В большинстве своем люди стараются любыми средствами выделиться из толпы себе подобных. Но вот Анри Рей, напротив, проявлял чудеса изобретательности, чтобы не отличаться от кого бы то ни было. Однако невероятная заурядность и чрезмерная сдержанность, столь присущие ему, самым парадоксальным образом превращали его в оригинала.
Он не следовал моде, хотя и старался не слишком от нее отходить. Не стремился в ряды первых, но и не желал замыкать строй. И если в чем-то ему не было равных, то это в искусстве скользить незамеченным и не привлекать внимания. Во всем же остальном он принадлежал к середине. Никогда не вызывал особых восторгов, но и никого не разочаровывал. Если у коллег интересовались объективным мнением о нем, те лишь пожимали плечами, не в состоянии что-либо к этому добавить. Метр семьдесят восемь ростом, он никогда не набирал и не терял вес. И обладая этой удачной наследственной особенностью, с восемнадцати лет всегда весил ровно семьдесят килограммов.
Анри Рей отнюдь не был урод, но его очарование скрывалось за скромностью. Тем не менее это не мешало ему каждое утро приводить в порядок прическу, не то чтобы совсем строгую, но и не особо всклокоченную. Чтобы не демонстрировать совершенства в одежде, он доходил до того, что в нескольких местах специально мял свой серый костюм. И по той же причине, опять же по утрам, проводил носками начищенных туфель по гравию дорожек. Самую малость. Чтобы никому даже в голову не пришло, что Анри Рей одержим военной педантичностью. Но, несмотря ни на что, она все равно лезла из него наружу.
Взять хотя бы пунктуальность. Чтобы сохранять верность избранной модели поведения, ему надо было путать следы и оставлять временной зазор: опоздать на пять минут там, прийти на три раньше здесь. Но в его случае это было за гранью возможного. Он не мог ничего с собой поделать – слабости есть у каждого – и всегда являлся вовремя. Всегда. Как-то раз, провожая его на тренировку по теннису, дед, желая его немного поторопить, произнес избитую, обиходную сентенцию: «В срок – это в срок. До срока – это не в срок. И после тоже». Даже не догадываясь, что она окажет влияние на всю оставшуюся жизнь внука. Услышав эту фразу в первый раз, Анри со свежим взглядом ребенка, только-только познающего тонкости языка, с наслаждением вкусил присущие ей уместность и софизм. А впоследствии взял максиму на вооружение в качестве своего девиза. В итоге она стала его единственной самобытной чертой.
Поэтому теперь каждое утро, точно вовремя, аккурат в 7:52, он целовал жену Гвендолину в левую щечку и уходил из их общего дома, что находится по адресу ул. Лавуар, 32, в городке Бельпра, департамент Эвр-э-Мэн. А потом проходил восемьсот семьдесят шагов, отделявших его от офиса на первом этаже производственного объединения «Пибоди». И с понедельника по пятницу, с 8 до 17:00, с часовым перерывом в полдень, он пускал в ход свое искусство квалифицированного бухгалтера, явно заслуживающее гораздо большего уважения со стороны общества. Каждый день ровно в 12:38 он приходил домой, где обедал бургундской говядиной, телячьим рагу под белым соусом, миланским эскалопом или салатом из помидоров – на каждый день недели у него полагался отдельный рецепт, а с понедельника меню опять начиналось по кругу. В 13:22 он возвращался обратно в офис, неизменно пешком, чтобы ровно в 13:30 вновь заступить на службу.
Подобно всем остальным поборникам пунктуальности, он с трудом терпел, когда опаздывали другие. В силу этого ему, дабы попенять секретарше Аделаиде или его помощнику Жан-Марку за очередную задержку, то и дело приходилось громогласно вздыхать (никаких других наказаний он не применял), порой испытывая в душе сожаления от того, что его до такого довели. На обед эта неразлучная парочка всегда уходила вместе, поэтому если вернуться вовремя не успевал один, то его примеру машинально следовал и другой, синхронно нарушая правила.
Но сдерживать себя Анри Рей умел. Его жизненная философия сводилась к перманентной минимизации проблем, если ему, конечно же, доводилось с ними сталкиваться. Однако случалось такое редко. Ему, конечно же, приходилось преодолевать отмеренную судьбой долю невзгод и преград, но при этом он, в отличие от собратьев, давно понял, что неприятности в большинстве случаев случаются с теми, кто сам же их и провоцирует. В детстве – а в человеке, конечно же, все формируется именно в этот период – его то и дело одолевали демоны ребячества. Вместе с товарищами он совершал рискованные вылазки на крыши, бросал в канализационные люки петарды и даже таскал в супермаркете Бельпра футбольные карточки «Панини». Но платил за эти скромные дозы адреналина порой очень и очень дорого. Он терзался чувством вины, его несколько раз ловили и сурово отчитывали. В конечном итоге им было принято решение держаться подальше от этих опасных эскапад.
Предпочтя проблемам скуку, Анри почувствовал себя гораздо безмятежнее и с тех пор спокойно дожидался конца, стараясь, чтобы его пребывание на этой земле доставляло как можно меньше тягот.
Через несколько месяцев Анри, погруженный по пояс (включая голову) в воды Северной Атлантики и привязанный за ногу веревкой к тонущей прогулочной яхте, капитан которой имел отношение к флоту единственно матросской блузой, вполне резонно задался вопросом: что ему теперь нужно делать?
Учился Анри Рей тоже посредственно, с одной стороны, выдерживая планку, позволявшую избегать упреков родителей, с другой – не стремясь в лидеры, дабы не вызвать зависть и злобу других учеников. Когда затевался бунт против очередного учителя, участие в нем он принимал вяло и максимально незаметно, чтобы не злить заводил, но и избежать возможных санкций со стороны руководства школы.
С учетом всего этого, любимчиком колледжа его никто не считал, но и в изгоях тоже не держали. Методика работала, превосходя все его ожидания.
Он ни с кем не конфликтовал, поэтому откровенных врагов у него не было, за исключением разве что Людовика Деле – мелкой шантрапы, который с детского сада воспылал к нему непонятной ненавистью и не упускал случая поиздеваться. Какой-то особой жестокости не демонстрировал, но с удовольствием подставлял ему ножку и прятал портфель. Пустячные, но неприятные нападки неугомонных школьных шкодников. Даже сегодня, когда им исполнилось по тридцать пять, Людовик Деле со знанием дела продолжал гадить Анри при первой же возможности.
По капризу злого случая они работали в одной компании. Деле, трудившийся в отделе маркетинга, представлял собой полную противоположность Анри Рею. Жил не по средствам, раскатывал в авто с откидывающимся верхом (всего лишь «Рено Супер 5», не более того, но все-таки) и щеголял в рубашках с отложными воротниками на цветастых пуговицах самого низкого пошиба и с мушкетерскими манжетами, застегнутыми броскими, вычурными запонками. Громко говорил и так же громко смеялся, пялил глаза на каждую женскую фигурку, оказавшуюся поблизости, и при каждом удобном случае неизменно себя выпячивал. Его вечно окружала свита прихлебателей, очарованная харизмой уверенного в себе любителя понтов. Против своей воли Анри признавал грустную правду: мир в его нынешнем виде был сотворен для Людовика Деле. Только старался тот совершенно напрасно – найти слабое место, чтобы плюнуть в него своей злобой, ему никак не удавалось. Анри все было как с гуся вода, на провокации он не реагировал и по возможности старался не обращать на них внимания. А когда обнаруживал направленный против него удар, едва успевал уворачиваться.
За исключением этого репья, в городке Анри любили и с большинством жителей Бельпра у него сложились теплые, сердечные отношения. Однако друг у него был только один: Антуан.
Антуан дю Пен, потому как речь идет не о ком другом, как о нем, слыл единственным известным в округе аристократом. Одна из улиц Бельпра носила имя его предка, в свое время знатного сеньора. Располагалась она в старом квартале, недалеко от замка, в котором по-прежнему жил Антуан – будучи единственным сыном, он, как и полагается, унаследовал титул. Герцог с герцогиней дю Пен, его отец и мать, погибли при крушении авиалайнера, совершавшего туристический рейс, через несколько дней после его шестнадцатого дня рождения. Административные органы одно время подумывали отдать его в приемную семью или приют, но, к счастью для юного дворянина, положенные в таких случаях процедуры затянулись, он успешно достиг возраста восемнадцати лет, и необходимость покидать замок тут же отпала. Унаследовав семейное состояние, Антуан остался в Бельпра, устраивал по своим владениям экскурсии, а летом – средневековые праздники в осушенных крепостных рвах с пикниками и лотками с продукцией народных промыслов. Самого его не особо вдохновляли все эти маскарады, во время которых нанятые актеры выкрикивали «мессиры!» да «диавол!», сопровождая свои слова какофонией анахронизмов, повергавших его в отчаяние, но такого рода ярмарки привлекали народ и помогали поддерживать в порядке старое родовое гнездо.
В тридцать пять лет – они были ровесники – Антуан стал неким подобием щеголя и по большому счету пользовался в городке уважением. С удовольствием оказывал услуги, при случае финансировал то библиотеку, то культурный центр. Не важничал, не корчил из себя аристократа и не выставлял напоказ свое богатство, кроме разве что замка, который, что ни говори, представлял собой гордость всего Бельпра. Был вечный холостяк и не чурался компании других – в отличие от единственного настоящего друга Анри Рея.
Они знали друг друга без малого тридцать лет. Им очень хотелось бы рассказать о своих лихих похождениях и невероятных вылазках, воскресить в памяти перипетии молодости. Но если по правде, в их жизни не было ровным счетом ничего, что могло бы оставить след в анналах истории городишки. Они просто убивали на пару время, что само по себе уже было весьма замечательным приключением. Но главное, их связывали крепкая дружба и поистине братские узы, благодаря которым они были готовы в любой момент защитить друг друга. В случае нападок один без сожалений подставлял щеку и принимал на себя предназначенную другому оплеуху.
В тот день 1995 года Антуан дю Пен – а вот и он – наслаждался прекрасным летом на террасе «Белой лошади», единственного приличного бистро из пяти имеющихся в Бельпра. Встретить его по тем временам было большой удачей. Несколько лет назад молодой герцог вбил себе в голову посмотреть мир и праздным туристом стал раскатывать по разным уголкам планеты. В 1842 году его предок Луи дю Пен, исколесив вдоль и поперек земной шар, поведал о своих путешествиях в небольшой книжонке «Странствия аристократа с Запада», после издания пользовавшейся некоторым успехом. Антуану взяться за перо не давал недостаток высокомерия, но подобная нехватка амбиций никоим образом не мешала ему отправиться вкушать атмосферу других континентов и пойти по стопам предка. На следующий день он намеревался отправиться в Египет и подняться вверх по Нилу. Билет неизменно брал только в один конец, никогда не зная, когда вернется. В этом состояло огромное преимущество богатого холостяка. В один прекрасный день он просыпался на другом конце планеты, и вдруг ему напоминало о себе желание выпить с другом Анри пива на террасе «Белой лошади». Тогда он немедленно выселялся из отеля, брал такси, поднимался на борт самолета и возвращался в Бельпра.
Вместе с тем, с объективной точки зрения, городишко их представлялся самым что ни на есть заурядным, а Анри, ко всему прочему, служил его идеальным воплощением. В нем не было очарования дальних краев, хотя уроженцу Арканзаса или Ботсваны он вполне мог бы показаться экзотическим. То ли небольшой город, то ли большая деревня с населением в семь тысяч жителей в сотне километров от Атлантического океана. Местные называли его Бельпрат, все остальные Бельпра. Во время революции деревня познала час своей славы, а в конце XIX века промышленный подъем. Потом в ней долго процветали разные текстильные и обувные предприятия. Но вот туристическому аспекту никакого внимания не уделяли. Если не считать замка дю Пен и небольшого старинного квартала Вье-Бельпра, город не располагал ни к прогулкам, ни к созерцательному ничегонеделанью. Хотя каким-то уродливым тоже не был и путем тщательно осмысленного благоустройства его вполне можно было бы превратить в очаровательный уголок, способный привлекать туристов, как в былые времена. Однако в нынешнем состоянии добровольно проводить там время никто не хотел. По меньшей мере лет шестьдесят в нем больше не было вокзала, следовательно, и поездов, а автомагистраль проходила в двадцати километрах, то есть слишком далеко, чтобы делать в Бельпра остановку на маршруте. Но на это никто не жаловался. Население принимало у себя туристов, однако прекрасно обходилось и без них. Так или иначе, особо таковых у них и не было. «Если ты здесь, значит, местный». Вот как любили говорить обитатели городка. И эта мудрость поистине идеально обобщала весь местный дух. Местные жители демонстрировали сдержанность и хороший нрав. Здоровались с соседями, с удовольствием оказывали услуги, без сожалений протягивали руку помощи неимущему, без труда расточали улыбки, но бо́льшую часть времени работали, только и всего. Не молчуны, но и не душа нараспашку. Психоаналитик не сколотил бы здесь состояния, а если бы чего-то и добился от пациентов на диване, то только долгого, тягостного молчания.
Анри ушел с работы в 17 часов и под палящим солнцем, обрушивавшимся на городские камни и выставлявшим Бельпра в лучшем свете, неспешно направился в «Белую лошадь». Лето, несмотря на присущие ему излишества, всегда было его любимым временем года, воздух больше насыщался цветочными ароматами, и Бельпра благоухал запахом скошенной травы – по той простой причине, что коммунальные службы еще с самых первых его дней выкашивали все скверы и лужайки. Яркий дневной свет напоминал ему красочные старые вестерны. Он представлял себя калифорнийским ковбоем, державшим курс на салун, хотя не имел ни кольта, ни желания когда-либо садиться в седло. По дороге Анри снял пиджак, зацепил его пальцем за петельку, забросил за плечо, закатал рукава, а потом даже позволил себе ослабить галстук и расстегнуть воротник рубашки.
Встречу назначили на 17:15, как всегда по вечерам каждую пятницу, за исключением тех случаев, когда Антуан в очередной раз уезжал на край света, тем самым немного раздражая Анри, которому из-за этих отлучек приходилось от случая к случаю вносить поправки в график времяпровождения. Однако на этой неделе поводов для беспокойства у него не было, и он, как обычно по пятницам, собирался заказать бифштекс с жареной картошкой, чтобы съесть его без соли и горчицы.
В 17:14 он еще издали завидел друга – тот сидел, вытянув под столом ноги и чуть развалившись на пластмассовом стуле, и сквозь большие очки легендарной марки «Рей Бэн» созерцал небо. А может, и спал, словно ленивая ящерица, коей, собственно, и был. Но нет, едва услышав шелест шагов на гравийном покрытии террасы, он выпрямился и встал, дабы его обнять. Анри устроился напротив и махнул рукой ЖД, хозяину заведения, в этот момент обслуживавшему гостей за соседним столиком. Уточнять заказ не было нужды – он без вариантов брал коктейль из пива и лимонада в равной пропорции.
– Я так понимаю, рассказать тебе мне нечего? – с улыбкой спросил Антуан.
– Так оно и есть, – со столь же радостной ухмылкой ответил ему Анри.
– Но хочешь не хочешь, а две хорошие новости вынь мне да положь.
У Антуана это была одна из многочисленных фишек. Перед тем как начать разговор, он то и дело просил друга – да и вообще всех, кого только встречал, – сообщить ему пару хороших новостей. Этот прием таил в себе как минимум два достоинства, позволяя, с одной стороны, начать беседу на оптимистичной ноте, с другой – избежать традиционных банальностей, разговоров о капризах погоды и прочих досадных вопросов типа «что новенького?».
– Слушай, старик, сегодня я пас. Хотя само по себе это уже хорошая новость, потому как со мной не случилось ничего захватывающего, а значит, и опасного.
– Годится, одна есть! Как насчет второй?
Анри задумчиво посмотрел по сторонам, чтобы все-таки угодить другу.
– В последнее время я как-то мало вижу Гвендолину… По вечерам она вечно где-то болтается. То к одной подруге пойдет, то к другой. Но меня это ничуть не тревожит. Сегодня в доме тоже никого. Это тебе уже две хорошие новости.
– Браво! Великолепно! К тому же прими мои поздравления. Ах, Гвендолина! Знаешь, я то и дело о вас думаю. Говорю себе, что в качестве свидетеля должен был тогда вмешаться. Я ведь знал, что ты никогда не будешь счастлив с этой бессердечной заразой. Но вот в твоей жизни начало хоть что-то происходить…
Анри отвел взгляд, дабы уклониться от обсуждения этой темы. Подобные разговоры они водили уже не в первый раз. Он женился пять лет назад – когда ему стукнуло 30, сказал себе, что пришло время совершить решительный шаг и найти спутницу жизни. Его родители, как и их друзья, уже начали опасаться, как бы этот молчун не остался холостяком до конца жизни. Сам он в качестве такового чувствовал себя совсем неплохо и даже радовался свободе, которой наделял его этот статус. У него уже имелось несколько подружек, взволнованных и тронутых его застенчивостью. Ничего особо серьезного. Но Анри полагал, что, если продолжать в таком духе и дальше, он станет слишком выделяться на фоне других, из-за чего на него могут обрушиться глумливые насмешки. Скоро на него начнут показывать пальцем и говорить: «Ну что за человек этот бедолага Анри! Стоит ли удивляться, что ему так и не удалось отыскать себе пару». Это означало прослыть не таким, как все. Вот здесь мы и начинаем узнавать нашего героя с этой стороны: что угодно, лишь бы не стать предметом разговоров.
В это же время Гвендолина Бретодо, дочь городского егеря, запала на Антуана дю Пена. А заодно и на его состояние. Прознав, что она взяла его в перекрестье своего прицела, тот вежливо, но твердо дал ей от ворот поворот. Она была девушкой красивой, однако всякой гадостью Бог ее тоже не обделил. Постоянно фланировала по улицам Бельпра с йоркширским терьером на поводке из той же блестящей лакированной кожи, что и ее короткая юбчонка, тщетно изображая элегантную поступь, невзирая на ухабы городских улиц, на которых никак не мог закончиться ремонт. После кончины жены бедолага отец воспитывал ее один и недостаток педагогических способностей в растерянности мог скрыть разве что подарками. Свое выражение его искренняя любовь к дочери находила единственно в виде немедленного удовлетворения ее малейших капризов, и в конечном итоге Гвендолина Бретодо решила, что весь мир лежит у ее ног и стоит ей высказать желание, как оно тут же исполнится. Из местного колледжа она ушла довольно рано, планируя стать исключительно актрисой или на худой конец певицей. Ко всему прочему, за ней водился некоторый талант и как минимум приятный голос. Время от времени ее можно было услышать в караоке бара «Радушный прием», пользовавшегося в Бельпра весьма сомнительной репутацией, где она распевала песни Селин Дион и Уитни Хьюстон. Но усердно совершенствуя с девяти вечера до двух ночи вокал, через два года была вынуждена признать, что через их деревню не лежит путь ни агентов, ни импресарио, способных увезти ее далеко-далеко из департамента Эвр-э-Мэн и, наконец, дать ей возможность начать взлелеянную в мечтах карьеру. Тем более что на это у нее было полное право! Как-то вечером она с важным видом заявила отцу, Эмильену Бретодо, что уезжает из Бельпра в Америку на встречу со своим кумиром: Тиффани-Амбер Тиссен, тамошней актрисой, прославившейся ролью вредины Вэлери Мэлоун из сериала «Беверли-Хиллз, 90210». Гвендолина могла по памяти процитировать из этой роли половину слов. Ее план был предельно прост: укатить в Лос-Анджелес, познакомиться со звездой, а потом бросить ей пару реплик, демонстрируя одновременно и талант, и приверженность профессии. А когда они станут близкими подругами, попросить ее помочь пробраться в закрытый мир голливудского кино.
Когда дочь изложила ему свой непогрешимый план, Эмильен медленно покачал головой, от покорности судьбе, недоверия и досады поджал губы – что составляло для него священную гамму эмоций, – но все же открыл старую коробку из-под обуви «Пибоди», которую хранил под досками пола. Потом вытащил оттуда все свое состояние, 47 500 франков, и протянул ей. Подумав о том, как бы на ее месте поступила Тиффани, Гвендолина приняла решение, в знак признательности пару раз всхлипнула, обняла его и поблагодарила за поддержку, которая поможет ей стать самой собой, то есть все той же Тиффани.
А когда отец, проехав на машине пять часов, доставил ее в аэропорт Руасси, улетела, не испытывая в душе ни малейших сожалений.
Но уже через три недели вернулась, чрезвычайно разочарованная поведением Тиффани, с которой в один прекрасный день столкнулась, правда, лишь в толпе фанаток у входа на студию, где снимались телесериалы. Актриса не удосужилась даже взять блокнот для автографов, протянутый ей Гвендолиной. В то же время она познакомилась с крупным продюсером, имевшим некоторое отношение к сериалу, который пригласил ее в модный лос-анджелесский бар и угостил ужином. И пока весь вечер пичкала его репликами Тиффани, он смотрел на нее взглядом, в котором ей виделось восхищение. Так или иначе, но очаровать его ей удалось, потому как под занавес вечера он увез ее к себе на виллу. А на следующее утро спровадил с глаз долой, и она благодаря скудным познаниям в английском поняла, что продюсер хоть и посчитал ее очень талантливой, но не говорил на ее языке и поэтому из ее вчерашней элоквенции не понял ни единого слова. В приступе интеллектуального просветления до Гвендолины дошло, что Тиффани она знает только по французской озвучке, в то время как большинство американских актеров вообще-то говорят по-английски. В итоге она гордо подняла голову, купила обратный билет во Францию и возвратилась в Бельпра. Что поделаешь, если эти приматы не понимают французского? Настаивать нет никакого смысла.
А три месяца спустя, за неимением других идей, Гвендолина вбила себе в голову найти мужа и остановила свой выбор на Анри Рее. Тот хоть и был не в ее вкусе, но своими костюмами и серьезным видом производил впечатление человека, умеющего зарабатывать на жизнь. По ее сведениям, он работал финансовым экспертом, жил в собственном доме, ездил на машине, но самое главное – дружил с ее первым кандидатом в спутники жизни Антуаном дю Пеном. К тому же они с Анри были знакомы, переходя из класса в класс сначала в колледже, а потом и в лицее Бельпра, хотя за все время не перекинулись даже парой фраз. Поэтому когда в пятницу вечером она подошла к нему в «Белой лошади» и стала без зазрения совести кокетничать, он немало удивился. При том что ровно в тот же период пытался привести положение дел в личной жизни в соответствие с нормами. Так что планеты сошлись поистине идеально: между ними завязались романтические отношения, впоследствии, как и подобает, закончившиеся браком. Родители Анри, Жаклин и Эдгар Реи, с Эмильеном Бретодо ладили как нельзя лучше. На пару с егерем отец когда-то командовал ФКБ, футбольным клубом Бельпра, и вместе с женой, подобно многим другим жителям деревни, заботился о добродушном старике Эмильене после кончины его супруги – святой женщины, доброта которой в городке стала нарицательной и вошла в поговорку. В итоге семьи благословили их союз, а в церкви по такому случаю отслужили мессу. Поначалу Анри никак не мог принять столь неожиданный и, как оказалось, не самый приятный поворот в круговороте обыденности, но потом, как всегда, пережил бурю и вновь зажил привычной жизнью. Благодаря Богу, отсутствию желания и должной настойчивости со стороны супругов ребенок повседневную рутину Анри так и не нарушил. И каждый из них находил в этом свою прелесть. Гвендолина могла сосредоточить все силы на своем искусстве, которое теперь финансировал Анри. Он же радовался статусу женатого человека, довольствуясь единственно поцелуем в левую щечку утром и в правую вечером. Прекрасно видел ее злобу, но не находил ей оправдания. Рассказывая жениху, как в десятилетнем возрасте до нее дошло, что мухам можно без проблем отрывать крылышки, а потом коллекционировать их, складывая в прозрачную коробочку с дырчатой крышечкой, Гвендолина хохотала до упаду. Она клала изувеченных маленьких насекомых на дно и упивалась зрелищем их гротескного дерганья. Самая настоящая клиника. Анри часто думал о том, что из его жены получилась бы плохая героиня романа, поскольку она была лишена двусмысленности, которая придает психологическую глубину, необходимую действительно хорошему персонажу. Но функцию свою на жизненном полотне мужа она выполняла, обеспечивая ему статус, в полной мере соответствующий условностям. Только раз на периферии его сознания мелькнула мысль с ней порвать. Из-за Саломе, коллеги, в присутствии которой он так робел, что едва мог поздороваться. Она все замечала, но признаться открыто в любви не могла по причине же собственной застенчивости. Их взаимоотношения вылились в незначительную, мелкую историю – что-то вроде флирта, который сводился к тому, что они чуть дольше положенного задерживали друг на дружке взгляд, пересекаясь в коридоре, или слегка касались локтями, когда по воле счастливого случая сидели рядом на собрании. Но в один прекрасный день Анри под угрозой проблем начисто положил этому конец и стал прилагать все усилия с тем, чтобы больше не встречаться с ней ни в офисе «Пибоди», ни на улицах Бельпра. Хотя время от времени все же позволял себе о ней думать.
– Анри! Анри!
– А?.. Что?
– Я ведь с тобой говорю. Ну так как, старик, ты счастлив или нет?
– А что такое, по-твоему, счастье? Я спокоен и мне этого вполне достаточно.
– И почему она вечно где-то пропадает? Думаешь, завела себе любовника?
– Да ради бога!
Антуан оглушительно захохотал – по-другому просто не умел. Анри, чуть смущаясь от того, что они привлекали к себе внимание, в знак согласия улыбнулся, пусть даже только уголком рта.
Через неделю эта ухмылка пропадет у него вместе с желанием шутить. Примерно в четверть третьего ночи он будет с тревогой рассматривать безжизненное тело любовника жены с головой в небольшой луже липкой крови, разрастающейся прямо на глазах.
Из «Белой лошади» Анри с Антуаном ушли в половине первого ночи, когда на террасе остались лишь три главных мецената, вкладывавших в заведение ЖД все заработанное, вплоть до последнего су. Два друга прошли по главной улице Эвра и расстались на круглой площади Генерала де Ла Контрере. Перед этим по-братски обнявшись, Анри пожелал Антуану счастливого пути, а тот в ответ выразил надежду, что по его возвращении другу все так же будет нечего ему рассказать. Герцог повернул направо, на небольшую, пустынную в этот час пешеходную улочку, хотя на ней и в обычное время никогда не было много народу. Что же касается Анри, то он по бульвару Мэн двинул к супермаркету Интер U. Туда было больше километра, что его только радовало. Такого человека, как он, прогулка по крохотному, самому спокойному во всем мире городку – где в принципе никогда ничего не происходило и уж тем более этой ночью – была сущим удовольствием и повергала в восторг. Немного захмелев, он шагал нетвердой поступью и бормотал под нос: «Бельпра, город, забывающийся сном с половины одиннадцатого вечера до семи утра!» И тихо посмеивался, кривя губы в пьяной, патетической ухмылке.
Открывая небольшие ворота своего дома и пытаясь при этом не шататься, он не увидел в окне гостиной свет. В это время Гвендолина обычно смотрела в темноте телевизор, от которого на стекле плясали стробоскопические, голубоватые отблески. Но только не сегодня. Анри вошел. Никого. Да, вечер явно выдался на славу. Он грузно опустился на кровать, стащил туфли, упираясь каблуками в ковер, и отправил их в полет через всю комнату. Тихо прыснул со смеху. Потом передумал, встал, поднял сначала одну туфлю, потом другую и поставил их под комод, не забыв выровнять носки, рядом с их собратьями. Развязал галстук, расстегнул рубашку, пару секунд посидел на краешке кровати, разглядывая стоявшие на полке безделушки, и со вздохом спросил себя, откуда они, по сути, могли взяться. Гвендолина заставила ее немалым количеством безвкусных статуэток, присовокупив к ним коллекцию небольших ваз с написанными на них изречениями и категоричными цитатами, описывающими идеальный образ жизни.
Но когда взор Анри упал на ящик для носков, всю его веселость как рукой сняло. Он открыл его, сунул внутрь руку, отодвинул в сторону несколько пар, схватил предмет своих поисков и вытащил небольшую шкатулочку, обитую выцветшим серым бархатом. Открыл ее, щелкнув пружиной, и забыл обо всем, любуясь двумя запонками из разных пар. Они казались совершенно одинаковыми кружочками, но на деле, если их внимательнее рассмотреть, одна была чуть больше другой. Обе позолоченные, но посередине первой красовался венок, увенчанный петухом в окружении копий и лавровых листьев, в то время как на второй был выбит орел с распростертыми крыльями. Так уж сложилось, что эти аксессуары Анри никогда не носил, хотя они и составляли его единственное сокровище.
Сокровище самое что ни на есть сентиментальное. Сами по себе эти две запонки на блошином рынке, куда жители Бельпра стаскивали с чердаков всякое барахло, могли уйти разве что за пару десятков франков. Но их, в виде единственного наследства, на пятнадцатую годовщину ему с торжественным видом подарил дед Жан Рей. Закурил сигару «Кафе-крем», открыл ящик огромного письменного стола и начал свой рассказ:
«Это случилось в 1940 году, малыш. Тебя, к счастью, те времена обошли стороной. Мне было 33 года, как говорят, возраст Иисуса Христа. Хотя, по сути, он в этом возрасте умер. Так или иначе, а выражение идиотское. Какая, на хрен, разница, а? В тридцать лет человеку тоже столько же, сколько в этом возрасте было Христу. Но ближе к делу. Я хотел рассказать тебе совсем о другом».
Анри, тем не менее, урок усвоил.
«Это было во время войны, вам должны были рассказывать о ней в школе. А вот я видел ее вживую. Ничего хорошего, можешь мне поверить. Из Бельпра я уехал в 1939 году в чине капитана. Хотя это ты и так знаешь, форму мою видел. На восточном фронте меня взяли в плен. Это тебе тоже известно.
Но вот остального я еще не рассказывал никому».
Сколько Анри себя помнил, с ним в жизни не делились секретом, который до этого, по выражению Жана Рея, «не рассказывали еще никому». Видя эту привилегию, он посчитал своим долгом еще больше навострить уши, без всякого труда удвоил внимание и стал слушать обожаемого деда, неизменно щедрого на всякие истории. Хотя на такое откровение даже надеяться не смел.
«Мы тогда стояли в Арденнах, – продолжал Жан Рей, – и подвергались ужасным бомбардировкам. Потом нас обошли немецкие танки. В кино ты, наверное, видел всяких гордецов, готовых ринуться врукопашную, и все такое прочее. На деле же все обстоит совсем иначе. Уверяю тебя, хорохориться там никому даже в голову не приходило, ничуть. А многие даже бежали бы к матушке, если бы в тот день набрались храбрости дезертировать.
Прошел слух, что враг пошел в наступление. А я хоть и был капитаном, но ровным счетом ничего об этом не знал. И не мог ничего ответить моим парням, когда они спрашивали меня, когда их убьют ради Франции. В какой-то момент за мной явился ординарец полковника, сказав, что тот хочет меня видеть. Я последовал за ним в штаб. Там меня действительно ждал полковник, звали его Жанти[1], хотя никакой доброты в нем даже в помине не было. Впрочем, неважно. «Рей, – сказал мне он, – пойдете в разведку. Обогнете расположение врага и посмотрите, цел ли Бергьерский мост. Послать самолет мы не можем, немцы повсюду понатыкали зениток». – «Слушаюсь», – ответил я, потому как ничего другого сказать не мог, хотя понятия не имел, где находится этот чертов мост, и отнюдь не горел желанием соваться волку в пасть».
Жан Рей вытащил сигару, выдохнув облако серого, едкого дыма, хотя Анри его запах нравился.
«В конце концов я двинул прямо, но перед линией фронта свернул в сторону, стараясь его обогнуть. Мне дали какую-то карту, но патрулей на этом клочке бумаги, как ты понимаешь, не отметили. Вышел из лагеря в четыре дня, но к полуночи все еще блуждал по лесу, пытаясь отыскать путь. Потом свернулся калачиком у подножия дерева и попытался уснуть. А когда проснулся на рассвете, холод, как ты догадываешься, был просто собачий. Я пошел дальше. Мост оказался всего в сотне метров от меня! Я внимательно к нему присмотрелся. Повсюду сновали немцы. Я притаился на ветке дерева. Мост стоял целехонек. Я спустился вниз, чуть не свернув себе шею, и той же дорогой отправился обратно в свой лагерь. Но определиться на местности в этом лесу было невозможно. По правде говоря, в значительной мере я двигался наугад, пользуясь компасом, который потом потерял, черт бы его побрал! Где и когда, понятия не имею, наверное, когда спускался с дерева. Как бы то ни было, но отличить один дуб от другого я не мог. Надеялся, что утром направление укажет солнце, но не знал, какое именно, потому как не мог вспомнить, в какой стороне оно встает. О чем говорить, мне тогда было очень…
В этом лесу я скитался весь день. До самого вечера. Потом решил сделать привал и поужинать тем, что осталось в вещмешке. Но едва успел сесть, как метрах в пятидесяти услышал хруст. Вытащил пистолет и стал ждать, сжимая в руке оружие. До этого еще ни разу никого не убил, но уговаривал себя не колебаться, говорил, что в этой ситуации либо он, либо я, и все такое. А потом увидел его. Франц! Ну дела! Вспоминая об этом, я понимаю, что мы вели себя как два придурка. Увидев у меня пушку, он поднял руки и застыл как вкопанный. Я тоже не двигался с места, но что еще хуже, ничего не говорил. Не знал что. Он – тоже капитан – обратился ко мне первым. На французском, с сильным немецким акцентом, но все-таки. Это его и спасло. «Я дезертир», – произнес он. По сути, это был не аргумент, но я все равно расслабился и велел ему убираться на все четыре стороны. Но когда он уже повернулся, подумал, что он может мне помочь. «Подожди! – сказал я. – Как насчет баш на баш, а? Ты, случайно, не знаешь, как мне выйти в расположение французских войск?»
Старик захохотал, будто услышав хорошую шутку. Потом дважды пыхнул сигарой и вновь удобнее устроился в кресле. Анри ждал продолжения и даже не думал смеяться. Это была одна из тех ситуаций, в которых ему ничуть не хотелось оказаться, потому как от нее за километр несло проблемами.
«Что ни говори, но когда я вспоминаю те времена, они кажутся мне на удивление странными. Наконец, он мне ответил. Сказал, что действительно знает, но туда далековато. А потом объяснил, как мне добраться до своих, не попав в лапы немецким патрулям. Я сначала запоминал, но когда он назвал четвертую деревню, бросил это дело, зная, что меня все равно сцапают. Потом сказал, что для верности запишу, на что он предложил проводить меня, потому как вернуться к бошам все равно не мог. Немного поколебавшись, я ответил: «Валяйте, черт бы вас побрал!» Потом велел сесть со мной, дал немного колбасы и хлеба. Он же вытащил флягу со шнапсом. Но недоверие между нами, что с моей, что с его стороны, до конца еще не исчезло. Тогда он предложил отложить в сторону пистолеты и ножи. Мы встали, нашли большую ветку в двух метрах над землей и в том месте, где она отходила от ствола, повесили всю нашу артиллерию. Словно заключили между собой перемирие, понимаешь?»
Анри тряхнул головой – главным образом для того, чтобы дед не делал долгих пауз.
«А потом опять сели. Можешь мне верить, можешь нет, но посмеялись потом мы вволю. Этот вечер, пожалуй, был одним из лучших в моей жизни. Мы хохотали с видом двух идиотов, которые оказались в арденнском лесу, не зная, что делать, а где-то недалеко грохотали пушки. Поделились рассказами о жизни и стране. В смысле каждый о своей. Я рассказал, что делал в Бельпра обувь, он поведал, что был энтомологом в Мюнхене, это Бавария. Изучал насекомых, понимаешь? Я сказал, что у него хорошая профессия. На что он ответил, что это скорее страстное увлечение – его семья так невероятно богата, что ему в жизни не было надобности работать. Тогда я сказал, что ему страшно повезло. Мы щедро угостились его шнапсом и здорово посмеялись. Думаю, каждому из нас пришла в голову мысль, что в других обстоятельствах мы могли бы стать хорошими приятелями, что от войны одни только беды и больше ничего. Так прошла добрая часть ночи. Потом мы, пьяные в стельку, завернулись в шинели и уснули, думая о том, как выбираться из всего этого дерьма и будет ли когда-то конец войне. Для таких пацанов, как ты, все очень просто, вы смотрите на эти события со стороны; для вас война закончилась в 1945 году, только и всего. Нам же казалось, что она будет длиться вечно, понимаешь?»
Жан опять пыхнул сигарой, прищурил глаза и посмотрел на внука – теперь уже серьезнее.
«Утром я проснулся от того, что мне заехали ногой в живот. Только не Франц, а эсэсовец в длинном, черном плаще и с черепом на фуражке. Лучи солнца, едва поднявшегося над горизонтом и пробивавшегося сквозь ветки, окружали его будто нимбом. На дать ни взять падший ангел, посланец дьявола. Клянусь тебе, такого страха, как тогда, я в жизни не испытывал. В руках он сжимал автомат, направив его на меня».
Анри откинулся на стуле. Жан устремил взор в потолок, будто пытаясь привести в нужный хронологический порядок свои старые воспоминания.
«Старина Франц, уже воспользовавшийся правом на пинок в грудь, стоял теперь спиной к дереву, а в его глазах – бог ты мой! – стоял такой страх, будто на него смотрела сама Старуха с косой. И можешь мне поверить, что так оно и было! А эсэсовец стоял перед нами и улыбался. Я увидел в нем садиста. Он что-то заорал по-немецки, но я все же понял, что ему больше нужен не я. Мы столкнулись с охотником на дезертиров. Он искал Франца. Но французского капитана тоже сожрет на завтрак с удовольствием.
Когда он приказал нам встать, мы подчинились. Бедняга Франц знал, что ему конец. Теперь его расстреляют – либо прямо на месте этот ворон, либо через пару дней его коллеги, сыграй он по правилам. У меня, по крайней мере, оставался небольшой шанс стать лишь военнопленным. Поскольку наручники у фашиста были только одни, он сковал ими нас с Францем – меня за правую руку, его за левую. А потом завопил: «Schnell! Вперед!» Мы пошли. И в этот момент мне на глаза попался он. Франц тоже его увидел – я перехватил его взгляд. Один из наших пистолетов свалился с дерева и теперь торчал из листвы рукояткой. Боже правый! Даже не подумав, я понарошку споткнулся о корень и растянулся, увлекая за собой в падении и Франца. Мы оба лежали на земле. Эсэсовец заорал по-немецки. Я специально упал на оружие, поэтому ворон ничего не заметил, тем более что на мне еще и лежал Франц. Потом схватил пистолет – левой рукой, хотя всегда был правшой. Немецкий капитан кивнул мне головой, резко откатился в сторону, и я выстрелил – как мог! Для эсэсовца это оказалось полной неожиданностью. Я выпустил ему в плечо две пули, одну за другой. Он упал и выпустил из рук автомат. Мы с Францем бросились на него – неуклюже из-за наручников. Франц схватил лежавшую рядом ветку и стал лупить его ею по голове. Я же держал ворона как мог. Наконец, его крики стихли и он больше не издавал ни звука».
Анри зачарованно смотрел на деда. В его взгляде явственно читались изумление, восхищение и ужас. Теперь перед ним был не милый, обожающий посмеяться старик, а сошедший с экрана киногерой.
«Немного ошарашенные произошедшим, мы замерли где-то на полминуты, напрягая слух и пытаясь понять, не подняли ли его дружки из-за всей этой возни тревогу. Однако все было тихо. Мы хоть и выглядели неважно, но все же в обнимку поднялись, обыскали у эсэсовца карманы и нашли ключ от наручников. О том, дышит он еще или уже нет, не знали и проверять ничего не стали. Думаю, что ни я, ни немецкий капитан не хотели отягощать свою совесть смертью другого человека, будь он даже трижды нацистом. Мы подтащили его к подножию дерева с торчавшими из-под земли корнями и там приковали. Потом забросали листвой и галопом понеслись прочь. Два километра пробежали, после чего перешли на шаг и топали весь день. Франц, как и обещал, дорогу нашел, и мы вышли в расположение французских войск. Я предложил проводить его к моему полковнику, который, вполне возможно, как-то решил бы его вопрос, но он решил не рисковать и сказал, что отправится к родственникам в Швейцарию, чтобы дождаться там окончания войны. Тем более что там водились интересовавшие его насекомые. Затем мы немного посмеялись, пожали друг другу руки, и я, дабы помочь ему выйти из затруднения, дал из своих денег несколько франков.
Но перед уходом Франц предложил мне что-то вроде сделки. Что ни говори, а с нами произошло нечто весьма важное и мы спасли друг другу жизнь. Поэтому, немного пораскинув мозгами, решили обменяться запонками, но не комплектом, а только по одной – поклялись, что это будет неким подобием пароля, причем не для нас самих, потому как мы друг друга и так знали, а для потомков. Вот так».
Жан Рей положил сигару в выемку пепельницы, медленно достал из ящичка коробочку, положил ее на стол и открыл. Наклонившись вперед, Анри увидел перед собой запонки из двух разных пар.
«Вот они, – продолжал он. – Если в один прекрасный день к тебе явится какой-нибудь немец, покажет точно такие же запонки и скажет, что они достались ему от отца, деда, дяди или друга – точный круг родных и знакомых мы устанавливать не стали – Франца Мюллера, ты в память о деде угостишь его глотком, чтобы он промочил горло, и поможешь чем только сможешь. Согласен?»
«Да, дед, клянусь тебе, я все сделаю как надо…» – очень хотел ответить Анри и вытянуться по стойке «Смирно!», но, ошеломленный и очарованный таким откровением, лишь пробормотал едва слышное «да-да».
Он так вытаращил глаза, что добрых пять минут ни разу не моргнул. Пережив столь неординарное событие, дед явно был герой.
– И ты ни разу не пытался отыскать Франца после войны?
– Отчего же, пытался! Не очень активно, но все-таки. Однако отыскать в Германии Франца Мюллера, мальчик мой, – то же самое что во Франции Пьера Мартена. Это не так-то просто. Да и потом, твоей бабушке, да упокоит Господь ее душу, совсем не нравились подобные истории. В довершение всего у меня и самого не было особого желания ворошить прошлое. Особенно войну. В той ситуации выбор был прост: либо он, либо мы… Но так или иначе мы бросили умирать в лесу живого человека. Доподлинно мне известно только одно: если в один прекрасный день Франц обратится ко мне за помощью, я расшибусь ради него в стельку. А он ради меня. И вот это, как ты понимаешь, просто замечательно».
Через три года Жан Рей умер во сне. Анри в одночасье понял, что такое смерть, но одновременно из его жизни ушла невероятная, легендарная история, единственная за весь короткий срок его земного существования. В итоге эти запонки он бережно хранил – как ради прекрасной, мрачной, легендарной истории, которая их окружала, так и в память о героическом деде.
Царапать машину, вечно лезть вперед, называть его Анриком, заныкивать почту, лохматить волосы, трепать за щеку – пусть себе. Он в ответ лишь обращал к небу взор и сжимал кулаки. Но вот запонок касаться не смей!
Вот почему в среду, через несколько дней после вечера в «Белой лошади», примерно в половине шестого Анри пришел в такое бешенство, пусть даже только в душе, обнаружив пропажу запонок. Один-одинешенек в доме, он без конца цедил сквозь зубы:
– Свинство! Свинство! Какое мерзкое свинство!
Вернувшись с работы, он тут же ринулся к ящику. А перед этим, вразрез со своими привычками, даже поддал шагу и расстояние до дома преодолел на три минуты меньше обычного. Ошибки быть не могло. Незадолго до этого, после обеда, Анри столкнулся у ксерокса с Людовиком Деле. Как всегда, когда к обоюдному сожалению, их пути пересекались в коридорах компании «Пибоди», они в знак приветствия лишь слегка кивнули друг другу и пробурчали положенное в таких случаях «бонжур». Когда в нос Анри ударили флюиды дешевого парфюма Людовика, тот поднес к голове руку, дабы убрать непослушную прядь, и на несколько мгновений – треть, а может, и четверть секунды – запястье Деле оказалось в поле его зрения. Ему показалось, что на манжете врага мелькнула его запонка (из французской пары). Он глазам своим не поверил.
Возвратившись на улицу Лавуар и констатировав пропажу шкатулочки с сокровищем, его разум, наверняка подстегнутый непривычно высоким кровяным давлением, сопровождавшимся массированным притоком кислорода в мозг, понесся размышлять семимильными шагами. Рассмотрев последние несколько дней под другим углом, Анри попытался воссоздать сценарий, приведший к драматичному исчезновению запонок. В то, что бесценный аксессуар украл забравшийся в дом вор, пусть даже сам Людовик Деле, при этом не тронув больше ничего другого, ему верилось с трудом. Но тогда кто? То ли сопоставив мысли, то ли прибегнув к логике финансиста, он вспомнил шутку Антуана о гипотетическом любовнике Гвендолины. А что если… Анри перерыл все вещи дражайшей жены и в одной из курток на вешалке в прихожей обнаружил записку следующего содержания: «Спасибо за милый подарок, он просто прелесть. До завтра, моя сладкая Печенюшка. Я заказал в «Кабачке» столик. Твой Людо». Благодаря этому витиеватому стилю пазл сложился без особого труда. Гвендолина спуталась с его единственным врагом; так могла поступить только особа самая что ни на есть извращенная. Хотя когда вся ненависть сосредоточена только на одном человеке, это все же лучше появления новых недругов. Впрочем, вопрос был совсем в другом. Он нашел причину своих бед – Гвендолину.
Анри сел в гостиной на диван, откинулся затылком на небольшое покрывало и устремил взор в подвесной потолок, намереваясь сначала успокоиться, а потом привести в порядок в голове мысли.
«Кабачок», «Кабачок», – думал он. Так назывался небольшой ресторанчик на берегу реки недалеко от Салон-сюр-Эвра. Ехать туда было километров двенадцать. Да, эти влюбленные не дураки. Только вот когда? «До завтра, моя сладкая Печенюшка». В этой куртке Гвендолина была вчера. А если тряпица сейчас здесь, значит, сегодня надела что-то другое. Стало быть, «завтра» на деле означает сегодня, так? Пожалуй, пожалуй… И что из этого? Нагрянуть туда? Застукать на горячем? Вырвать из манжет рубашки запонки? Устроить скандал?» Хоть в принципе все эти идеи и проносились у него в голове, мозг отвергал их сразу же после появления.
Все так же склонив голову, пылая растревоженным челом и дрожа от ярости всем телом, Анри услышал шум открываемой двери и характерный вздох, который, переступая порог, всегда издавала Гвендолина.
– Анри, дорогой?! Ты уже дома? Смажь как-нибудь петли на этой двери, она такая тяжеле-е-е-е-е-е-енная!
Тот, все еще ошеломленный сделанным открытием, придал лицу естественный вид, однако с такой силой стиснул зубы, что у него непроизвольно задрожали губы.
– Что?.. Да-да… Как-нибудь смажу.
И тут же умолк. Его голос переходил с низкого рокота на визг, лишенный всякой связности, а каждый произнесенный слог не соответствовал предыдущему.
– Что-то случилось? – с напускным беспокойством спросила Гвендолина, входя в гостиную и окидывая быстрым взглядом Анри, который к этому времени уже повернулся, уперся локтем в спинку дивана и теперь сидел почти прямо.
Как-то реагировать ему не пришлось, потому как она, не дожидаясь ответа, направилась по небольшому коридорчику в ванную и скрылась из виду. Но на ходу продолжала говорить, теперь уже гораздо громче:
– Ты не забыл, что этим вечером я иду к Мэгги? Я ведь тебе говорила, да? Говорила или нет?
– Да-да… – прошептал Анри.
И тут же перешел на крик и повторил:
– Да-да!
Ему явно изменило чувство меры.
– А почему это ты на меня кричишь?
– Я… Ничего я не кричу. Просто подумал, что ты закрыла за собой дверь в ванную. Да, ты мне действительно говорила.
На этот раз Гвендолина и в самом деле закрыла за собой дверь и через полчаса вышла с раскрашенным лицом – зелеными ресницами, фиолетовыми губами и оранжевыми щеками.
– Ладно, я пошла. А ты вечером, чтоб не терять время зря, смажь на двери петли! – сказала она и адресовала ему улыбку мнимого заговорщика.
Потом подхватила сумочку, накинула коротенькую куртенку и ушла.
Просидев в ошеломлении несколько секунд, Анри одним прыжком вскочил на ноги, а вторым оказался на кухне, в окно которой просматривались небольшая улочка на задах дома и перекресток. Сначала увидел стоявший на нем «супер 5», затем семенившую на каблучках Гвендолину. В машину она села через открытую дверцу со стороны пассажира. «Рено» взвизгнул шинами и рванул с места, подняв за собой в кильватере столб мелкой пыли. А попутно подтвердив все его догадки.
Чтобы Анри Рей потерял хладнокровие, надо было очень постараться. В подобное состояние в этом подлунном мире его могла привести единственно Гвендолина, если бы украла запонки и подарила их Деле. Именно так она, собственно, и поступила.
Анри не сводил с перекрестка глаз, хотя пыль улеглась уже добрых десять минут назад. Синаптические контакты в его мозгу никак не могли справиться с этими странными, неслыханными переходами от одного состояния к другому. Рефлексы ему больше не подчинялись, электрические посылы нейронов утратили всякое чувство направления и бесцельно блуждали в черепной коробке, не зная ни отправной точки, ни конечной цели. Если же смотреть со стороны, то Анри Рей стоял на цыпочках, опираясь сжатыми кулаками на край кухонной раковины, и невидящим взглядом смотрел в окно. Неподвижно, хотя и немного дрожа. Заори ему в этот момент прямо в ухо, схвати за плечи или попроси Фредди Меркьюри в черно-белом трико спеть арию «Пусть никто не спит» из оперы «Турандот», все было бы нипочем. Нервная система Анри Рея выключилась, и, чтобы вновь привести ее в действие, требовалось несколько минут.
Но вот в глубине глаз Анри опять затеплилась жизнь, в груди вновь застучало сердце, заработал спинной мозг, к мышцам и нервам вернулись основополагающие функции, чуть расслабились руки. Медленно приходя в себя, он опустился с цыпочек на всю ступню, навалился грудью на раковину, открыл воду и брызнул ею на лицо. Кухня, на его счастье, была оснащена современным оборудованием и все необходимые аксессуары находились прямо под рукой. Не чувствуя ног, лежа головой на краю раковины, он все же сумел схватить тряпку, нащупал за спиной стул, резким жестом повернул его к небольшому кухонному столику и рухнул.
Но всего через несколько мгновений Анри встал, готовый ринуться в бой. В противовес всем своим принципам налил и выпил кофе, хотя с самого начала, сделав первый глоток этого напитка в возрасте одиннадцати с половиной лет, твердо решил не вводить в организм кофеин после трех часов дня, чтобы тот вечером не мешал уснуть. Однако стрелки приближались к семи и Анри проглотил его практически без зазрений совести с таким видом, будто бросал вызов миру и жизни в целом.
Чуть успокоившись, он опять сел и принялся приводить в порядок мысли и события. Гвендолина отправилась в «Кабачок» со своим любовником – по случаю его единственным, а значит, и злейшим врагом. Да еще и подарила этому кретину Деле запонки, доставшиеся ему в наследство от деда. Они были на нем сегодня, он наверняка воспользуется ими и вечером во время ужина, по всей видимости, устроенного в честь какой-то годовщины. О том, чтобы действовать публично, естественно, не могло быть и речи. Гвендолину можно было уличить в краже и заставить ее вернуть запонки, но в споре между ними она в конечном счете могла одержать верх, а Анри знал себя достаточно и поэтому осознавал весьма существенный риск того, что под занавес ему самому придется принести извинения, а украшение ему все равно никто не отдаст. Нет, так не пойдет. Их надо будет вернуть не силой, так хитростью.
Впервые за много лет Анри Рей никак не мог уснуть. Его разум то впадал в гнев, то полыхал ненавистью, то вынашивал план. Он слышал, как возвратилась Гвендолина, сопровождая свое появление громкой, пьяной бормотней, а потом на слух определил, что она, сшибая углы, бесцельно побрела сначала на кухню, затем в ванную, потом вновь вернулась на кухню, зашла в гостиную, зачем-то подошла к входной двери и, наконец, прошла в спальню. После чего лихо вытянулась рядом с ним, еще немного поворчала и забылась сном, оглашая комнату раскатистым храпом.
На следующее утро Анри встал как обычно. Перед этим решил ничем не выдавать своих намерений и соответствующим образом действовать, не меняя ничего в своих привычках. Побрился. Принял душ. Причесался. Оделся. Позавтракал. Потом поцеловал Гвендолину в левую щечку и вскоре уже, по обыкновению, сидел у себя в кабинете, сосредоточившись на работе – или хотя бы пытаясь, – но при этом доводя до совершенства разработанный им план. Когда в кабинет нагрянули Аделаида и Жан-Марк, он покраснел, будто его застукали выплясывавшим голышом, да попутно еще пожевывавшим гроссбухи. Они же лишь хором крикнули ему «Привет, Анри» и, следуя повседневному ритуалу, захихикали в углу. Анри в ответ скороговоркой буркнул «бонжур», не отрывая взгляд от калькулятора, опасаясь, что стоит ему на них посмотреть, как они тут же догадаются, что он планирует крупную кражу со взломом.
А ведь речь шла именно о ней. Свою экспедицию Анри спланировал самым тщательным образом, собираясь вернуть запонки, чего бы ему это ни стоило. Планировка дома Людовика Деле была ему хорошо знакома – там долго жила давняя подруга его бабушки Бернадетт. Порой она приходила забрать его из школы, они шли к ней, и в ожидании родителей она угощала его пирогами с сушеной ванилью. Так или иначе, он знал, как открыть дверь в подвальном гараже, а оттуда попасть в коридор на первом этаже, в который выходили двери всех комнат небольшого домишки. А там уже можно будет обшарить пещеру этого примата и отыскать свое имущество.
Операцию он назначил на нынешний вечер. На чемпионат по боулингу между департаментами наверняка соберется половина Бельпра, в том числе Деле, капитан их команды (это уж обязательно), и Гвендолина, не пропускавшая ни одного происходящего в городке события.
Не в состоянии больше ломать комедию и изображать из себя сосредоточенного сотрудника, Анри встал и пошел прошвырнуться по коридорам «Пибоди». Проходя мимо кабинета директора, увидел его секретаршу Мари-Катрин и вежливо выслушал рассказ о ее семейных неурядицах. А когда выходил, столкнулся с Саломе – та тоже покраснела, они оба глупо улыбнулись, после чего он задал стрекача. Потом нарвался на Пьера Делепо, президента «Пибоди», который окидывал взглядом обувь каждого, кого перед собой видел. То оценивал мягкость кожи, то констатировал посредственность модели, но, пребывая в постоянном поиске идеальной обуви, искал ее, как и положено, на ногах собратьев. Однако порой эта особенность стоила ему пары секунд непреднамеренной толкотни, после чего он, не поднимая головы и не отрывая от земли глаз, опять в кого-нибудь врезался. Хорошо зная патрона, в «Пибоди» столкновений с ним избегали, порой в самый последний момент. Но мысли Анри были заняты другим, рефлекс не сработал, поэтому голова Пьера Делепо врезалась ему прямо в солнечное сплетение. Они синхронно рассыпались в извинениях, и каждый двинулся дальше по коридору своей дорогой. После чего Анри прошел мимо небольшого кафетерия и спустился в производственный цех. Сделал вид, что ему ничуть не мешает ни запах кожи, ни грохот резаков, и прогулялся между участками, в знак приветствия кивая направо и налево. Но вскоре заметил, что его провожают взглядами. По сути, на него смотрели почти все, потому как в цех он не спускался как минимум лет десять. Вот она, первая ошибка. Он нарушил привычки и в конечном счете привлек к себе внимание. Надо же быть таким идиотом! Анри быстро вернулся в кабинет и не вылезал оттуда вплоть до обеденного перерыва, прилежно занимаясь рутинными делами. Выставлять себя на всеобщее обозрение в такой день лучше не надо.
После обеда Анри испытывал одни огорчения. С ужасом обнаружил, что проделал только половину положенной за день работы. Эту заминку предстояло наверстать, ведь всякие задержки и проволочки, как известно, были ему ненавистны. Он был вынужден не раз и не два отдавать правой ноге мысленный приказ не дрожать под столом – это непроизвольное, раздражающее движение давало ему понять, что он, вопреки всем своим принципам, ею притоптывает. Но все же проявил терпение, не стал уходить домой ранее положенного часа, хотя, когда кабинет остался позади, помимо своей воли ускорил шаг – в точности как накануне, когда понял, что его жизнь разваливается на мелкие кусочки.
Гвендолины дома не было, она ушла к Мэгги, чтобы потом отправиться от нее прямо в боулинг. Так что подготовиться ему будет легче. Порывшись в ящичке жены, он нашел черные чулки, встал в холле перед зеркалом и натянул один на голову по самую шею. Однако ничего перед собой не увидел. Слишком темно. И слишком тесно. Анри отыскал другие, на этот раз телесного цвета, и проделал всю операцию еще раз. Так уже лучше. Эти пойдут. Найти черный свитер и брюки не составило никакого труда. Но ходить с туза и совершать ограбление в лакированных ботинках у него намерения не было. Почесав макушку, он залез в шкаф и через несколько минут выудил из его глубин старые кроссовки, которые в последний раз надевал на физкультуре в школе, и примерил их. Годится. Но поскольку до наступления ночи ему предстояло убить еще четыре, а то и пять часов, Анри взял черный крем и замазал им кроссовки, дабы довести до совершенства маскарад. Потом с головы до ног оделся, пару раз присел и проделал несколько упражнений на гибкость. Но в чулке чуть не задохнулся, поэтому сорвал его с головы и закашлялся. А когда отдышался, решил натянуть его только до кончика носа.
Он в полном облачении сел на диван с чулком в руке и застыл в ожидании. Ужинать не стал. А потом долго, неподвижно сидел, глядя перед собой невидящим взглядом, пока в черепушке устроили поединок инстинкт и разум. За их страшной баталией Анри наблюдал в качестве пассивного, глухого и слепого зрителя.
В конечном итоге верх, как это часто бывает, взял инстинкт, вероятно, благодаря своей яростной воинственности, не подвластной сдерживающей силе сомнений. Логические рассуждения пали под напором всплеска эмоций. Пора. В гостиной уже темнело. У Анри были все основания полагать, что Гвендолина придет домой не раньше двух часов – раньше она из своих ночных вылазок просто не возвращалась, – но от непредвиденных злополучных поворотов судьбы он больше гарантирован не был.
Ночь стояла безлунная, в темноте он едва видел ноги, но все же убедил себя, что будет благоразумнее не включать маленький карманный фонарик, дабы не навлечь подозрений какого-нибудь мучимого бессонницей соседа.
До дома Деле от улицы Лавуар было километра полтора – если чуть припустить рысцой, минут десять ходьбы. Сначала Анри неспешно шел, пока глаза не привыкли к темноте, потом прибавил шагу и двинулся быстрее – думал, получится тайком, а вышло гротескно. Скользя мимо кустарника, он слегка пригибался, к невысоким стенкам и живым изгородям прижимался чуть ли не вплотную и с большим запасом перепрыгивал через цветочные клумбы. Какой-нибудь подозрительный сосед, увидев такие его выкрутасы, наверняка с удивлением бы решил, что перед ним перебравший ниндзя, однако таковых в округе не было и в помине.
Подобным образом Анри пытался заглушить в душе тревогу. Эта ночная эскапада шла вразрез со всей его жизненной философией. Однако ему, так или иначе, надо было вернуть свое бесценное сокровище. «Вперед! Вперед!» – in petto[2] повторял он. «За деда!» Тот, вероятно, от него такого даже не ожидал.
Вскоре Анри оказался в тупике, заканчивавшемся небольшой площадью, вокруг которой выстроились три дома, в том числе и тот, в котором обитал Деле. Она носила то же название, что и улочка: Ла Таньер-де-Ренар[3]. Почему – в точности не знал никто, потому как лис в окрестностях никто не видел уже давным-давно. Эта мысль приходила в голову Анри и раньше, но теперь ему в особенности надо было сосредоточиться, чтобы не дрожать всем телом от адреналина и охватившей его тревоги. Буквально вжавшись в живую изгородь, окружавшую владения Деле, он прокрался к калитке. Оттуда по гравийной, чуть покатой дорожке можно было пройти к гаражу. Или же повернуть налево и воспользоваться небольшой каменной лестницей к входной двери, на подстриженной лужайке, чем-то похожей на ручей. По ходу заметим, что дверь эта была совершенно бесполезна, ведь большинство жителей Бельпра попадали домой через гараж, а парадный вход приберегали для торжественных ужинов и незнакомых гостей типа торговцев вразнос, мусорщиков и пожарных, обожающих продавать свои календари.
Но Анри в итоге выбрал гараж, зная все его секреты и лишь надеясь, что Людовик, отнюдь в них не посвященный, не стал менять замки покойной Бернадетт. В итоге он легкой, неслышной поступью в три шага на цыпочках добрался до раздвижной двери и весь съежился. Потом, будто в забытьи и выделяя каждой порой кожи пот, встал, заглянул внутрь в окошко правой створки, через которую как раз и входили в дом, и с облегчением увидел, что машины Деле на месте нет. Снаружи у дома она тоже не стояла, а раз так, то Деле точно куда-то уехал. Если замок никто не менял, запереть его на ключ, как правило, было нельзя. Зная точно, куда надо бить, Анри ударил плечом, стараясь не шуметь. Нет, надо сильнее. Бросив взгляд в скрывавшуюся за спиной ночь, он попробовал еще раз. Бац! На этот раз под напором его решительных действий замок уступил, и Анри, не справившись с импульсом, оказался на бетонном полу гаража Людовика Деле.
– Проще простого, – процедил он сквозь зубы с видом заправского взломщика из какого-нибудь американского фильма.
Потом попытался набраться храбрости, но окаменел, понимая, что после следующего шага возврата уже не будет.
После чего быстро встал, толкнул дверь и его лицо исказилось характерной гримасой человека, открывающего скрипящую петлями створку в надежде, что его никто не услышит, будто стиснутые зубы могут каким-то образом приглушить шум. Раздался негромкий скрежет.
Анри достал карманный фонарик, обвел его лучом помещение и кашлянул, когда в нос ударил запах горючего и масла. Дело в том, что Деле, парень рукастый, превратил гараж в мастерскую. Выстроившись строго по ранжиру, на стенах висели газовые ключи, клещи и отвертки, а чтобы после работы их не перепутать и вернуть на нужное место, для каждого имелась фетровая подкладка соответствующей формы. Разглядев дверь в дом, Анри рванулся к ней, но тут же замер на месте. В сложившейся ситуации, пожалуй, будет благоразумно устроить у входа в гараж ловушку – соорудить препятствие, которое Деле придется преодолеть, если он вернется домой, когда Анри будет шарить в его доме в поисках запонок.