Он подошел ко мне в фойе оперного театра, в антракте, – любопытная фигура, какой не увидишь даже на сцене. Его костюм, в котором не было и двух частей одного цвета, был, по-видимому, куплен и надет за час или за два до спектакля – на это прямо указывал ярлык магазина готового платья, пришитый к воротнику и довольно назойливо сообщавший нисколько не заинтересованной публике номер, размер и ширину одеяния. Складка на его брюках была так сильно заглажена, как будто он родился плоским и с течением времени разбух, а вдоль спины шла еще одна складка, как у тех человечков, которых дети вырезают из сложенной бумаги. Могу прибавить, что по лицу его было незаметно, чтобы он это сознавал, – лицо было добродушное и, если не считать квадратного подбородка, совершенно неинтересное и заурядное.
– Забыли меня, – сказал он кратко, протягивая руку, – а ведь я из Солано, в Калифорнии. Мы там встречались весной пятьдесят седьмого года. Я пас овец, а вы жгли уголь.
В этом напоминании не было и следа намеренной грубости. Просто устанавливался факт, так это и следовало понимать.
– Я вас вот зачем окликнул, – сказал он, когда мы обменялись рукопожатием. – Минуту назад я видел вас вон в той ложе, вы болтали с девушкой, – такая бойкая, недурненькая. Не скажете ли, как ее зовут?