Человек, который так и не приехал - читать онлайн

В оформлении обложки использована художественная работа автора. Иллюстрации – также художественная работа автора.

– Эта чиво у тебя, дай-ка позырить…

Фу! «Приключения прекрасной покойницы»,

-бульварное чтиво.

Копыто со стуком втемяшилось

в обложку, придавив книгу к земле.

– Чё б ты понимал, маленький медвежонок,

– раздраженно буркнул Иа, лупцуя

себя хвостом по бокам,

– это готишный роман! XIII век!

Срындивиковая Англия!

Боб О’Рики «Вини-Пух и Дивный Новый Мир»

В первый день у меня только один урок должен быть, третий, но я специально к первому пришла, ну чтобы познакомиться со всеми, посмотреть кто есть кто, кто чем дышит. Думала, посижу в учительской пару часов, за всеми понаблюдаю тихонько. Только меня директриса всем представила, то се, «наша коллега… дойч лерерин, язык и литература… надеюсь подружимся…», все, в общем, как положено на новом месте, училки улыбаются, я тоже, руки пожимаем. И тут дверь открывается и входит ОН. Я б меньше удивилась, если б фрау канцлерин ввалилась в розовом пиджаке. Первый день на этой работе, всего неделя в городе, неделя, как я сюда переехала, и здрасьте-пожалуйте, он собственной персоной предо мной.

Мне было четырнадцать, и я втюрилась в него по самую макушку. Тут удивляться нечему, в него полшколы было влюблено, я имею в виду, половину девчачьей половины, хотя… Он умел обаять, очаровать каждого. Даже учителя, все без исключения, и даже директор, мужик придирчивый и раздражительный по кличке Геморрой, все его любили: «Энди написал сочинение не хуже нынешних писателей, Энди почти победил на олимпиаде по физике, четвертое место – это очень высокий результат, Энди будет участвовать в городских соревнованиях по многоборью, единственный от нашей школы…» И конечно, он был красавчик: высокий, стройный, сильные руки, волнистая пышная челка на пол лица. Всегда ходил в черных джинсах и черной футболке с какой-нибудь готичной надписью. Вообще-то в школе такое не приветствовалось, но ему молчаливо дозволялось.

Его имя было Анджей Крански, но ему больше нравилось быть Энди, и все, включая учителей, звали его Энди. Он с матерью приехал из Польши в глубоком детстве. Жили они в квартале за вокзалом среди турок, болгар, сербов и прочих эмигрантов, но ходил он в нашу престижную школу. И как я сейчас понимаю, Энди из кожи вон лез, лишь бы учиться именно здесь, лишь бы вырваться из своего дешевого квартала.

Меня он, безусловно, не замечал. Даже не подозревал о моем существовании. Да и замечать там особо было нечего. Тощая бледная тень, фигура-макаронина без уже положенных по возрасту девичьих выступов. Две спагетины ног до шеи и сразу над ними круглые как у Гарри Поттера очки. Остальное несущественно: белобрысые прямые волосы, остриженные «под гребенку» чуть ниже уха, белая, краснеющая от капли солнца кожа, брекеты, слегка загребающая походка. А ведь я старательно вертелась вокруг него. Я даже набралась смелости и записалась в театральный школьный кружок, где он блистал в главных ролях.

Когда я пришла на первое свое занятие, репетировалась пьеса из рыцарской жизни, что-то про короля Артура и его круглый стол. И вот все расселись на сцене, разобрали свои слова, началась читка. Мне тоже сразу дали маленькую роль пажа, один раз я должна была сказать что-то вроде: «О, храбрый рыцарь, где твой славный меч?», а второй – обратиться к прекрасной даме, горестно заломив руки: «Увы, герой наш пал в неравной битве!» Ну как-то так. Героем и храбрым рыцарем, само собой, был Энди. И вот, значит, мы по очереди произносим свои слова, тут Энди встает и говорит, что все это ерунда на постном масле, что эти давно рассыпавшиеся в прах рыцари никого не волнуют, что ставить надо вещи современные, что у него есть прекрасная пьеса, детектив, многоплановое построение, современные реалии и патати, и патата… Препод наш спорить с ним не стал. Сразу предложил прочитать эту пьесу и разобрать, и может быть, она столь прекрасна, как сказано, и тогда, конечно, давайте ее поставим. И надувшийся от гордости Энди молниеносно раздал всем по экземпляру. Ясен пень, это была его собственная пьеса, просто он не хотел это говорить, а ждал, чтоб все восхитились для начала. Но не восхитились. Действие стало распадаться, сюжетные линии обкурившимися змеями уползали за горизонт, не пересекаясь, персонажи произносили реплики, повисавшие в пустоте. Сырятина, одним словом. Но Клаус, препод наш, был человеком добрым, ничего такого он говорить не стал, а сказал, что очень интересный материал, надо слегка переосмыслить то и се, усилить вот этого героя, а вот этого может и вовсе убрать, и нам всем будет интересно поработать в этом ключе… Но Энди и дослушать его не захотел, вспыхнул, руками замахал, мол, мы тут все мастодонты, рабы разлагающейся классики, про современный театр не слыхали ни черта, серость, бездарность, садовники вишневые. Подорвался и ушел. Совсем ушел из кружка. А я осталась репетировать своего пажа-недоноска.

На премьере я ухитрилась перепутать свои две реплики, сначала прямо в лицо славному рыцарю заявила, что пал он смертью храбрых, а потом требовала от прекрасной дамы, чтобы она немедленно предъявила мне свой доблестный меч. В общем, это были лучшие моменты в скучном действе. Зал хохотал, я сомнамбулой бродила по сцене, уходя зацепила пристегнутым ко мне бутафорским кинжальчиком задник, он поехал вслед за мной, предъявив зрителям переодевавшихся за ним девчонок. Визг и всеобщий восторг.

Через год мои родители развелись, и мы с мамой уехали из Нюрнберга на остров Рюген в Засниц. Больше я Энди не видела.

***

Меня зовут Бригитта Штаубе, и я уверена, что вечная канитель в моей жизни происходит именно из-за этого.

Из-за этого имени.

Вот если бы я была, к примеру, Алисой ли хотя бы Летицией… Нет, лучше все-таки Алисой. Алиса бы не стала заморачиваться всякой фигней, которая здорово осложняет Бригитте жизнь. Она бы не постеснялась потащиться с подругой на вечеринку, где никого, кроме этой самой подруги не знает. Она бы смотрела на пыжащихся перед девчонками парней свысока, пила бы коктейли из высоких стаканов, украшенных дурацкими бумажными зонтиками, может бы даже гоняла по городу на электробайке.

И уж конечно, она бы не думала третий год, купить ли ей белые джинсы в яркий крупный цветок. За эти три года Алиса бы уже сносила как минимум две пары этих прекрасных, подчеркивающих ее классную фигуру штанов. Да, у меня нормальная фигура, среднестатистическая. И все среднестатистическое: сиськи, задница, талия, руки, ноги. Волосы свои бесцветные я слегка подкрашиваю в рыжину, совсем чуть-чуть. В тициановскую блондинку. Ну брови тоже приходится чуток подкрасить, чтоб лицо читалось, не превращалось в пустой белый лист. У меня прекрасная молочного отлива кожа. Правда от солнца я вечно прячусь под шляпами, накопила их, наверное, десяток. Но все свое богачество Бригитта не может ни подать, ни преподнесть.

Она никому не интересна, эта Бригитта, ее не замечают, не запоминают.

И вот сейчас Энди стоит на пороге учительской и, конечно, не узнает меня, смотрит фактически сквозь.

– А, Энди, – директриса улыбающимся серым дредноутом в несколько приемов развернулась к нему.

Понятное дело, и здесь он создал вокруг себя атмосферу обожания.

– Познакомься, наша новая коллега, Бригитта Штаубе, будет преподавать литературу в старших классах.

Какая-то тень по его лицу все же скользнула, видно покатал по памяти как яблочком по тарелочке «Бригитта… Бригитта… Штаубе… Что-то вроде знакомое… Нет, не помню». Ну я и думаю, напомнить ему или не стоит. Ладно, пока не стоит. Просто протянула руку. Вот и «познакомились». Спустя пятнадцать лет. Это, между прочим, пол моей жизни. И его тоже, он на два года старше меня. Тогда в школе это была ого-го какая разница, а сейчас, тьфу, и не разница вовсе.

Он уже не был тем распрекрасным красавчиком, заматерел, закабанел, раздался во всех трех измерениях, физиономия утратила юношескую утонченную миловидность, расползлась несколько. Стрижечка короткая. И брюшко так заметно выторчнулось, пивное, как говорят, брюшко. Не пивное никакое, – ленивое, двигать собой лень, на диван, с компом и колбаски жареные, шкворчащие рядышком пристроить или чипсы. Но это был Энди. Энди – герой моих детских грез. И сердце мое, екнуло, и выбивая дробь копытом, помчалось черти куда. И ясен пень, я покраснела. Вот стою перед ним и чувствую, я горю, горю, сгораю… Слава богу, звонок прозвенел, и все понеслись, кто куда.

В тот же день, сразу после моего единственного урока, Энди предложил мне пойти вечерком куда-нибудь попить пивка в честь знакомства. Пивка мы попили в «Барфюсере», потом в каком-то соседнем более скромном кабачке, потом погуляли туда-сюда по улицам, потом оказались в моей квартирке, в старом городе, в мансарде Георг-Меркель Хауса, в моей постели.

И вот уже полгода мы оказываемся в моей постели с завидной регулярностью по средам и пятницам. В свою постель Энди меня не приглашает. Живет он с мамой в новом квартале в районе Выставки. Зеленый такой райончик, в основном заселенный пенсионерами. Они бродят по аллеям, переставляя перед собой лыжные палки, жизнерадостные и всем довольные, своим кварталом, деревьями, отсутствием горлопанящих детей и самими собой. Квартирка у них маленькая, две уютные спаленки, так Энди говорит, сама не бывала, не видела. Я так полагаю, такая же, примерно, как моя.

В моей комнате над кроватью ломаный мансардный потолок и еще маленькое окошечко прямо в небо, в детстве я представляла, что живу в замке, в высокой башне, что я принцесса Лили. До шести лет я была Лили. Когда училась говорить, мое из катящихся гранитных глыб имечко «Бригитта» было мне не по зубам, я называла себя Лили, так меня звали и родители, и все-все-все. Лили была озорной девчонкой, она постоянно придумывала какие-то шалости и каверзы. В четыре года, когда ее на лето спихнули к бабушке на остров Рюген, подговорила соседских мальчишек бежать в пираты, а в качестве судна использовать двери снятые с пляжного павильончика, закрытого на ремонт. На этих дверях отважные пираты в количестве трех матросов и капитана Лили вышли в море сразу после обеда. К тому времени, когда их хватились, течение отнесло ревущую в три горла команду неунывающего капитана километров за шесть, хорошо хоть вдоль берега. Веселый Роджер был сорван с мачты, пираты в кандалах разведены по домам и оставлены без сладкого, капитана к бабушке мать больше не отправляла. А то мало ли что. Не может за девчонкой уследить.

Но и сама мать не очень-то управлялась с Лили. Если под окнами ребетня с визгом летала на тарзанке вокруг единственного дерева, это придумала ее дочь. Если во дворе вдруг наступала полная тишина, значит всех детей увел прочь гаммельнский крысолов в желтых шортиках и перепачканной футболке с чеширской улыбкой во все пузо. Лили уболтала народ пойти кататься на лошадках: – «Почему не дадут покататься, обязательно дадут, мы же заплатим», – на чумазой ладошке лежала горстка мелочи.

Над головой Лили всегда безоблачное небо, и жизнь ее полна радостей, приключений и чупа-чупсов.

В школе я полгода привыкала к тому, что Бригитта – это я. Что эти три слога камнепада – мое имя. Училка жаловалась маме: «У вашей девочки плохой слух? Я ее зову, зову, а она не реагирует». Бригитта – девочка тихая, в классе особо ни с кем не дружит, инициативы не проявляет. Но и не хулиганит, как некоторые. Незаметная, незапоминающаяся.

А потом мы с мамой уехали в Засниц, туда, где раньше жила ее мать, моя бабушка, туда, где когда-то давно над головой храброго капитана Лили реял пиратский флаг. А квартира с мансардным окошком осталась папе. Не могу сказать, что родительский развод как-то на меня повлиял. Ничего такого трагического не произошло. Мама, кстати, быстро вышла замуж, отчим мой, громогласный и чихавший оглушительно, как артиллерийская канонада, человеком был добрым. Когда я заканчивала школу, у меня появился младший братишка Вилли, розовый, круглый и такой же громкий как его отец. Потом я уехала учиться в Берлин и приезжала к маме все реже, им было хорошо и без меня, а я совсем перестала там чувствовать себя дома. С отцом я дважды ездила на море. Все смотрели на нас как на пару, меня это бесконечно напрягало, хотелось объяснить каждому, что это папа, МОЙ! папа, мой ПАПА!, а не то, что они подумали. И в третий раз я ему отказала в совместном отпуске, сославшись на какую-то ерунду. После института осталась в Берлине преподавать школьникам литературу.

Да нормально я жила, нормально. Никакая не старая дева, зануда, синий чулок. Ничего подобного. И подруги у меня завелись, и даже одно время мужик был вполне себе, приличный, в банке работал менеджером по.., господи, как его? по хеджирингу, вроде. Что-то очень прогрессивное, сколько он ни рассказывал, я так и не смогла себе внятной картинки составить. Мы с ним даже как-то поехали зимой на лыжах кататься. На Юнгфрау. Здорово было. Правда, я в первый раз на эту чертову трассу забравшись, вниз поехала не столько на лыжах, сколько на собственной морде. Ободрала ее снежком как теркой. И всю неделю такая стертомордая и щеголяла. Ну и что. Мой катался, а я снизу, сидя на террасе с глинтвейном перед расцарапанным носом, махала ему лапкой в вязаной рукавичке. И расстались мы с ним безо всякого, без скандалов, соплей и упреков. Закончился срок аренды снятой нами пополам квартиры, и мы разъехались каждый в свою сторону.

А восемь месяцев назад папа умер, сердце. И оказалось, что квартиру, ту самую, в старой части Нюрнберга, ту, где я была принцессой Лили, он завещал мне. И я подумала, бог с ним, с Берлином, поеду посмотрю, может там и останусь, все-таки своя собственная пристань, а уж школьников, нуждающихся в познании всяких там Ибсенов, Брехтов да Гете с Гейне, я везде найду.

Я приехала, зашла за ключами к консьержке фрау Мюллер. То, что ключи у нее, было написано в письме из нотариальной конторы. Фрау Мюллер я узнала, она сидела здесь на первом этаже нашего дома всегда, она сама была частью дома, его истории. Постарела, конечно, но была все та же фрау Мюллер, высокая тетка с лицом удивленной лошади. В общем я ее узнала, а она меня нет. Долго изучала мои документы, подслеповато щурясь поверх либо древних, либо шибко модных роговых очков, рассматривала фотографию, мое лицо, потом опять фотографию, хмурилась, шевелила губами. И вдруг в третий уже, наверное, раз подняв на меня выцветшие голубые глазки, улыбнулась во все свои лошадиные зубы:

– Лили, малышка!

У меня сжалось что-то в животе, скрутилось горячим узлом. И я не заметила, как оказалась в жестких объятиях старой консьержки.

Я открыла дверь, бросила свой рюкзак на пол в прихожей и вошла в ту комнату, в которой жила когда-то. Это была МОЯ! комната. Та же кровать с деревянным резным изголовьем, очень старая, потемнелая. Папа нашел ее где-то во Франции у брокантов еще до моего рождения. Тот же стеллажик вдоль стены с моими детскими книжками, куклами и зайцами. Папа сам собрал его, притащив домой доски. Он пилил, сверлил, винтил и сколачивал, на полу была мягкая опилочная пыль, вкусно пахло деревяшками. Мне тогда было пять лет. Мой письменный стол и расшатанный лично мной стул, привычку качаться, читая учебники, из меня вышибить не удалось. И вместо шкафа ввиду отсутствия места, – икеевская перекладина с плечиками для одежды.

Я вернулась домой.

***

С Энди у нас, похоже, все серьезно. Через месяц у меня в квартире уже жили его домашние тапки, новые, мы ходили их покупать вдвоем, и его махровый халат в сиренево-фиолетовую узенькую полосочку, старый, он принес его из дома. Когда оставался у меня ночевать, по средам и пятницам (Почему именно так, сказать не могу. Почему, например, не во вторник, а именно в среду? А что у него такого во вторник, а? Не знаю), он отодвигал к одному краю мои шмотки, висящие на металлической штанге, выкраивая полметра для себя. Мои шесть белых однотипных блузочек и три юбки-карандаш, одна из них – светло-серая, вторая – темно-серая, третья – черная, школьная униформа. Хотя мне всегда казалось, что это одежда официанток, и, если у меня не заладится с преподаванием, я смогу подрабатывать в Выставочном центре, там всегда требуется обслуга в рестораны. Энди вывешивал, скинув одну из моих блузочек, свою рубашку, сверху пиджак, он у него какого-то невыразимого зеленовато-горохового цвета, в мелкую продрись, слегка смахивающий на охотничий или тирольский, с псевдо заплатами на локтях, коричневыми такими, кожаными… Наверное, псевдо кожаными. Да не суть. Брюки аккуратно, по стрелочкам сложив, вешал прямо на перекладину.

Я вертелась на кухне, готовила нам ужин, что-нибудь по-быстрому поджарить, картошку там или те же колбаски с шукрутом. Потом мы сползались на диван в гостиной. Ну это не гостиная никакая на самом деле. Раньше, давно, это была комната родителей, потом папина, а теперь тут у меня кабинет: стол, полки со всякой бумажной хренью, методички, оставшиеся еще с института учебники, не выбрасывать же, и главное, комп, мощный стационарный комп с большим монитором. Я не очень люблю как все сейчас на коленке с ноутом или планшетом. Вот это я вообще не понимаю, по экрану пальцами водить по виртуальной клавиатуре. Ага, клава в пол экрана, а экран весь – восемь дюймов. Не, мне надо, чтоб у меня перед носом экран – во! тридцать два дюйма и клава нормальная, чтоб колотить по ней. Ну само собой, тут же, и столик еще журнальный.

Вот называется «журнальный», а кто вообще его чисто под журналы использует? У меня и журналов-то никаких нет, я за этим столом ем. Или книгу читаю. То есть читаю я, на диване вытянувшись, а буде надо встать, в туалет там или за чаем, книгу – на столик. Значит это или обеденный, или книжный столик. Но мы уперто продолжаем говорить «журнальный». Мы, – в смысле, люди, часто используем слова неверно, не по назначению. Так, что они не показывают суть вещей, но все понимают, о чем речь. У-у, понесло меня по филологической безбрежной глади. Изыди, чур меня, чур.

После ужина при хорошей погоде у нас моцион, прошвырнуться вдоль воды полчасика-час, как пойдет. Но по пивнякам мы боле не ходим, прошел период ухаживания. Пролетел со свистом как фанера над Парижем, уложившись в один вечерочек. Теперь нам неча деньги зря мотать, пива мы и дома попьем. У меня, ясно дело, дома. Когда с моциону вернемся. То-се, киношка какая-нибудь, развернув монитор к дивану, телика у меня нет, или просто в ящиках посидим, початимся, и на боковую, в постельку. Про постель ничего плохого не скажу. Взрослые люди, обговорили, как ему нравится, как мне, нашли, как говорится, точки соприкосновения. Да я бы в жизни ничего подобного вслух с мужиком обсуждать не стала, как это можно проговаривать, «мне нравится, когда ты делаешь так…», да не «так», а полным текстом, ЧТО именно ты делаешь, ГДЕ и ЧЕМ… Но Энди как-то очень легко вышел на разговор, будто о само собой разумеющемся, я, красная как рак, косноязычно, бе-бе ме-ме, он: «Я тебя не понимаю», я, закрыв глаза, скороговоркой «та-та-та»… Все! За пару раз притерлись друг к другу, и теперь секс у нас – на высшем уровне. Нирвана! Я иногда задумываюсь после, как кончили и довольные, сытые отвалились друг от друга: «Это же Энди! Энди – мечта многих девчонок. Герой и бог моей юности. Энди недоступный. А теперь мой, мой, только мой. Сочные губы, как раньше говорили, бантиком, голубые глаза, пушистые ресницы. И все – мне. Потрясающе!» Про то, что мы учились с ним в одной школе, про то, что я была тогда влюблена в него по самое не могу, про то, что я знаю о нем немного больше, чем он мне поверяет, я ему так и не сказала. Не сложилось как-то. Если бы к слову, то и рассказала бы, подумаешь тайна. Но вот к слову не пришлось. А так, чего рассказывать. Меня, ту меня, четырнадцатилетнюю макаронину в очках он так и не вспомнил. Ну и говорить не о чем.

***

– Не забудь, завтра в семь вечера в «Балканских». Будет здорово, если ты придешь чуть раньше и закажешь столик получше, тебе же тут совсем рядом.

Как я сдрейфила, когда Энди объявил, что решил познакомить меня со своей мамой! Казалось бы, чего тут бояться. Но я нашла. Мама для Энди – это МАМА. Это все. Мама – то, и мама – это, маме надо…, мама хотела…, она у него с языка не слезает. Нет, я не считаю, что это ненормально. Это-то как раз очень даже нормально. Мужик заботится о своей матери. Прекрасно. Побольше бы таких мужиков. Это я с моими более чем прохладными отношениями и с матерью, и с отцом, когда повзрослела уже, наверное, не вполне нормальная. Я в курсе, что у мамы все в порядке, Вилли учится вполне себе прилично, он спортсмен, футболом увлекается, все про него, про футбол этот, про футболистов всех, какие на свете есть, знает, отчим тоже в порядке, недавно они с мамой в Италию в отпуск ездили, Амальфи, Сорренто, Позитано, все прекрасно. Чего еще, все живы здоровы, все хорошо. Мне больше ничего и не надо. В фейсбуке пара посланий в месяц, фотку какую-нибудь скинем друг другу, с новым годом, с днями рожденья поздравляем, все как у всех.

А Энди может по три раза за вечер, когда со мной, домой позвонить. И не то, что приняла ли мама таблетку или не забыла ли она поужинать, нет. Из ума она пока не выжила, ужинать не забывает и таблеток, вроде, никаких не ест. А просто, не скучно ли ей там одной дома, чем занималась днем, устала или нет, читает или теликом разминается, и вот есть такой фильм интересный, он сейчас только вспомнил, завтра вечерком вместе посмотрят. А то вот сегодня на уроке один лоб здоровый обозвал график гиперболо̀й, это, говорит, «гипербола̀», сколько лет мусолим одно и то же, а у него все «гипербола̀». Смешно, правда?

На третьем месяце наших отношений, Энди решил меня матушке своей представить. Я, честное слово, чуть не уссалась, такое чувство, что я – кобыла, и меня барышник на базар вывел. Сейчас будут в зубы заглядывать и репицу щупать, годна ли лошадка в хозяйство, подойдет ли для прынца нашего. Я даже со страху насморк подхватила. В ноябре это не диво, но я уверена, что со страху. Нос красный, распухший, гундосый, заплывшие глазенки слезятся, а там и горло подтянулось в общий строй, захрипело-засипело. Но это меня не спасло, казнь была отложена на пару недель.

И вот сакральный день настал, меня ведут на закланье. Встречу высокие стороны назначили в забегаловке «Балканские специалитеты» за квартал от старого города среди веселеньких желтеньких и розовых пятиэтажек, что в шестидесятые строили для местного рабкласса, а позже отдали понаехавшим приезжантам. Я, как было велено, пришла аж за двадцать минут, выбрала лучший из пяти возможных столик, тот что у окна с видом на улицу. Уселась, заказала, пока суть да дело, бокал белого вина, домашнего. Кислятина убогая. За стеклом турчанки толстые в ближайший супермаркет спешат, велики катятся, челы с работы разъезжаются, трамвай проскользнул. Жду. Народу в кафешке кроме меня трое: двое маляров что ли, в комбезах слегка подмазанных краской, эти пиво у стойки пьют. И еще один кадр. Старый тощий дед-трансвестит. Сам выбрит слегка, седая щетина на подбородке и щеках кустиками, но глаза и губы накрашены. Причем так, будто школьница-малолетка красилась, морщинистые веки голубенькие, губы малиновые, кривовато прорисованные. Стрижка короткая, седым ежиком. Юбка длинная мятая, сверху какая-то фуфайка трикотажная, бесполая и бесцветная, на шее пластиковые розовые бусы, каждая бусина с грецкий орех величиной. Сидит за соседним столиком, чашечку кофе в ладонях греет, а ладони – заскорузлые, ногти с траурной каемкой, такие крестьянские мосластые руки. Вот он сидит и сам с собой жеманится, то зеркальце вытащит, посмотрится, то помаду в пальцах покрутит и в ридикюльчик допотопный бабушкинский спрячет, то плечиками пожимать примется и с воображаемыми друзьями похохатывать. Совсем ку-ку, короче.

И вот, наконец, вижу сквозь свое отражение в стекле, тормозит красный опель Энди. Он сам вываливает и, обойдя свою машинюшку, открывает пассажирскую дверь. Явление Мамы. Среднего роста, фигуристая мадам, блондинка загорелая, зад обтянут красными леггинсами, сверху курточка молодежная, красная же, расстегнутая, капюшон с меховой оторочкой под песца. На грудях, на розовой маечке – надпись «Magic moments». И сапожки с опушкой. Красивые такие, коротенькие. Я бы сама такие носила с восторгом упоения. Стрижечка модная, асимметричная, все на один бок. Ухоженная дама околобальзаковского возраста. Но я смотрела на нее сквозь последний свой щит, сквозь окно забегаловки, как на огнедышащего дракона, что вот-вот откусит мне бо̀шку. Она вошла первой. Я поднялась. Но Мама направилась к соседнему столику, к этому сухостою старому, трансвеститу. Я обалдела, она что перепутала нас сослепу, решила, что ее Энди встречается с этой.., с этим… Мама, протянув руки и улыбаясь приветливо ко̀злищу спятившему:

– Амалия, дорогая…

Ко̀злище, восстав, скрипуче:

– Тереза, детка…

И давай, перегнувшись через стол, щечками прикладываться. Я стою, челюсть как об колени брякнула, так там и болтается. Энди заходит. Ну думаю, счас тоже на шею козлетону вешаться будет, а тот его по головушке огладит и ласково так, в глазки заглянув: – «Здравствуй, малышок, писюленька моя ненаглядная…» Но Энди маму под локоток и нежно от старикана оттаскивает. В мою сторону.

– Познакомься, мама, это моя подруга Бригитта.

Все положенное по протоколу мы совершили: улыбались друг другу лучезарно, щечками потерлись, причмокнув, за руки подержались. Ни дать, ни взять, – счастливое воссоединение семейства после долгой разлуки. Уселись, меню изучили, заказали себе каких-то колбасок, бутылку рислинга. Пауза повисла. Ну думаю, сейчас-то и начнется. Будут меня, сироту, пытать расспросами, где училась, где крестилась. Но нет. Пани Тереза начала мне про сынулю рассказывать. Я услышала еще одну версию туманной юности Энди, в чем-то она пересекалась с известной мне по личным впечатлениям, в чем-то с тем, что он мне поведал, но были и абсолютно новые подробности.

Выяснилось, что среди его дарований главное – писательские способности. Да ладно, Энди – писатель! Я вспомнила мое появление в театральном кружке, пиэсу, кою он нам выкатил, и скандал, что учинил, не получив мгновенного признания.

Пока я пережевывала эту инфу, к нашему столику подрулил допивший свой кофе Амалия. Снова был произведен ритуал объятия-чмоканье-ручканье. И Амалия уплыл прочь с нашего горизонта, надеюсь, навеки. Видя мое неприкрытое недоумение, Энди пояснил, что этот откровенно слетевший с катушек дедок – мамино активитэ̀, она устраивает культурный досуг всякого социально-опекаемого старичья, концерты, танцы, экскурсии, лекции о любви и дружбе и тому подобное. Амалия – один из ее подопечных.

Через час с небольшим наши посиделки закончились. Ну и славно, я, честно говоря, подустала держать спину и лицо. Мы с Энди оплатили счет четко пополам. Пани Тереза небрежно бросила на стол чаевые, три евро мелочью. Я проводила их к машине и долго махала вслед рукой, утирая скупую слезу. Шучу.

***

Итак, что мне открылось нового в моем обожаемом Энди: он – писатель. Нет, не так. Вот как надо: он – Писатель. Все что есть на свете эндинова, все или с большой буквы, или одними большими буквами. С придыханием. Свято. В очередную совместную среду я стала потихоньку вытягивать из него сведения. Аккуратненько так, издалеча. Вот, говорю, хочу что-нибудь новенькое почитать. Он так удивленно:

– Почитать? Да ты вообще, по-моему, ничего не читаешь. Я у тебя и книг-то не видел.

Ну это он зря. Книги у меня есть, целая дюжина. Давно покупаю только те книги, я имею в виду, в бумажном виде, которыми реально хочу обладать. Чтоб они у меня стояли здесь на стеллаже всегда, вечность. А не просто прочитать и забыть. Просто почитать, я в электронную книжку накачаю. С ней удобно, можно на ярком солнце, а можно в полном мраке, и свет включать не обязательно, в кровати, например. Но когда Энди приходит, я, естественно, в постели носом в страницу не утыкаюсь, среды и пятницы – не библиотечные дни. Вот он меня с книжкой и не видал ни разу. Но зачем же такие скоропалительные выводы делать: «не читаю, и книг у меня нет». Вон стоят на верхней полке, выше зайцев: «Двенадцать вечеров» – японские сказки, старая, зачитанная-захватанная, ее мне в детстве папа на ночь читал, там сказочки еще те, про лешего-тэнгу и водяного-каппу, про ведьм с фиговой тучей глаз на икрах ног, про хитреца и мошенника Хикоити, в самый раз перед сном маленькой девочке почитать, обожаю ее; «Сирано де Бержерак», я Ростаном в подростковом возрасте зачитывалась, даже французский стала учить, чтоб в оригинале промусолить, я его наизусть помнила почти целиком; «Старшая Эдда», издание подарочное, красивое, бумага, рисунки, супер; Гессе «Игра в бисер», еще там разное.

– Ну почему же, – говорю, с дивана свесилась, пошарила под ним, вытащила свою элкнижку, включила, – вот детектив Кобо Абэ читаю, не плохой, хотя и несколько занудный. Это очень по-японски – дотошно всякую мелочь выписывать.

И с этим самым японцем я сразу попала в цель. Вот так вот пульнула на удачу, и сразу в яблочко, опа. Энди завелся. И посыпалось из него, что детективы сейчас писать разучились, что старики-классики типа Честертона или Леблана – это класс, там все четенько, одно из другого вырастает, логика сюжета, разделение подозрения на всех персонажей, ничего случайного. А нынешние понапихают черти сколько народу, и этим бедолагам нечем заняться, они ползают по страницам сонными мухами, сюжет сыпется, мотивы невнятны, в общем блуд и фигня. Значит именно детективный жанр и засосал Энди. Ясненько. И только я собралась попросить у него почитать какое-нибудь творение, как он сам говорит:

– Слушай, ты ж филолог, подкорректируй мои рассказы, ну там запятые, может какие шероховатости, сам, когда читаешь, не всегда уследишь. Типа «пошел – пришел», «сказал – рассказал», по три «когда» к ряду в соседних предложениях. Ну ты понимаешь.

Ну конечно, я понимаю. Конечно, посмотрю. Конечно, подкорректирую. Давай сюда свои рассказы. А кстати, много их, рассказов этих? Спрашиваю. Говорит:

– Да штук двадцать.

Ничего себе, я, честное слово, думала, три, от силы – пять. Двадцать! Сколько ж лет он их писал?! И тут у меня на языке засвербел вопрос, а он хоть опубликовал что-нибудь где-нибудь. А спросить неловко как-то, вдруг нет. Но я вывернулась.

– О! – говорю, – это ж целая книга!

А он:

– Умница. Я и хочу цикл закончить, а потом сразу целиком опубликовать.

Значит, не печатал. И не пытался. Хотя, кто знает, может, пытался, да не вышло, вот и решил сразу оптом.

И я превратилась в карманного корректора эндиных детективов. Теперь наш распорядок слегка изменился. Нет, среды и пятницы остались на своем месте, но к пятнице добавился довесок – первая половина субботы. Если раньше Энди покидал меня сразу после завтрака: «Ну пока (поцелуйчик), до понедельника, увидимся в школе», то теперь с утра мы разбираем, что я там наисправляла в его текстах. А домой он уходит уже после обеда. Поскольку оба мы страшно заняты, и правильный обед никто не готовит, обычно заказываем какой-нибудь китайский или ливанский фастфуд, или я быстренько смотаюсь на рынок возле кирхи, куплю в ларьке фалафель. И пару бутылок тухера. Дешево и сердито.

Главным героем детективного сериала Энди был не полицейский, не инспектор или следователь, как можно было бы предположить, и уж конечно, не частный сыщик, затертый

шерлок холмс, а такой средней руки интеллектуал-культурист, джеймс бонд-надомник,

бездельник по

жизни и бабник по призванию. Звался он Люсьен Альбрехт. Полуфранцуз, полунемец, родом из Кинцхайма, малюсенького эльзасского городишки. Преступления, сыпавшиеся ему прямо под ноги, он распутывал благодаря своему недюжинному интеллекту и хакерским навыкам, обретенным непонятно где и когда, они просто были у него и все. Наверное, от рождения.

Сложные ситуации он разруливал сам, на то и мускулы, и владение всеми видами оружия, которые можно найти на просторах интернета, включая индейские болас, малайский боевой отравленный двухклинковый кинжал, огнемет времен второй мировой и портативный беспилотник, оснащенный маленькими ядерными бомбочками. Все попавшиеся на пути красавицы стремились ему отдаться, бабы попроще помогали изо всех сил, в надежде на ласковый взгляд или вообще просто так, бескорыстно. Они обворовывали своих боссов и мужей, тащили секретные документы из сейфов и старинные полотна из особняков, а нечего было влезать в преступные аферы (это к документам) и красть из мировых музеев (это к полотнам).

Среди благоговевших перед ним полицейских и интерполовцев всех европейских стран и парочки латиноамериканских Люсьен имел прозвище, вот так и тянет сказать, – Соколиный Глаз или Отважный Барс, ну ладно, на самом деле, – Маугли. Энди считал, это круто.

– Понимаешь, Маугли, он маленький и голый, но он умеет побеждать всех, и не важно, клыки там у них, когти, зубы. Главное – башка. Маугли выше зверья джунглей. И мой Люсьен тоже.

Не в смысле, маленький и голый. А в смысле, всех крошит одной левой, и с одного взгляда зрит истину. Безусловно, Люсьен-Маугли был слепком с самого Энди. Не клоном, не близнецом, скорее, как античная статуя или придворный портрет вельможи, он показывал какую-то часть оригинала, щедро дополняя его всяческими прикрасами. Он был тем, чем Энди хотел бы быть, имел то, чего Энди не хватало: бесконечный калейдоскоп риска, успеха, длинноногих полногрудых фемин с IQ 181, яхт, суперских тачек, блестящих пистолетиков. Могу сказать абсолютно убежденно, любой писатель, признанный или нет, не важно, грешит тем, что пишет про самого себя. Всегда. Писатели – талантливые шизофреники с синдромом множественной личности. Или множества личностей. Вот они и раздают эти личности своим героям. Одному – свои победы, другому – свои фобии и опасения, третьему – несбывшиеся мечты и скрытые пороки. Вот таким он мог бы стать, если бы…, а этим не стал бы ни за что, даже если… Множество личностей, множество вариантов движения вперед, множество вселенных.

Если честно, детективы Энди обладали всеми пороками, что он вешал на других ныне здравствующих собратьев по перу: и сюжет иной раз распадался на куски, и персонажи порой были не прорисованы, оставались картонными болванчиками. То слишком много деталей и действие задыхается, стопорится бесконечными описаниями мелочей не по делу, то наоборот фон событий задан схематично, смазано. А то вдруг по-настоящему классный кусок, динамика, герои, антураж, все четенько, как любит выражаться Энди.

Я как-то попробовала высказать свои замечания, дескать, вот тут бы добавить, может, описание природы или города, а то твой Люсьен мчится как по трубе в аквапарке, летит в пустоте и темноте. И враз получила лопатой по балде: «Это не твое дело. Это мой рассказ, и все, что я считаю нужным сказать, я сказал. Если тебе не понятно, то это твоя проблема, я не собираюсь подстраиваться под каждого. Здесь важно действие, и описывать «природу» на пяти страницах я не собираюсь, я не Стендаль и не Толстой. Я просил тебя только откорректировать текст, а не редактировать. Мне это не нужно. Я взял кубики и собрал пирамидку, а ты приходишь и начинаешь мои кубики переставлять: «Надо не так, надо вот так…» Если такая умная, возьми СВОИ кубики и сама строй СВОЮ пирамидку. Понятно?» И так далее, и так далее… Все, я поняла, умолкаю, мой повелитель. Теперь я только ставлю или убираю запятые, делю слишком длинные предложения на два покороче, исправляю рядом стоящие «он-он», «пришел-шел-ушел» и всякое такое. В сюжет не вмешиваюсь. На святое не замахиваюсь. И у нас мир, тишь, благодать.

И каждую последнюю субботу месяца мы ужинаем втроем, Энди, его мама и я. В «Балканских специалитетах». Как и в первый раз, заказываем колбаски и рислинг, как и в первый раз, счет мы с Энди оплачиваем пополам. Это традиция. Я обрастаю традициями, они наворачиваются на меня коконом, оплетают. Плетут вокруг меня сеть новой реальности. Центр этой реальности – Энди, он торчит посреди нее как майское дерево посреди поля, я вожу свои хороводы вокруг него, бесконечно, круг за кругом. Быстренько в два движения отпарить эндины брюки в четверг перед выходом на работу – традиция. Кофе в нагретой чашке в постель субботним утром – традиция. Делать вид на работе, что мы едва знакомы, зачем отнимать у прочих училок надежду – традиция.

Теперь я знаю о нем гораздо больше, чем в начале наших отношений. Разговоры за колбасно-рислинговым столом приподняли завесу тайны над вечерами вторников и четвергов. Энди ходит в фитнес-клуб жирок сгонять. Ну зачем же я так неуважительно, грубо практически. Он поддерживает фигуру. Это мамино выражение. Мама и сама посещает занятия йогой. «Спорт очень важен для жизни, он дает заряд бодрости, мы просто обязаны двигаться. Жаль, что ты, Бригитта, ничем не занимаешься. Неужели не можешь выкроить время?» Вот уже меня воспитывает чужая мама. Собственной не удалось придать своему творению законченную форму, так чужая аккуратно топориком подтешет. Фитнес – бр-р! Зал полный «девочек» пред- и постпенсионного возраста разной степени разъетости и тощих плоскозадых теток для контраста. И мы все вместе пляшем танец живота, постоянно путая направление движения, наступая друг другу на ноги и тыча растопыренными пальцами в глаза. Ну по крайней мере, я обязательно все перепутаю и буду размахивать руками как ополоумевшая мельница. Нет уж. Я лучше останусь одна дома и хором попляшу перед монитором компа, не надо мне сомнительного удовольствия групповух.