Бригада угрюмо шевелилась, дышала и хлюпала, напрягая огромное стальное тулово. Проснулась, сердито и недовольно стряхивала с себя землю и сор. Бугрила загривок, горбила спину, выползала из берлоги на свет. И на этом холодном свету начинали тускло светиться взбухшие мышцы, мерцали глазницы, скребли землю металлические острые когти. И там, где недавно дремало, покоилось невидимое существо, – там открылась парная черная рытвина, отпечаток огромного тела, сырая потная лежка, откуда поднялся и пошел на кривых могучих лапах растревоженный зверь.
Кудрявцев стоял в люке боевой машины пехоты, сжимал тангенту, посылая команды командирам взводов. Направлял машины к ближнему тракту. Уклонялся от движения выруливающих встречных машин, увертывался от неуклюжих танков, встраивался в общую, медленно собираемую колонну, в которую криками, матом на батальонных радиочастотах вгонялись взводы и роты, машины связи, грузовики со снарядами, цистерны с водой, подвижные зенитно-ракетные комплексы. Регулировщики, забрызганные грязью, задыхаясь от едкой, бившей в лицо гари, отмахивались жезлами от наезжавших танков. Как злые погонщики, криками, взмахами палок направляли тупое, неповоротливое стадо в одну сторону – к черному земляному тракту, в который проваливалась, оседала, продавливала землю, выстраивалась маршевая колонна.
Рядом в люке, отделенный от Кудрявцева стволом пушки, стоял взводный. Его нежно пламенеющее лицо, стиснутое грязным танковым шлемом, алело на ветру, как бутон шиповника. Он наклонялся в люк, что-то сердито и грубо кричал механику-водителю. Но, выглядывая наружу, озирая огромное, наполненное дымами, блеском и шевелением пространство, восторженно сиял глазами, приоткрывал пунцовые губы. Было видно, что он ликует, ощущая свою малую отдельную жизнь встроенной в могучее движение армады, где каждый, кто к ней приобщался, становился непобедимым, всесильным.
Бригада медленно выстраивалась. Осторожно щупала землю. Ставила и убирала с нее многотонные лапищи. Вытягивалась по степи среди серых холмов. Громоздила по вершинам чешуйчатую разбухшую плоть. Спускала в долину глазастую, с бронированным лбищем голову. Хвост ее вяло извивался среди рытвин и капониров, брошенных нужников и свалок, а голова, напряженная, осмысленная, укрепленная на тугой набрякшей шее, устремлялась вперед к невидимой, но уже желанной цели.
Кудрявцев поместился в голове колонны перед взводом тяжелых танков, кидавших ему навстречу брикеты грязи.
В черной гуще сверкала сталь гусениц. Краснели хвостовые огни танков, в эфире звучали позывные и коды, сквозь хрипы и свист он узнавал голоса комбата, ротных, редкие прерывистые команды комбрига и начальника штаба, которые по мере того, как выстраивалась колонна, становились спокойней и сдержанней, вплетались в надсадный рокот и лязг, сотрясавший степь.
Они спустились с холмов в низину. Среди пустых заиндевелых выпасов, темно-зеленых полей, безлистых серых садов тянулось село. Плоское, с отсветами железных кровель, с хрупким веретеном мечети, розоватыми туманными домами. Кудрявцев всматривался в село, пытался обнаружить приметы жизни – скотину, человека, повозку. Но село казалось ракушкой, захлопнувшей свои створки в минуту опасности.
– Притаились чечены! – перекрывая лязг и хрип моторов, крикнул взводный, хватаясь за влажную, в изморози, пушку. Указывал на село выпуклыми сияющими глазами, радовался могучему движению техники, огибавшей околицу.
Над селом, прорезая туман белой струйкой, взлетела ракета. Повисла на согнутом стебле, мерцая в млечном облачке. Сносимая к мечети, качалась, опускалась и гасла, оставляя блеклый исчезающий завиток. Ее бесшумное одинокое появление и медленное печальное исчезновение породили тревогу. Кудрявцев вглядывался в очертания села, в пустые вытоптанные выгоны, в мягкие размытые очертания окрестных холмов, ожидая увидеть источник тревоги. Но его не было. Ракета возвестила кого-то о том, что мимо села движется он, Кудрявцев, в танковом шлеме, в бушлате, с автоматом на брезентовом ремне, упираясь в спинку сиденья, на котором уместился стрелок. Ловит в голубую оптику слюдяное мерцание крыш, железные ворота, кирпичные стены мечети. Эта весть вознеслась розовым облаком, полетела, сносимая ветром в туманную степь. И кто-то невидимый за арыками, безлистыми садами, размытыми далями принял сигнал. Узнал о движении лязгающей дымной колонны.
– Сигналят! – Взводный, минуту назад радостно возбужденный и легкомысленный, теперь настороженно, вопрошающе смотрел на Кудрявцева, словно ожидал от него подтверждения своей тревоги. Потянулся вниз, в люк. Достал автомат. Перекинул ремень через шею, стволом к селу, уплывавшему за рыжий бугор.
Бригада качалась в холмах, раздвигая их стальными боками. Проныривала распадки. Взлетала на округлые вершины и с них оглядывала волнистую степь. Колонна то растягивалась, разрывалась, голова ее уходила вперед, но потом, пульсируя по-змеиному, она снова сжималась, ползла, огибая холмы. Если одна из машин глохла, вся колонна замирала, упираясь в заглохшую машину. Тягач брал ее на трос, дергая, вырывал из грязи, оттаскивал в сторону, и опять громада колонны, лязгая и гремя, продолжала движение, догоняла оторвавшуюся голову.
Кудрявцев видел перед собой копну гари, рубиновые хвостовые огни танка, его тяжелую, обращенную к холмам пушку. Орудия боевых машин и танков были развернуты в разные стороны к вершинам бугров. Глаза стрелков, командиров машин шарили по мягким размытым кромкам, ожидая пулеметной вспышки, белой, как электрозамыкание, искры, чтобы грохнуть по ней всей мощью наведенных стволов.
Город приближался, на дальних подступах высылал навстречу своих гонцов. Высоковольтные линии навешивали над колонной свои медные жилы, охватывали машины плетением металлических вышек. Попадались брошенные, без окон и дверей, строения, словно выгоревшие изнутри. Ржавые пути с окисленными, торчащими среди бурьяна цистернами казались упавшими с неба. И огромная свалка с зеленоватыми испарениями, чешуйчатая, усыпанная колючим металлом, мокрой гнилью, рыхлыми комьями пережеванного городом бесформенного вещества встретила колонну гарью, зловонием, поднявшимся граем ворон.
Они взлетали вяло, в разных углах свалки, ленивыми стаями, каждая из которых задевала землю и спугивала другую стаю. И все они, крича, заглушая моторы, сливаясь в черное мелькание, наполняли небо растопыренными черными крыльями, наклоненными головами, опушенными когтистыми лапами. Затмевали свет, кружили над колонной свою скрипучую карусель, пикировали, наставляли раскрытые злые клювы, маленькие яростные глаза. Стальные машины, пулеметы, орудия залипли в этом вязком, орущем и хлопающем облаке. Вороны не пускали колонну, посыпали ее сверху сором, пометом, черными лохматыми перьями.
Лейтенант-херувимчик пригнулся в люке, вобрал голову, словно ожидал удара отточенного клюва, выставил вверх автоматный ствол. Кудрявцев отворачивался от свалки, от ядовитых дымов, от зловония, летящего с земли и неба. Увидел, как падает на машину черная, с растопыренными перьями птица. Из нее вылетела упругая струя, разбилась о машину, брызнула ему на лицо теплую каплю.
Он брезгливо отерся, заслоняясь локтем. Наклонил голову, словно проезжал под низким опасным сводом. Свалка оставалась позади, утихала, опадала. Птицы отставали, усаживались на теплую гниль, грелись в ней, клевали истлевшее, выброшенное из города вещество.
Когда вплотную приблизились к городу, въехали на бетонку, пошел снег. Там, где только что было черное, усеянное птицами дырчатое драное небо, теперь дышала мягкая сеющая белизна. Снег падал густо, ровно. Остужал лица благоухающей прохладой. Щекотал брови и щеки. Таял на губах. Сыпал на броню, на дорогу. Окружал рубиновые хвостовые огни танков.
Снег был внезапен, обилен. Закрывал все вокруг, словно был ниспослан чьим-то велением. Казалось, на трассу, на близкий город был наброшен покров, занавешивал, не пускал. Слепил глаза механиков-водителей, забивал горячие решетки моторов, заклеивал триплексы и прицелы, закупоривал стволы пушек.
Кудрявцев оказался среди невесомой воздушной белизны и почти испугался этого знамения небес. Ему на голову просыпалось множество хрупких частичек, которые о чем-то умоляли его, исчезали, гибли бессчетно под стальными гусеницами.
Природа, окружавшая боевую колонну, о чем-то вещала, говорила с людьми на невнятном языке. Люди не понимали ее. Давили на педали, сжимали оружие, сквернословили, переговаривались в эфире хриплыми голосами. Бригада, включив прожектора, натянув трансмиссии и карданные валы, пробиралась сквозь снегопад, оставляя на белой земле черный липкий след.
Кудрявцев чувствовал таинственность этого внезапного снегопада. Старался разгадать таившуюся в нем весть. Подставлял снегу ладонь, ловил губами снежинки, смотрел вверх на бесчисленное, прилетавшее из неба сонмище.
Тот давний, из детства, снегопад, накрывший их городок белым влажным одеянием. На мокрую землю, на палисадник, на черную воду реки, на заборы, на мертвые остья подсолнухов, на розовые вялые астры, на подгнившую скамейку, на забытый материнский платок вдруг стал падать снег. Густой, влажный, сладко пахнущий, словно прилетел из благоухающего небесного сада. Он стоял в палисаднике изумленно-счастливый, один, в непроглядной белизне, отделявшей его от всего остального мира. Этот опадающий чистый холод, чудесная невесомая материя была для него, во имя него. Дарила ему безымянное драгоценное чудо, которое делало его непохожим на всех. Ему одному сообщала бесшумную бессловесную весть о чем-то небесном и чудном. Он испытал вдруг такое волнение, такое детское умиление и нежность, что опустился на колени и, сокрытый от глаз, прижался лицом к земле, прожигая снег до мокрой вялой травы. На земле, на стеблях – отпечаток его лица. Щеки горят. На ресницах – холодные капли. В снегопаде – куст шиповника с красными твердыми ягодами.
Кудрявцев смотрел с брони, как туманятся рубиновые хвостовые огни переднего танка и на вороненом стволе автомата тают снежинки.
Колонна втянулась в пригород, в бараки, заводские корпуса, в нагромождение заборов и складов. Снег перестал, сгустились синие сумерки, в которые превратился исчезнувший снегопад. В этих сумерках над железнодорожными путями, над мазутными цистернами, над башней элеватора горел на мачте высокий лучистый огонь, словно спустилась с неба жестокая звезда.
Команды по рации звучали чаще и злей. Колонну ровняли, сжимали, устанавливали интервалы. Поворачивали пулеметы и пушки к полутемным строениям. Солдаты вылезали из люков, пристраивались на броне возле башен и пушек, с любопытством смотрели на город. Кудрявцев, сжимая тангенту, сгонял их с брони, заталкивал в тесную глубину под защиту стальных оболочек.
Они проезжали сумрачное полуразрушенное здание с огромной лысой стеной, на которую был направлен водянисто-белый луч прожектора. В этом луче виднелся выложенный кирпичом закопченный лозунг «Мы строим коммунизм!», а под ним были изображены мужчина и женщина, держащие в поднятых руках искусственный спутник, похожий на ежа. Их вид вызвал у Кудрявцева странное переживание, будто колонна их заблудилась, по неверным картам попала в другое, израсходованное и сгоревшее время, и копоть этого времени лежит на лозунге, на бронемашине, на лице взводного, и он, Кудрявцев, в легкой окалине сгоревшего времени.
Это чувство тоски и больной тревоги посетило его и кончилось, когда колонна вошла в город.
Стемнело, но улицы были ярко освещены. Горели фонари, окна домов, просторные витрины, неоновые вывески. Свежий снег нарядно блестел. На нем виднелась черная колея недавно пролетевшей машины. Отпечатки следов черным веером разбегались по подъездам и подворотням. Но люди и машины отсутствовали. Улицы были пусты. В озаренных витринах красовались товары, пламенели рекламы, мигали светофоры. В окнах разноцветно дрожали новогодние елочки. Но не было прохожих, не было стоящих у окон жильцов. Снег под фонарями нетронуто белел, и приходила в голову тревожная мысль: люди превращены в невидимок, незримо присутствуют на улицах, оставляют следы, смотрят из окон на проходящие войска, но их не разглядеть сквозь прицелы и триплексы, не различить сквозь приборы ночного видения.
– Повымирали все или что? – тревожно озирался взводный, засматриваясь на проплывавшие и такие заманчивые после дикой степи надписи: «Ресторан», «Магазин», «Кино».
Они двигались теперь по длинной центральной улице с большими нарядными домами, вдоль нарядных лепных фасадов, арок и колоннад. В стороне на открытом пространстве мелькнули река с черно-блестящей водой, посыпанный снегом мост, набережная, озаренная фонарями, каждый из которых был окружен прозрачным голубоватым пламенем, отражался в воде золотым мазком. На мосту не было ни людей, ни машин, только тонкий черный след шального автомобиля, сделавшего надрез на снегу.
В сквозных деревьях парка, парадные, приготовленные к празднеству, виднелись карусели – кони, верблюды, космические корабли, разукрашенные повозки и санки. И казалось, если подойти к каруселям, заглянуть в подвешенную коляску, то увидишь оброненную ленточку или фантик от конфетки.
Это безлюдье казалось неправдоподобным. В любой момент могло превратиться в шумные толпы, праздничное ликованье. Или во что-то иное, непредсказуемое и ужасное.
– Головные, снизить скорость!.. Не отрывайтесь, голова, от колонны!.. Замыкание, какого хрена отстали!.. Подтянись, замыкание!.. – звучал в эфире колючий, в электрических разрядах, голос комбрига.
Передовые танки замедлили ход, медленно молотили снег на проезжей части. Колонна набухала, заполняла улицу ребристой броней, тяжелыми пушками, едкими синеватыми выхлопами.
Они миновали площадь с озаренным президентским дворцом. Все окна светились, словно там шел прием. Граненые фонари на узорных чугунных столбах освещали площадь, но не было видно лакированных лимузинов, охраны, служителей, будто все приглашенные на прием услышали о приближении колонны, уловили мерное трясение земли, побросали хрустальные бокалы, тарелки с изысканными закусками и разбежались, укрываясь от тяжелых машин, нацеленных пушек, сосредоточенных стрелков и водителей.
Передние танки встали. Боевая машина пехоты, на которой сидел Кудрявцев, надвинулась, почти уперлась в хвостовые огни. Впереди из люка выставился танкист, оборачивался и махал.
На снегу перед танком в лучах прожектора среди сверкающих снежинок стоял человек. Маленький, в расхристанной ушанке, в клочковатой шубейке, в кривых разбитых башмаках. Он смеялся, жмурился от слепящих лучей, крутил бородатой головенкой и что-то радостно выговаривал сквозь рокот танка.
Кудрявцев, подцепив автомат, соскочил с брони и, чувствуя, как мягко продавливается снег, приблизился к человеку. Тот блаженно улыбался щербатым ртом, мигал синими глазками, слюняво и косноязычно выговаривал:
– Этот, поди-тко, услышал!.. Айда со мной в магазин!.. Кланька кричит: «Погодь!»… А он ей: «Тудыт твою мать!..»
Он хохотал, крутил головенкой, рассказывал Кудрявцеву какую-то смешную, случившуюся с ним историю. Шмыгал провалившимся носиком, мигал из-под белесых бровей синими фонариками.
– Правильно идем на вокзал? – Кудрявцев всматривался в скачущее, в морщинках и трещинках, лицо, похожее на косматую мордочку веселого зверька.
– Арсланка зовет: «Айда!..» Я ему: «Эко вскочил!..» А он не сказамшись убег… Хлебушко есть, и живу!..
– Ты кто? – Кудрявцев всматривался в странного мужичка, возникшего на пути колонны. – Где люди?
– Он ить, Арсланка, ничтяк!.. Тыщща, а не то миллион!.. – Безумное, косноязычное, невнятное было в словах мужичка. В его голове под растерзанной ушанкой, под белесыми косичками волос плескалось веселье, как лужа, полная весенних лягушек. В этом веселье, казалось Кудрявцеву, таилась отгадка всех странностей, тревог, случившихся при вступлении в город. Бесшумной ракеты, взлетевшей над сонным селом. Озлобленного черного облака птиц. Внезапного волшебного снегопада, накрывшего город. Города и Дворца, лишенных своих обитателей. Блаженный мужичок что-то объяснял Кудрявцеву, тот вслушивался в его бульканье, был не в силах понять.
– Мне быть дак их бы встренуть!.. А уж Кланьку придут опосля!..
Он крутил головой, насмехался над Кудрявцевым, не умевшим понять его простого и доступного языка. Махнул рукой, ударил себя по бедрам, словно собирался взлететь, и, подскакивая, притоптывая, изображая из себя то ли курицу, то ли самолет, растопырил руки и побежал, оставляя на снегу цепочку следов. Исчез, словно взлетел. Растворился в сиреневом пламени фонаря.
Колонна двинулась дальше, лязгая железом, шелестя эфиром, пробираясь в заколдованном городе.
Издалека сквозь рокот моторов Кудрявцев услышал музыку. Сначала невнятную, заслоненную зданиями, казавшуюся обманом слуха, но потом превратившуюся в сильные свежие звуки, разносимые в холодном воздухе. Словно там, впереди, на площади, среди белого снега стоял рояль, и пианист во фраке давил лакированными штиблетами медные педали, бил по клавишам, встряхивал длинными волосами, и на зеркальной крышке черного инструмента лежал букет красных роз.
Танки выезжали на площадь, на ее белый овал, посреди которого стояла высокая елка. Мерцала, переливалась, пронизанная бегущими разноцветными огнями, увешанная игрушками, запорошенная, с большой золотистой звездой на верхушке.
Музыка лилась из репродуктора. Елка в сочетании с сочными, бодрыми звуками казалась приготовленной специально для них, прибывших из дикой степи, истосковавшихся по празднику, свету и радости.
Танки и боевые машины окружали елку темной броней, башнями, коробами, орудиями, окутывали ее гарью. Из люков высовывались головы в шлемах, «чепчиках», вязаных шапочках. Солдаты изумленно глазели на мерцающее диво, выставленное для них посреди площади.
– Вот это, я понимаю, встречают! – ахал взводный, расширяя радостные глаза, раскрывая руки, будто хотел обнять зеленое дерево, прижаться к засахаренным хлопушкам, многоцветным флажкам, качающимся барабанам и трубам. – А гостинцы будут давать?
Кудрявцева изумила не елка, не бравурные звуки рояля, а вид привокзального здания, старомодного, с лепниной, колоннами, полуокруглыми окнами. Именно таким представлял он себе это здание на совещании у генерала, когда ставилась боевая задача. Зеленовато-белое, окруженное голыми деревьями, с липкими перронами и фиолетовыми огнями, похожими на глаза изумленных животных, с тускло-синим отрезком стальной колеи, по которой, по словам генерала, должна подойти морская пехота.
Это совпадение изумило Кудрявцева. Он не мог объяснить, каким образом в его сознание залетело изображение вокзального здания. Кому и зачем понадобилось его передать? Чья страстная мысль и душа послала ему этот образ, остерегая, привлекая, заманивая?
Площадь была набита машинами, а они все подъезжали, теснились, закупоривали все входы и выходы. На броне толпились солдаты. Не решались спрыгнуть на землю, озирались, гоготали, махали друг другу руками.
И над всем сверкала, мерцала разукрашенная ель, неслась из репродуктора хрустальная музыка.
Кудрявцев увидел, как из соседних проулков и улочек на освещенную площадь стали выходить люди. Их появление вызвало облегчение. Город не был безлюдным, околдованным, брошенным обитателями. Люди группами подходили к машинам, мужчины, женщины. Издали были видны их улыбки, цветные платки, поднятые в приветствиях руки. Подходили к танкам, кланялись, протягивали блюда с виноградом и яблоками, белые полотенца с хлебами. Кудрявцев видел, как у подошедшей женщины блестят в улыбке белые зубы, какое красивое, удлиненное и чернобровое у нее лицо, узорный в слюдяном блеске платок.
– Добро пожаловать, дорогие товарищи! – Высокий смуглолицый чеченец, без шапки, с пышными до плеч волосами, прижал к груди сильные руки, поклонился, поднял лицо к стоящему в люке Кудрявцеву. – Мы вас так ждали! Приветствуем в нашем городе как защитников и освободителей!
Женщины подняли на вытянутых руках подносы с фруктами. Взводный оглянулся на елку и радостно засмеялся. Вообразил, что фрукты и хлеб в руках женщин и есть те самые, ожидаемые им гостинцы. Взял грушу, откусил. Было видно, как погрузились его крепкие зубы в сочную мякоть, как брызнул на подбородок сок. Лицо его выражало наслаждение, от которого он по-детски закрыл глаза.
– Возьмите хлебушек, откушайте! – по-русски, с говорком, произнесла молодая чеченка, протягивая Кудрявцеву полотенце с хлебом. – Тепленький! Из печки вынула!
Она улыбалась, кивала. Хлеб сдобно белел, румяный, пышный. Кудрявцев, помедлив, потянулся из люка, дотронулся до хлеба. Отщипнул податливый мягкий ломоть. Сунул в рот, почувствовал его ароматную душистую мякоть.
– Еще, еще! – улыбаясь, просила женщина.
Появление этих красивых дружелюбных людей, обилие фруктов, ароматы хлеба, тонкий, едва долетавший запах женских духов вдруг вскружили Кудрявцеву голову. Все перенесенные тревоги, изматывающая подозрительность, ожидание ловушки, засады – все это вдруг улетучилось, и он оказался в новогоднем праздничном городе среди красивых гостеприимных людей.
– Где Дудаев? – Кудрявцев спрыгнул на землю и стоял теперь перед пышноволосым мужчиной, разглядывая его смуглое лицо, белую рубаху под кожаным долгополым пальто, золотую цепочку на округлой шее. – Где боевики?
– Еще днем ушли. Узнали, что подходят войска, и ушли. Бросили Дворец, министерства и, кто как мог, пешком, на машинах, сбежали. Мы – из Комитета общественного согласия. Послали своих людей занять президентский дворец. Завтра утром устроим митинг на площади в честь освободителей. Выступят наши народные лидеры.
Кругом из машин и танков выпрыгивали солдаты. Принимали угощения. Рвали и делили между собой виноградные кисти. Какой-то старик-чеченец достал из-под полы бутыль с темным вином, наливал в стаканчик. И солдаты, оглядываясь, не смотрят ли на них командиры, торопливо пили, закусывали грушами, яблоками.
И все это было знакомо Кудрявцеву, напоминало кадры фронтовой кинохроники, когда благодарные жители встречали войска на площадях освобожденных городов.
– Вы бы зашли к нам, дорогие товарищи! Обогрелись! – приглашал мужчина. – У нас тут дом рядом. Еда, новогодний ужин. Будем очень вам рады!
Кудрявцев слушал эфир, ожидая приказа комбрига, указания на то, куда расставить машины, какие подходы к вокзалу взять под контроль. Но приказа не было. Кругом было шумно, людно. Солдатские шлемы и шапочки мешались с женскими платками и каракулевыми папахами. Раздавался смех, рокотали на холостых оборотах моторы, играла громкая музыка. И хотелось домашнего тепла, уюта, вкусной еды, застолья. Хотелось новогоднего праздника.
Кудрявцев, поддавшись неодолимому искушению, оправдывая его желанием оглядеть окрестность, выбрать удобные позиции для машин, кликнул взводного и еще пару солдат. Затолкали за спину автоматы, чувствуя себя желанными гостями, отправились с площади вслед за радушным гостеприимным хозяином.