старинными женскими платьями и обувью. Даже хозяйки сундука – две сестры-старушки, доживающие свой век в квартире на втором этаже двухэтажного особнячка в центре Иркутска, – были младше этих писем. Им часто помогали молодые соседки Светлана и Надежда, которые снимали комнатку рядом. Когда одна из сестер умерла, другая передала девушкам сундук со словами: «Это нам досталось от родственников. Сохраните, ведь больше у нас никого нет…» Это было в начале 90-х. Фамилии старушек не сохранились ни в памяти девушек, ни в документах паспортного стола. Светлана Татарникова и Надежда Молчанова в 1993 году закончили институт, вышли замуж, разъехались. Сундук пришлось оставить, а письма они решили передать своей учительнице литературы, Ларисе Владимировне Чемякиной, живущей на родине девушек – в селе Харбатово Качугского района, 300 км севернее Иркутска. До 2009 года письма хранились у нее.
И вот мы, четыре восьмиклассницы (члены школьного научного общества) и наша учительница, сидим в кабинете литературы друг против друга, между нами – пожелтевшие от времени листы, исписанные черными чернилами. «Девочки, я предлагаю вам прочитать вот эти письма, – говорит наша учительница. – Скорее всего, это будет сложно: почерк не очень разборчивый, орфография и графика дореволюционные. Никем они до сих пор не прочитаны и не изучены. Кто кому писал – неизвестно. Ясно только, что автор – какая-то девушка или женщина, жившая в Иркутске в начале ХХ века, – писала за границу “Гуте”, видимо, подруге. Работа для вашего возраста довольно трудная. Возьметесь?» Понятно, что мы были страшно заинтригованы и, конечно, за работу взялись. От письма к письму перед нами разворачивалась история Иркутска начала XX века и иркутской семьи.
Сначала помогли сами письма. На открытках был указан адресат: Miss Augusta Litvinseff. Мы поняли, что переписывались сестры, – таким образом, была установлена их фамилия. Среди писем был найден обрывок старой книги, на котором можно было различить надпись тем же почерком: «Из книг Ларисы Литвинцевой». В одном из писем автор сетует по поводу долгого молчания сестры: «Ну, Августа Евгеньевна, задала ты нам жару!» Так «сложилось» имя – Лариса Евгеньевна Литвинцева! Упомянуто место проживания: «Мы, жильцы 2 Солдатской…» Также много пишется про школу, про учеников, что привело нас к выводу, что обе сестры раньше работали в школе.
Письма охватывают период с 1903-го по 1911 год и адресованы младшей сестре Августе, получающей образование за границей (на письмах указаны адреса: Швейцария, Англия, Франция). Письма отправлялись из Иркутска, а также из Баранчиков (ныне порт Байкал, конечная точка Кругобайкальской железной дороги) и Усолья (ныне г. Усолье-Сибирское Иркутской области), куда Лариса уезжала на летний отдых. Кроме того, Лариса гостила (видимо, не раз) в деревне Картухай Качугского района (в 300 км от Иркутска, на реке Лене). Благодаря тому, что каждое письмо автором пронумеровано, можно было определить, что писем было отправлено более 1500 (до нас дошло115), то есть сестры писали друг другу через каждые 3–4 дня (по характеру писем чувствуется, что сестра Гута активно отвечала). Из этих писем сохранилось 24 многостраничных письма, остальные – на открытках. Часть открыток 1909–1911 годов деформирована: кем-то оторваны или стерты части текста. Ни одной фотографии, к сожалению, вместе с письмами найдено не было, хотя указывается, что они существовали. Заинтересовавшая нас семья Литвинцевых ни разу не попала в объектив историко-краеведческих исследований иркутских ученых, тем не менее эта фамилия оставила свой след в периодических изданиях и архивных документах того времени. Всего нами было просмотрено и изучено около 500 единиц печатных и рукописных источников: адресные книжки, «Епархиальные ведомости», «Клировые ведомости», «Дела Духовной консистории», метрические книги и т. д.
Мы установили возраст автора, охватывающий период переписки: 30–40 лет. Год рождения: 1869. Собственной семьи Лариса Литвинцева не имела.
На долю автора выпали немалые испытания: ранняя смерть отца, судебная тяжба с двумя родными сестрами из-за наследства, длительное расставание с любимой младшей сестрой, смерть матери, материальные трудности. Все это подорвало здоровье Ларисы, но не сломило ее дух. Вначале она жила вдвоем с мамой Лидией Васильевной по улице Второй Солдатской (ныне улица Лапина). Литвинцевы владели несколькими зданиями в одном дворе, сдавая их жильцам (сейчас на этом месте расположено Монгольское консульство).
После внимательного изучения периодической печати и архивных документов мы установили, что отец Ларисы был священником Никольской церкви в селе Листвиничном на Байкале. В Листвянке отец Евгений прослужил 20 лет, был любим и уважаем своей паствой и начальством, получил благодарность Священного синода и фиолетовую скуфью. Но в 1881 году он неожиданно подвергается опале со стороны священноначалия и светских властей: в Духовную консисторию поступает жалоба на батюшку от начальника таможни с. Лиственичное, где отца Евгения упрекают в том, что он сотрудничает с народнической газетой «Сибирь» и описывает якобы «поборы» простых рыбаков таможенниками.
Одновременно поступают и другие жалобы на правдолюбивого и бескомпромиссного священника. Батюшка подвергается «заключению в Вознесенский монастырь» и вынужден перевестись в другой приход. Из архивных документов видно, что иркутскому владыке Вениамину, ценившему отца Евгения, непросто далось это решение, он, как смог, смягчил участь своего подчиненного; тем не менее это был удар для семьи.
И вот позади – блестящая карьера, впереди – вечная помета «неблагонадежен». Из года в год, в каждой клировой ведомости, с каждого места служения. В семействе подрастают четыре родных дочери и одна приемная, на руках – престарелые родители, перевезенные из Забайкалья, и жена Лидия Васильевна. Лариса – подросток. Согласно «Епархиальным ведомостям» 1880–1890-х иерей Евгений Литвинцев еще два раза меняет место служения, затем переходит в «заштатные», а после в «безместные» священники. Умирает он в 1894 году в возрасте 50-и лет.
Из писем понятно, что личность отца и семейные испытания, связанные с ним, наложили отпечаток на мировоззрение и судьбу дочери Ларисы. Она критично описывает церковное начальство (обидчиков отца), руководство иркутской семинарии, в письмах встречаются фразы о том, что она не может молиться и ходить в церковь. Оставаясь верующим человеком, церковную обрядность называет «шелухой». В других же письмах благодарит Святителя Иннокентия (Кульчицкого), которому молилась во время тяжелой болезни, со светлой радостью вспоминает Пасхальную службу, пишет, что обретает после долгого перерыва радость молитвы, заказывает панихиды по матери.
Письма дают представление о семейном укладе Литвинцевых, об их повседневной жизни.
6 февраля 1910 г. Лариса пишет: «Я стараюсь соблюсти декорум. Всегда прилично одета, причесана. В комнате убрано. Стараюсь правильно и сытно питаться, регулярно гуляю. Одним словом, все, кто меня знает, не подозревают, какие страшные душевные бури переживаю подчас. Здорова. Открытки твои получаются исправно».
У Ларисы постоянная потребность в общении с «милой сестрой Гутой». Пишет Лариса убористым почерком, исписывая весь лист, не оставляя даже места для прощания, так как за каждый грамм общего веса письма надо платить. Благодаря этому создается впечатление, что разговор с Гутой не заканчивается, он переливается из письма в письмо.
В письме от 4 декабря 1906 года Лариса пишет: «С утра я обыкновенно прочитываю местную газету, которую разносчик заталкивает в щель парадных сеней, а мамочка заботливо кладет ее подле моего чайного прибора. (…) Потом я облекаюсь в твою евражковую шубу – она очень тепла, легка и удобна, я уже ее оттреплю скоро – и отправляюсь с зелененьким бархатным мешочком (работой мамочки) вдоль по Большой прогуливаться и опускать в ящик тебе открытку. (…) Необыкновенно наслаждаюсь и морозным воздухом, и видом двигающегося люда, и жизнию. Захожу в магазин покупать лакомство или фрукты и плетусь обратно. После сытного, великолепно приготовленного обеда, за которым мама чуть не плачет, вспоминая тебя и что ты теперь бегаешь в чужих людях, как голодная собачонка, что теряешь здоровье и силы, я ложусь, совершенно расслабленная воздухом и пищей, спать часа на полтора. Встаю совершенно бодрая, свежая, крепкая, веселая и счастливая, так как с этого момента для меня начинается самая лучшая часть моего дня – вечернее чтение. Напившись чаю (мы с мамой двое чуть не выпиваем весь самовар), я с улыбками и ужимками, как, бывало, тятинька, берусь за бутыль керосину и наливаю мою висячую лампу – лохань, и при ослепительном свете принимаюсь за чтение».
Мать Ларисы тоже была грамотным, читающим человеком. «Она обыкновенно запоем читает, не пройдёт прогуляться, не посмотрит, как тени от тучки ложатся на воду, и лес делается мрачным, а так будто обязанность отбывает и старается всячески скоротать время и совершенно не отрывается от книги (…) Мама читает Писемского», – пишет Лариса из Усолья (20 июля 1908), куда возила маму на лечение.
Похоронив ее в 1909-м году, Лариса постоянно ходит на могилу, носит самодельные венки, заказывает в храме панихиду (это было последней настоятельной просьбой глубоко верующей матери): «Верь мне и сейчас, ибо дух мамы своей помощью не оставит нас ни на минуту». Мать осталась для дочерей образцом труженицы и стойкого человека, не теряющего присутствия духа ни при каких обстоятельствах. Она одна управлялась «с жильцами» (сдача жилья в аренду), обшивала и обвязывала всю семью, была искусным поваром. Хотя в доме была прислуга, мама хорошо и вкусно готовила: «Сейчас я продолжаю писать это письмо, сижу в столовой у печки, потому что сегодня страшный мороз. Мамочка готовит обед, на кухне уже давно хорошо пахнет. На столе сейчас уже стоит “антрэ” – рыжики и грузди, залитые уксусом, огурцы, капуста, ягоды разных сортов в маринаде. Сейчас мама принесет жирные щи с капустой, от которых я сразу валюсь спать» (27 января 1906).
Лариса описывает строительство Кругобайкальской железной дороги и Русско-японскую войну, революционные события 1905-го года, покушение на губернатора Мишина и разгул преступности, произвол полиции и реформы в Иркутской Александровской тюрьме, ограбление на золотоплавильне и реакцию на убийство политического ссыльного А. М. Станиловского, приезд французского кинематографа и спектакли Городского театра, открытие бань на Арсенальской (ныне ул. Дзержинского) и порядки в магазинах купца Второва… Перечень имен также обширен: кроме упоминаемых членов семьи и близкого окружения, это губернаторы Кутайсов и Мишин, редактор народнической газеты «Восточное обозрение» И. И. Попов, протоиерей Дмитрий Гагарин (церковный деятель, педагог, публицист, отец будущей солистки Большого театра Варвары Гагариной; интересно, что автор называет его, как хорошего знакомого, «Митей»), смотритель Александровской тюрьмы Лятоскович и многие другие.
В письме от 27 января 1906 года Л. Е. Литвинцева так оценивает свою роль в истории: «Я …не буду оценивать явления, превышающие мой кругозор, а только буду беспристрастной повествовательницей событий». Она не общественный деятель. Она серьезно больной человек, она многого боится, редко выходит из дома. Но ее горячее сердце, боль за происходящее, аналитический склад ума не дают успокоиться.
Строительство Кругобайкальской железной дороги
В письме от 15 июля 1904 года, отправленном из Баранчиков (ныне порт Байкал Слюдянского района Иркутской области) Лариса Евгеньевна пишет: «На Байкале идут сплошные работы. Взрывы динамита гремят беспрерывно. Грудь горы вся истерзана им, точно коршун выклевал ее живую душу. Я каждый день хожу мимо этих работ, и вид падающих гор производит на меня тяжёлое действие. Издолбят всю, зашатается и упадёт и только синий дымок вьётся на месте смерти».
Речь идет о строительстве Кругобайкальской железной дороги, которая являлась самым сложным по строительству участком Великого Сибирского пути. Она строилась при императоре Николае II с 1902-го по 1918 год и проходила от конечной станции Иркутско-Байкальской ветки (порта Байкал) по берегу озера Байкал до станции Мысовой. Для прокладывания тоннелей (общей протяженностью 7,2 версты) производились взрывные работы.
Русско-японская война 1904–1905 гг.
Делясь с сестрой личными впечатлениями от инженеров-строителей, Лариса Евгеньевна переходит к описанию событий и настроений, связанных с Русско-японской войной: «Гута, сейчас (…) с пристани Ледокола служащий принёс поразительное известие: сегодня утром над Ледоколом летал воздушный шар, конечно японский. (…) Взорвать Ледокол гораздо важнее, чем Порт-Артур, и я так испугалась, что при первом известии у меня руки отнялись. Здесь в Баранчиках центр переправы. Ежедневно проходят тысячи войск, пушек, провиант везут беспрерывно. Это узел всероссийской переправы (…). Издан строжайший приказ стрелять, как только шар близко спустится. Как важен этот пункт, видно из того, что на каждом шагу стоит часовой и 10 шагов не пройдёшь, чтобы не вырос солдат с ружьём и что в Лиственичном живёт министр путей сообщения, который лично смотрит за переправой; и вот опасность подкралась с воздуху. (…) Важнее всего то, что мы с мамой третьего дня видели этот воздушный шар над Иркутском. Я приезжала проведывать её и менять книги. И вот вечером прохаживалась по мосткам перед крыльцом. Смотрю над головой, т. е. в стороне, к востоку от дома, высоко летит что-то круглое, красное. Я думала, метеор и в окно громко закричала: “Мама!” Мама выскочила и по медленности движения мы определили, что это, вероятно, спускали шар в Интендантском саду и, глубоко заинтересованные, следили, пока он не пролетел над нами и не скрылся из виду”» (15 июля 1904).
Подтверждения факта летающего в 1904 году над Байкалом и Иркутском шара в официальных и летописных источниках мы не нашли. Все упоминания о первых опытах русских воздухоплавателей в Иркутске начинаются с 1906 года, то есть двумя годами позже. Однако А. К. Чернигов в «Иркутских повествованиях» оговаривает (без указания дат), что «одним из первых практических применений летательных аппаратов являлось военное дело, как орудие уничтожения живой силы и техники противника». У нас возник вопрос: каким образом человек, пишущий о событиях июля 1904 года, мог «сочинить» то, что произойдет только через 2 года? Мы не могли не реабилитировать нашу Ларису Евгеньевну и просмотрели все номера газеты «Восточное обозрение» за это время. Конечно, нашли заметку «Воздушный шар над Забайкальем» (№ за 18 июля 1904 года), где сказано, что таинственный шар действительно видели в разных местах в районе озера Байкал.
Первая русская революция. Волнения военного гарнизона (ноябрь 1905 года)
В книге А. П. Косых, В. Н. Панова, В. Г. Тюкавкина «История Иркутской области» мы обнаружили такую информацию об этих событиях: «Военная организация РСДРП подготовила митинг солдат Иркутского гарнизона и казаков казачьего дивизиона 28 ноября в городском театре. Солдаты и казаки избрали военно-стачечный комитет, нового начальника гарнизона, командиров частей и коменданта города. 30 ноября в городе проходила вооруженная демонстрация».
Л. Е. Литвинцева пишет о том, что волнения солдат очень напугали жителей, ждали кровавых погромов. Но офицерский состав взял ситуацию под контроль, организовал написание солдатского манифеста и повернул ситуацию в мирное русло: «Ожидали, что пьяные солдаты разнесут город так же, как разнесли, сожгли и обратили в груду развалин Владивосток. Но ничего подобного не случилось именно потому, что нашлись интеллигентные офицеры, которые и повлияли на массу в благоприятном смысле, вдохнув в нее свой благородный рыцарский дух. Получилось нечто совершенно обратное тому, что мы ждали: в городе воцарилась тишина, хулиганы куда-то скрылись, выстрелов по Иркутску не было слышно. Народ ликовал. (…) Наступила как бы Пасха, народ толпами гулял по улице, слышался везде говор, смех, радость, торжество. Я уже говорила, что солдаты сами выбрали себе Председателя Стачечного комитета, начальника гарнизона, коменданта, командира казачьего дивизиона. Всё это оказались личности, чрезвычайно интеллигентные, самоотверженные и светлые. Солдаты не обманулись, чутье им верно подсказало, кто друг их, кто враг. И я не ожидала, что и военная среда имеет истинно образованных людей и нелицеприятных борцов за Правду. Они вступили в управление 20 тысячной массой, и народ им доверчиво, как дети, покорился. Вынесен был им список нелюбимых офицеров и комитет приказал этим лицам удалиться из Иркутска в 12часовой срок, а также и всем тем офицерам, которые не примкнули к забастовке».
Любопытны замечания о солдатском манифесте: «С внешней стороны он начинался так: “Хотим быть, как японцы, чтобы вилка, ложка, баня, мыло, записная книжка, чтобы морду не били и не обкрадывали нас. Что мы хуже японцев, что живем как свиньи?” А потом вглубь пошло так, как японцу далеко, ибо у них нет ни Толстого, ни Достоевского, а перед нами сейчас стояли духовные дети этих гениев, и этот Дух дышал среди них, потому что первое, о чем они повели речь, это о Душе и о Правде человеческой. Им больше всего надо было, “чтобы в людях правда была”. Дремавшие в них духовные силы проснулись вдруг с страшной мощью, и они запросили “не поповской правды”, а другой, которая открыта “книжным людям”».
Следующий интересный факт, описанный Ларисой Евгеньевной, мы считаем также не утратившим актуальности для современного общества: «Постоянный председатель солдатских митингов, бравый фельдфебель и человек, как оказалось потом, недюжинных способностей, по поручению и просьбе всех забастовавших солдат, ходил к управляющим акцизными сборами и попросил не только закрыть винные лавки, но и вывезти все вина их Иркутска из его главных складов: “Мои товарищи во хмелю бывают неспокойны и водка может много зла наделать. Солдаты просят увезти ее с глаз долой, чтобы не быть злу и не пролить человеческой крови”. Управляющий согласился. И хотя казна понесла за эти дни убытку свыше 150 тысяч рублей, Иркутск был спасен» (27 января 1906).
Покушение на вице-губернатора Мишина
Лариса Евгеньевна была из либеральной семьи, она критикует царское правительство, разделяет мысль о необходимости переворота в стране. Но в цитируемом письме от 27 января 1906 года (которое по объему могло бы стать отдельной книгой) Лариса пишет: «А вот, когда убивали Мишина, так была маленькая подробность, которая совершенно валит всю целесообразность этого акта [т. е. бескомпромиссной борьбы с «душителями Свободы»]. Когда Мишин вышел из подъезда своего дома, к нему подошел солдат и стал просить милостыню. Мишин приостановился, а в это время выслеживающий его убийца из-за угла выстрелил, пуля задела бок Мишина. Когда раздался второй выстрел, солдат проворно собою загородил Мишина, и уже смертельно раненый, всё держался на ногах и толкал Мишина в дверь подъезда, всё время загораживая его собою и получая выстрел за выстрелом в спину, и упал только тогда, когда Мишин скрылся в дверь подъезда. Вот этот случай немножко смущает». Видимо, Лариса хочет сказать, что при таком покушении могут погибнуть и невинные люди. Но мы видим, что даже дочь священника готова оправдать кровь, проливаемую за «святое» дело – так много недовольства накипело в обществе.
В книге И. В. Наумова «История Сибири» этот случай описывается таким образом: «Одной из знаменитых форм революционной борьбы сибиряков стал политический террор. Самыми известными террористическими актами стали: убийство в Омске губернатора Акмолинской области генерала Литвинова в 1906 году, убийство иркутского полицмейстера Драгомирова в 1905 года и тяжелое ранение иркутского вице-губернатора Мишина в том же году». Официальной информации о самопожертвовании солдата мы не нашли ни в учебниках, ни в архивном деле «О покушении на вице-губернатора Мишина». Видимо, история в данном варианте ходила в народе, который одобрял именно такой поступок. По этой причине считаем этот отрывок письма очень ценным.
Революционные настроения
С огромным волнением и сочувствием Лариса Литвинцева описывает революционные события в Иркутске в 1906 году: «За последнее время в Иркутске произошло много событий. Самое важное – это то, как мы были гражданами, и как у нас образовалось свое правительство. Это было между 17 октября и 20 декабря. Сейчас у меня осталось воспоминание об этом, как о чем то светлом, радужном… Я узнала это в первый раз после того, как приходившие к нам знакомые, не называли нас по имени, а говорили: “Здравствуй, гражданка”. И на улице на каждом перекрестке слышалось это слово. В магазинах приказчикам говорили: “Гражданин, дайте того-то”, мальчики кричали: “Граждане, газеты”. Я еще более убедилась, что произошло что-то, когда раскрыла газету [номер «Восточного Обозрения»], там на первом листке объявлялось, что так как мы отныне стали гражданами, то всякий именующий себя таковым, должен немедленно вступить в открытую борьбу с царским правительством, его чиновниками, черносотенцами, хулиганами и попами. Граждане призывались к вооруженному восстанию против своих “душителей и палачей”, причем рекомендовалось пускать в ход все средства. В первый раз я тут поняла, чем может быть, т. е. чем должна быть газета, для читателя и вспомнила между прочим твои слова, как ты однажды вскользь заметила – “не знаю, как буду обходиться без парижской газеты”. Тогда я подумала, что разве мало газет на свете, не все ли равно, какая газета. А тут вспомнила, что если такие в Париже газеты, как было наше Вос[точное] Об[озрение] во время “Свободы”, так, действительно, жить без такой газеты нельзя. Она была, как живая. Казалось, каждое слово дышало в ней кровью и слезами. Бывало, с нетерпением ждешь следующего дня только для того, чтобы получить следующий номер газеты. А не думай, чтобы там говорилось о великом горе России, нет, тут разбирались только иркутские язвы и боли в ее общественной жизни. Выступили на арену иркутские темным силы и светлые его духи, и тьма оказалась так велика и силы их так громадны, и явились они в таком всеоружии, точно сам дьявол вышел из ада. Весь народ “забастовал” – так называется это состояние души человеческой на народном языке. “Забастовка” – это полная невозможность человека сосредоточиться на чем-нибудь другом, кроме того, что охватывает его стихийно в данный момент. Во всех концах города собирались митинги, вдруг откуда-то, точно из земли выросли, появились талантливые народные ораторы и вожаки партий. Митинги устраивал каждый, кто организовывал известную группу, были и просто беспартийные всенародные митинги. Народ собирался по пять, по десять тысяч, набивался как мошка, в здание заседаний и прилипал к стенам его и к выходам, и мостился на карнизах и окнах.
Так велика сила живого, могучего человеческого слова. Митинги устраивали и забастовщики, и учащиеся, и учащие, и чиновники, и хулиганы, черносотенцы, и попы. Каждый говорил, что думал, что знал и что мог. Из простого черного люда, из солдат, из извозчиков выдвинулись вдруг недюжинные силы, настолько светлые и легкие по уму, что и сейчас умственный облик стоит в память всего Иркутска, как нечто в высшей степени яркое и необыкновенное: “Свобода сходок, союзов, собраний и организаций!”, “Свобода слова и печати!” Да, я поняла, что это нечто действительно великое и могучее, и на первый раз, как я прочитала в манифесте эти слова, я не могла охватить всей глубины их смысла и значения, таких, по-видимому, общих обещаний, общих мест, обыкновенных слов. Этими 4–5-ю словами сама скованная жизнь была выпущена на волю, могущественная, бьющая через край, кипучая жизнь. Казалось, могучий поток пробил оковы и хлынул, разрушая все на пути. В человеке вдруг проснулось его человеческое достоинство и божеские его силы, Ум и Совесть. И вместе с тем ворвалось на волю все вековечное его горе, обиды, унижения, боль, поругание – все вылилось в могучих потоках слов и речей».
Мы пришли к выводу, что прочитав только письма Л. Е Литвинцевой, можно понять, почему произошла революция.
Но очень хотелось бы узнать судьбу нашей героини после Октябрьского переворота, в пору репрессий и уничтожения народа пришедшими к власти «светлыми» силами. Поменяла ли она свои взгляды?
В семье Литвинцевых царил либеральный, даже народнический дух. Семья читала полузапрещенных авторов, выписывала газеты «Сибирь» (отец сотрудничал с газетой под псевдонимом «Тутошний»), затем «Восточное обозрение», которая в 1906 году была запрещена правительством.
В круг общих друзей сестер входят люди, занимающиеся распространением революционной литературы, члены подпольных кружков. Лариса в письме от 19 августа 1904 года подробно описывает дело «юноши Ковригина» и очень жалеет «сестру Саши Синявиной»: «Но ведь я начала-то рассказывать не о том, как расправляется полиция с обывателями, а как она выметает и выскребает “старателей” земли Русской, нашу русскую многострадальную молодежь. Удручающее впечатление произвело известие о помешательстве Ковригина. Погиб даровитый, цветущий юноша. Сестра Синявиной была схвачена вместе с ним. Срок свой отсидела и по недостатку улик выпущена «на свободу», но тюремное заключение и то обстоятельство, что она нечаянно выдала Ковригина, так на нее скверно подействовало, что она впала в тихое помешательство. Тоскует страшно, бредит тюрьмой и каждую минуту говорит о самоубийстве. Теперь она живет в улусе в качестве фельдшерицы. Лечит бурят и питается около них. Ей все пути к жизни отрезаны. Запрещено не только преподавать в школе, но даже частные уроки. В улус она забралась только для того, чтобы как-нибудь просуществовать, не умереть с голоду и работать “идейно”. Говорят, буряты ее очень любят, называют “святая девушка”, потому что она творит чудеса самоотвержения, но что душевное ее состояние скверно и, вероятно, она кончит самоубийством. Не следовало Саше без призора оставлять малую сестру. Одна, без любви, без поддержки, она как былиночка от первого же налетного ветра сломилась».
В ГАИО мы нашли подтверждающий документ «О рукописных журналах “Порыв”, “Свисток”, рукописях, прокламациях и брошюрах революционного содержания, найденных у учеников Иркутской духовной семинарии Павла Попова, Михаила Ковригина и ученицы Иркутской акушерско-фельдшерской школы Евстолии Синявиной. 5 мая 1903 г. – 6 октября 1904 г.».
Лариса Евгеньевна раньше, как мы предполагаем, тоже подверглась преследованиям за подобную деятельность или сочувствие таким кружкам. На это наталкивают некоторые строки, особенно эти: «Ныне Катюха моя [бывшая ученица] съездила на деревенскую свадьбу [в Жилкино]. Так там имя мое окружено легендой: “К царю уехала ‘с одобрением от общества’ отстаивать интересы крестьян. Царь ее до себя не допустил, но велел схватить в тюрьму, и она там умерла за крестьянский народ…”» (открытка, 11 сентября 1908). Поразительные строки! Лариса пишет о себе с иронией, она вообще не раз подчеркивает, что ее силы потрачены впустую, что жизнь прожита зря. И все же перед нами предстает образ народного заступника, вышедшего из среды русской интеллигенции.
При чтении писем стало понятно, что Лариса Евгеньевна была учительницей в одной из иркутских школ. Изучая архивные материалы в Отделе историко-культурного наследия областной библиотеки им. Молчанова-Сибирского, мы нашли место работы Ларисы. Это Вениаминовская школа по Спасо-Лютеранской улице с двумя классами: для мальчиков и для девочек. Она учила девочек.
Видимо, из-за тяжелой болезни Лариса Евгеньевна, проработав учительницей почти 20 лет, вынуждена была уйти из школы, а затем перейти на частные уроки. Она не раз размышляет о смысле учительского труда в своих письмах, тем более что до отъезда за границу сестра также работала учительницей (ее имя мы нашли в списках учителей Александровской школы. В одном из писем читаем: «Как значительны для детей их детские впечатления и с какой бережливостью и осторожностью надо обращаться с детской душой. Теперь, окидывая взглядами мою 20-ти летнюю практику в школе, я ясно вижу, что самое прекрасное и изящное, что было в моей жизни, это галерея тех сотен детских душ, которые прошли предо мною, и теперь я понимаю, почему я была так счастлива в школе» (5 апреля 1906).
Школа в жизни Ларисы сыграла огромную роль. Для нее это тяжелый, но любимый труд, и она до конца остается ему предана. Лариса Евгеньевна с такой любовью отзывается о своих ученицах, так подробно описывает их сочинения, что создает впечатление истинного патриота профессии. Ей очень близка методика Л. Н. Толстого, разработанная им для яснополянской школы. Она применяла в работе приемы «естественного воспитания».
Руководству было очень жаль расставаться с хорошим учителем. 4 марта 1905 года, после болезни, Лариса пишет сестре: «Гагарин, когда я подала прошение через него, удержав на два дня это прошение, приехал ко мне и чуть не со слезами просил: “Подождите подавать прошение до конца августа (…) Напишите в совет, чтобы он дал вам вторичный отпуск, конечно, без сохранения содержания. Я, главным образом, из-за того хлопочу, что вы редкая учительница, и мне терять вас жаль”».
Мы нашли еще одно подтверждение тому, что Лариса Евгеньевна была уважаемым и любимым учителем. В «Епархиальных ведомостях» за 1906 год есть заметка следующего содержания: «Чествование учительницы. 15-го апреля с. г. состоялось скромное по размерам и по обстановке, но редкое по сердечности и участникам, торжество. Учащие и учащиеся, в лице своих представителей, Иркутской городской имени Архиепископа Вениамина II церковно-приходской школы чествовали свою бывшую учительницу Лариссу Евгеньевну Литвинцеву. Они явились в ее квартиру и в адресе, прочитанном заведующим школой священником Д. Гагариным, выразили ей свою глубочайшую благодарность за труды и заботы по благоустройству учебно-воспитательной части этой школы и вместе с тем высказали сердечное соболезнование, что она хворает и оставила занятия в школе. Прощаясь, прибывшие высказали пожелание вновь видеть Лариссу Евгеньевну в школе. Полную сил и здоровья. Затем поднесли ей фотографическую карточку с девятого выпуска школы».
В письме от 4 декабря 1906 года Лариса пишет о вечернем чтении: «Я могу читать со страстью, с упоением 5–6 часов подряд, не поднимая головы и ни на секунду не прерывая течение мысли, всё равно, будь это серьезный философский трактат или европейский классик».
Письма Ларисы Евгеньевны дают представление о ее незаурядной начитанности. Кроме того, что она является большой поклонницей Льва Толстого и дает глубокий литературоведческий анализ его произведений. В список ее любимых авторов входят Лермонтов, Достоевский, Горький, Мельников-Печерский, Л. Андреев, Тэффи, Мопассан, Джек Лондон, Гамсун, Ницше, Шопенгауэр и другие. Все письма предваряются обязательной цитатой какого-то мыслителя, которая отражает ход мыслей и душевное состояние автора в данное время.
Особая страница и в ее жизни, и в письмах – отношение к Л. Н. Толстому. Лариса Евгеньевна была потрясена творчеством Льва Николаевича. Вот что она писала сестре в 1903 году: «сегодня буду целый вечер читать дорогого Льва Николаевича. Я каждое его слово беру с уважением и глубочайшей благодарностью читаю его чрезвычайно внимательно и только тогда, когда бываю совершенно спокойна…»
Лариса очень переживает, что церковь не принимает Толстого. Отвергая его учение – отвергает и как великого художника: «Не знаю, что больнее, о чём говорить: о том, как убиваются в России земства или как убивают святые имена, или как убивают цветущую молодёжь. Всё больно и всё тягостно (…) Господи, как же работать-то, где смысл нашей учительской работы? (…) Мы не учителя, а жалкие презренные холопы» (19 августа 1904).
Лариса Евгеньевна была большой поклонницей театра и оперы. Постоянно посещала Городской театр (ныне Драматический театр им. Охлопкова), радовалась строительству нового на месте гостиницы «Россия» (здание ТЮЗа в советское время), с восторгом вспоминала гастроли Московского Малого театра в 1903 году.
В Городском театре была на таких спектаклях, как «Фауст», «Демон», «Кармен» и многие другие. В письме № 114 (без даты) читаем: «Меня же ошеломил “Тангейзер” Вагнера и “Хованщина” Мусоргского. Эти две оперы событие и новый поворотный пункт в моей духовной жизни. Я прозрела (…) до этой оперы я не знала, что есть мир Музыки и что я, в сущности, была лишена этого счастья».
В письмах можно найти немало других свидетельств активной культурной жизни горожан того времени. Трудно поверить, что в такой удаленности от российских столиц Иркутск являлся важным культурным и общественным центром. В частности, в письме от 27 сентября 1906 года Лариса Евгеньевна подробно описывает посещение «синематографа Люмьера», которое потрясло ее: «Я тебе хотела написать, как мы с мамой смотрели нынче синематограф Люмьера. В одно прекрасное время на столбах появляются объявления, что из Парижа приехал инженер Надо, он будет демонстрировать в Иркутске первоклассный синематограф Люмьера, причём печаталась и программа представления. Она была так заманчива, что я, слова не говоря, побежала в кассу за билетами».
Представление давали в здании Общественного собрания по улице Амурской (сейчас это здание Филармонии и ТЮЗа по улице Ленина). В зале была создана атмосфера праздника: «Когда мы пришли, Собрание уже было залито морем света, и гремела музыка. Мы пробрались в первые ряды и заняли свои места. Ну, а потом, когда занавес поднялся, начались такие чудеса, что мы забыли всё на свете и приросли к месту».
Демонстрировался фильм о жизни французов: «Прежде всего он демонстрировал все замечательные здания Парижа и его главные улицы и площади, Эйфелеву башню от основания до вершины, т. е. весь подъём ее, Булонский лес, парки, парижские скачки на всём их пространстве, на громадном расстоянии, от места отправления до приезда к цели, ложи с парижской знатью, весь парижский шик и простую толпу, тотализатор. Набережную Сены показал всю. Затем типы парижских женщин и вообще женщин Франции, их национальные особенности, костюмы и причёски, здесь главное внимание он сосредоточил на британках и нормандках, показывая их во всевозможнейших головных уборах и костюмах. Они были совершенно живые, некоторые из них так раскланивались с публикой, так смеялись или делали такие непроизвольные движения, что забываешь, что видишь это только на полотне».
Ларисе очень понравилось то, что в заключение фильма были показаны сибирские просторы, Уральский перевал: «Просто сердце затрепетало от родных сосновых лесов, гор, дикой и могучей тайги. И опять он снял её на всём протяжении, из вагона снимал, а потому получилось такое впечатление, что ты едешь по железной дороге и смотришь из окна вагона, тем более, что всё время попадаются поезда, и вагоны то и дело мелькают мимо тебя. Теперь он поедет снимать Кругобайкальскую дорогу и типы и виды Забайкалья. Хорошо он заработает за этот выезд из Парижа, публика так валом и валит. Да и в Париже потом заинтересует всех Сибирью; я думаю, и наша Сибирь там фурор произведёт…»
Письма иркутской учительницы раскрывают перед нами незаурядный и в то же время типичный облик русского интеллигента того времени. Даже бытовые письма подчас превращались в многостраничные летописи.
Благодаря письмам, мы прикоснулись к прошлому Иркутска. Теперь многие дома и улицы для нас стали знакомыми и родными, рассказывающими свою историю.
Екатерина Андрианова
Александр Колесников
Денис Соболев
п. Красногорняцкий, Ростовская область
…На острых кончиках штыков
Мигало солнце огоньками.
В наших семьях память о Первой мировой – это даже не крупицы, а предположения: кто из прапрадедов мог в ней участвовать? К сожалению, уже никто об этом не сможет рассказать. В местных архивах мы с трудом нашли сведения о Георгиевских кавалерах, всего 17 фамилий и больше ничего. Поэтому, когда мы познакомились с воспоминаниями Капитона Мельникова, то поняли, что это настоящий клад для исследования.
Подлинник воспоминаний хранится в краеведческом музее средней школы № 1 хутора Керчик-Савров, расположенного на территории нашего района. Первым их хранителем была дочь автора Мария Капитоновна Мельникова. В конце 70-х годов прошлого века она передала документ Тамаре Васильевне Рыковской, основателю школьного музея.
В воспоминаниях рассказывается о периоде с 1887-го по 1944 год. Время написания – предположительно 1950–1957 годы. Капитон Савельевич делал записи в последние годы своей жизни. Мелким почерком он заполнил 92 страницы толстой тетради, похожей на книгу. Получилась целая энциклопедия жизни одного человека.
Разбирать текст было очень трудно: мелкий почерк, не все буквы четко видны, много непривычных слов. Мельников пишет так, как привык разговаривать, – это не литературный текст, а просто рассказ пожилого человека о своей жизни.
Капитона Мельникова призвали на действительную воинскую службу 26 января 1911 г.: «Я был призван воинским начальником в станицу Каменскую для отбытия военской повинности».
Воинская обязанность была всеобщей. Это означало, что служить в армии были обязаны все подданные Российской империи мужского пола всех сословий.
Определенные категории граждан не призывались на военную службу или пользовались отсрочками от призыва, льготами. В России в начале ХХ века трудоспособным членом семьи считалось лицо мужского пола, достигшее 16 лет. Капитона Мельникова призвать не должны были – он единственный сын в семье; отец умер, и на его попечении находилась одинокая мать и незамужняя сестра, трудоспособных мужчин в доме больше не было.
Матери Капитона – Евдокии Семеновне – предлагали обратиться с ходатайством в управление, чтобы сына не брали в армию. Но она не стала этого делать. Семья после смерти отца жила бедно. Скорее всего, на семейном совете решили, что эта служба даст возможность пережить трудные времена. По воинскому уставу, находящиеся на действительной службе полностью освобождались от всех подушно-государственных, местных (земских) налогов и сборов, от натуральных повинностей. Это положение действовало еще год после окончания службы и перехода в запас.
Капитон без особого желания отправлялся в армию. Молодой человек из далекого степного хутора боялся неизвестности, встреч с незнакомыми людьми.
28 января Мельникова назначают в 81-й Апшеронский пехотный полк, который стоял в городе Владикавказе. Потом осенью 1912 года полк перемещают в Персию.
В годы Первой мировой войны Персия пыталась соблюдать нейтралитет. Однако боевые действия на Кавказском и Месопотамском фронтах захватили и ее территорию. Северный Иран в 1914–1918 гг. заняли русские войска, южный – английские.
Мельников принимает участие в боях с курдами: «15–19 июля 1913 г. на участке 5-го Кавказского полка завязались бои с группировкой курдов до 10 000 человек. В город Урмию и селение Сирг прибыли в помощь несколько конных полков и артиллерия в составе 6 орудий. 19-го выступили тремя колоннами в разных направлениях. Пройдя горную местность, спустились на равнину к селениям Гонгочи, Машокан. Здесь завязалась орудийная и оружейная перестрелка. Курды держались упорно, но, не выдержав боя, стали отходить на турецкую территорию через горы, покрытые снегом».
Осенью 1913 года Капитона Мельникова отпустили в отпуск на два месяца. И лишь весной 1914-го из полковой канцелярии сообщили об увольнении по высочайшему приказу в запас армии. 5 марта Капитон отправился домой. Вернулся в Донскую область, в хутор Керчик 14 марта. Почти 10 дней занимала дорога.
Мельников живет с матерью в маленькой старой глиняной хате. Он рассчитывает опять заняться плотницким делом и заработать денег. В его планах построить себе «деревянную хатенку, потом можно бы уже и жениться, так как время подошло и невеста уже была». Но Капитону Мельникову не удалось осуществить свои планы. Всего четыре месяца пожил он домашней мирной жизнью.
Этими словами начинается рассказ Мельникова о Первой мировой войне, новом этапе его жизни. Война разрушила мечты и планы не только Капитона. Для большинства населения, далекого от политики, она была внезапной.
Мельников описывает самое начало войны[1]:
«Утром я лижал, отдыхал. Мать говорит, вставай, говорят война началась. Говорят, что будут брат на войну вас. Я сначала не поверил. Потом раздумал, может и правда. Быстро поднялся, вышел на двор, поглядел. Потом пообедали, что у нас было. Но через недолгое время бежит вистовой, несет повестку».
18 июля было воскресение. Народ Керчика собрался в церкви. «Как вдруг раздалась весть о том, что началась война с Австро-Венгром и Германией. Проскакали конники с красным хлагом. Известили о том, что страна в опасности. Пришлось идти на защиту своего государства. Мы первыми и в количестве 6 чел., были отправлены на сборный пункт в ст. Константиновскую», – пишет Капитон.
«Делать было нечего, нужно было собираться в пут. Родственников у меня не было, кроме матери. Прощался и вышел из дома. Был полудень, народу никого на улице не было. Я оглянулся назат, там стояла одна мать. И так скрылась из вида родная избенка. Сердца сжималось от жалости, может больше не придется вернуться домой, встретиться опять с родными и близкими друзьями».
Первый призыв скоро прибыл в управление, где людей ожидала конная подвода. Когда она помчалась по хутору, встречные «делали прощальный привет, покачивая головой, размахивая руками». Выехав за хутор, Капитон оглянулся назад, прощаясь с родными местами.
На сборном пункте в станице Константиновской 20 июля проходило назначение в различные части. Мельников описывает митинг, который состоялся в станице. На площади около церкви собралось много народу. «После всего етого был отслужан молебен в чест победы над Германией».
После митинга всех отправили на конных подводах. Помчались призывники на войну, сменяя подводы в каждом населенном пункте. Утром 22 июля 1914 года прибыли в город Новочеркасск, где их погрузили на поезд и отправили на юг через Ростов-на-Дону.
Ростовская публика провожала проходящие воинские эшелоны с большим почетом. Стоявшие на перроне кидали в вагоны подарки, «приветствуя руками и всеми своими чувствами уходящих воинов». По улицам города мобилизованных провожали с музыкой и пением. (Пройдет три года войны, и Капитон Савельевич, возвращаясь с фронта, увидит другой город. Равнодушный к солдатам, уставший…)
23 июля 1914 г. Мельников вместе с другими солдатами отправился из Ростова в Батум, где их расположили в Михайловской крепостной артиллерии. 1 августа Капитона назначают в 7 роту форта № 5 под названием Степановка. Всех прибывших с первых дней обучают орудийному делу. Через несколько дней они начали рыть окопы, устанавливать батареи, развозить орудия, разносить снаряды. Обычная солдатская работа, не знающая ни праздников, ни отдыха. В Михайловской крепостной артиллерии пробыли два месяца.
Шли разговоры о том, сколько может продолжаться война. Офицеры объясняли своим солдатам, что война будет короткой, так как Германия придет к истощению и будет вынуждена просить мира. Но война разгоралась все больше.
30 сентября 1914 г. поступил приказ коменданта гор. Батума генерала Ельшена: откомандировать нижних чинов, служивших действительную службу в пехотных полках, в 264-й пехотный Георгиевский полк в составе 506 человек. Капитон попал в 8 роту, где пришлось пробыть недолго.
8 октября прибыл офицер – поручик Войневич для набора в команду службы связи. Он знал Мельникова по действительной службе. Войневич попросил командира полка назначить Капитона в команду службы связи. В службе связи начинались занятия по телефонному делу, которые продолжались до объявления войны Турцией.
До сих пор не утихают споры о том, действия какой же страны являлись ключевыми в ходе Первой мировой войны. В нашем исследовании мы бы хотели рассмотреть, как повлияло на ход войны вступление в войну Турции. Что происходило на Кавказском фронте?
Находившаяся под влиянием германской политики, Турция вначале заявила о нейтралитете. Но уже 2 августа 1914 г. турецкое правительство заключило тайный договор с Германией о войне против России. Приступив к всеобщей мобилизации, Турция фактически передала в распоряжение германского генерального штаба все свои вооруженные силы. 12 ноября Турция провозгласила «священную войну» против Антанты.
Кавказская армия под командованием И. И. Воронцова-Дашкова насчитывала 170 тыс. человек, 350 орудий. В ноябре 1914 года, перейдя турецкую границу, армия развернула наступление в полосе до 350 км. Но, встретив упорное сопротивление противника, перешла к обороне.
В то же время турецкие войска вторглись на российскую территорию. 5 ноября 1914 года российские войска отступили в сторону Батума. Под контроль турецких войск перешла вся Батумская область, за исключением Михайловской крепости.
«Служба связи с того времени начала занятия по телефонному делу, которые продолжались до 21 октября, то есть до объявления войны Турцией. 22-го были отправлены некоторые роты на позицию. С этого дня завязался бой. Слышно было орудейные выстрелы. С каждым днем турки все приближались к нам», – пишет Капитон Савельевич.
После столкновений русская армия овладела турецкими позициями в районе Эрзурума. В декабре 1914 – январе 1915 в ходе Сарыкамышской операции Кавказская армия остановила наступление на Карс 3-й турецкой армии под командованием Энвера-паши. Капитон Савельевич подробно, день за днем, рассказывает о продвижении войск, перечисляя почти все населенные пункты, перевалы, горы, реки. При этом он указывает расстояния переходов войск. Походным маршем прошли 120 верст, 40 верст…
В феврале 1915 г. командующим Кавказской армией назначен Н. Н. Юденич (1862–1933), один из лучших генералов России. Войска обрели веру в себя и в свое превосходство над противником.
В декабре 1915 – феврале 1916 г. русская армия осуществила успешную Эрзерумскую наступательную операцию. «Слышно была сильная стрельба, но утром поднялась сильная буря которая не давала смотреть глазам вперед, но было приказано итти вперед укреплений … В то время шла сильная стрельба. Мы находились в резерве 29 января возвратились в Госы-калу находящуюся под Эрзерумом (шали). 3-е февраля утром город был взят нашими войсками. Здесь было зафочено до 400 (200) орудий разного колибра, включая 12 дюймовые, 15 тысяч пленных», – вспоминает Мельников.
Турецкий гарнизон отступил, потеряв до 70 % личного состава и почти всю артиллерию. Преследование отступавших турецких войск продолжалось, пока линия фронта не стабилизировалась в 70–100 км западнее Эрзерума.
«4 февраля 1916 г. в Гасан-Калу прибыли командующий кавказким фронтом Николай Николаевич осмотрел Госан-Калу и проследовал в город Эрзирум. Он блогадарил войска за твердость, стойкость и мужество».
12 февраля 1916 г. в жизни Капитона Савельевича произошло важное событие. Приказом по полку он «был переменован в младшей унтер офицеры за боевые отличия».
Младшие унтер-офицеры были командирами отделений, они хотя и относились к нижним чинам армии, являлись промежуточным звеном между офицерами и солдатами. Выпускник унтер-офицерской школы, полководец Г. К. Жуков отмечал, что основным фундаментом, на котором держалась старая армия, был унтер-офицерский состав. Младший унтер-офицер Капитон Савельевич Мельников и был таким «фундаментом» русской армии.
Итоги кампании 1916 года на Кавказском фронте превзошли ожидания русского командования. Русские войска продвинулись вглубь Турции, овладев важнейшими и крупнейшими городами – Эрзерумом, Трапезундом, Ваном, Эрзинджаном и Битлисом. Кавказская армия выполнила свою основную задачу – защиту Закавказья от вторжения турок на огромном фронте, протяженность которого к концу 1916 года превышала 1000 верст.
Зимой 1915–1916 гг. стояли сильные морозы. Ночевать приходилось под открытым небом в палатках. Солдаты замерзали от холода и недоедания.
«1 января 1916 г. потери с нашей стороны небольшие, но много выбыло из строя ввиду обморожения и поэтому ряды рот ослабли. Стояли в снеговых окопах. Не было хлеба, мучил голод. 16 января наступление шло тяжело. Бои были жестокие, с обеих сторон участвовало до 800 орудий. Гул был беспрерывным, пулеметы трещали своим адским огнем день и ночь. Ранили и убивали. Полки сильно редели. Лежал глубокий рыхлый снег, по которому было очень трудно проходить. Лошади с вьюками падали в грязь, так что приходилось вытаскивать на себе. Из-за непогоды пришлось мириться с голодом, рассчитывать на подвозы не приходилось».
Из Гасан-Калы Мельников вышел в плохих сапогах, их хватило только на один переход, то есть на 30 верст. Пришлось идти босому по снегу и грязи. Переходить реки по пояс и даже по горло в воде.
27 марта. По дороге в грязи лежали лошади, верблюды, скот, замерзший от холода и голода. Селения были разбитые. Не было никого, кроме кошек и собак. На пути лежали замерзшие женщины, дети, старики.
30 марта заняли сторожевое охранение. Здесь пришлось сильно голодать. Потому что не было хлеба и нельзя было ожидать подвоза ввиду сильного расстройства транспорта и дорог. Солдаты почти умирали от голода. Пришлось питаться травой, которая только начинала вылезать из земли. Утром доставили хлеба на роту, то есть на 250 человек – пять пудов. «Мы с жадностью ждали, когда раздадут нам хотя по малинкиму кусочку».
Конец января 1917 г. От плохой пищи и окопной жизни началась цинга. Она обессиливала солдат. Оставалось по 50 человек, но и они не могли нести караульную службу.
Изучая материалы о Первой мировой войне, мы нашли фотографию, где турецкий чиновник дразнит хлебом армянских детей. Жестокая картина: голодные дети с трудом стоят на ногах и тянут руки к хлебу.
Мы обратили внимание на тот факт, что в дневнике больше говорится о тяжелых переходах через перевалы в жару и в холод, об обмороженных солдатах, о потерях во время передвижений, о голоде. О том, как ведется сам бой, сказано очень мало и кратко. Это говорит о том, что переходы и подготовки к боям были психологически намного сложнее, чем сами бои. На Мельникова большее впечатление производят не бои и штыковые атаки, а то, что происходит вне сражений, как живет местное население, какова окружающая природа.
Как живет человек с вражеской стороны? Как он себя ведет?
«Когда сошол с высоких гор снег, то жители с турецкой стороны приходили шайками и рассказывали, что хлеба нет, одежды тоже самое». Турецкие войска получали по ¼ хлеба в сутки. Сахару совсем нет, мясо давали два раза в неделю. «Литца у перебещиков были измучены, одежда рваная». Среди беженцев были женщины, дети и старики. Мужчин среднего возраста не было, они находились на войне. Дома этих людей были разрушены, «они бежали неизвестно куда». Это ситуация по другую сторону войны.
«Част жителей города Эрзерума бежало, но многие остались, которые разказывали, что их уговаривали бежать в глубину Турции. Им говорили что русские в плен не берут, а убевают. Которые остоются живые, тех мучат голодом, заставляют работать. Вообще указывали, что русские как звери. Незнают человечества. Жители город были оборваны. Их изнуренные литца наводили жалкий вид».
Фронтовая жизнь Капитона Савельевича Мельникова наполнена разными событиями. Одно из них произвело на него огромное впечатление. Прошло много лет, а он вспоминает его в мельчайших подробностях.
В ночь на 10 апреля 1916 г. Мельников был назначен в полевой караул. На небе было пасмурно, тучи спускались низко. Не успели дойти до сторожевого охранения, как пошел сильный дождь, настала абсолютная темнота, так что идти не было возможности. Путь длился около часа. Полевой караул состоял из семи человек. Дул сильный порывистый ветер, шел проливной дождь, шумел высокий бурьян. Часовой зорко всматривался вперед, чутко прислушивался к каждому новому стуку и шороху. Около 12 часов ночи Мельников услышал подозрительный шорох. Держа оружие в боевой готовности, они прислушивались к шуму в высокой траве, который то приближался, то удалялся. На вопрос: «Кто идет?» – отозвался какой-то писклявый непонятный голосок.
«Нас берет сомнение, что это такое? Мы даем вторичный отзыв. Нам отвечает тот же пискливый голосок. Мы решили подпустить поближе, не давая выстрела, чтобы не поднять тревогу. Шорох повернул на нас. Мы, ожидая, зорко всматривались вперед, в 10 шогах показался маленкий человек. Других шорохов ни вправо, ни влево не было. Мы решаем подпустит вплотную к себе. Чем ближе, тем нам явственней видно, что ето не противник, а что-то иное. Вместе с шорохом нам стало слышно детские звуки и трясение от холода и дождя. Предмет подошол вплотную к нам и мы увидели, что ето человек не более десяти лет».
Через час «етот предмет», который оказался маленькой девочкой, сидел, переодетый в сухие солдатские рубашки, и жевал хлеб. «Больше дат девочки было нечего». Солдаты отдали ей свои скромные порции хлеба. «Для спосения ее жизни мы отдали всё, что только могли». Солдаты сами голодали, питались травой. Накануне им раздали долгожданный хлеб – кусочки по 320 г.
В любом возрасте человек понимает, что если люди с ним делятся последним куском хлеба, то они ему точно не враги. И девочка, около десяти лет от роду, поняла это: «Она сидела среди чужих людей, но они ей повидемому были очень милы».
Автор пишет, что девочка сидела среди чужих людей. Когда русские осаждали город, народ из города бежал. Девочка, потеряв отца и мать, бродила, вероятно, не одни сутки. Утром ее доставили в роту к ротному командиру поручику Петрову и батальонному командиру капитану Орловскому. Через переводчика узнали, что зовут ее Сара. Происхождения айсорского. Ее семья жила в городе Эрзеруме. Солдаты и начальство были рады девочке. Для них она была воспоминанием о мирной жизни и своих родных. Днем ее лучше одели, дали продуктов, какие были. В этот же день доложили начальнику боевого участка генералу Потто. Он велел доставить ее в город Тифлис.
История о девочке Саре, которую русские солдаты нашли возле своего лагеря, больше всего тронула нас в воспоминаниях.
Во время Первой мировой войны в российской армии большое значение придавалось недавно созданным подразделениям связи, которые занимались налаживанием телефонных и телеграфных линий. Телеграфная рота русского корпуса имела 16 телеграфных станций, 40 полевых телефонных аппаратов, 106 км телеграфного и 110 км телефонного провода.
Судя по тексту «Воспоминаний», Капитон Савельевич Мельников служил в телеграфном отделении инженерной роты пехотной дивизии.
Самыми распространенными средствами связи в Первую мировую войну оставались телефон, телеграф и гелиограф. Телефонная связь помогала артиллерии скорректировать данные для стрельбы. По телеграфу обычно передавали приказы из штабов. Если первые два понятны, то гелиограф (по-гречески «пишу солнцем») – странная штука. Он применялся в армиях мира до середины ХХ века. На наш взгляд из ХХI века, прибор очень даже несерьезный и ненадежный.
Каждый из нас не раз встречался с «солнечными зайчиками». Любимая детская игра: поймав солнечный луч зеркальцем, навести «зайчика» на какой-то объект. Если из игры сделать систему, то получится передача световых сигналов на расстоянии, то есть гелиограф. В основе прибора – условные знаки и вспышки, полученные отражением солнечного света при помощи зеркала. Круглое зеркало устанавливают в рамке на треножник; поймав «зайчика», наводят на принимающий объект. Световые сигналы могут передаваться в солнечную погоду на большие расстояния – до 50 км. Если приборы устанавливались на возвышенности, в горах – видимость была около 200 км. Правда, есть один, но очень большой минус. Что делать, как передавать сведения, если пасмурно, идет дождь и солнца на небе не видно? На этом связь прерывается, ждем хорошей солнечной погоды. В игре можно подождать, а каков выход на войне?
Мельников рассказывает, как группе связистов было приказано выйти с телеграфом на гору недалеко от селения Сир и связаться с уходящими отрядами. Так как было пасмурно, то установить связь не удалось. «Мы остались без дела». При световой передаче использовали коды азбуки Морзе: точка – тире – точка, короткий – длинный – короткий.
Азбука Морзе широко применялась в армейской связи. Работать с ней было сложно, поэтому обучение связистов длилось почти год. Выучить все коды «морзянки» и не ошибиться было под силу не каждому. Для связиста были важны хорошая память, старание и терпение, чтобы не ошибиться при передаче сигналов. Мельникову было интересно учиться на таких курсах, и он успешно сдал экзамены 1 августа 1912 года. Он был не просто хорошим солдатом, а еще старательным, с крепкой памятью связистом. На службе в частях связи он был отмечен командованием.
За отличия в боях Капитон Савельевич Мельников был награжден медалью 4-й степени. В воспоминаниях Капитона Савельевича Мельникова нет и намека на самолюбование, хвастовство. Не называет точно награду, возможно, потому, что считает ее общеизвестной. Анализируя дополнительные источники, мы пришли к выводу, что это медаль «За храбрость», которой награждали солдат и унтер-офицеров за мужество и храбрость в бою.
3 марта до их части дошла телеграмма об отречении Николая Второго. 9 марта полк присягнул Временному правительству. Смену государственного строя встретили все в полку с радостью. Ждали новых распоряжений. На митингах говорили, что войну нужно довести до победного конца, при этом воевать никто не хотел. Военное начальство старалось перебраться подальше в тыл. В ротах остались одни прапорщики. Солдаты, отправляясь в отпуск домой, и не возвращались в часть – дезертировали. Новые сформированные части до фронт не доходили, разбегались по дороге. Известны случаи, когда «в части приходили одни списки». Мельников заключает: «Дисциплина слабела, линия фронта обессиливалась».
В апреле 1917-го Мельников заболел цингой. Причинами болезни автор называет плохое питание и тяжелую солдатскую жизнь. Капитон Савельевич был в результате признан негодным к воинской службе и отправлен домой на 49 дней. Все солдаты, которых не отправили, надеясь, что болезнь пройдет, остались на местном кладбище.
Капитон Савельевич, получив документы, отправился в дальний путь. Где пешком с трудом, где на подводе. Он преодолел около 400 верст, пока добрался до Гасан-Калы. На «кукушке» – так называли узкоколейную железную дорогу – доехал до Саракамыша.
Проехав дальше в тыл, Капитон Савельевич везде встречал много праздного народа. Увидев мирную жизнь, Мельников возмущен, что люди не знают войны. «В городах везде были переполнены людьми различные пивные заведения. Люди были не истощенные. Даже не чувствовали той тяжести войны, которая длилась уже три года». На возвращающихся с фронта худых, загорелых и грязных солдат мало обращалось внимания. А ведь они защитники отечества и тех людей, которые сидели в ресторанах, «роскошничали и кричали, что войну нужно довести до победного конца. Такой взгляд на фронтовиков ложился глубоким впечатлением на их сердца. Ведь на фронте нет вдоволь хлеба и других питательных продуктов, здесь в тылу всего большое обилие».