– Послушайте, гражданин, нельзя ли поосторожнее, вы не в такси.
– Не ори, курица, нечего в трамвае с тележками ездить.
– Вас забыла спросить. А накануне 8 марта могли бы быть и повежливее.
– Перебьешься. Вот 8 марта буду вежливым, а сегодня перебьешься.
Кивинов не стал дожидаться завершения этой трамвайной мизансцены, потому как трамвай подъезжал к его остановке. Кивинов пробился к выходу, выпрыгнул и зашагал в отделение. Сегодня с четырех часов вечера и до утра он дежурил, так что всю дорогу он упорно уверял себя в том, что ночь пройдет спокойно, без каких-либо серьезных заморочек и конфликтов. Хотя предпраздничные вечера без происшествий не обходятся. Этим днем, как раз перед ним, дежурил Миша Петров, а он парень добросовестный, долгов на вечер не оставляет, разбирается до упора, потому будет просто отлично, если после шестнадцати ноль-ноль ничего больше не случится. Но лучше не загадывать.
Несмотря на всенародный праздник, 85-е отделение милиции выглядело вполне буднично. Никто не удосужился в честь женщин поправить покосившуюся вывеску над входом, вымыть грязный линолеум в коридоре или хотя бы освежить воздух в отделенческом туалете. Туалетный аромат столь гармонично смешивался с коридорным запахом, что эта смесь, не уступающая по своей вонючести лучшим французским дезодорантам, достигала самых отдаленных уголков отделения. Люди, привычно толпящиеся у паспортного стола, слегка морщились, но не уходили, потому как ради получения российского паспорта можно было немножко и потерпеть.
Единственным напоминанием о грядущих празднествах была скромная открытка, приколотая на стенд для объявлений, в которой говорилось, что «мужской коллектив 85 отделения от всей души поздравляет коллектив женский».
Кивинов, зайдя в отделение, сначала направился к себе, повесил на крючок куртку и сумку с бутербродами, прибрался на столе, сложив в одну кучу раскиданные бумаги, после чего пошел по кабинетам разнюхать отделенческие новости. До четырех было еще пятнадцать минут, и он мог потратить их в свое удовольствие.
Опера сидели в кабинете инспектора Дукалиса и оживленно трепались. Судя по блеску глаз и хохоту, некоторые уже сполна поздравили женщин – и не только открыткой. Кивинов поздоровался и плюхнулся на свободное место дука-лиского дивана.
– Над чем ржем? – поинтересовался он.
Но его вопрос игнорировали, а детский инспектор Волков увлеченно продолжал:
– Я у ихнего зама-то спрашиваю: «Что это за грохот? Ремонт, что ли?» А он: «Не, это наши бойцы в футбол играют». Я – ему: «Какой футбол? Настольный, что ли?» А он смеется: «Напольный. Сегодня Мамеда поймали, ну, черного, за квартирную кражу. Охрана с поличным взяла. А он всякую ерунду городит -мол, шел, увидел кучу вещей на улице, решил подойти посмотреть, вот в это-то время его, мол, и поймали. Правда, он уже дубленку успел надеть, но все равно, врет очень убедительно. Вот наши ребята с ним в футбол и играют. Один на воротах, второй пенальти бьет, а Мамеда заместо мячика взяли. Во, слышишь, кажется, гол забили. Я думаю, после третьего гола он все вспомнит».
– Волков поправил галстук. – Во как люди работают, не то что мы.
– Наше оружие – доброта и слово Божье, – сказал Дукалис.
– Ну, ну, рассказывай, а вмятину в стене ты зачем шкафом загородил?
– Так тот мужик пьяный был, сам на стенку упал, вот вмятина и осталась. Я его пальцем не трогал. Я виноват, что стены у нас такие хилые? Ладно, хватит о грустном, скоро праздник. Повторим?
– Давай. Кивиныч, будешь?
– Не, я до утра сегодня.
– Как хочешь.
Волков подошел к шкафу, поколдовал внутри и через секунду уже держал в одной руке рюмку, а в другой – кусок детского мыла «Теремок». Произнеся тост в честь женского дня, он опрокинул рюмку, занюхал «Теремком» и убрал на-борчик в шкаф. Затем крякнул от удовольствия и сел на место.
– Как тут у нас, спокойно? – обратился Кивинов к сидящему рядом Петрову.
– Относительно. Пара краж «глухих» и одна «мокруха».
– Что за «мокруха»?
– Твой знакомец Воробьев начудил. Зря ты с ним возился, давно надо было за наркоту сажать.
– Воробей? Не может быть! Да он еле ходит от ширева своего.
– Ходит, не ходит, а бабу придушил. Повезло, с поличным взяли, а то бы «глухарем» зависло. Правда, Воробей пока в отказе, но там с доказательствами порядок. Воробью уже сотку выписали, перспектива на арест. Следак прокурорский 102-ю возбудил.
– Ну-ка, расскажи поподробней.
– Да хватит вам о работе, – прогорланил изрядно захмелевший Волков. – Слушайте лучше анекдот. Трахаются мужик с бабой…
– Пошли ко мне, – сказал Кивинов Петрову. Миша поднялся с дивана, одернул свой кирпичный пиджак и вышел вслед за Кивиновым.
– Там ничего необычного, – произнес он, закуривая «Беломор». – Позвонила женщина по «02». Говорит, возле квартиры напротив соседка лежит, а над ней – парень молодой, по карманам шарит. Тетка в глазок все это узрела. Мы быстренько прилетели, тем более, здесь недалеко, и на выходе Воробья тормознули. Это он оказался. При нем колечки и деньги. Поднялись наверх, а девчонка уже готова. Шарфом задушена.
– О черт! – выдохнул Кивинов.
– Колечки девчонки этой оказались. Воробья – в цугундер. Опознание провели. Соседка Воробья узнала. А у него ломка началась, кричал только, что не убивал. Но мы даже в футбол с ним не играли, незачем было. Хотя, конечно, не мешало бы ему морду за такие подвиги начистить. Девчонке всего двадцать лет было. Поганец. «Пятнаха» у него в кармане, а может, уже и лоб зеленкой намазан. Сейчас, наверно, уже отошел, ему укол вкололи. Через пару часов в ИВС увезут.
– Так что он говорит?
– Говорит, что не душил. Колечки – да, снял, деньги – прихватил, а бабу не убивал. Мол, она уже лежала. Но это и понятно, кто же под «мокрое» подпишется? Так – кража, а так – убийство. Разница есть.
– А потерпевшая кто?
– Да, обычная девчонка. Студентка с медицинского, четвертый курс.
– С 1-го медицинского?
– Нет, с Сан-Гига. Живет в предками. Обычная семья. Жалко ее, конечно. Из-за таких говнюков в двадцать лет умирать. Ну, ладно, мы продолжим, а ты давай, заступай. Ни пуха.
– Соловец где?
– Материалы в РУВД повез подписывать. Скоро должен быть.
– Вы там поосторожней. И Волкову скажи, чтобы не ржал на весь коридор. Даже здесь слышно.
Миша вышел. Кивинов открыл тумбочку, достал свой гроссбух с подучетными, открыл его на букве «В» и прочитал: «Воробьев Геннадий Сергеевич, 1973 года рождения, уроженец Ленинграда, адрес. Не работает, не судим. Наркоман. Данные родителей. Задержания». Фото. Кивинов взял фломастер, перечеркнул записи и вывел: «Статья 102. Сидит. 1994 год».
К восьми вечера в отделении не осталось никого, кроме дежурного наряда. Ничего удивительного, работа – работой, но праздники тоже забывать нельзя. У всех жены, матери, сестры, дочки. Надо покупать подарки, цветы, продукты. Кивинова который год ставили дежурить накануне женского дня. Не потому, что ему вообще некого было поздравлять, а потому, что он не был женат и вроде как мог обойтись без предпраздничной суеты.
Воробьева еще не увезли, и он заседал в камере.
Заявлений пока не было. Кивинов поставил чайник и достал бутерброды. Радио передавало концерт по заявкам женщин-ветеранов. В основном, песни строевых лет. Кивинов убавил звук и снял трубку местного телефона.
– Игорь, там Воробьев подает признаки жизни? Проснулся? Я заберу его сейчас, поговорить хочу.
Повесив трубку, он сходил в дежурную часть и повел к себе Воробьева. Добирались они до кабинета добрых пять минут. Вороьбев еле-еле тащился, Кивинову даже пришлось напомнить ему, что они не на экскурсии в Эрмитаже, на что Воробей и глазом не моргнул. Абстинентный синдром. Ломка. Хорошо бы выжить.
– Ну что, Гена? Доигрались, – констатировал факт Кивинов, усадив задержанного на стул. – До «Мокрухи» приехали.
– Я не убивал, – выдавил из себя Воробьев, поплотнее запахнул куртку и съежился на стуле.
– Ты чего? Не боись, бить не буду, ты и так еле живой.
– Холодно.
– Серьезно? А девке той уже не холодно. И не жарко. Ей все равно.
– Я не убивал. Андрей Васильевич, вы же меня знаете, я никого пальцем не трону. Воровать – да, было. Но убивать… Тем более, Ленку.
– Ты что, знал ее?
– Да, знал, – со стоном ответил Воробьев, – одноклассница моя.
– Чего стонешь?
– Плохо.
– То тебе холодно, то плохо. Ширяться меньше надо, и не будет плохо.
– У меня воли нет. Не завязать.
– Кончай эти разговоры. У всех воли на это нет. Воровать да убивать зато воля есть.
– Я не убивал, – в третий раз сказал Воробьев.
– Послушай. Я не собираюсь тебя колоть и выяснять, убивал ты, не убивал. Хочешь, колись, не хочешь, не колись – дело твое. Я тебе одно могу сказать. Тебе вменят эту «Мокруху», что бы ты ни говорил. Понимаешь? Вменят! И ни один адвокат не спасет. Слишком все очевидно. А твои запи-ранья будут рассматриваться только с одной точки зрения – стремление избежать ответственности. А по «непризнанке» тебя максимум ждет, потому как это убийство. А какой у нас максимум, ты и сам прекрасно знаешь. Это я тебе не как опер говорю, ты сам сказал, что я тебя давно знаю, так что вот тебе дружеский совет – явка с повинной. Тогда есть шанс выжить. В противном случае – стенка.
– Да не убивал я Ленку, Андрей Васильевич, – зарыдал Воробей. – Не убивал! Она уже лежала, когда я поднялся на этаж. Ну как мне это доказать? Как?
– Тебе не надо ничего доказывать. Это нам надо доказывать, что ты убил. А доказательства уже есть. Но хорошо. Я не слышал твоей официальной версии и хочу послушать. Валяй, Воробышек.
Воробьев поморщился, выпрямился на стуле и попросил закурить.
– Я не курю, а в дежурке не дадут. Потому что злятся на тебя очень.
Воробьев вздохнул.
– Мне с утра долбануться надо было очень. Ломало страшно. Я проблевался и к Ленке пошел. Она меня выручала иногда.
– Во сколько пошел?
– Не знаю, часов в двенадцать, наверное.
– А что значит выручала? Наркотой, что ли?
– Да нет. Она в медицинском учится, вернее, училась, а по вечерам халтурила процедурной сестрой на дому – банки там ставила, уколы делала, не знаю, что еще.
– Понятно. Дальше.
– У нее колеса оставались, лекарства в ампулах всякие. Вот она мне их по дешевке и отдавала. А если предков дома не было, то сама и колола.
– Погоди, наркотические лекарства на строгом учете. Откуда они у нее?
– Я не знаю. Может лишнее оставалось. Да и не наркотики это вовсе, так, успокоительное.
– Откуда ты знаешь? Она сама говорила?
– Она не говорила, просто колола. Мне легче становилось.
– Она за деньги колола?
– Да, но по дешевке и в долг.
– А отдавал чем?
– Когда как. Иногда деньгами, иногда вещами.
– Ворованными?
– Да. Но там заяв нет.
– Почему?
– Я осторожно воровал. Приду в гости к кому-нибудь и стащу золотишко. Но золотишко было тоже ворованное, поэтому и заяв нет.
– Ладно, об этом после. Что дальше было?
– В общем, сегодня я к Ленке снова пошел. Она иногда утром дома бывает. Решил опять в долг. В подъезд захожу, на этаж поднимаюсь, а она перед дверью лежит. Я сначала думал, плохо ей, трясти стал, а она никакая. Ну, готова, одним словом. А у меня опять блевота подкатывает, сам сейчас, думаю, загнусь. Что делать? Я позвонил в квартиру – двери никто не открыл. Ну я и решил – Ленке все равно не помочь, а мне зачем пропадать? Гляжу – у нее на пальце «гайка» моя, ну, не моя, конечно, а за ширево ей отданная. Паленая «гайка». Я ее снял и второе колечко с пальца помыл. В кармане деньгу нашел, но немного там было. Решил к метро сходить, там «рыжье» на дозу обменять. Из подъезда вышел и прямо на ментов нарвался. Честное слово, так все и было. А зачем мне Ленку мочить? Зачем?
– Не знаю. Но ведь может и по-другому было? Пришел ты к ней, а она тебя послала подальше, вот ты в наркотическом угаре ее и придушил, а теперь обставляешься. Свидетелей-то нет.
– Не было такого! Если бы она дома была, то в халате бы вышла и в тапочках. А она в верхней одежде была и в сапогах. И сумка ее рядом валялась.
– Ну, может, ты ее в подъезде караулил. Кстати, и время смерти совпадает. Тик в тик. Так что плохи твои дела, Гена.
Воробей снова заплакал.
– Ну что же, что мне делать? Все наркота проклятая. Как чувствовал, не надо было к Ленке идти.
– Вряд ли ты что чувствовал. Ты об одном думал – где бы ширнуться. Все, кончай реветь. Если тебе больше нечего сказать, пошли в камеру. Между прочим, мне из-за тебя тоже по голове надают. Я ведь тебя в первый твой влет отмазал, думал, за ум возьмешься, а ты за «Мокрухи» взялся.
– Да не убивал я! О, Господи! Что же мне делать?
– Ты сам-то себе веришь? Что, святой дух спустился и у тебя под носом девицу задушил? – не выдержав, гаркнул Кивинов. – Будь хоть здесь мужиком! Я с тобой без протоколов беседую! Самому легче станет!
Воробей вдруг перестал рыдать, а потом серьезно произнес, глядя в глаза Кивинову:
– Нет, не святой дух. Вспомнил. Я ведь в подъезде с мужиком столкнулся. Он бегом вниз бежал, я еще удивился, ведь лифт в доме есть.
– А, вот и мужик появился! Думаю, через час ты про какой-нибудь топор или пистолет у него в руке вспомнишь. Кончай версии строить. Даже если и бежал там мужик, это ие значит, что он Ленку убил.
– Вы не верите?
– Не знаю.
– Конечно, вам проще все на меня повесить. Явку с повинной пиши. А действительно помочь никто не хочет.
– Ладно, черт с тобой. Что там за мужик был?
– Я плохо запомнил, мне не до него было. Ростом с меня, то есть метр семьдесят где-то. Лет двадцать пять – тридцать, крепкий. Одет, кажется, в черную куртку. Лица не видел, в подъезде темно.
– Так и куртка, может, не черная?
– Черная. Он когда со второго этажа сбегал, я увидел. Там окно.
– Это все?
– Да, все. Больше ничего не запомнил.
– Маловато. Вернее, совсем ничего.
– Мать твою, что же мне делать? А, погодите. Он когда меня толкнул, я его мудаком обозвал. Другой бы среагировал, а этот даже не обернулся. А когда он дверь открывал, я у него на спине крест вышитый увидел. Кажется, эмблема клуба хоккейного, я раньше такие видал.
– А поточнее?
– Не знаю я. Крест кривой и надпись в нем.
– Понятно. Я не очень в хоккее волоку, но, кажется, это «Лос-Анджелес Кингс». У них такая эмблема.
– Наверно.
– Вообще-то это тоже примета не фонтан. Таких курток сейчас много. Так что ничего хорошего я обещать тебе не моту.
Зазвонил местный телефон.
– Андрюха, давай Воробьева назад. Машина пришла, отправляем.