В Элладе ты слыла неборожденной,
О муза, дочь певцов! Так много лир
С тех пор терзало слух твой утомленный,
Что не дерзну я твой нарушить мир…
Хоть видел я твой храм – обломки зданья[10]
И твой ручей, что прерывал один
Забытых мест глубокое молчанье,
Чтоб скромное вести повествованье,
Покой усталых муз тревожить нет причин.
Жил юноша в Британии когда-то,
Который добродетель мало чтил;
Он дни свои влачил в сетях разврата
И ночи за пирами проводил;
Увы, разгул был для него кумиром;
Лишь пред пороком он склонялся ниц
И, презирая то, что чтится миром,
Доволен был лишь оргией иль пиром,
В кругу развратников и в обществе блудниц.
Пред вами Чайльд-Гарольд.[11] Я не намерен
Поведать вам, откуда вел он род;
Но этот род был знатен, чести верен
И заслужил в былые дни почет;
Но всякое преступное деянье
Потомка загрязняет предков честь
И обелить его не в состояньи
Ни летописца древнее сказанье,
Ни речь оратора, ни песнопевца лесть.
Кружился в свете он, как на просторе
Кружится мотылек среди лучей;
Не мог предвидеть он, что злое горе
Его сразит нежданно в цвете дней;
Но вот година тяжкая настала:
Узнал он пресыщенье, а оно,
Как чаша бед, приносит мук не мало.
В краю родном Гарольду тесно стало;
Так в келье схимнику и душно, и темно.
Грехов не искупая, он стезею
Преступной шел. Красивых славя жен,
Гарольд был очарован лишь одною,[12]
Но с ней, увы! не мог сойтися он…
Как счастливо, что ласкою разврата
Не запятнал он светлый свой кумир:
Измена за любовь была бы платой.
Жену б он разорил безумством траты
И вынесть бы не мог семейной жизни мир.
Пресыщен всем, утратив счастья грезы,
Он видеться с друзьями перестал;
В его глазах порой сверкали слезы,
Но гордый Чайльд им воли не давал.
Объят тоской, бродил он одиноко,
И вот решился он свой край родной
Покинуть, направляясь в путь далекий;
Он радостно удар бы встретил рока
И скрылся б даже в ад, ища среды иной.
Покинул Чайльд-Гарольд свой замок старый;
Под гнетом лет, казалось, рухнет он,
Его ж щадили времени удары:
Держался он массивностью колонн.
Там некогда монахи обитали,[13]
Теперь же суеверия приют
Театром стал пафосских сатурналий;
Могли б подумать старцы, что настали
Их времена опять, коль хроники не лгут.
Порою, словно тайну вспоминая,
Измену иль погибшую любовь,
За пиршеством, немую скорбь скрывая,
Сидел Гарольд, сурово хмуря бровь;
Но тайной оставалася тревога
Его души; друзьям он не вверял
Заветных дум и шел своей дорогой,
Советов не прося; страдал он много,
Но в утешениях отрады не искал.
Хоть он гостей сзывал к себе не мало
На пиршества, все ж не имел друзей;[14]
Льстецов и паразитов окружала
Его толпа; но можно ль верить ей?
Его любили женщины, как мота:
Сокровища и власть пленяют жен
(При золоте метка стрела Эрота);
Так рвутся к свету бабочки; оплота
Там ангел не найдет, где победит Мамон.
Гарольд не обнял мать, пускаясь в море,
С любимою сестрой в отъезда час
Не виделся;[15] души скрывая горе,
Уехал он, с друзьями не простясь;
Не потому он избегал свиданья,
Что был и тверд, и холоден, как сталь,
Нет! Кто любил, тот знает, что прощанья
Усугубляют муку расставанья…
Лишь горестней нестись с разбитым сердцем в даль.
Богатые владенья, замок старый
Покинул он без вздохов и без мук,
Голубооких дам, которых чары,
Краса кудрей и белоснежных рук
Могли б легко отшельника святого
Ввести в соблазн, – все то, что пищу дать
Порывам сладострастия готово…
Ему хотелось мир увидеть новый
И, посетив Восток, экватор миновать.[16]
Надулись паруса; как будто вторя
Его желаньям, ветер резче стал;
Поплыл корабль, и скоро в пене моря
Бесследно скрылся ряд прибрежных скал.
Тогда в душе Гарольда сожаленье
Проснулось, может быть; но ничего
Он не сказал и скрыл свое волненье,
Он твердым оставался в то мгновенье,
Как малодушный плач звучал вокруг него.
В вечерний час, любуяся закатом,
Он арфу взял; под бременем тревог
Любил он волю дать мечтам крылатым,
Когда никто внимать ему не мог;
И вот до струн коснувшися рукою,
Прощальную он песню затянул,
В то время, как корабль, в борьбе с волною,
Катился в даль, и, одеваясь тьмою,
Его родимый край в пучине вод тонул.