Сторожевой службы станичный голова Акинфий Сусалов был крут и на расправу скор. И все же, как это ни странно, станичники почитали за великую милость заполучить от бывалого жителя порубежья добрую оплеуху, поскольку знали, что горячность и отходчивость у начальника сторожи шли рука об руку неразлучной парой – бывалоча, даст в морду, а потом и наградит по-царски: от себя, любимого, последний штоф водки оторвет, а напрасно обиженному поставит от всей своей бобыльей души.
Но ныне не то времечко было, чтобы глотку напрасно драть по пьяному делу да зенками без толку хлопать. Война на дворе. И ни какая-нибудь, а Ливонская, чтоб ей ни дна ни покрышки. А потому сидел станичный голова в земляном схроне под стволом могучего векового дуба и во все глаза следил за тремя неизвестными людишками, одетыми в польские кургузые жупаны да потертые лисьи шапки, пробиравшимися лесной тропой в направлении к пограничной крепости, носившей название гордой и зоркой птицы сокола.
Этих троих высмотрел самый молодой станичник из Сусаловской сторожи, звали которого Прошка Безверхий, недавно прибывший из Брянска на смену убиенному в одном из пограничных конфликтах с сопредельщиками седмицу назад Федору Волку. Так вот, этот-то Прошка прислал в станицу своего напарника Тимоху Рынду, чтобы тот все честно обсказал про подозрительных людишек самому голове и привел того с подмогой к секретному схрону под этим дубом – место, которое неизвестные ну никак миновать не могли, если шли самой короткой дорогой к Соколу.
– Вообще-то мы с Прошкой пятерых вооруженных людей углядели, – на самое ухо Акинфию молвил Тимоха, примостившийся рядом в схроне. – Да только, видать, двое других из этой пятерки окольной дорогой к крепости поперли. Из-за этого, небось, Прошка и не кажет здесь носа до сих пор. За ними, небось, приглядывает со стороны…
– Ось да небось! – съязвил голова, не повышая голоса, чтобы не быть услышанным чужаками. – А вот я ему в рыло!.. Рано этот хмырь на себя такую ответственную обузу взвалил, как самовольное принятие решений. Здесь все решения принимаю только я!
– А что с энтими будем учинять? – поинтересовался Тимоха, кивнув в сторону неизвестных людей, вышедших уже из лесу на поляну и теперь сторожко озиравшихся по сторонам.
– А этих, Тимоха, вязать треба! И чтоб не пикнули, пакостники! А затем на расспрос к главному воеводе Шеину тягать. Сдается мне, не зря эти людишки здесь околачиваются! Высматривают, вынюхивают…
– Вязать так вязать, – покладисто пробурчал Тимоха. – Мы с Сенькой да Булатом их быстро захомутаем…
Сказав так, Тимоха ужом выскользнул из схрона и, примостившись за стволом дуба в два обхвата, выглянул с другой стороны. Оттуда он подал рукой знак еще двоим служилым людям, укрывавшимся на другом краю поляны, куда как раз вышли неизвестные. После этого станичный голова и глазом не успел моргнуть, как его хлопцы набросились сзади на пришлых людей, вышибли из их рук кинжалы да стилеты и, повалив на землю, принялись умело вязать веревками по рукам и ногам.
– Откуда и куда путь держите? – поднявшись на ноги и приосанившись, спросил голова сторожи пленников.
– Пся крев! – услышал он в ответ от самого здоровенного пленника, обладавшего пышными черными усами, закрученными вверх.
– Не собачься! – Тимоха ударом сапога в бок несколько поубавил у усача гонору, добавив: – Не завирайся, когда с тобой говорит сам станичный голова!
– О, господин пулковник! – пролепетал второй пленник, косой да рябой детина, тоже не мелкого пошиба. – Мы очень рады такой приятной встрече. Мы готовы заплатить пану пулковнику столько, сколько он назначит, а потом любезно укажет нам верный путь к…
– Наш голова спроводит вашу честь и двух ваших «пшиятелей» куда надо! – перебил второго поляка Булат Столетов – станичник, на счету которого была чертова уйма поверженных врагов.
– Мы просто-напросто заблудились в этом темном лесу… Мы добрые люди и никого не трогаем… – продолжал юлить второй пленник, стараясь незаметно развязать руки.
– Иногда и ложь бывает во спасение, да не в вашем случае, господа-панове, – ухмыльнулся главный станичник, привычно расчесав черную бороду на две половины. – А ты, Булатка, истинную правду сказал. Надо их в крепость свести. А потому зови сюда коноводов, пущай грузят всех троих на коней. А в крепости им спрос учинят по полной форме!
…Чего больше всего на свете не любил станичный голова, так это пребывать в больших и малых крепостях. А уж в стольные грады его трудно было заманить даже сладким калачом. Все казалось ему, что нечем дышать в этих огороженных каменными или деревянными стенами смрадных поселениях. Совсем другое дело вольное житье где-нибудь на берегу лесной речушки без названия или озерка, в котором плещутся на малиновой зорьке пудовые караси, а в станичном лагере горит костер, на треноге булькает вкусное варево, от одного запаха которого даже сытый еще раз объестся. В таком месте и дышится легче, и никакой тебе начальственной указухи. Тут он сам всему голова и распорядитель пограничного уклада жизни.
И все же в последние годы, когда главным воеводой в крепости Сокол был поставлен окольничий Борис Васильевич Шеин, прибывший из самой первопрестольной, вольной жизни на здешней границе с Польским королевством как не бывало. Шеин требовал от станичного головы подробного доклада о делах на границе чуть ли не каждую седмицу, невзирая на церковные праздники. Конечно, тут он был в своем праве, потому-то Акинфий Сусалов и не перечил его прихотям, понимая, что и сам бы на его месте вел бы себя так же. Больше того, он всячески старался наладить станичную службу таким образом, чтобы главный воевода при случае замолвил бы доброе слово за старого служаку перед высокими чинами в окружении царя Иоанна Васильевича Грозного.
На этот раз кроме главного воеводы Сокола Шеина станичного голову Сусалова и его команду, привезших «языков» на допрос, встречал незнакомый Акинфию начальник. Это был толстый человек с жиденькой, нахально топорщившейся бороденкой клинышком, делавшей лицо азиатского типа еще более противным. По сравнению с ним главный воевода крепости казался малорослым мальчишкой, вызванным строгим отцом для битья за какие-то неведомые провинности.
– Это что?! Это кто?! – прорычал толстый начальник, аки лев могучий. – Почему связанные? Это кто, воры? – продолжал он чинить расспрос.
– Станичный голова сторожевой службы пленных доставил, – осторожно пояснил главный воевода, знавший окольничего Афанасия Курбановича Щенятина, как одного из самых подлейших интриганов при царском дворе и потому не желавшего хоть чем-нибудь его разозлить.
– Как звать-величать голову? – сменив гнев на милость, спросил Щенятин.
– Акинфий Сусалов, ваша милость, – представился станичный голова, низко кланяясь строгому начальнику.
– Хорош! Ты-то, голова, мне и нужен. Я послан сюда самим государем нашим Иваном Васильевичем для выяснения дел порубежных. Как там польские паны на той стороне не слишком колобродят? Сейчас ведь ранняя весна и если его величество польский король Стефан Баторий сызнова пожелает нам каверзы чинить, то ныне для этого самое подходящее время.
– А вот мы пленных-то и поспрошаем, – сказал главный воевода. – Станичный голова вовремя «языков» привез…
– Пленных в застенок пока, а с головой мне отдельно перемолвиться потребно, – распорядился Щенятин. – Давай-ка, голова, отойдем в сторонку…
– Как скажите, ваша милость, – перебросившись беспокойным взглядом с главным воеводой, ответил Акинфий, следуя за повернувшимся к нему спиной царским посланником.
Отойдя от ворот крепости, где и происходила встреча действующих лиц этой сцены, шагов на сто и присев на объемистое бревно, предназначенное для укрепления на крепостной стене лафета большой пушки, Щенятин строго глянул снизу вверх стоявшего навытяжку перед ним Сусалова.
– Говори без утайки, кого в измене подозреваешь? Мне надо знать имена всех, невзирая на должности и чины.
– О таковых не ведаю, – струхнув не в меру, пролепетал станичный голова, не боявшийся ни бога ни черта, но терявшийся перед большими чинами, как тот же школяр перед строгим ментором.
– А если поразмыслить? – настаивал Щенятин. – Ведь и среди твоих станичников, наверняка, найдутся людишки, которым не стоит верить. Лучше избавиться от них сейчас, прежде чем они переметнутся к врагу. Не верю я тем, кто всех вокруг себя только верными считает, не видя измены. Про князя Курбского слыхал? Он главным воеводой в пограничном городке-крепости Дерпте или Юрьеве, если по нашему, значился. К нему сам великий государь наш благоволения имел, а что вышло? Сбежал княже! Продался ливонцам, аки тать последний… Так вот, голова, смотри в оба! Если кого-то заподозришь, сразу сообщи мне. Я тут буду три дня. Сейчас тебя не задерживаю, зная твою занятость там… – царский посланник небрежно махнул рукой в сторону леса. – Но чтобы на третий день прибыл сюда с отчетом о всех злоумышленниках. Или ты сам, голова, попадешь в опалу. Это я тебе, как Бог свят, обещаю!
Акинфий, сообразив, что ему не удастся поговорить со своим непосредственным начальником Шеиным, откланялся и давай Бог ноги! Из крепостных ворот он выметнулся, как ошпаренный, нахлестывая коня плеткой изо всех сил. За ним поспешали сопровождавшие станичники. При этом Сусалов, как заведенный твердил себе под нос: «Ждала сова галку, а выждала палку» и «Ни праведнику венца, ни грешнику конца». А про себя думал о том, что сделать, чтобы больше не попадаться на глаза «дикому начальнику», как окрестил посланца царя станичный голова, переживший жуткие времена Малюты Скуратова и его «кромешников». И вот что он надумал: через три дня «дикий начальник» отъедет из Сокола, куда подальше, глядишь, и не придется станичному голове заниматься доносами на своих боевых побратимов…
Вечерние часы перед обычным обходом караулов на крепостных сооружениях главный воевода Сокола Шеин, сидя в своих не слишком шикарных апартаментах, состоявших из гостевой, там же и обеденной залы, рабочего кабинета и спальни, размышлял о том, как держать себя с вновь прибывшим посланником самого Грозного. Был тот известен ему своей неугомонностью в делах личного обогащения, хотя и без того имел от царских щедрот немало. В кормление ему отданы были помимо родовых поместий на Курской земле, еще и земли «украинные», в том числе и здесь, на Брянщине. Видно, хорошо службу нес Щенятин, если даже в гиблые времена опричнины ничего не потерял, а только преумножил. Что же тут удивляться? Наш пострел везде поспел… Успел дворянский сын вовремя записаться в опричники, а когда те впали в немилость царскую, сам же первым покаялся принародно на Красной площади и самолично принялся рубить головы своим бывшим сотоварищам налево и направо. Такие, как он, нигде и никогда не пропадут. Умеют устраиваться. Вот чего воевода Шеин о себе сказать не мог.
Все дело в том, что Шеины вели свою родословную от самого Мишки Прушанина, прибывшего в господин Великий Новгород из Пруссии аж в тринадцатом столетии. А он, как говорилось в преданиях, особым чинопочитанием не отличался, вольнолюбив был не в меру и резал правду-матку всем и каждому. А на Руси такие долго не заживаются…
О том, где и при каких обстоятельствах сгинул Прушанин, об этом родовые грамотки умалчивали. Известно было только то, что после него осталось несколько сыновей, но в историю попал только Василька Морозов, по прозвищу Шея, который числился уже «в седьмом колене» от Прушанина. Этот самый Шея и положил начало московской дворянской фамилии. И было у него, как в сказках сказывается, три сына – Юрий, Василий да Иван. Все трое состояли на службе у молодого тогда Ивана Грозного. Потом Шеиных, как и многих тогда дворянчиков взяла в оборот опричнина. Кто не успел встать под штандарты недоброй памяти Малюты Скуратова, тот опоздал, попав в опалу. Досталось и Шеиным, потерявшим в годы опричнины родовые поместья, чины и звания. Может, из-за всего этого и сам Борис – сын среднего брата Василия Шеина – не поднялся в чинах выше окольничего, совсем чуть-чуть не дотянув до желаемого чина «боярина».
Будучи честным служакой, Борис Шеин старался плохо не думать о царствующем Иоанне, но это не значит, что он мог объяснить самому себе все его поступки. Взять, к примеру, ту же опричнину, о которой теперь царь-государь и слышать не желал. А ведь был незабвенный 1571 год (здесь и далее по новому стилю), когда к Москве подошло войско крымского хана Девлет-Гирея. И что? Опричники, способные только убивать да грабить беззащитных людей, не смогли противостоять татарской орде. Царь Иван тогда потихоньку убрался из стольного града, предоставив драться за Москву, своим слугам верным. А Девлет-Гирей на приступ не пошел, просто поджог посад, отчего огонь спалил не только весь город, но даже перекинулся через кремлевские стены на сам детинец. Москва сгорела быстро, а сам Девлет-Гирей объявил своим «фирманом», что сжег город в отместку за Казань, взятую до того войсками Грозного.
Но этого было мало. На следующий год Девлет-Гирей снова обрушил свои полчища на Москву. Да только на этот раз получил отпор от воеводы князя Михаила Ивановича Воротынского, чье войско наголову разбило Девлет-Гирееву орду на подступах к Москве – у села Молоди, что под Серпуховом. И что же царь? Он за все отплатил князю Воротынскому полной мерой, приказав казнить его вместе с другими опричниками…
А уж то, что произошло в 1575 году, это Шеин вовсе отказывался понимать. А произошло вот что: Иоан Васильевич провозгласил великим князем крещеного татарского хана Симеона Бекбулатовича, а себе оставил скромную роль Московского князя… Даже Бог возмутился такому деянию, напустив в ту пору на русские земли моровое поветрие.
А еще велась затяжная Ливонская война, начавшаяся в январе 1558 года, которая требовала все новых жертв и денег. И теперь в 1579 году этой войне все еще не было видно ни конца ни края. Сидя в крепости на границе с враждебной Речью Посполитой, Шеин это особенно хорошо сознавал. Но он совсем не жаждал вновь угодить в «царские враги», а Щенятин своими наветами мог ему это устроить запросто.
«Неужели близок закат Руси? Или это только закат царствующей династии Рюриковичей? Самому Иоанну Васильевичу еще и пятидесяти лет нет от роду, а он смотрится, как столетний старец… Что же дальше будет с Русью и со всеми нами?» – невольно задавался этими страшными вопросами главный воевода, от которых мурашки бегали по спине, но не находил на них ответа.
Естественно, что ни с кем подобными мыслями поделиться Шеин не мог без того, чтобы тут же не услышать сакраментальную фразу: «Слово и дело!» А там началось бы такое, о чем лучше и не размышлять…
От тяжких дум Шеина отвлекло легкое покашливание слуги Ферапонта, тихо вошедшего в кабинет господина.
– Чего тебе, Ферапоша? – спросил окольничий, повернув вполоборота голову к входным дверям, где стоял слуга.
– Вас домогается один из пленников, которых нынче доставил сюда господин станичный голова. Хочет важное слово молвить.
– Это кто же из троих? – вставая из-за стола, спросил Шеин.
– А тот, что двоих поляков сопровождал.
– Так он русский, что ли?.. Я ему самолично голову с плеч снесу за предательство…
– Он хочет важное слово молвить, – настойчиво настаивал слуга.
– Ладно, послушаем, что он там наговорит. Но только ежели врать начнет, то пускай на себя пеняет…
В подвальных казематах крепости царила полутьма, и даже колеблющийся свет от зажженных факелов не мог до конца рассеять здешний мрак.
Шеин, сопровождаемый слугой Ферапонтом и двумя стрельцами, вошел в один из сырых тухлых подвалов, где находился пленник – высокий худой мужик, заросший до самых глаз густой рыжей бородищей.
– Ты русский? – сразу спросил Шеин, как только переступил порог камеры.
– Русский, – обреченно склонил голову пленник. – Токмо у врагов я оказался не по своей воли… Да и не это сейчас самое важное, господин воевода!..
– А что ты считаешь важным? То, что сопровождал исконных наших врагов к крепости русской?! – побагровев от ярости, закричал Шеин.
– Я бы все одно от них убег! Зарезал бы гадов, а сам к вам подался… – слезно запричитал пленник. – Я должен предупредить вас о большой силе, которую ведет на вас польский король Баторий. Его полчища в двух переходах от границы. А наша задача состояла в том, чтобы уточнить, какими силами располагают здешние крепости… Но и это не все! С нами находились еще двое поляков. Мы разделились на подходах к крепости. Те двое обязаны были проникнуть в саму крепость и снестись тут с верным им человеком. Он взорвет крепостную стену в указанном ими месте, чем поможет полякам быстрее овладеть Соколом.
– Ты можешь указать переметчика? – быстро спросил Шеин, пристально глядя в глаза пленнику.
– Я не знаю его, – выдержав взгляд воеводы, ответил тот.
– Но я знаю другое, для взрыва он использует зелье, способное все тут разнести вдребезги. Это зелье придумал немецкий мастер Штольц, у которого я какое-то время находился в услужении. Это средство поляки называют «дьявольский наряд» и похваляются, что с его помощью возьмут все крепости русские без большого труда… Этот самый Штольц – любимец короля Батория. Король для своего фаворита ни денег, ни людей не жалеет. Доверяет ему и надеется на его «дьявольский наряд»…
Пленник собирался продолжать свой рассказ, который очень заинтересовал воеводу, но тут в камеру вбежал запыхавшийся ратник из ополчения, срочно вызвавший Шеина на крепостные стены.
– Обожди здесь, я с тобой еще не закончил… – произнес главный воевода, вновь обращаясь к пленнику. – Если правду сказал, то ничего тебе не будет, так и знай. Ты мне еще очень даже пригодишься…
Поднявшись на стены крепости, Шеин встретил посланца от соседней пограничной станицы, который доложил о том, что видел неподалеку от крепости польских гусар, пытавшихся перебраться через пограничную речку. Они искали брод.
Это сообщение заставило Шеина на время забыть о пленном. Необходимо было срочно готовиться к отражению возможного нападения противника. И главный воевода отдал приказ, который сразу все изменил в тихой и сонной до того крепости, подняв на ноги весь гарнизон, состоявший из трех сотен городовых стрельцов и стольких же жителей самого города-крепости и его окрестностей, способных носить оружие.
Только к утру Шеин вспомнил о пленнике, с которым так и не закончил разговор. Но того, как оказалось, уже не было в живых. Еще ночью царский посланник Щенятин по-своему распорядился жизнью пленных, казнив их собственноручно. А потом, услышав о приближении войск Стефана Батория, решил поскорее отъехать из крепости, пока враги полностью не окружили ее. Перед отъездом он клятвенно пообещал прислать в Сокол подкрепление из соседних поселений. После этого Щенятина только и видели…
Прошка Безверхий по пятам крался за двумя поляками, отделившимися от других несколько часов назад. Они обошли небольшое лесное озеро, миновали глубокий овраг, склоны которого густо поросли кустарником, а по его дну весело журчал ручеек, готовый превратиться через день-другой в полноводный быстрый поток, как только хорошенько пригреет весеннее солнышко и растопит темные слежавшиеся пласты снега в лесу. Затем они укрылись в молодом ельнике на самом краю леса, откуда просматривались потемневшие от времени стены крепости. Там они просидели до тех пор, пока окончательно не стемнело.
«Что это они задумали?» – вертелось в голове Проньки, семнадцатилетнего молодца, впервые оказавшегося в одиночестве сразу против двух матерых врагов. А то, что эти двое поляков были врагами, Прошка нисколько не сомневался.
И хотя в порубежной станице он отслужил всего-то четыре месяца, кое-чему успел научиться у своих старших товарищей. Особенно многое он перенял у одного из самых уважаемых станичников, Булата Столетова. Впрочем, сам Прошка, что называется, был тоже не лыком шит, с детства он всерьез занимался охотничьим промыслом. Его отец Василий по прозвищу Медведь, учил сына метко стрелять и из лука, и из огнестрельного оружия, владеть копьем и ножом, читать следы на земле, оставленные разным зверьем и, конечно, самым опасным «зверем в человеческом обличье», как говаривал отец. Отца убили два года назад эти самые люди-звери, пришедшие с сопредельной стороны. И с тех пор поклялся Прошка и даже крест на том целовал, что ни один враг не уйдет от него безнаказанно.
Поляки зашевелились в своем укрытии, когда полностью стемнело. Прошка не столько увидел, сколько услышал, что враги двинулись к крепостным сооружениям. «Пора и мне за вами вдогонку», – подумал он.
Скинув с себя длинную белую рубаху, помогавшую скрытно передвигаться по еще заснеженному лесу, он остался в одежде черного цвета, спрятав рубаху у приметного пня, уцелевшего от сгоревшей ели, в которую угодила молния. После этого он двинулся за врагами.
Прошка все правильно рассчитал: земля у крепостной стены успела очиститься от снега и в своей черной одежде станичник мог продвигаться незаметно, даже несмотря на то, что усилившийся ветер разогнал темные тучи и на небе засиял полный диск луны и залединились-захороводили звезды вокруг нее, облив своим туманным серебристым светом все на земле.
Поляки между тем тихо приблизились к самой стене и, хотя Прошка не спускал с них глаз, неожиданно куда-то исчезли, словно провалились в преисподнюю.
– Что за чертовщина?.. – пробурчал себе под нос станичник. – Что же они невидимками обернулись, что ли? Прямо как в сказках бабки Пелагеи… Но в ее сказки я и в детстве не очень-то верил…
Подойдя поближе к тому месту, где исчезли поляки, он увидел довольно густой кустарник у самого подножья каменной стены. «Собачья роза, – припомнил название колючего кустарника Прошка, хорошо затвердивший уроки отца и бабки Пелагеи, рассказывавших ему о всякой травке, всяком кустике, произраставшем на родимой земле. – И где же тут можно спрятаться, хотел бы я знать?»
Он обошел кустарник кругом и обнаружил малозаметный лаз между кустарником и стеной. «Вот тебе на! – изумился станичник. – Как же его раньше-то никто не обнаружил?..»
Встав на колени, Прошка сначала просунул в лаз только голову, а потом, убедившись, что легко пролезет дальше, пополз вперед. Вскоре он очутился в подземном ходе, где пахло горелой паклей. «Все ясно, – сообразил Прошка. – Они здесь факелы разожгли и отправились прямиком внутрь крепости. Хитрецы! Да только и я пойду вслед за вами. Просто так вы от меня не отвяжетесь…»
Ощупывая руками мокрые холодные стены подземелья, Прошка на полусогнутых ногах, поминутно приседая, стал передвигаться вперед и пробирался так до тех пор, пока не увидел впереди два колеблющихся огонька, исходящих от горящих факелов. Поляки чего-то выжидали у выхода. Но вот огни погасли, значит, оба вышли из подземелья.
Прошка переместился к выходу и осторожно выглянул наружу. Лаз выходил прямо во двор какого-то невзрачного деревянного строения. До того он был прикрыт двумя бревнами, рядом с которыми были разбросаны поленья дров.
Прошка, оглядевшись вокруг, снова увидел тех, за кем следил с самого утра. Двое поляков стояли у дверей дома и о чем-то оживленно беседовали с полуодетым мужиком, державшим в руке горящую свечу. Еще через мгновение мужик раболепно поклонился новоявленным гостям и, посторонившись, пропустил их в дом. Затем, оглядевшись, и не обнаружив ничего подозрительного, захлопнул за собой дверь.
«Подожду пока они отсюда не выйдут!» – твердо решил про себя Прошка, поудобнее устраиваясь рядом с поленницей дров у подозрительного дома.
Через минут двадцать из дома вышел одетый хозяин и быстро зашагал к выходу со двора. А еще через полчаса он вернулся назад, но не один, за ним шел какой-то важный офицер, чин которого Прошка разглядеть так и не смог.
«А дело становится все интереснее…» – подумалось ему.
…Стрелеций сотник Федор Треплев мучился с похмелья. Весь прошлый день, свободный от служебных обязанностей, и всю последующую ночь он беспробудно пил с дружками в кабаке Кузьки Окорокова, отмечая именины своей пассии по имени Гражина. Та была полячкой и жила в старинном местечке Хелм, расположенном на самой границе, куда время от времени сотник наведывался, как бы по делам службы. Панна Гражина была вдовой, имела собственный дом на окраине городка, была белокура с высокой, привлекающей мужские взоры, грудью и не утоленной до конца жаждой большой любви, поскольку мужа она потеряла на первом году семейной жизни. Тот не вернулся из очередного похода на Русь, за что, любившая его до безумия Гражина, возненавидела всех «клятых москалей». Но для молодого статного стрелецкого сотника, постучавшегося однажды к ней в дом, Гражина сделала исключение, отдавшись ему прямо в прихожей без особых уговоров с его стороны. Правда, на это у нее была своя причина. И «причину» эту звали пан Збышек, который еще раньше предложил Гражине хорошие деньги за то, что она будет охмурять русских офицеров из ближних крепостей, передавая их затем в его руки.
А еще «начальные люди», как называли в стрелецком войске весь командный состав, начиная с головы (тысячного) и кончая сотниками, поднимали чарки за будущие успехи Треплева по службе, зная о том, что очень скоро его должны будут перевести в Московские полки. При этом сотник намекал: «Кое-кто желал бы видеть меня в самом Стремянном полку, при царской особе…» А ведь это была царская гвардия… Потому и выпили за это много раз.
Следующий день, проведенный на службе, сотник промучился от головной боли и невозможной сухости во рту, поэтому он был несказанно рад, когда к нему на квартиру прибежал хозяин кабака Окороков и сообщил радостную весть о том, что в отдельных покоях его забегаловки уже стол ломится от яств и хмельных медов и за этим столом его ждут не дождутся двое близких друзей.
Насчет «близких друзей» сотник пропустил мимо ушей, а вот о «хмельных медах» услышал сразу и с большим удовольствием. Поэтому оделся он так быстро, как не одевался даже по сигналу боевой трубы, зовущей в поход.
В кабачке за столом, уставленном кружками с хмельным и деревянными блюдами с разнообразной закуской, сотника поджидали двое незнакомцев.
– Мы от пана Збышека, – произнес невысокий поляк с глубоким шрамом на левой щеке, подливая водки в опустевший стаканчик сотника. При этом он незаметно сыпанул туда щепотку какого-то порошка, который сразу растворился в водке без следа.
– Не знаю никакого Збышека, – попробовал отпереться Федор от знакомства с «кузеном Збышеком», как называла его Гражина, но тут же прикусил язык, когда увидел, что второй поляк держит его на мушке длинной пистоли.
– Да нет же, панове, вы неправильно меня поняли, – сказал он, осушив и второй стаканчик с благодатным напитком.
– Я имел в виду, что…
– Пан сотник имел в виду, что мы должны были показать ему вот эту вещицу, – лукаво улыбнулся человек со шрамом, отчего лицо его стало походить на волчий оскал. Сказав это, он поднес к самым глазам Федора перстень с черным камнем, на котором был выбит крест.
– Это совсем другое дело, – успокоился сотник. – Да, я знаком с паном Збышеком. Что он просил мне передать?
– Ничего особенного. Всего-навсего два маленьких горшочка, запечатанных воском…
– И все? – поразился сотник, у которого даже глаза округлились от удивления.
– И… кое-что еще, – ответил человек со шрамом. – Надо будет закопать эти горшочки в двух местах, где мы укажем…
– Нет ничего проще, панове! – воскликнул Треплев. – Но за это я хочу получить…
– Вы за это получите! – перебил второй поляк, у которого в руке вместо пистоля появился теперь кожаный мешочек со звонко позвякивающими монетами. – Получите чистым золотом!
– О! – снова не удержался от восклицания сотник, протягивая руку за деньгами. – Это мне очень нужно, поскольку я здорово задолжал в местных кабаках. Вот Кузька не даст соврать…
– Должен, – подтвердил хозяин кабака, стоявший в дверях и охранявший покой гостей. – Много должен!
– Расчет произведем сразу после выполнения поручения пана Збышека, – убирая деньги за свой пояс, сказал второй поляк.
– Черт побери! – попробовал разыграть возмущение Треплев.
– Так мы не договаривались! Деньги мне были обещаны вперед. Это вам подтвердит даже пани Гражина, которая и познакомила меня с паном Збышеком…
– Обстоятельства изменились, золото вы получите только после выполнения задания, – твердо сказал человек со шрамом.
– Хорошо, – поморщившись, согласился сотник. – Где ваши дурацкие горшочки и куда их надо закопать?
Человек со шрамом осторожно вынул два маленьких, даже каких-то игрушечных горшочка, поставил на стол, а затем подвинул их поближе к Треплеву. Федор небрежно взял один из них, повертел перед собой, разглядывая со всех сторон, даже понюхал, но так ничего и не определив, резко со стуком поставил на стол. Больше всего в этот миг его поразило поведение поляков – один из них свалился со скамьи под стол, а второй – со шрамом – вскочил на ноги и еле сдержался, чтобы не сигануть в окно.
– Э… Эй!.. Пан сотник не понял!.. – переведя дыхание, заверещал человек со шрамом. – То есть бомбы! Очень сильные бомбы! Ими нельзя так глупо стучать по столу!..
– Хе! Бомбы… – недоверчиво хмыкнул Треплев. – Ну и хрен с ними, что они бомбы… Куда их прикажете бросить?
– Бросать не надо! – замахал сразу двумя руками человек со шрамом. – Одну закопайте рядом с самой большой пушкой у главных ворот, а вторую положите под сторожевую воротную башню.
– Что, и это все?
– Не забудьте только распечатать восковые пробки перед закладкой, – наставительно пояснил второй поляк, уже вылезший из-под стола.
– Мы встретимся завтра, после того как все будет кончено, – сказал человек со шрамом. И оба поляка исчезли с глаз сотника, как будто их никогда и не было.
Сотник, забрав таинственные горшочки, вышел из кабака и медленно, спотыкаясь на каждом шагу, поплелся домой. И тут что-то произошло с небом, с землей, со всем на свете. Что это было? Страшный сон или непонятная явь?.. Треплев отлично помнил, что сперва с небес опустилась тяжелая беспросветная тьма, словно господь Бог сомкнул свое всевидящее око и на мгновение задремал. Потом, разозлившись на себя за слабость, ОН метнул молнию, расколов тьму на две половинки и ударил своим громом-посохом по небесному своду. Гром прогремел такой силы, что Федору почудилось будто стоит он прямо под самым большим колоколом на звоннице храма Ивана Великого, а перед ним – уже головой Московского стрелецкого приказа – вышагивают его воины в красных, желтых да голубых кафтанах с белой перевязью через плечо и блестящими на солнце пищалями и бердышами в руках.
Но тут, как назло, разверзлись хляби небесные, превратив в одно мгновение небрежно накинутый на плечи Федора форменный кафтан в мокрую тряпку. Но весь этот Божий гнев прошел мимо сознания Треплева, поскольку мыслями он был уже не в стольном граде, а совсем в ином месте, созерцая картину прекрасного пруда с белыми лилиями на зеркальной глади, а на его живописном берегу обнаженную панну такой красоты, что ни в сказке сказать, ни пером описать…
А обезумевшая явь все пыталась достучаться до сознания Федора новыми раскатами грома. Только бесполезно. Он стоял, не понимая, где находится, на том или все еще на этом свете. Ему даже поблазнилось, что он сам себе приснился и вся его жизнь лишь мотылек-однодневка, попавший в клюв ночной птицы.
Все эти видения были вызваны каким-то сильнодействующим наркотиком, добавленным в выпивку. На самом же деле над крепостью просто прогремела первая весенняя гроза, как и положено, с молниями, громом и проливным дождем.
Сам же сотник, все еще плохо соображая, что он делает, направился к крепостной воротной башне…
Действие наркотика стало ослабевать только часа через два. Что делал за все это время Федор Треплев? Хотел бы он сам это знать! Но в его памяти постепенно стали всплывать все его действия, которые он посчитал плодом пьяного воображения. По-настоящему «протрезвел» он только ранним утром у своего дома. А окончательно восстановить память ему удалось только после покушения на его собственную жизнь.
А произошло это следующим образом. Какой-то человек со шрамом на лице подошел вплотную к Федору, проговорив:
– Ты сделал все правильно! Теперь получи расчет! Но вместо денег ты получишь вот это!..
Сотник увидел, что в руке человека со шрамом блеснуло узкое длинное лезвие, нацеленное ему в живот. В следующий миг Федор каким-то невероятным движением перехватил кисть правой руки злоумышленника и, резко крутанув ее, направил острие прямо в сердце своего несостоявшегося убийцы. Одного сильного удара хватило на то, чтобы человек со шрамом умер на месте, не издав даже стона. Но это был еще не конец…
Выстрел, раздавшийся в тот миг, когда труп первого врага упал к ногам сотника, заставил его быстро повернуть голову в ту сторону, откуда стреляли. Только после этого он почувствовал боль в левом ухе, мочку которого оторвала пуля. В нескольких саженях от себя он заметил второго убийцу, который отшвырнув разряженное оружие, целился в него из другой пистоли, точно такой же, как и первая. Но выстрелить вторично поляк не успел, кто-то другой, одетый во все черное, метко метнул в стрелка нож, воткнувшийся тому прямо в шею. Уронив из сразу ослабевших рук оружие, поляк открыл рот, из которого пенной струей ударила алая кровь. Только после этого убитый враг опустился сперва на колени, а потом завалился навзничь, неудобно скорчившись на земле.
– Ты кто? – крикнул Федор тому, кто спас ему жизнь, но того уже и след простыл.
– Поблазнилось… – прошептал сотник. – Больше я не пью! – клятвенно пообещал самому себе Треплев и, переступив через труп врага, поплелся к дому…
Вот только как следует выспаться после всех ночных треволнений ему так и не удалось, поскольку в крепости сыграли боевую тревогу.
Стражник, опираясь на древко пики, дремал у повозки, в которой, крепко связанные, лежали двое русских пленников. Стражнику грезилось, что он находится в родном местечке Ополе на реке Одре, откуда совсем недавно отправился вместе со своим хозяином паном Тригубским в войско короля Стефана Батория.
Пан Тригубский год назад имел глупость жениться на красавице паненке из Вроцлава. Так вот эта самая панночка, ни дна ей ни покрышки, пустила по ветру все немалое состояние мужа. Но бедный пан Тригубский ничего не мог с собой поделать, одаривая любимую супругу всем, что только могло прийти в ее хорошенькую головку. Захочется ей, бывало, новые роскошные платья, как у панны Вожликовой из соседского дома, пожалуйста! Захочется ей приобрести самые дорогие бриллианты, чтобы блистать на балу польских магнатов в том же Вроцлаве, опять же, получите, сколь душеньке угодно!.. Но это же черт знает что! Езус Мария, даже противно…
И чем дальше, тем больше. Вознамерилась светлая пани показать свои прелести при королевском дворе. И что же? Опять пан Тригубский, как последний осел, повез ее в Варшаву. А там, сообразив, что все его богатства улетучились в мгновение ока, пообещал любимой женщине, что возродит семейное благосостояние путем участия в походе на восточные земли, населенные сплошь разными иноверцами. Вот и всех своих слуг, кто только мог держать оружие в руках, пан Тригубский поставил в строй, сказав: «Все мы – дети Господа Бога! Все мы – подданные великого государя, являющегося наместником Господа Бога на земле. Это даже папа римский утверждает! А раз так, то мы все вместе разорим клятых московитян! Не зря же король Стефан Баторий призывает нас, своих верных шляхтичей, под свою правую руку. И мы, все как один, встанем стеной!..»
Вспомнить, что дальше изволил говорить ясный пан, слуга так и не успел, поскольку в горло ему вонзилась короткая арбалетная стрела, и он ни о чем уже больше думать не мог…
А во временном военном лагере, размещенном на берегу небольшой пограничной речушки, собиралась тем временем вся польская знать, пожелавшая вместе со своим королем «прогуляться огнем и мечом по Руси Великой».
Сам король Стефан Баторий не выходил из своего цветастого шатра, подаренного каким-то мусульманским султаном. Его величество возлежал на мягких подушках, постанывая от болей в животе. Между стонами он то и дело проклинал своего главного виночерпия француза Ла Форта.
– Ты во всем виноват! – говорил «круль всея Речи Посполитой», стараясь придать собственным усам воинственное выражение, с каким обычно изображали его на портретах. – Почему ты не остановил меня после тринадцатой смены блюд? Злодей! Ты же знаешь, что я привык после тринадцатой смены передохнуть, приняв в уединении рвотный корень…
– Ваше величество так увлеклось паштетом из гусиной печени, что я не посмел… – лепетал француз, поминутно кланяясь и приседая.
– Перестань дергаться, как паяц, я этого терпеть не могу! – вскричал Баторий, запустив в виночерпия серебряным ковшом для мытья рук. – И позови сюда придворного лекаря. Видишь, как я страдаю?.. Ты еще здесь, несносный фигляр?!
Ловко поймав на лету ковш, виночерпий спрятал его за спину и, как ни в чем не бывало, сказал:
– Осмелюсь напомнить вашему величеству, что придворного лекаря по вашему приказу казнили за три дня до похода…
– Ах да! – тяжело вздохнул Баторий, но тут же озлобился еще больше, прокричав: – Негодные слуги! Вы до сих пор не подыскали достойной замены?!
– Как же, ваше величество, как же! Замена найдена и уже прибыла, – снова запрыгал на месте, как нетерпеливый козел, виночерпий. – И это, смею уверить, светило медицины ваши верные слуги выписали прямо из Парижа!
– Что?! Опять франк?! – взревел Баторий. – Вас и так при моем дворе больше, чем собак в моей псовой своре! Какого дьявола?..
– Не извольте беспокоиться, ваше величество, – закатив глаза к небу, торжественно произнес Ла Форт. – Это сам мсье Делиже! Тот самый Делиже, который верой и правдой служил королю Франции Генриху Второму.
– Генрих Второй покинул этот мир девятнадцать лет назад, – скептически заметил Баторий. – Тогда ему не исполнилось и восемнадцати лет от роду. А как его хоронили, как хоронили! Бедняга Генрих! Его похоронил за свой счет дряхлый изгнанник, служивший еще Карлу Восьмому, которого звали, кажется… Ох, эти мне франкские имена!
– Таннегюи дю Шатель, – напомнил главный виночерпий польского короля. – В последний путь короля Генриха провожали всего два дворянина, незрячий епископ Санлисский да несколько верных слуг, среди которых находился и мэтр Делиже. Именно он, мэтр Делиже, ваше величество, определил, что король Франции был отравлен…
– Да?.. Это делает ему честь, – ехидно заметил Баторий, но тут же снова скрючился от боли. – Черт побери! Так может, и я отравлен, как мой брат король Генрих?.. Это ужасно! Скорее зови сюда нового лекаря. Я позволю ему себя осмотреть…
После визита мэтра Делиже и его целебных микстур королю Польши стало значительно лучше, и он даже соизволил вспомнить о том, что собирался этим утром повеселиться сам, а заодно развлечь своих знатных магнатов.
Король дважды хлопнул в ладоши, вызывая к себе распорядителя празднеств дворянина Стаса Порского, носившего высокий придворный чин подчашия.
– Все ли готово для казни тех врагов, что взяты в плен нашими доблестными гусарами при вчерашней разведке на том берегу реки? – поинтересовался он у подчашия.
– Все готово, ваше величество! – кивнул Порский.
– Так поезжай и привези пленных к месту казни. Я уже придумал, как их казнить. Каждого из них мы привяжем по отдельности к четверкам лошадей за руки и за ноги, а потом… Хоп! И наши лошади их четвертуют…
– Слушаюсь, ваше величество! – И подчаший исчез с глаз своего владыки.
А в это время у шатра короля собрались самые родовитые польские дворяне числом двенадцать. Все они занимали высокое положение в сборном войске Батория, состоявшее в основном из иностранных наемников. На их мужество и ратное мастерство король польский и возлагал большие надежды, собираясь в очередной поход на русскую землю. Потому-то король вышел к своим маршалкам, чтобы лично приветствовать и еще больше укрепить боевой дух, который и без того прямо так и рвался наружу из польских мундиров и доспехов.
При появлении короля все шляхтичи, как один, обнажили сабли и, подняв вверх, трижды ими отсалютовали, приветствуя таким образом своего самого главного военачальника.
– Мои верные рыцари! – начал свою речь Стефан Баторий.
– Завтра мы двинемся в поход, и вас ждут героические подвиги во славу нашей католической церкви, всех ее святых и самого господа нашего Иисуса Христа. А сейчас я желаю, чтобы все вы немного развлеклись, посмотрев на то, как наши боевые кони разорвут на части двоих пленных, один из которых, как мне сказали, носит большой чин в русском войске – станичного головы.
– Вот эту «голову» и надо отделить от туловища! – пошутил пан Ястребовский, напомнив этим королю, что именно он во главе сотни гусар захватил пленных.
– Пан Ястребовский герой дня! Это он захватил станичного голову и его помощника, – сообщил всем король, обратив завистливое внимание других маршалков на своего ясновельможного соратника. – При захвате этих пленных была славная сеча. Пан Ястребовский потерял в бою с русскими станичниками половину своих гусар… Сейчас, ясные паны, привезут этих пленных и тогда мы сможем лицезреть муки этих недостойных защитников чуждой нам веры, в которой крестятся справа налево и молятся на раскрашенные доски, называя их иконами…
В этот момент к королю почтительно приблизился подчаший Порский и о чем-то тихо сказал Баторию.
– Панове, – озвучил известие король, – казнь немного задерживается из-за того, что до сих пор в лагерь не доставлены пленники, но… Нас желает развлечь герр Штольц! Тем, кто незнаком с герром Штольцем, сообщаю, что он взялся обеспечить наше славное воинство невиданным пушечным зельем, обладающим большой разрушительной силой. Герр Штольц!..
Перед шляхтичами, как чертик из табакерки, выскочил лысый коротышка на кривых ножках, одетый в цветные одежды, хорошо гармонирующие с расцветкой королевского шатра. Этот человечек больше походил на странствующего актера, чем на серьезного изобретателя.
– Вот наше новое приобретение – мастер по созданию пушечного наряда! – объявил Баторий, представляя раскланивающегося во все стороны германца, в котором не было ничего величавого, гордого, что могло прийтись по нраву спесивым польским дворянам, поэтому все они весьма небрежно поприветствовали «новое королевское приобретение». Уж эти ясновельможные паны превосходно знали, чем заканчивали многие королевские фавориты, состоявшие в основном из иностранцев-авантюристов. Обычно все они кончали плохо, при первом же неудовольствии государя оказываясь на эшафоте.
– Мы испытаем новое пороховое зелье на первой же крепостишке русских, – продолжал король. – Она носит название Сокол. Ну и ладно! Если мои доблестные шляхтичи сами не смогут взять крепостные стены Сокола с наскока, то я воспользуюсь изобретением герра Штольца. Но это только в том случае, если доблестные гусары пана Ястребовского и другие жолнежи не заклюют эту «птаху»-крепость насмерть с первой попытки. Не так ли, пан Ястребовский?..
– Ваше величество! Для нас, высокородных польских рыцарей, нет ничего невозможного. А что касается герра Штольца… Германцы нам не указ. К тому же, заметьте, ваше величество, герра Штольца не приняли всерьез сами германцы. Его обвинили в колдовстве и изгнали из германских владений.
– Подождем, – сказал Баторий. – Завтрашнее сражение покажет, на что способен наш маленький Гансик и его пушечное зелье. А пока… Где же пленные? Сколько мы должны еще томиться в ожидании?..
К королю снова подбежал подчаший Порский, взволнованный до крайности.
– Что?! – выслушав его, вскричал король. – Как так сбежали?! Езус Мария! Это плохое начало для нашего похода…
– Что случилось, ваше королевское величество? – осмелился задать вопрос пан Ястребовский.
– Обоих русских пленных отбил большой казачий отряд, – пояснил король и тут же гневно воскликнул: – Я повелеваю, немедленно наказать всех виновных!..
– Они уже достаточно наказаны, ваше величество, – дерзко ответил подчаший. – Все, кто охранял пленных, перебиты казаками.
– Подробности! – потребовали шляхтичи.
– Пленных отбили перед тем, как их повезли в наш лагерь, – рассказал Стас Порский. – И особо злодейничал там некий казак по имени Булат. Он насмерть зарубил пятерых стражников, а пану полковнику Студенецкому прострелил голову. Он вот-вот кончится…
– Это плохое предзнаменование в самом начале похода, – повторил Баторий, который страдал от излишнего суеверия.
– Ничего, ваше величество, – постарался успокоить короля пан Ястребовский. – В завтрашнем сражении мы докажем, что первая неудача станет последней и мы заставим этих схизматиков умыться кровью!
– Приказываю готовиться к походу! – повелительно произнес король. – Мы выступаем с первыми лучами солнца. Пусть враг трепещет! – А в конце краткой зажигательной речи он добавил: – Вот там-то мы и позабавимся…
Ганс Штольц не мог в эту ночь заснуть, как ни старался. Ворочаясь на жесткой походной постели, сделанной еще Германом Штольцем – его отцом – Ганс злобно размышлял о том, как завтра он сумеет поставить на место всю эту польскую сволочь, а особенно пана Ястребовского, который так унизил его достоинство перед королем. «Но ничего, ничего, – говорил самому себе Ганс, – все вы, ничтожные дворянчики, возвысившиеся только благодаря своему высокородию, еще будете заискивать передо мной, искать моего покровительства. Будет время, когда я посмеюсь над вашими спесивостью и гонором. Да, мне самому пришлось пробиваться в этой непростой жизни, добиваясь признания у сильных мира сего своих гениальных способностей в области химических наук, которые бы ровным счетом ничего не стоили без финансовой поддержки со стороны. Так что ж с того! Я знаю и умею делать то, о чем все эти дворянчики даже мечтать не могут. И завтра они в этом убедятся…»
Затем Гансу припомнился отец, лежащий на смертном одре. Умирая, он молвил: «Я вспомнил! Этот кабак назывался “Осетровый бок”. Запомни, сын, хорошенько!..» И это были его последние слова. Отца не стало. Но после этого Ганс часто сидел в тиши своей лаборатории, припоминая каждое слово отца с тех пор, как его привезли израненного и изможденного из самого последнего его торгового вояжа в дальние страны.
Дело в том, что Герман Штольц являлся удачливым негоциантом, сумевшим скопить на своих торговых операциях солидный капитал. Но ученые занятия сына стоили слишком дорого и поэтому мошна Штольца-старшего довольно быстро истощилась. Отец даже попенял на это сыну, сказав: «Твоя сестра Гретхен вместе с приданым, отданным мною за нее ее мужу аптекарю герру Норду, обошлась мне куда дешевле, чем я потратил на твое обучение в Гейдельбергском университете и на создание твоей лаборатории. Так я могу лишиться всего нажитого капитала…»
Чтобы поправить свои дела, Герман Штольц вместе с другими негоциантами в складчину зафрахтовал корабль и, наполнив его всяческими товарами, отплыл в дальние страны. Вернулся он, как уже упоминалось, израненным и без средств. Тогда-то он и поведал сыну печальную историю о том, как их корабль взяло на абордаж пиратское судно, как самого Германа продали в рабство к арабскому султану, и как он сумел бежать с несколькими товарищами по несчастью. Потом все они долго скитались по смертельно опасной пустыне. Там-то отец и нашел «камень первозданного огня», которому поклонялись немногочисленные аборигены, знавшие об его уникальных свойствах. Этот таинственный камень после измельчения в порошок приобретал страшную разрушительную силу. Он порождал священный огонь, который воспламенял даже камни и затухал только тогда, когда одна волна огня встречалась с другой, вызывая страшной силы взрыв…
– Я хранил этот «камень первозданного огня», как зеницу ока, – рассказывал отец. – Не расставался с ним ни днем ни ночью, зная, что ты, мой сын, сумеешь изучить его свойства и найти ему достойное применение в создании нового оружия. Так продолжалось до тех пор, пока я не оказался в заснеженной Московии. Там на нас, торговых гостей, снова напали разбойники, обобравшие нас до нитки. Поскольку у меня взять было нечего, то я отделался только ударом дубины по голове… Очнулся я в кабаке под названием «Жареный каплун». Хозяин этого заведения подобрал меня на большой дороге, собираясь сделать из меня слугу, если я выживу. Он держал меня в холодном погребе, где хранились съестные припасы и бочки с медовухой, которая оказалась столь целительной, что уже через десять дней я почувствовал себя довольно сносно. Однако я даже вида не подал, что мне лучше, зная подлый нрав кабатчика, который сразу бы нагрузил меня самой грязной и непосильной работой… Однажды ему надоело ждать, он спустился в погреб и, попинав меня ногами, приказал своим слугам выкинуть меня на ту же дорогу, где и подобрал, но сперва тщательно обыскал все мои более чем скромные пожитки. Тогда-то я и порадовался, что успел закопать «камень первозданного огня» в землю в самом дальнем конце погреба, где стояли бочки с соленьями… Как я после всего этого добрался до родного дома? Лучше и не спрашивай. Мне помогли дорогие наши соотечественники, возвращавшиеся после службы у царя Иоанна Васильевича на родину. Они-то и доставили меня до самого порога нашего дома. Но меня очень беспокоит судьба того священного камня диких пустынников! Он все еще лежит в том же придорожном кабаке, дожидаясь того, кто отыщет, а затем раскроет все его тайны. Поверь мне, старому пройдохе Герману, такой человек сможет сильно обогатиться… А кабак находится в городке Соколихино… Или Соколово… Или Сокол… Честное слово, я не запомнил точного названия, поскольку пребывал в полубредовом состоянии. Помню только, что городок этот стоит на Брянской земле…
Так говорил отец, но перед самой смертью он вспомнил точное название того кабака – «Осетровый бок». Да, именно так он назывался и это Ганс запомнил на всю жизнь.
«Значит, Сокол перед нами, – подумал Ганс Штольц, засыпая. – Завтра же я окажусь в этом городке, отыщу там корчму “Осетровый бок”, если, конечно, она там имеется, и тогда…» Что будет после, Ганс не додумал, поскольку его разум объял всепобеждающий сон.
Когда с двумя польскими лазутчиками было покончено, станичник Прошка Безверхий даже и не помыслил о том, чтобы бросить крепость Сокол на произвол судьбы. Он видел, что сделал стрелецкий сотник, имени которого не знал, прекрасно понял, действия его были каким-то образом связаны с появлением в городе-крепости врагов и направлены во вред Соколу, а потому просто обязан был предупредить обо всем главного воеводу. «А там уж, – думал Прошка, – пусть сами разбираются с подлым предателем-переметчиком, а мое дело – сторона. Я уйду к своим станичникам. Голова Сусалов итак, поди, злобится на меня за то, что не подаю о себе вестей…»
Проникнуть к главному воеводе Сокола оказалось не так-то просто. Приземистое одноэтажное сооружение, находившееся рядом с центральным крепостным бастионом, неусыпно охранялось днем и ночью. Именно там находилась штаб-квартира главного воеводы Шеина.
Облазив всю прилегающую к дому территорию, Прошка совсем уж было отчаялся повидаться с полновластным хозяином Сокола, поскольку пробраться незамеченным мимо глазастых стрельцов было слишком трудно. Тогда он решил действовать в открытую и обратился к тому из служилых людей, кто менял часовых на постах. Это был стрелецкий десятник Петро Малой – толстощекий крепыш с седой бородой, хорошо знавший свою службу и потому посчитавший просьбу «сопливого станичника» о встрече с самим грозным воеводой вредной блажью и ничем большим.
– Службы не ведаешь, молокосос! Как это можно, взять и явиться пред очи нашего батюшки воеводы без его на то ведома и доброй воли?.. Совсем от рук отбилась молодежь! Так и норовит поперед батьки в пекло! И не думай, и не мечтай. Все должно делать, как требуется. Ты сперва обо всех своих глупостях голове Сусалову доложи, а тот, будет на то крайняя нужда, снесется с помощниками воеводы. Уж голова-то знает, с кем надо снестись в таких случаях… А сам даже не мечтай!.. Эй, станичник, ты где?.. Вот, дьяволенок, исчез, как нечистая сила после крестного знаменья…
Прошка в самом деле постарался ускользнуть с глаз зануды-десятника, воспользовавшись тем, что тот чуть отвлекся на своих сторожей. Устав слушать поучения старого стрельца, станичник спрятался от него за башенкой бастиона, а затем смело сиганул с верхней площадки вниз, угодив в крохотный садик заднего двора дома Шеина. Но скрыться совсем там ему не удалось. К своему несчастью, или наоборот, оказавшись внизу, Прошка нечаянно толкнул слугу Ферапонта, который копался в маленьком огородике – его любимом месте.
Так вот, от неожиданности Ферапонт даже голос потерял.
– Вор!.. просипел он, хватая Прошку за пояс. – Держи вора…
– Дядя Ферапонт?! – удивленно воскликнул Прошка, распознавший в своем поимщике человека, с которым познакомился этой зимой на городском торжище, где покупал для станичников необходимые пожитки.
– Ге! Ты кто, такой прыткий, будешь? – не признал его Ферапонт.
– «Поетчи горшку ехать в дорогу», – произнес Прошка и тихо рассмеялся.
Тут только до Ферапонта дошло, кто перед ним стоит.
– Ха, Прошка! Сукин сын! – обрадовался он. – Запомнил, стало быть, мою присказку?
– А то? Я как сейчас помню круглую рожу того прижимистого купца-татарина, с которым мы с тобой шутку учинили, заставив его уступить свой товар за бесценок.
– Помню и я, – заулыбался Ферапонт. – Ты тогда прикинулся болящим. Тряска тебя одолела и ты хватался руками то за упряжь, то за сбрую, а я на вопрос татарина: «Что это за больной?», – ответил: что у тебя страшная зараза, от которой всяк человек становится дурак-дураком, а в конце концов и вовсе сдыхает… Ха! И этот дуралей поверил!.. А потом мы с тобой обмыли покупки в кабаке Кузьки Окорокова. Вот тогда-то, вставая из-за стола, я и изрек свою любимую присловицу: «Поетчи горшку ехать в дорогу». А ты, значит, запомнил? Молодца…
– Нам в стороже та татарская упряжь сгодилась, – сказал Прошка. – Но сейчас, дядя Ферапонт, меня другое тревожит.
– Выкладывай!
– Надо мне повидаться с главным воеводой Шеиным…
– Эва! Зачем он тебе понадобился? – спросил Ферапонт.
– Ну, как же!..
И Прошка, как на духу, выложил знакомцу все, о чем хотел рассказать только самому воеводе.
– Ну, брат, дело серьезное, – внимательно выслушав станичника, проговорил Ферапонт. – Тебе повезло, ведь я служу у батюшки воеводы. И все, как есть, ему перескажу о твоем сотнике-переметчике и двоих поляках.
– Только не тяни. Тут дело важное…
– Не бойся, станичник! Мы это дело быстро справим. Пойдем-ка со мной…
– Да меня не пущают!
– Со мной пустят, – заверил Ферапонт.
Воевода Шеин только-только закончил писать послание к любимой своей супруге Евдокии Никитичне, когда услышал скрип приоткрываемых дверей.
– Кто там? Ты Ферапонт? – спросил Борис Васильевич.
– Я, батюшка, – ответил верный слуга, заходя в кабинет.
– Видишь это письмо? Его надобно будет всенепременно передать моей жене. Это важно, Ферапонт. Если со мной что-то случится, ты должен будешь любыми путями донести это послание. В нем мои завещательные распоряжения и просьба, чтобы… – Главный воевода немного помолчал, еще раз посмотрев на преданного слугу, потом продолжил: – Ты знаешь, что моя жена на сносях. Седьмой месяц она, голубушка, носит под сердцем моего ребенка. Завещаю я ей родить сына и воспитать из него славного воина – защитника границ Отечества. Понял?
– Как не понять, батюшка, – ответил Ферапонт, незаметно смахивая набежавшую слезу.
– Письмо будет лежать в этой шкатулке. Запомни!
– Запомню, батюшка. Да ведь я к тебе с вестью о вскрытом злодействе…
– Говори! – сразу посуровев лицом, произнес главный воевода.
– Один из наших стрелецких сотников замечен в тайных сношениях с врагами…
…Прошка, переминаясь с ноги на ногу, стоял перед закрытыми дверями воеводского кабинета. Ему еще никогда не доводилось говорить с такими важными людьми, как окольничий Шеин, и потому он немного трусил, хотя прекрасно понимал, что от его сообщения зависит разоблачение тайного врага в боевом стане.
И вот Прошка дождался: двери кабинета распахнулись и на пороге появился начальник всей крепости и всех окрестных сторож воевода Шеин. Он был хмур и сосредоточен, светлое его лицо, украшенное ухоженными бородой и усами, подергивалось от скрытой ярости.
– Ты сотника выследил? – прямо спросил Прошку Шеин, не любивший околичностей с подчиненными ему людьми.
– Я, ваша милость, – вытянувшись в струнку, ответил станичник.
– Пойдешь со мной и укажешь на того сотника! Я распоряжусь, чтобы всех стрельцов выстроили перед нами…
Подобного Прошка никак не ожидал. Он, простой станичник, шел рядом с самим главным воеводой и напряженно вглядывался в бородатые и безусые лица стрельцов, стоявших в строю, разделенном на десятки и сотни. Но знакомого лица предателя все не находил. Его даже в пот бросило от мысли, что его сочтут за вруна и скрытого врага.
– Сотника в строю нет… – с дрожью в голосе произнес Прошка, отводя взгляд от пытливых глаз Шеина.
– Кого из сотников нет в строю? – громко задал вопрос воевода.
– Сотник Треплев отдыхает после ночного дозора… – ответил кто-то из стрелецких десятников.
– Найти Треплева и сей же час доставить сюда! – приказал Шеин.
Через пять минут заспанный и злой Треплев уже стоял в строю и, ничего не соображая, взирал на главного воеводу и какого-то молодца рядом с ним, одетого во все черное. Неожиданно ему припомнился некто в черном, спасший этой ночью его жизнь от покушения.
Прошка в свою очередь также признал сотника, о чем и сказал главному воеводе.
Шеин, не церемонясь, распорядился взять переметчика под стражу, а на его место временно назначил одного из пятидесятников, бывших ранее в подчинении у Треплева.
Однако сразу учинить допрос Федору Шеин не успел – враг атаковал крепостные сооружения у главных ворот. Впрочем, это был еще не штурм, а всего лишь разведка боем. Небольшой отряд польской пехоты пытался выяснить огневую мощь крепостной артиллерии. Поляков разогнали несколькими дружными залпами из пищалей.
Федор Треплев долго отпирался, убеждая Шеина, что ничего не знает и ни о каком заговоре не ведает. И только оказавшись подвешенным на дыбу, все вспомнил и покаялся, пообещав самолично изъять «окаянные горшочки с непотребным зельем» оттуда, куда он их зарыл.
И действительно, он удачно откопал первый горшочек из-под самой большой пушки, осторожно передав его воеводе. А вот второй горшочек просто так ему не поддался. Грянул оглушительный взрыв, разворотивший левую воротную башню до основания.
Он-то, этот взрыв, и стал сигналом к всеобщему штурму крепости поляками. Бой разгорелся нешуточный, и все же при этом воевода Шеин сумел сберечь первый горшочек с неизвестной взрывчаткой в целости, пообещав самому себе, доставить этот опасный «приз» к царскому двору, чтобы там в Пушечном приказе смогли изучить это зелье, а может, и создать подобное. Но, как говорится, человек предполагает, а Господь Бог располагает. Впереди главного воеводу Шеина ожидало совершенно иное – сама Судьба теперь распоряжалась его жизнью и смертью, а также жизнями и смертями многих защитников Сокола. А в роли Судьбы выступали теперь король Стефан Баторий и вся его королевская рать.
Ганс Штольц выбрал для себя удобное место для обзора – небольшая русская крепость, стоявшая в брянских лесах на высоком берегу озера, уже освободившегося от зимнего ледяного панциря, лежала перед ним, как на ладони. Отсюда были хорошо видны воротная башня с примыкающей частью крепостной стены и сами ворота. Вторая башня представляла собой после недавнего взрыва кучу мусора из раздробленных камней да кусков дерева, охваченных огнем.
– Сейчас ясновельможные паны бросятся на приступ этой твердыни, – напыщенно провозгласил Штольц, приняв королевскую позу. При этом он указывал в сторону Сокола обнаженной саблей, клинок которой был раза в полтора длиннее самого хозяина. Затем он добавил: – И… получат то, что заслужили!
– Так и будет, герр мастер, – поддакнул один из подмастерьев Штольца, прозванный за свои длинные мосластые ноги Генрихом-цаплей, который недавно отметил собственное двадцатипятилетие.
Другой подмастерье, носивший прозвище Толстый Фриц, только недоверчиво хмыкнул, засунув за щеку очередной леденец. Ему было всего восемнадцать и, как многие недалекие юнцы, он не верил более старшим и умудренным житейским опытом людям.
– Вот и наши ясновельможные глупцы! – указал подмастерьям на не засеянное еще хлебное поле возле крепости, по которому неспешно, словно на прогулке, продвигались отряды пана Тригубского и пана Ясновецкого.
Со стороны Сокола не прозвучало ни единого выстрела. Крепость как будто затаилась, чтобы подпустить врага поближе и обрушить на него всю свою огневую мощь. На что Штольц заметил:
– А «птичка»-то оказалась не из пугливых. Ясновельможные думали всех напугать, но пока их никто не боится…
Но вот по крепостным стенам ударили польские пушки, только что переправленные через речку и установленные на холме, расположенном поблизости от Сокола. С первым же пушечным залпом королевская рать со всех ног бросилась на приступ крепости, заранее оглашая окрестности победным ревом, вырывавшемся из сотен луженых глоток.
И только теперь крепость скрылась за стеной порохового дыма от ответных выстрелов. Защитники били метко, но, казалось, ничто не может остановить разошедшихся вояк под королевскими штандартами. Ядра и пули валили наземь десятками разноязыких наемников, завербованных во многих странах западного мира, почитавших себя за крестоносцев, хотя времена крестовых походов давно уже канули в лету. Однако эти наемники, продавшиеся за иудины сребреники, так не считали…
В этот самый момент мастер Штольц и произнес свои пророческие слова в первый раз:
– На что того зла боле, чем дураку своя воля.
Ни Генрих-цапля, ни тем более Толстый Фриц даже не поняли глубины и точности слов своего патрона. Но когда увидели, как лесные люди, словно оборотни, объявились за спинами воинов короля Батория и дружно ударили по ним из пищалей да арбалетов, то были просто поражены. При этом лесные люди-оборотни знали в кого целить! От первых же выстрелов пали два королевских маршалка Тригубский и Ясновецкий. Все это вызвало дикую панику в рядах наемников, которые, поворотясь, дали деру от «нечисти из преисподней» на исходные позиции.
Третий же военачальник, пан Ястребовский, возглавил отряд гусар, которые с развевающимися на ветру крыльями, входившими в отличительные знаки этого вида польской конницы, понеслись на «оборотней». Но те не стали дожидаться, когда их посекут саблями лучшие польские всадники, они попросту исчезли с глаз, словно растворились в лесной чащобе, из которой вышли. Но и гусары вернулись из-под сени столетних дерев живыми и здоровыми далеко не все. Многих из них насмерть поразили неслышные арбалетные стрелы. Среди убитых был и сам пан Ястребовский.
Сразу, как только тело убитого маршалка вывезли из страшного леса гусары, мастер Штольц тихо повторил: «На что того зла боле, чем дураку своя воля».
– Что вы сказали, мастер? – переспросил старший из подмастерьев.
– Болван, я говорю, надо готовиться. Пришел и наш черед. Король вспомнит сейчас обо мне…
И снова Генрих-цапля подивился словам мастера Штольца, поскольку ровно через десять минут на возвышенность, где находился Штольц и вся его походная лаборатория, умещавшаяся в крытой повозке, прискакал королевский посланец, привезший приказ вступить в сражение и «маленькому Гансику».
– Мне нужна самая большая пушка! – потребовал у посланца мастер Штольц.
– Вы ее получите, – заверил посланец короля.
– Тогда не будем тратить драгоценного времени, – произнес мастер. – Подмастерья, по коням! А повозку с пушечным нарядом я поведу сам… Пусть король увидит, как я первым же выстрелом сокрушу самую толстую стену этой крепости!..
Весь этот день воевода Шеин, не зная роздыху, провел в ратных трудах и заботах. Сразу после взрыва одной из воротных башен, во время которого погиб и сотник Треплев, он распорядился срочно укрепить ворота крепости. Но выполнить приказ удалось только после того, как была отбита атака польского воинства, чему, конечно же, немало посодействовали станичники Акинфия Сусалова.
Пока укрепляли ворота, Шеин непрестанно думал о том, что предпримет король Баторий в следующий час. Опытный воевода отлично понимал, что враг постарается, воспользовавшись разрушением башни, как можно скорее ворваться в крепостные пределы. Но польские жолнежи почему-то медлили…
«Что же они задумали? – задавался одним и тем же вопросом главный воевода, окидывая зорким взглядом вражеский стан с крепостной стены. – А что это за суета на холме возле озера? Никак поляки решили там осадную батарею развернуть?.. Ишь прыткие какие! Хотят расстреливать нас со всеми возможными удобствами. Не бывать тому!»
Подозвав сотника Саблина, командовавшего городовыми стрельцами в этой части укреплений, приказал:
– Готовь своих людей для вылазки. Надо захватить те пушки, что тянут сейчас на холм бычьи упряжки. Ты их видишь, сотник?
– Как не видеть? Хорошо вижу, – браво ответствовал рослый вояка, готовый прямо сейчас рвануться в бой.
– Погоди, – придержал его Шеин. – Сделаем таким макаром: те пушки я беру на себя…
– Как можно? – перебил главного воеводу сотник Саблин.
– Мы и сами справимся. Ваше же место в крепости…
– Сам знаю! – осадил сотника Шеин. – Делай, как велят! Ты с полусотней стрельцов атакуешь тех поляков, что охраняют подходы к холму. Этим ты отвлечешь их внимание. А я с другой полусотней взберусь на холм и заклепаю им все пушки. Вот так, сотник, исполняй приказ!
– Слушаюсь! – ответствовал Саблин и со всех ног кинулся собирать своих бородачей, рассредоточенных по периметру крепостных укреплений.
И все же пушки, на которые нацелился главный воевода Сокола, выпалили чуть раньше, чем полусотня стрельцов взобралась на холм, пробиваясь через немногочисленный польский заслон, охранявший батарею со стороны озера. От этого залпа рухнула уцелевшая башня, а за ней и крепостные ворота.
– Ах ты!.. – выругался воевода, оглянувшись назад. – Больше они не выстрелят… Бей прислугу, братцы! – вскричал Шеин. – Руби без пощады!
И вот на вершине холма завязался кровопролитный рукопашный бой прямо среди наведенных на крепость пушек.
Стрельцам помогло то, что они смогли близко подобраться к батарее и вслед за залпом пушек сами выстрелили из пищалей по артиллеристам, сильно поуменьшив их состав. Ну а потом уж бросились рубиться с остатками прислуги, пустив в ход бердыши да мечи, входившие, как и пищали, в их вооружение.
Сам Шеин оказался рядом с огромной пушкой, возле которой почему-то суетился один-единственный человек совсем маленького роста, черными всклокоченными волосенками на голове и с засученными рукавами пропотевшей нательной рубахи. В руках этого карлика находился зажженный факел, которым он собирался запалить короткий фитиль пушки. Для собственного удобства карлик даже взобрался на деревянную скамеечку, чтобы дотянуться до этого самого фитиля. Вот-вот должен был грянуть выстрел, но в этот момент откуда ни возьмись в руках воеводы оказался тот самый «горшочек», который он так и не успел отнести в штаб-квартиру. Не зная, что с ним делать, Шейнин покидал его из руки в руку, припоминая, какой урон крепости причинил собрат этого «горшочка», взорванный по неосторожности сотником Треплевым. «Эх, надо бы сохранить сие чудо-юдо заморское, да где там!» – успел подумать Шеин, которого окружили, подбегавшие со всех сторон враги, собираясь захватить его в плен.
– Возьмите это назад! Нам чужого не надо! – прокричал воевода и закинул «горшочек» прямо в орудийное жерло, а тут пушка и выпалила…
Такого взрыва, уничтожившего все живое на холме и вокруг него, еще никто никогда не видывал и со стороны нападавших на крепость и со стороны оборонявшихся. Казалось, что холм раскололся на мелкие осколки, долетавшие до самых стен Сокола. Во всяком случае немногие свидетели, оставшиеся в живых после того взрыва, клялись и божились, что это сам дьявол поднялся из-под земли, чтобы утащить в ад грешников. По крайней мере, так рассказывали позже об этом Генрих-цапля и Толстый Фриц – подручные погибшего мастера Штольца, которых спасло только то, что они в момент взрыва оказались в обозе, откуда должны были доставить тяжеленный мешок с очередным секретным зарядом для чудо-пушки их господина.
Наблюдал тот взрыв и станичник Прошка, совсем было собравшийся покинуть крепость через известный ему подземный ход, чтобы присоединиться к «лесному сторожевому воинству», но геройская гибель главного воеводы напомнила ему о том, что Сокол теперь остался без начальника, а значит, враг вот-вот пойдет на последний, самый яростный приступ крепости. А раз так, то не пристало станичнику бросать порубежную твердыню на вражье поругание, не одобрили бы этого ни покойный отец Прошки, ни станичный голова Сусалов, ни его боевые побратимы-станичники. Потому-то Прошка Безверхий, подхватив тяжелую пищаль у убитого стрельца, зарядил ее и встал на крепостной стене рядом с другими защитниками, отражая новую атаку королевского сброда.
Поляки же, растерявшиеся было после сильного взрыва, опамятовали и, подгоняемые руганью своих маршалков, ринулись на последний штурм крепости. Наиболее мощный удар они сосредоточили на самом слабом месте в обороне – зияющем воротном проеме и разбитых воротных башнях. Именно там они и смогли прорваться через укрепления, сделав это, как говорится, на плечах немногочисленных уцелевших стрельцов, участвовавших в вылазке.
Тут уж Прошка, отбросив ненужную теперь пищаль, ухватился за бердыш, валявшийся под ногами, и вместе с другими защитниками устремился в рукопашную схватку. Только на этом его везение и кончилось – попался ему очень сильный и умелый единоборщик – здоровенный француз-наемник с выбитым левым глазом, который прикрывала черная повязка, орудовавший прикладом мушкета, как дубиной. Так вот, получив тем прикладом по голове, Прошка бездыханным повалился наземь, не зная, на этом он свете или уже на том…
А бой еще долго не прекращался, вспыхивая то в одном, то в другом конце крепости – защитники Сокола не собирались сдаваться на милость врага и гибли с оружием в руках, стараясь продать свою жизнь за большую цену.
Прошка очнулся под вечер, когда уже смеркалось. Оглядевшись вокруг, он понял, что ни одного живого защитника в крепости уже не осталось. Тогда он потихоньку отполз подальше от опасного места, которое просматривалось со всех сторон, и стал пробираться туда, где находился вход в подземелье. По дороге он наткнулся на какого-то человека, пытавшегося, как и он, укрыться в развалинах штаб-квартиры главного воеводы. Приняв по первоначалу неизвестного за вражеского солдата, занимавшегося мародерством, станичник собирался угостить его ударом кинжала, но в последний момент разглядел знакомое, насмерть перепуганное лицо Ферапонта – слуги Шеина.
– Ты, что ли, дядя Ферапонт? Лазаешь тут в неурочное время… – тихо сказал он.
– А то кто ж, – выдохнул Ферапонт, сразу признавший Прошку. – Ты, гляжу, живой остался? Бог тебя спас. А вот нашего хозяина Бориса Васильевича Шеина Бог прибрал. Царствие ему небесное!
– Знаю, – кивнул Прошка. – Я видел, как он поднял в воздух цельную польскую батарею. Геройский был у тебя хозяин.
– Ты, видать, больше моего знаешь. Стало быть, надо тебя с собой захватить для того, чтобы в точности исполнить последнюю волю нашего батюшки.
– Ладно, о его последней воле после расскажешь, – заторопился Прошка. – А сейчас нам с тобой самое время ноги уносить отсюда, пока не поздно.
– Вот и я про то, – согласился Ферапонт. – Ты, помнится, говорил о каком-то подземном ходе из крепости?..
– Точно. Начинается он во дворе кабака Кузьмы Окорокова. Знаешь такого?
– Как не знать? Да только дом-то его вместе с кабаком сгорел до тла. Пожгли его вороги, я сам видел…
– Не беда, дядя Ферапонт, авось да небось выберемся. А это шкатулка, что у тебя в руках – все твои пожитки?
– Все. Пожитки наши жидки, – усмехнулся Ферапонт. – Успел из дома только эту шкатулку спасти перед тем, как ворвались к нам святотатцы и разбойники, чтобы грабить да жечь. В ней, Прошка, все теперь мое достояние. В ней, да вот в этом чекане. Топорик этот завсегда при воеводе был, как оберег. А вот в последнюю свою вылазку на врага не взял его воевода с собой. Так я тебе его дам, ты ведь с ним половчее управишься в случае чего…
– Чекан – это хорошо. Побъемся еще! А вот золото, брильянты в твоей шкатулке – это на том свете нам не понадобится, – усмехнулся Прошка, тут же приведя строки из Евангелия, которые часто повторял станичный голова Сусалов: – «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкапывают и крадут».
– Нет, братец, здесь лежит куда большая для меня драгоценность – послание батюшки воеводы к нашей матушке Евдокии Никитичне. Нельзя даже помыслить, чтобы сие послание попало в лапы нечистого…
– Тихо! – неожиданно прервал Ферапонта Прошка. – Упомянул нечистого, он тут как тут! Чертей во плоти целых пятеро…
Действительно, недалеко от беглецов прошли, гремя оружием, пятеро королевских наемников, все еще продолжавших рыскать по крепости в поисках живых защитников и хоть каких-нибудь ценностей.
– Пронесло, – переведя дух, перекрестился Ферапонт.
– Иди за мной и не отставай, – сказал Прошка, направляясь в ту сторону, где находилось кабацкое пепелище.
Через полчаса беглецы, воспользовавшись ночной темнотой, добрались до лесной опушки.
– Выбрались, – снова перекрестился Ферапонт, оглядываясь назад.
Вдали горел Сокол, освещая окрестности неверными отблесками пожаров.
– Как полыхает, – снова сказал Ферапонт, – будто погребальный костер…
– А вот и нет, – не согласился станичник. – Я вижу птицу сокола, которая превращается в сказочную птицу феникс. Гляди, как она огненными крылами машет! Вот-вот взовьется в небесную высь, чтобы навсегда остаться в памяти людей…
– Ну и выдумщик ты, Прошка! Такое придумать… А ведь и правда крылами машет, словно феникс…
У короля Батория снова разболелся живот и потому его совершенно не обрадовал доклад маршалка Грифовского, возглавившего после гибели пана Ястребовского полк королевских гусар. А ведь в этом докладе говорилось о «блестящей победе над неприступной крепостью Сокол доблестных польских рыцарей».
– Точно так же мы возьмем на саблю саму Москву! – самоуверенно заявил пан Грифовский, у которого нос вместе с висячими усами очень напоминал клюв птицы-падальщика под названием гриф, которых король имел счастье видеть на рисунках, сделанных монахами-иезуитами в одной из римских католических библиотек.
– До Москвы еще далеко, – хмуро ответил король, – а живот у меня болит уже сейчас… Все вон! Позвать сюда эту франкскую бестию мэтра Делиже!
– Я уже здесь, ваше королевское величество, – поклонился Делиже, войдя в цветастый шатер монарха.
– Опять этот несносный Ла Форт не уследил за тем, чтобы я не переел за ужином. Это же очень вредно! Вот все вы такие франки, – попенял лекарю король Баторий. – Вам бы только деньги из моей казны хапать, да уплетать за обе щеки за моим столом…
– Ваше величество, выпейте эту чудодейственную микстуру, – наливая из пузырька в мензурку какое-то снадобье зеленого цвета, сказал Делиже.
– Сам пей! – потребовал Баторий, вспомнив о незавидной судьбе короля Франции Генриха Второго, подробности о похоронах которого совсем недавно поведал ему все тот же Ла Форт.
– Извольте, ваше величество, – снова поклонился лекарь. – Видите, я уже пью… Фу, ну и гадость! Простите, ваше величество! Это очень полезная микстура, настоенная на тринадцати травах, произрастающих на горных лугах.
– Ну, хорошо, – нехотя согласился король, принимая мензурку с микстурой из рук лекаря. – За здоровье короля Речи Посполитой! – сказал он и одним духом проглотил лекарство, после чего почмокал так, будто выпил драгоценное столетнее вино. – Вкус тонкий, хотя многовато горечи. Но в целом съедобно.
Через час король Стефан Баторий, отказавшись от завтрака, пожелал осмотреть «места боевой славы польского оружия». И первым делом пан Грифовский услужливо сопроводил его величество на холм, откуда еще вчера стреляла по Соколу орудийная батарея.
– Это все, что осталось от моей самой большой пушки? – поинтересовался король, с интересом разглядывая разорванное орудийное дуло.
– Здесь, на этом самом месте, произошло главное событие вчерашнего сражения, позволившего нашим славным воинам взять эту неприступную крепость, – велеречиво пояснил пан Грифовский. – При этом погибло много солдат с той и с другой стороны. Потери уже подсчитываются. Но крепость Сокол, гарнизон которой осмелился противостоять вашим смелым солдатам, пала. И так будет с каждой крепостью, каждым городом, кто только попробует противиться вам, ваша королевское величество!
– Жаль пушки, – не слушая спич пана Грифовского, задумчиво произнес Стефан Баторий. – Вот и доверяй после этого наемникам… Если бы не этот чертов Гансик, большая пушка продолжала бы радовать меня и нагонять страх на всех врагов Польши. Кстати, что сталось с мастером Гансом Штольцем?
– От него не осталось мокрого места, – ответил пан Грифовский.
– Что вы говорите? Мокрого места?.. Ай-яй-яй, как жалко пушки!..
– Остались целыми подручные Штольца, – напомнил подчаший Порский, находившийся в свите короля.
– Опять несносные франки? – сделав кислую мину на физиономии, спросил Баторий.
– Германцы, ваше величество, – поклонился подчаший.
– А зачем нам подручные? Нам нужны мастера. Найдутся другие. Пока есть золото в моей казне, мастера всегда найдутся. Всех подручных вон! Так что там с нашими потерями?
– Убитых шестьсот восемьдесят два человека, раненых – тысяча триста пятнадцать, – доложил пан Грифовский. – Это пока самые приблизительные подсчеты, ваше величество.
– Это много, – покачал головой король. – Это большие потери. Если за каждую крепостишку я буду платить такую огромную цену, то до Москвы доберемся только мы вдвоем с метром Делиже… Ха-ха-ха! – рассмеялся король противным дребезжащим голосом, которому вторила вся свита. – И то, если до этого я не познакомлю лекаря с палачом!.. Эй, кто там скачет на белом коне? На белом коне могу скакать только я! Скорее всего, это гонец, который собирается известить нас о подходе резервных сил из моего королевства…
Всадник в запыленной одежде, соскочивший со спины взмыленного жеребца, протиснулся сквозь свиту короля и низко поклонился Баторию.
– Я с дурными вестями, ваше величество, – сказал он. – Разрешите доложить.
– Нет, лучше отойдем подальше, а то тут кругом одни предатели, – король погрозил хлыстом своей свите.
Когда король и посланник спустились с холма, Баторий милостиво позволил вновь прибывшему говорить. Узнав, что никаких подкреплений в ближайшее время не прибудет из-за того, что на юге Речи Посполитой взбунтовалась чернь, Баторий впал в неистовство. Досталось от него и посланнику, и новому командиру гусар, и даже скромному подчашию – всех их король «наградил» ударами своего хлыста. После чего, немного поостыв, он заявил во всеуслышание:
– Мои доблестные воины, одержавшие славную победу над русской крепостью, возвращаются назад. Мы должны покарать наших врагов внутри Польши. А в новый поход на Московию мы отправимся позже. Пускай московиты трепещут в ожидании наших будущих блистательных побед!
С тем польское воинство и повернуло назад, покинув разграбленную и спаленную пограничную крепость, которая выполнила свое главное предназначение – насмерть стоять на защите земель русских. Сколько же их было таких вот крепостишек, по большей части канувших в лету неизвестными, отбивавших охоту у иноземных ворогов «гулять по Руси Великой с огнем и мечом»! Много их было. Но все они остались безвестными, а вот скромный Сокол почему-то запомнился…
Генрих-цапля и Толстый Фриц, позабытые-позаброшенные, сидели в крытой повозке мастера Штольца и вели невеселую беседу о своей дальнейшей судьбе.
– Без нашего мастера мы полное ничтожество, – со слезами на глазах говорил Генрих-цапля. – Что мы можем? Чего мы стоим?
– Не трави душу, Генрих! И без того тошно, – тяжело вздыхал Толстый Фриц. – Придется нам теперь возвращаться в родной фатерлянд и забыть о золотых россыпях и славе. Ничего, стану подмастерьем у магистратского кузнеца старины Фридриха, который давно меня к себе зазывал. А я занесся, возгордился, как же! Сам мастер Штольц дал мне работу…
– Нет, Фриц, – покачал головой Генрих. – Домой мы всегда успеем, а вот подороже продать секреты покойного Штольца – это в наших силах и возможностях.
– Да кому нужны те секреты? Одумайся, Генрих! Ты же видишь, король Баторий послал нас ко всем чертям. А ведь совсем недавно он к нам благоволил. Какое платье он подарил мне этой зимой! Если я заявлюсь в нем в родной городок, то сам бургомистр, не раздумывая, отдаст за меня единственную дочь Марту.
– Все это так, – почесывая плешь, задумчиво отвечал Генрих. – Но будет гораздо лучше, если ты заявишься к своему бургомистру с туго набитыми кошельками. Тогда уж Марта точно будет твоей. И мы эти деньги получим! Но для этого мы должны отыскать чертов «огненный камень», который спрятал отец мастера Штольца где-то здесь, в России.
– Ты с ума сошел, Генрих! – вскричал Фриц. – Где мы будем искать тот мифический камень? Может, его никогда и не существовало… К тому же Россия слишком большая страна для нас двоих. Это все равно, что искать иголку в стоге сена.
– Не скажи, – Генрих-цапля, по-птичьи склонив голову на бок, хитро улыбнулся. – Кое-что мне известно из того, что наш мастер хранил в строжайшем секрете. Однажды он, здорово напившись, сам проговорился. «Камень огня» спрятан в кабаке «Осетровый бок», сказал он. И находится он в одном из русских селений, которые называются Сокол, Соколово или Соколихино…»
– Ну и что? – пожал плечами Фриц. – Вот он Сокол перед нами, догорает. И где тут «Осетровый бок»?
– Я кое-что разузнал. В Соколе был какой-то кабак, но он сгорел во время нашего штурма, а вот хозяин кабака остался невредим. Его захватил в плен один француз по фамилии Сенкур, изрядная бестия, но с ним можно договориться… Так вот, дорогой Фриц, ты должен ценить и почитать меня до конца своей жизни. Почему? Да потому что я нашел этого Сенкура и договорился, что он продаст нам этого русского кабатчика за твои тридцать золотых.
– Почему это за мои?! – вскипел Толстый Фриц, у которого от возмущения затряслись все его немалые жировые отложения в теле.
– Ты знаешь, что я теперь без денег. Последние крохи я отослал моей любимой Гретхен, у которой должен родиться очередной маленький Генрих-цапля…
– Ну, конечно! Меня всегда поражало то, как это твоя женушка рожает чуть ли не каждый год новых «цыплят», когда ее муж отсутствует дома уже больше трех лет…
На это Генрих не нашел, что ответить и только развел руками.
– Эй ты, пройдоха! Как там тебя? Генрих! Выходи, я привел тебе своего пленника, – услышали подручные Штольца и тут же поспешили выскочить из крытого возка.
– Вот человек слова, – сказал Генрих, подходя к огромному французу без левого глаза и хлопая его по плечу. – Мы готовы купить твоего пленника. Ты просил тридцать золотых?..
– Ты знаешь, я продулся в кости этому негодяю Вольфу Живоглоту и потому мой пленник теперь подрос в цене, – сказал Сенкур, показывая на изможденного человека, которого предварительно привязал к дереву у повозки. – Так и быть, я уступлю вам его за сто золотых. Гоните деньги, господа!
– Мсье, вы рехнулись, – стал торговаться Генрих. – Посмотрите на этого хилого человека, который не стоит даже доброго плевка, не то, что таких денег.
– Ну, как желаете! Тогда я оставлю его себе.
Француз демонстративно повернулся спиной к германцам, собираясь уйти вместе с пленником, и в этом была его трагическая ошибка. Толстый Фриц, подняв с земли здоровенное полено, размахнулся и изо всех сил ударил наемника по башке, проговорив:
– Зачем тратиться на такие пустяки. Этот одноглазый тип должен радоваться, что я ударил его всего один раз. После второго раза его корыстная душа уже отправилась бы прямо в ад.
– Я не знал, что ты умеешь так славно бить, – деланно обрадовался Генрих, обойдя вокруг лежавшего на земле Сенкура. – Ты его точно не убил? Нет? Ладно. Заберем этого русского и поскорее уберемся отсюда куда подальше, пока этот чертов француз не пришел в себя и не позвал на помощь своих дружков. Со всем полком королевских наемников не справиться даже тебе, мой дорогой Фриц…
…Кузьма Окороков, из-за которого разгорелись такие страсти, пришел в себе только часа через два, когда повозка подручных мастера Штольца была уже далеко от страшного Сенкура, ограбившего его кабачок и задавшую ему самому хорошую трепку, после которой Кузьма потерял несколько зубов и представление о том, где и с кем он находится. Только добрая порция шнапса, влитого ему в глотку Генрихом-цаплей, немного примирила его с действительностью.
– Где это я? – спросил кабатчик, удивленно тараща глаза на двоих германцев, подгонявших пару коней в упряжке.
– В раю, – усмехнулся Генрих, умевший изъясняться по-русски довольно сносно.
– Дайте еще выпить и я в это окончательно поверю, – попросил кабатчик.
– Потом, – пообещал Генрих, – сначала ты скажешь нам, как назывался твой кабак.
– Не помню, – помотав головой, проговорил Кузьма.
– Случайно не «Осетровый бок»?
– Очень может быть… Хотя нет! – засомневался кабатчик. – Дай выпить и я вспомню.
– Пей, черт с тобой! – передавая вторую фляжку со шнапсом кабатчику, произнес Генрих.
Выпив содержимое второй фляжки до последней капли, Кузьма благодарно икнул, а потом проговорил заплетающимся языком:
– Вспомнил! Мой кабак никак не назывался. Да и зачем его называть, когда он был единственным в крепости… Ик!
– Я его убью, – тяжело вздохнув, сказал Генрих Фрицу на своем языке, чтобы кабатчик его не понял. – Это не тот, кто нам нужен.
А Кузьма продолжал размышлять вслух:
– Вы что-то спрашивали об «Осетровом боке»? Я знаю, где находится этот кабак. Он гораздо хуже моего и приносит меньший барыш, но…
– Какого дьявола?! – взревел Генрих. – Ты знаешь, где находится «Осетровый бок»?!
– А то! – пьяно осклабился Окороков. – Он находится рядом с Соколово… Это все прямо и прямо, а потом направо. Я вам укажу дорогу… Вы такие хорошие люди! Погоняй! – крикнул Кузьма и упал на дно повозки. Его сморил пьяный сон.
– Кажется, мы не прогадали, дорогой друг! – обрадованно вскричал Генрих по-немецки. – Этот тот человек, который нам нужен.
– Майн гот! – только и ответил Толстый Фриц, воздев очи долу и перекрестившись двоеперстно.
А Генрих-цапля подумал: «Соколово… Что же это получается? В этой стране все селения называются так же, как взятая поляками крепость?.. Право же, это не к добру!»
Евдокия Никитична рожала в сиреневую круговерть. Маялась она долго и мучительно, а разрешилась от бремени в одночасье, и в этом помогла ей многоопытная деревенская повитуха бабка Марфа – заезжим «иносранным кровопускателям» Евдокия Никитична не доверилась. Бабка Марфа, не послушавшись уговора дворовой челяди, прознавшей от возвернувшегося с порубежья Ферапонта о кончине батюшки Бориса Васильевича и теперь всячески остерегавшей повитуху сообщать о том роженице, все же поведала «бедолажке», как называла всех баб на сносях, сущую правду. Она даже «зачитала» мученице письмо мужа – последнее прости-прощай любимой жене, хотя и была неграмотной, просто слышала, как то послание читал вслух домоуправитель Епифан, и затвердила его наизусть.
Так вот, после этого письма матушка и опросталась, буквально в пять минут. И вышел у нее крупный такой мальчонка, копия своего батюшки, крикливый да непоседливый. А главное оба-два живые остались – и мать и дитя. Дал Господь счастье сразу после несчастья. Да такое ведь в жизни часто бывает.
Ну, а Мишаня, как назвали богатыря, рос да рос и вырос наконец до любопытного ко всему божьему миру отрока. Тогда-то и забегали-забеспокоились мальчонкины мамки да няньки, да и как не забегать, если заменил их всех скопом «отставной козы барабанщик» однорукий дядька Семен – солдат, дослужившийся в государеве воинстве до чина десятника, да вот под конец службы не уберегшийся от вражьей пули.
Наставлял Семен Мишаню так же, как учил стрелецкий молодняк в подчиненном десятке, поэтому воспитанник его довольно скоро овладел мечом да бердышом, а уж стрелял из пистоли так, что птицу влет сшибал. Молодчик был…
И потом, когда пришла пора применить воинскую науку в деле, во все дни взрослой жизни своей, Шеин «…исполнен был мужественным духом и часто вспоминал отважную смерть отца своего, павшего при взятии Сокола в царствование короля Стефана». Так-то вот! А знаете, кто оставил нам подобное свидетельство? Исконный враг гетман Жолкевский, проигравший главному воеводе Михаилу Шеину битву за Смоленск в 1609 году. А перед этим была другая битва с войсками Лжедмитрия Первого под Добрыничами, что совсем рядом с селением Соколово. Кровопролитное было сражение! Но об этом уже в следующей части.