Похоже, я стал важной персоной.
С самого утра меня осаждают посетители. У моей больничной койки поочередно продефилировали: санитарка, принесшая завтрак; главврач с целой свитой интернов; медсестры, жаждущие взять у меня на анализы кровь и все прочее, и, наконец, парочка полицейских инспекторов, которым я дал свидетельские показания: они багровели по мере того, как я углублялся в подробности, и горячо поблагодарили меня, заверив, что их рапорт будет незамедлительно представлен начальству.
Наконец дверь закрылась, и я блаженно улыбнулся потолку. Меня растрогал тот факт, что все они почитали эту палату моими личными апартаментами: входили на цыпочках, извинялись за беспокойство, отказывались сесть в моем присутствии и, прощаясь, сердечно желали скорого выздоровления.
Мне хочется осмотреть свои владения.
Презрев запрет врача, я слезаю с кровати. И, ступив на пол, вздрагиваю: тонкая сорочка, в которую меня облекли, скреплена сзади одними тесемками, оставляя голыми спину и ягодицы.
Направляюсь в ванную комнату и медленно обследую ее. Обычно я пользуюсь удобствами в общественных туалетах сомнительного вида, где есть риск запачкаться и до и после совершения процедур, а здесь сталкиваюсь с потрясающей роскошью: просторное, сверкающее чистотой помещение, оборудованное всем, что душа пожелает, и это предназначено мне одному, а я до сих пор ничем не попользовался. Что же касается зеркала над раковиной, то лучше в него не смотреться – слишком много чести для такой физиономии, как моя.
Вернувшись в палату, подхожу к окну с двойным стеклом. Внизу женщина в куртке катит мусорные баки по мощеному двору. Чуть дальше, на улице, прохожие торопливо шагают под холодным, густым дождем, а грузовики, разбрызгивая лужи, выруливают на круговую автостраду, опутавшую своими петлями пригороды. Глядя на все это, я снова радуюсь своей удаче: там, снаружи, люди борются с враждебным окружением, тогда как я, в рубашонке до пупа, лентяйничаю здесь, в своем тихом, спокойном, натопленном личном салоне.
Я сладко зеваю.
Несмотря на счастье наесться досыта, я провел скверную ночь: меня мучили картины вчерашнего теракта. Я никак не мог решить, что лучше – бодрствовать или спать; в первом случае все напоминало мне о взрыве, об истерзанных телах и лицах, искаженных страхом; во втором – разыгравшаяся фантазия подпитывала этот ужас, добавляя к подлинным впечатлениям совсем уж фантастические эпизоды. Так, например, мне чудилось, будто меня сочли мертвым и швырнули в телегу с трупами, а сверху бросают и бросают другие тела, соль, песок, пепел, землю, и я задыхаюсь, кричу, но никто не обращает на меня внимания. Всякий раз, вырываясь из этого кошмара, в поту и ознобе, я заставлял себя лежать с широко открытыми глазами, чтобы отогнать этот жуткий сон, и радовался, что с ним покончено, но не тут-то было: миг спустя на меня снова наваливали кучу мертвецов.
В шесть утра я услыхал башенные часы, мелодично отбивающие время, утешился тем, что ночь, с ее чередой зловещих видений, миновала, облегченно вздохнул и открыл глаза.
Передо мной стоял старик в пижаме. Слабый оранжевый свет уличных фонарей, сочившийся в палату с бульвара, делал в полутьме особенно контрастной правую половину его лысой головы и лица с глубокими морщинами, крупным носом и запавшими глазницами. Он пристально вглядывался в меня, так жадно и так испуганно, будто опасался с моей стороны бог знает какой выходки.
– Что вам угодно?
Он даже глазом не моргнул. Тщедушный, иссохший, он тем не менее был страшен. Несмотря на глубокую старость, в нем чудилось что-то детское – наверно, из-за того, что длинные рукава его пижамы свисали, закрывая кисти рук, а полотняная рубаха плохо держалась на узких плечах.
– Выйдите из моей палаты!
Никакой реакции. Вытянув шею, старик продолжал свой безмолвный осмотр. На его лице застыло вопросительное выражение. Присутствие странного гостя, его неподвижность леденили мне кровь. А вдруг это какой-нибудь сумасшедший пациент, который бродит ночами по больнице?
Или, может, я сплю?
И я попытался убедить себя, что старик с пустым взглядом просто привиделся мне во сне.
Но как же избавиться от сонного кошмара? А вот как – перейти к другому сну! Я зажмурился и решил несколько мгновений не открывать глаза.
Раз, два, три… Я считал секунды… пятьдесят девять, шестьдесят… вначале я старался дышать как можно тише… сто пятьдесят, сто пятьдесят одна… теперь я слышал только собственное дыхание, а не его… двести тридцать… А вдруг он сейчас подойдет и станет меня душить?!
На двести сороковой секунде я открыл глаза: старик исчез. Реальный – нереальный, какая разница; главное, я от него избавился!
И тут послышался какой-то монотонный шум, он был мне знако́м, но я не сразу определил, что это; вскоре окна покрылись прозрачным бисером, и тогда я понял: идет дождь, поливающий крыши и стены. Я примостил поудобнее голову на жиденькой подушке и забылся сном.
Все утро, несмотря на посетителей, я пребываю в каком-то дурмане. Откуда он взялся, тот неизвестный старик? Приникнув лбом к оконному стеклу, я гляжу на улицу. Из водосточной трубы на правом углу здания хлещут мутные потоки. Неба вообще не видать, просто бесцветная хлябь, извергающая ледяную воду.
В коридоре раздаются громкие четкие шаги. Кто-то стучит в дверь.
Я поспешно прыгаю в кровать, натягиваю на себя простыню и произношу стонущим голосом:
– Кто там?
Входит женщина в туго перепоясанном плаще.
– Мерзкая погода… Ну и климат – людям сущее мучение, а лягушкам полный кайф!
На женщине клеенчатая шляпа-колокол, под которой ее лицо выглядит длиннее и у́же, чем на самом деле. Бросив свой ранец на стул, она срывает ее и трясет головой, чтобы расправить слежавшиеся темные волосы. Теперь я вижу вполне банальное лицо с круглыми (слишком круглыми) карими глазами и острым носом.
– Здравствуйте! Меня зовут Клодина Пуатрено, я следователь. А это мой помощник Матье Мешен.
Позади нее стоит здоровенный малый, неуклюжий и сутуловатый; он приветствует меня так робко, словно извиняется.
– Ну, вот и познакомились, – заключает посетительница.
Ее голос соответствует внешности – такой же командирский. Она еще и не взглянула на меня как следует – борется со своим складным зонтиком, с которого течет на ее мокасины. Ассистент освобождает ее от этой заботы.
– Я поставлю его в ванной подсушить, – шепчет он.
Женщина небрежно благодарит и морщит лоб, уже переключаясь на рабочий лад. Я чувствую, что ее приход превратится в настоящее вторжение.
Подняв голову и сощурившись, она пристально смотрит на меня:
– Ну, как месье себя чувствует – хорошо? Он провел ночь спокойно?
Не дожидаясь моего ответа, она подходит и сверлит меня строгим взглядом.
– Месье еще не читал сегодняшнюю прессу?
– Нет.
Моя гостья вытаскивает из портфеля штук двадцать разных газет и бросает их мне на колени.
– Это черт знает что такое!
И она оборачивается к своему помощнику, который вынимает из сумки ноутбук.
– Позор! Просто позор! Других слов я не нахожу…
Она умолкает, видимо стараясь подыскать «другие слова», но сдается и разочарованно вздыхает:
– Из-за вас, месье, мы выглядим полными идиотами. А уж я – так настоящая королева придурков, хотя прекрасно обошлась бы без этого титула, можете мне поверить. Верно, Мешен?
Ее покорный спутник, явно не желающий подписываться под этим заявлением, делает вид, будто изучает температурный лист в изножье моей кровати.
А за окном по-прежнему свинцовая завеса дождя.
Женщина снова обращается ко мне; подняв брови, она указывает на газеты:
– Значит, пресса осведомлена лучше полиции? Вот уж поистине, мир перевернулся с ног на голову!
Я просматриваю газетные заголовки. Все они посвящены ужасу теракта и сообщают о количестве жертв, но рассказывают также и о террористе. Следователь Пуатрено тычет наманикюренным пальцем в один из заголовков: «Фанатик мертв. Его сообщник все еще на свободе». Затем предъявляет мне другой: «Подстрекатель, толкнувший смертника на эту акцию, сопровождал его до последней минуты». И третий: «Второй участник пока в бегах».
– Второй участник! А мы знать не знали, что их было двое! Со вчерашнего дня мы разрабатываем версию одинокого волка, не подозревая, что за этим взрывом стоит целая организация, хотя не исключали и такой вариант. И вот теперь выглядим полными недоумками, верно, Мешен?
Прикусив губу, она откидывается на спинку стула:
– Вас, Огюстен Тролье, я не обвиняю даже сейчас, когда зла на весь мир, но я просто убить готова инспекторов полиции, которые так поздно предъявили ваши свидетельские показания. Уж вы-то, по крайней мере, повели себя как профи – вызвали сюда своего босса.
И госпожа следователь сует мне в руки газету «Завтра». Как я и предвидел, на первой полосе – Филибер Пегар с объявлением о том, что он единственный, кто владеет важнейшей информацией. Она присаживается ко мне на кровать.
– Прекрасная реклама для вашей газетенки: ее цитируют все мировые массмедиа. А вот завтра они напишут о том, что Клодина Пуатрено, следователь с дебильными мозгами, узнаёт из газет то, что ей по должности положено знать раньше всех!
– Мадам, я никого не вызывал к себе. Когда медсестра привезла меня в эту палату, мой шеф уже был здесь. Ну и естественно, он начал меня расспрашивать…
– Вот сволочь! Впрочем, что тут удивительного! Надеюсь, вы не вообразили, что он оторвал задницу от стула и притащился к вам в больницу из человеколюбия?
– Месье Пегар никогда ничего не делает бескорыстно.
«Например, берет стажера, не платя ему ни гроша», – хочется мне добавить, но я удерживаюсь: не стоит бросать тень на мою свеженькую репутацию героя.
Теперь она уже смотрит на меня спокойнее:
– Сколько тебе лет?
– Двадцать пять.
– Можно, я буду с тобой на «ты»?
Она сбивает меня с толку, и я даже не решаюсь ей перечить; мое молчание расценивается как согласие.
– Что ты там делал, Огюстен?
– Месье Пегар послал меня на улицу собирать свежие новости.
– Как это – послал на улицу?
– Да, «на улицу», это его любимое выражение. Ходить в толпе, слушать, что говорят люди, что их волнует, – словом, раскидывать сети, авось и попадется что-нибудь интересное.
– Хм… «на улицу»… Скажи спасибо, что не «на панель» – так обычно выражаются сутенеры. Ай да Пегар, ну и мерзавец! Значит, ты вышел на улицу, держа нос по ветру, тебя толкнули, ты увидел старика и молодого парня и пошел за ними… Именно так написано в газетах. Все верно?
– Да.
– Мешен, нам придется построить следствие на новых данных.
Она произносит это жалобным тоном домохозяйки, вынужденной вновь начать распущенное вязанье.
– Ох, сейчас покурить бы…
Она делает паузу.
– Нет, нельзя: я ведь бросила.
И стонет:
– Господи, как же хочется подымить! Ты сам-то куришь?
– Нет.
– Браво! И не начинай никогда!
– Да уж, что касается дыма, то я его вдоволь наглотался при взрыве.
Ее плечи трясутся от сухого смешка. Она берет в свидетели ассистента:
– Ну и шутник же этот парень!
После чего наклоняется ко мне:
– Ты знал этого Хосина Бадави?
– Хосина Бадави?
– Ну, этого типа с бомбой. Ты никогда с ним не встречался?
– Нет.
– Точно никогда?
– Да нет же.
– А ведь Шарлеруа не такой уж большой город. Тут все друг друга знают как облупленных.
– Но я и с вами никогда не встречался.
Несколько секунд она смотрит на меня, потом объявляет:
– А ты совсем не глуп!
– Откуда вы знаете его имя?
– Он носил с собой документы, представь себе. Любопытно, не правда ли? Если бы я захотела все взорвать к чертовой матери, то ни за что не стала бы подписываться под своим преступлением, ну или, по крайней мере, не сразу, чтобы еще больше задурить головы полицейским, следователям, журналистам, жертвам и их семьям – словом, всему обществу. Ты согласен?
– Э-э-э… ну да…
– И в то же время ни ты, ни я не играем со взрывчаткой. Значит, между словом и делом есть какая-никакая разница… Впрочем, именно из-за таких рассуждений меня и считают безмозглой дурой, верно, Мешен?
Ассистент с нарочитым усердием строчит в блокноте.
Она встает и прохаживается по палате.
– Ты можешь описать того человека в джеллабе?
Я собираюсь с мыслями. Что делать – смолчать или признаться, что старик в джеллабе был размером с ворону и летал над плечом смертника?
– Полиция пришлет к тебе специалиста, чтобы составить словесный портрет.
Я до боли стискиваю пальцы.
– Ты что, сомневаешься? – восклицает она, садясь рядом.
– Д-да.
– Думаешь, тебе не удастся его описать?
– Ну… разве что частично…
– Не важно, ты все-таки попробуй!
Она встает и отряхивает юбку, словно могла ее запачкать в больничной палате.
– Ну ладно, мне скучать некогда, меня ждут три тысячи досье. Нельзя терять ни секунды. Мало того, коллеги так и норовят подставить мне подножку… И похоже, им представился очень удобный случай – испортить мне расследование такого громкого дела. Мешен, вы не помните, у меня был зонтик, когда я пришла?
– Он сохнет в ванной, госпожа следователь.
– Вот балда! Вечно я хожу с мокрыми зонтами!
Она натягивает плащ, с гримасой отвращения водружает на голову свою шляпу-колокол, видимо представив себе, как ужасно в ней выглядит, хватает свой портфель и брезгливо берется за зонтик, протянутый ассистентом. Подойдя к двери, она оборачивается:
– Я оставлю тебе газеты, ладно?
– Спасибо.
– Огюстен, кем ты хочешь быть?
– Писателем.
– Не журналистом?
– Нет, журналистикой я буду только зарабатывать на жизнь.
– Да ни черта ты ею не заработаешь! Я знаю, что говорю: был у меня когда-то бойфренд-журналист. Еле сводил концы с концами, вот и пришлось с ним покончить.
Боюсь даже сказать ей, насколько она права. Она качает головой:
– Будь писателем, Огюстен, только послушайся меня и подыщи себе еще одну работенку, чтоб хватало на квартплату. На твоем месте я бы устроилась продавцом в магазин, который ничего не продает. Или в картинную галерею. Вот идеальное место для размышлений! Всякий раз, входя в такую галерею, я боюсь помешать будущему Бальзаку или Прусту.
– И много вы знаете в Шарлеруа таких торговцев произведениями искусства, мадам?
– Верно, их тут раз-два и обчелся. Местные лягушки коллекционированием не занимаются. Я могла бы тебе порекомендовать кое-что равноценное: есть тут несколько магазинчиков – ни товаров, ни клиентов, попросту отмывают деньги; но если ты не член местной мафии, тебя туда и близко не подпустят. Ладно, мы об этом еще потолкуем…
Она выходит, но тут же возвращается.
– Так ты уверен, что не знаком с Хосином Бадави?
– Уверен.
– И все же ты от меня что-то утаил, я пока не знаю, что именно. Тем хуже, но позже я тебя расколю, не сомневайся! Мы еще только начали общаться…
За госпожой следователем и ее ассистентом захлопывается дверь. Цоканье их башмаков, подбитых железными подковками, еще долго слышится в коридоре; но вот наконец опять наступает тишина.
Меня терзают сомнения: хорошо ли я поступил, направив следствие и полицию по ложному следу, не рассказав им всю правду о том, что видел? Но теперь уже поздно идти на попятную: горький опыт подсказывает, что меня сочтут лжецом или просто ненормальным. Слишком часто со мной такое бывало.
В детстве я рассказывал о существах, которых иногда видел летающими вокруг людей, но мои слушатели относились к этому с полным безразличием. Ну кто станет принимать на веру болтовню одинокого сироты-заморыша, которого судьба швыряет из приюта в приют, из социального центра в приемную семью и обратно? Но я упорно гнул свою линию, и в конце концов мои учительницы попросили меня рассказать об этом подробнее; из их вопросов мне скоро стало ясно, что они не видят того, что вижу я. Ни они, ни мои товарищи. Вообще никто. Однажды меня жутко возмутило, что окружающие не замечают окровавленное, постоянно залитое слезами лицо, которое я видел над Эммой, четырехлетней девочкой, но воспитательница мне объяснила, что это плод моего воображения, который я принимаю за реальность, и вообще пора прекратить эти разговоры и сходить на консультацию к нашему психологу Карине Майё… Увы, ни она, ни я сам так и не поняли, что со мной творится. Если бы я просто выдумывал эти образы, мы бы определили их суть или назначение. Но я сталкивался с ними, обнаруживал, видел своими глазами. Где уж там выдумать – я только и мог, что принимать их появление, как принимают все, приходящее извне, как принимают нечто реальное… Психотерапевт упивалась моими рассказами, записывала их в блокнот, читала разные исследования на эту тему. Я обожал эти встречи, когда мы вместе входили в ее кабинет, такой светлый, увешанный цветными картинками, заставленный ящиками с массой игрушек. Карина была прехорошенькая – нежная кожа, пунцовые сочные губки, в них так и хотелось впиться, как в спелую вишню. Однажды утром она объявила, что верит мне и поэтому собирается изменить свою методику: теперь ей уже незачем анализировать мои рассказы, а пора заняться теми людьми, вокруг которых возникали эти фантомы.
– Понимаешь ли, Огюстен, призраки, вне всякого сомнения, связаны с ними, а не с тобой.
Наконец хоть кто-то принял меня всерьез… Теперь я смогу часами сидеть возле Карины, любуясь ее пушистым розовым пуловером и локонами с ароматом ириса.
Увы, я не успел насладиться этой новой ситуацией – на следующий день Карину сбил насмерть фургон сыровара.
Это стало моим первым тяжелым горем. Никого и никогда я так не оплакивал, как ее. И никогда никто не любил меня так, как она. Даже если я и проникался добрыми чувствами к каким-нибудь людям, никто из них ни разу не ответил мне тем же – никто, кроме Карины. В отчаянии я вообразил, что она погибла из-за того, что поверила мне… И почувствовал себя ответственным за ее смерть – хуже того, виновником. Теперь я знал: всем, кто будет слушать мои рассказы о призраках, суждено расстаться с жизнью. И с того дня приговорил себя к молчанию.
– Здравствуйте, меня зовут Соня.
В дверях появляется пухленькая розовощекая медсестра с подносом.
– Лежите-лежите, я сама все сделаю!
Она ставит поднос на столик-подставку и указывает мне на две прозрачные пластмассовые емкости среди тарелок с едой:
– Доктор предупредил вас насчет анализов? Ну так вот: эта для мочи, а эта для кала. Вы знаете, как это делается?
Я краснею.
– Это очень важно, Огюстен. Врачи хотят выяснить, нет ли у вас внутреннего кровоизлияния. Даже если вам это неприятно, вы уж постарайтесь меня порадовать. Я на вас рассчитываю!
А мне даже слушать ее неудобно.
– Вот и прекрасно. Я скоро забегу, и надеюсь, к тому времени вы меня порадуете.
Я боюсь встретиться с ней глазами и, пока она не покинула палату, упорно смотрю на свой обед: салат из тертой моркови, рыбное филе со шпинатом, камамбер и яблоко. Пытаюсь настроить себя на радостный лад и забыть о медперсонале, который больше интересуется результатами работы моего кишечника после еды, нежели ее вкусом.
Проглотив весь обед без остатка, я чувствую, что меня клонит в сон. За последнее время сытные трапезы перепадали мне так редко, что любая из них приводит к полному изнеможению. Пищеварительный процесс отнимает всю мою энергию. И я засыпаю с чувством блаженного облегчения.
Но сиеста не удалась: внезапно я чувствую чье-то постороннее присутствие. Открываю глаза.
Опять этот старик!
Он стоит, вцепившись костлявыми руками в никелированную спинку кровати, на сей раз подобравшись ко мне гораздо ближе, чем прошедшей ночью. И снова тот же настойчивый, вопрошающий взгляд. Мне страшно.
Я приподнимаюсь, натянув простыню до самого подбородка.
– Что… Что вам надо?
Он не двигается и едва дышит, но его выцветшие глаза настойчиво вопрошают меня.
Мы безмолвно смотрим друг на друга.
Чем дольше я его рассматриваю, тем более реальным он мне кажется. Слишком уж много у него морщин, слишком много бородавок и прожилок, избороздивших лицо, – синих, красных, фиолетовых. Он походит не столько на реального старца, сколько на карикатурное изображение такового. От крыльев носа до самого подбородка пролегли глубокие складки. Тонкая, вялая кожа, где-то восково-желтая, где-то пепельно-серая, висит как тряпка. Из ушей торчат пучки волос, хотя на черепе осталось всего несколько жиденьких полуседых прядок. Вникая во все эти вполне конкретные подробности, я начинаю подозревать, что старик – живой.
Успокоенный этой мыслью, я решаю его игнорировать, укладываюсь на бок, прячу голову под простыню и пытаюсь заснуть.
Мне это, несомненно, удается, потому что меня приводит в чувство только вторжение четверых полицейских.
– Мы пришли составить словесный портрет.
Я поднимаюсь. Уже шестнадцать часов.
Комиссар Терлетти, жгучий брюнет итальянского типа, с широкими бакенбардами и бритыми щеками, отливающими синевой из-за непобедимой средиземноморской щетины, объясняет мне необходимость этой процедуры. Сидя возле меня и бурно жестикулируя, он распространяет крепкий запах табака, каковой убеждает меня в его компетентности: такой человек должен выглядеть опытным профессионалом и настоящим мачо, упорным и молчаливым сыскарем, который не упустит ни след, ни добычу, который способен всю ночь просидеть в баре или в машине, смоля сигарету за сигаретой и подстерегая преступника. Этот едкий запах одурманивает меня так же, как хриплый голос комиссара, и я тотчас решаю, что не разочарую его.
Терлетти выходит, прихватив с собой двоих сотрудников и оставив в палате некоего Марка, парня моего возраста, с угловатым лицом в оспинах.
Марк придвигает стул к моей кровати и садится так, чтобы нам обоим был виден экран его ноутбука.
– Расскажи мне, что тебя поразило в этом человеке, в любом порядке. Опиши его взгляд, лоб, волосы… а потом я покажу тебе условный портрет. И не бойся ошибиться, иногда мы будем возвращаться к началу, нам спешить некуда.
Я старательно роюсь в памяти. Овал лица, форма носа, рисунок ноздрей, ширина подбородка, расположение волос на голове, толщина губ, линия бровей, взаимное соответствие всех этих черт… Я должен выбрать нужный вариант из двадцати пяти ртов, описать форму головы независимо от прически, выявить или, наоборот, опустить какие-то мелочи, что-то сдвинуть, увеличить или уменьшить, не зацикливаясь при этом на одном-единственном изображении, а непрерывно сопоставляя его со своими воспоминаниями…
Время от времени в палате возникает медсестра, с вопросом:
– Ну, чем порадуете?
Мне очень хочется ей ответить, что, в моем понимании, справлять малую или большую нужду не значит радовать ее, но я удерживаюсь и всякий раз обещаю, что скоро все будет готово, а пока возвращаюсь к тщательному воссозданию портрета.
Два часа спустя я в полном изнеможении объявляю Марку, что теперь лицо на экране более или менее похоже на увиденное мной, не уточняя, правда ли это, или я сам себя убедил в его идентичности оригиналу.
Инспектор покидает палату. А я пользуюсь этой паузой, чтобы забежать в ванную, где торопливо пытаюсь выполнить свой долг больного. Здесь, в больнице, мне уже ничто не принадлежит – ни распорядок дня, ни мое тело, ни память, ни экскременты. Странное дело, меня даже не слишком шокируют собственные потуги совершить желаемое, я всего лишь дивлюсь тому, какие они теплые – оба эти продукта работы моего организма.
И когда Соня опять наведывается ко мне, я торжественно вручаю ей наполненные контейнеры: наконец-то мне удалось ее порадовать.
Теперь я лежу, раздумывая, стоит ли засыпать снова: а вдруг опять появится жуткий старик.
Но тут входит комиссар Терлетти, а за ним Марк и двое других полицейских. Комиссар открывает ноутбук:
– Сейчас Марк покажет тебе фотки, и ты скажешь, узнаёшь ли кого-нибудь. Готов?
– Готов, – отвечаю я, тотчас заражаясь его энергией.
Он передает ноутбук Марку.
– Ну, давай! В самом конце ты увидишь фотоальбом семейства Бадави. И как только узнаешь кого-нибудь, дай знак; мы будем тут, рядом.
Засим Терлетти и двое его спутников покидают палату, оставив после себя запах остывшего табачного пепла.
Марк показывает мне, одно за другим, досье подозреваемых. Вначале я предельно сосредоточен, но вскоре устаю. Лица на снимках выражают либо спокойствие, либо агрессию; самые подозрительные из них – именно спокойные: в них угадывается глубоко скрытая потенциальная жестокость, куда более грозная, нежели нарочитая свирепость «крутых парней». Эту коллекцию дополняет третья категория – обдолбанные, с застывшими лицами и пустыми, бессмысленными глазами, ни дать ни взять рыбы в аквариуме: та же оцепенелость, те же расширенные зрачки и отвисшие губы.
– Никого не узнаешь? – настаивает Марк.
– Никого.
В семейном альбоме я вижу на всех фотографиях одну и ту же комнату со столом, креслом и диваном. Видимо, в семье Бадави аппаратом пользовались только в дни праздников или семейных торжеств. Обстановка не меняется, меняются только люди – молодые растут вверх, старики раздаются вширь. Из-за вспышки все зрачки выглядят красными и пустыми, как будто снималась компания наркоманов. Глядя на эти банальные позы, на эти улыбки – то застенчивые, то сияющие, но ни одной искренней, – я радуюсь тому, что лишен семьи. Не хватало мне еще умиляться такому…
– Вот он!
Я выкрикнул это во весь голос.
Человек, которого я видел на бульваре Одан, сидит в кресле, держа на коленях мальчонку. Следующее фото: тут он стоит сбоку, в стороне от дивана, с целой кучей женщин и детей. И вот, наконец, третий снимок – на сей раз настоящий фотопортрет, на нем он курит сигарету без фильтра, безразлично глядя куда-то в пространство.
– Я уверен, что это он!
Марк бросается в коридор. Через пять минут он приводит комиссара Терлетти и его коллег.
– Который из них?
Я указываю на три снимка.
Комиссар мрачнеет и потирает подбородок:
– Значит, он?
– Он!
– Ты ничего не путаешь?
– Ничего.
Комиссар чешет щеку, и она поскрипывает, словно он проводит пальцами по терке.
– Это его отец, Мустафа Бадави.
Трое полицейских застывают на месте.
– Отец террориста?
– Отец послал на смерть родного сына…
– Да еще сопровождал его и бросил в последний момент!
– Вот сволочь поганая!
Им уже не терпится действовать, они рвутся в бой:
– Надо срочно брать его, шеф!
– Я сейчас позвоню следователю.
– Да не стоит, поедем сами, зачем нам поднимать всю бригаду!
Но Терлетти сурово осаживает их:
– Спокойно, никто никуда не едет. Все остаются здесь.
– Почему, шеф?
– Парень ведь уверенно его опознал!
– Да, да, я абсолютно уверен! – пылко восклицаю я.
Комиссар Терлетти решительным взмахом пресекает наши вопли, потом, нахмурившись и яростно раздув ноздри, пристально смотрит на меня и говорит:
– Мустафа Бадави умер от рака десять лет тому назад.