В последние десятилетия и даже века не было недостатка в предвозвестниках конца света. Назначали дату, уводили людей в пустыни, горы или пещеры, а потом все пророчества не сбывались, люди разбредались, и жизнь возвращалась на круги своя. За две тысячи лет накопилось уже столько разочарований, что и самые евангельские строки на эту тему воспринимаются как бы в переносном смысле или просто остаются незамеченными. Похоже, люди устали ждать.
Когда устают ждать, начинают жить тем, что есть, а не тем, что будет. Жить тем, что есть, не означает только есть, т. е. заниматься накопительством и удовлетворением потребностей. Можно делать и дело Христово – свидетельствовать о нем. И это делается. Находятся авторы и проповедники, которые вновь и вновь пересказывают евангельскую историю в том контексте античной жизни Палестины, который им известен. И каждое такое свидетельство окрашивается и личными размышлениями, личными призывами авторов, их личными догадками или фантазиями. Каждое такое свидетельство ценно именно этим, своим личным восприятием. Будь ли то книга святителя Иннокентия Херсонского или труд бывшего раввина Альфреда Эдершейма, картина Рембрандта или фильм Мэла Гиббсона. Нет числа и конца всем свидетельствам! Начало им, по сути дела, положили сами евангелисты. Любой автор дает свою интерпретацию событий, но в ней отчасти раскрывает и итог своего личного поиска. Что дал Христос мне самому Своим пришествием и страданием? Как убедить мне вас, слушателей и зрителей, что Он действительно изменил мою жизнь, сделал меня другим? Тот же дар Он хочет дать и вам, если пожелаете принять.
И тот, кто имеет свидетельство Иисуса Христа, тот понимает таких рассказчиков, а зачастую и сам включается в подобную же свидетельскую деятельность. В этом апостольском выражении: иметь свидетельство Иисуса Христа, – есть некоторая нарочитая двусмысленность. Неясно поначалу, кто о ком свидетельствует: я о Христе или Христос во мне и для меня? Но тому, кто имеет свидетельство, вскоре становится ясно: верны оба смысла сразу. Дух Божий свидетельствует нам о спасительной силе Христовых страданий для того, чтобы и мы сами стали Ему свидетелями. Свидетельство, таким образом, становится обоюдным, оно и Божеское, и человеческое. Оно и возможно из человеческих уст лишь потому, что появился его предмет: человек нашел драгоценный евангельский бисер и оценил, что по сравнению с ним все его прежде разделяемые ценности мелки и недостаточны, а то и вовсе ничтожны. Многое можно бросить ради удержания драгоценного сокровища веры в прекрасного евангельского Бога, способного сострадать человеку, – и человек свидетельствует об этом.
Да и сами свидетельства очень отличаются по форме. У кого книга, у кого картина, у кого песня или на худой конец рассказ со сцены, как я, дескать, был спасен Христом из героинового ада. Разные люди нуждались в спасении страданием и смертью Христа. Кто-то расскажет: смотрите, я вот, бросил пить, а другой вроде и не пил до своего обращения, но оба нуждались в спасении, оба нуждались в Спасителе. Оба уверовали, что спасение подаст им сострадающий Бог, ставший нарочно для этого таким же как мы человеком из плоти и крови, только без греха. И суть их свидетельства одна: у нас появилась другая жизнь. У нас появилась цель. У нас появилась хотя бы иногда переживаемая, ни с чем несравнимая радость о Господе. Мы в Сыне Божием сумели познать Бога в качестве Небесного Отца. Короче, на земле мы теперь живем по-другому. В хорошем случае это бывает заметно и постороннему глазу. Наши знакомые могут увидеть в нас некие изменения в лучшую сторону. Правда, им еще нужно будет осмыслить, а нужно ли это вообще, нужно ли это лично им, и связано ли это с канвой евангельского рассказа, а не с нашим самовнушением. Но в том-то и дело, что наше свидетельство может отразить лишь то, что происходит на земле. Мы ни в коем случае не можем свидетельствовать о чем-либо небесном, как свидетельствовал Иисус. Мы можем повторить Его слова и дать им свою (или церковную) интерпретацию, но мы не в силах принести небесное свидетельство, как свое.
Мы говорим человеку: вот видишь, Он же изменил мою жизнь. Собеседник отвечает: да, изменил. Да, христианство твое может пригодиться на то, чтобы перестать быть таким негодяем, каким ты был раньше. И может быть, это имеет смысл. Но и при этом относительно того, что нас ждет за смертным порогом, мы с тобою по-прежнему равны, ибо равно не знаем ничего. Всего-навсего, что ты мне можешь рассказать и показать, это то, что ты пытаешься лучше жить (да и то не всегда удается), но ты никак не можешь засвидетельствовать две вещи: что Иисус действительно дал тебе жизнь вечную, и что дать ее мог только Он и больше никто и ничто.
Логичная концовка. На этой точке мы начинаем разводить руками: мол, вольному воля, спасенному рай. Не хочешь не верь. Действительно, заставить поверить нельзя, а понятные подтверждающие свидетельства всегда будут недостаточными.
Но хуже другое. А сами-то мы, христиане, сталкиваясь раз, другой и третий с трудностями своего свидетельства, с его принципиальной ограниченностью, не начинаем ли постепенно переключаться лишь на то, что дал нам Господь для нынешней жизни? Вот пример из очень хорошего эссе Ильи Стогова «Страсти Христовы». Книга обращена к человеку неверующему или прохладному, написана с умом и сердцем, может кого-то задеть за живое. Но вот, несколько пространная выписка из ее концовки.
«Если вы состоите в браке, то, наверное, знаете: суть супружества не в том, чтобы достичь чего-то этакого, а в самом супружестве. Просыпаться и радоваться тому, что рядом с тобой тот, кого любишь. На протяжении дня делать друг другу приятное. Вечером вспоминать о пережитом вместе и говорить: «Спасибо, что ты была со мной». И слышать в ответ: «А тебе – что ты со мной». Христианство очень похоже на счастливый брак. Христианство – это путь. Долгая жизнь рядом с кем-то другим. Можно уйти в горы или пустыню, достичь высот самопознания и просветления и стать великим йогом. Но христианином так не станешь. Христианин – это тот, кто не бывает один. Христианин это тот, кому нужны другие. И особенно – Другой…
История, которую христианство рассказывает миру, – это притча о блудном сыне. Этот юноша оказался там, где и должен был оказаться: в объятиях отца.
А вы?
Ответ на вопрос, что изменилось после Голгофы, прост. Для сына изменилось все. Он пережил главное приключение своей жизни. А для тех, кто вместе с ним пас свиней на чужбине, но отказался возвращаться домой, – для них все осталось прежним. Сын услышал самые прекрасные слова на свете… А свинопасы этих слов не услышали. Они и годы спустя продирали глаза по утрам, чувствовали привычный запах и шли пасти свиней. В их жизни ничего нового не произошло. И уже не произойдет».
Но автору здесь возразит само Евангелие: в том-то и дело, что произойдет. Произойдет нечто довольно страшное. Нечто потрясающее. Не будут все свинопасы годами спокойно протирать по утрам глаза. Когда-то наступит и последнее утро мира! И об этом Христос говорил нередко, один раз уже буквально с крестом на плечах, а потом и после своего воскресения.
Впрочем, Илья Стогов выразил здесь чувства многих христиан. На сумасшедших апокалиптиков насмотрелись все. Страшилок о страшном суде и вечном воздаянии грешникам наслушались тоже. Уже не раз убедились, как эти страшилки и пугалки плохо действуют на людей, как бы компрометируя здравые христианские идеи в очах относительно здравомыслящих членов современного общества. Уже все христианские проповедники поняли, что современного человека страхом вечных мук ко Христу не приведешь. И лучше уж ему сказать о блудном сыне и о том, как эта история может с хорошей стороны повториться в его собственной судьбе.
В конце-то концов, – рассуждаем мы теперь, – ведь что зависит от нас и от нашего выбора? Как проводить свою жизнь на земле – и только. Есть смысл помощью Божией приблизить ее к исполнению заповедей. А дальше уж как Бог даст. Бойся Бога и живи по-человечески, а Бог уж поступит с тобою по-божески.
Вроде бы все это правильно, да не совсем так, как в Евангелии. Как ни вчитывайся в слова Христовы, а все же Он рисовал всему миру очень мрачные перспективы. Что-то не очень похожее на долгую жизнь в счастливом браке, на жизненный путь, который человек завершает более-менее спокойно и приходит не просто навстречу отцу где-то в поле, а на пир в чертогах отца.
Христос предсказал космическую катастрофу. Можно сколько угодно смеяться над адвентистами и иеговистами, несколько раз назначавшими дату конца света. Можно считать чепухой любые такие предсказания, исходящие от провидцев да ясновидцев. Но нельзя сделать одного: нельзя полностью переиначить евангельский текст.
Хотя в подобных попытках тоже нет недостатка. Иисус свою беседу о кончине мира переплел с предсказанием о менее глобальной катастрофе: о кончине Иерусалима, о гибели Храма и всей Иудеи. И ряд современных авторов стремятся все «космические термины» из Его беседы на Елеонской горе понимать как стандартные аллегории еврейских пророков, которые такими именно терминами описывали бедствия родной страны, но отнюдь не космические потрясения. В таком стремлении этих современных авторов кроется еще один важный положительный смысл.
Эсхатология оказывается плотно связана с космологией, а через нее и с теологией, и эту связь нельзя нарушить. Скажем проще. Если существующий мир приговорен Богом к смертной казни, хотя бы то было и за человеческий грех, то значит, Бог все-таки не сумел победить грех в мире, излечить мир от греха – даже жертвою Иисуса Христа. Значит, Богу все-таки приходится прибегнуть к грубой силе, а тем самым признать свое поражение? Ведь и так понятно, что Творец этого мира в этом мире самый сильный. И если Он смахнул с доски все фигуры, то значит, Он проиграл, хотя и помешать Ему в этом мире никто не может. И если даже Он начал заново, и более успешно, все равно нет надежды, что получится хорошо. Причем речь идет только об этом мире. В иных сферах Творец этого мира, оказавшийся явно не идеальным, может быть, так сказать, дисквалифицирован.
Перед нами оказывается давно знакомый портрет гностического бога. В «хорошем» варианте гностицизма это бог неумный и слабый; в плохом варианте – откровенно злой, но в любом случае – не единственный и не главный. Оба варианта в Церкви Христовой немыслимы; оба они известны ей давно. Оба сводят Благую Весть на нет. Отвергая этот неприемлемый гностический сценарий, в котором человеку не на что надеяться и нечего ждать, мы вновь возвращаемся к библейской мысли, что мир, устроенный Благим Творцом, сам по себе хорош, хотя и испорчен человеческим грехом, что он подлежит не полному уничтожению, с возможной перестройкой заново, а лишь преображению. Какова же степень этого преображения? Каков путь к нему? Почему он обрисован Христом в Евангелии в столь черных красках? Простого ответа здесь нет.
Можно, конечно, отмахнуться, и сказать, что пророческую речь, пророческие образы мы не понимаем. Это верно, по крайней мере, в приложении к таким книгам, как Апокалипсис или «Пастырь» Ерма. Но от того, что записано в Евангелии, во всем остальном Новом Завете на эту тему, отмахнуться сложнее. А записаны там предсказания о Божием суде и космической катастрофе.
Нет сомнения, что апостолы верили в возвращение Иисуса Христа на суд во славе, посреди огня этой самой космической катастрофы, причем само это пришествие, по их мнению, должно было начаться с бедствий Иерусалима, а затем охватить всю вселенную. Они явно не отделяли трагедию Иудеи от кончины мира. Между прочим, в этом заключается яркое свидетельство в пользу того, что все три синоптических евангелия написаны до иудейской войны 66–70 г. Автор, писавший Евангелие позже нее, счел бы необходимым отметить, что такие-то предсказания Иисуса об Иерусалиме уже сбылись, а есть еще и другие, касающиеся кончины мира. По крайней мере, в самих речах Иисуса, воспроизводимых по памяти появилась бы какая-то граница, отделяющая явно исполнившиеся пророчества от явно не исполнившихся. Но этого нигде в евангелиях нет. Единственный пример на эту тему, который с большой натяжкой может быть истолкован как некое разделение между пророчествами об Иерусалиме и обо всем мире, содержится в изложении Луки: и падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников (Лк. 21, 24). На основании этого единственного стиха многие считают возможным датировать Евангелие от Луки 70-ми или 80-ми годами. Но в том-то и дело, что в следующих строках Лука приводит те же слова, что мы читаем у Матфея и Марка: так, и когда вы увидите то сбывающимся, знайте, что близко Царствие Божие. Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все это будет. Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут (Лк. 21, 31–33). Здесь не выделено в особое предшествующее событие опустошение Иерусалима и его пленение язычниками на некое неопределенно долгое время. Гораздо логичнее предположить, что Лука воспроизводит слова Иисуса, как они запомнились кому-то другому из апостолов, непосредственных слушателей той беседы. А под временами язычников вполне логично понимать те самые времена, когда живет и говорит Иисус. В этот самый момент, собственно говоря, когда Он беседует, Святая земля попирается ногами римлян, что все евреи воспринимают, как национальную трагедию. И любой из них согласился бы именно это время (считая от начала Вавилонского плена) назвать для Иерусалима временами язычников. А вовсе не какие-то предполагаемые времена от предполагаемого разрушения Святого Града до всеобщей кончины мира. Именно катастрофа Иерусалима и должна знаменовать окончание времен язычников, а равно и кончину мира. И не ждите, – как бы предупреждает здесь Христос, будто Иерусалим еще будет переживать в своей истории времена святой свободы для Господа. Нет, он будет попираем язычниками, пока не окончатся их времена. – Так вполне оправданно можно понимать указанный текст Луки.
Подчеркнем снова, что апостолы и все ранние христиане ждали увидеть возвращение Господа во славе при своей жизни. Во всяком случае – при жизни одного поколения. Обещание Иисуса: не прейдет род сей, собственно, и поторапливало их выполнить Его поручение: предупредить весь белый свет о приближающемся дне Господнем. Это будет день суда, отрадный для угнетенных и неправедно страждущих, но страшный для угнетающих. Не только тема воскресения Иисуса и нашего оправдания в нем, но и тема приближающегося дня Господня была важнейшей составляющей апостольского благовестия, начиная с первых проповедей Петра в Иерусалиме. Это теперь мы рассказываем о Христе и Евангелии, показывая только пряник, а во времена апостолов кнут уже висел на стене, и они не забывали иногда указать и на него. Ведь идея суда – давнишняя библейская идея, и почему-то всегда образы пророков страшны в космическом масштабе. Слушатели апостолов знали про этот Божий бич и хорошо понимали их речь.
Итак, апостолы всю жизнь придерживались того ожидания, которое под конец оказалось ложным. И ввел их в это ожидание никто иной, как сам Иисус. Да, Он не ответил прямо на вопрос: когда? Да, Он не раз уклонялся от такого ответа. Кроме того, Он сообщил им практически очень важные наставления для еврейских христиан рода сего