Щуплая старушка в длинном теплом халате и меховых чувяках, поставила завтрак на стол и шаркающей походкой подошла к двери.
– Проснулась? В школу не пойдешь? – заглянула она к внучке.
– У нас уроки отменили.
Поежившись, девочка лет десяти, натянула кофту, теплые носки и забралась на стул под окном наблюдать, как машины отчаянно буксуют на ледяных кочках.
– Да! Суровая неделя выдалась. Давно таких холодов не было. Шутка сказать, на Кубани минус двадцать пять! – сетовала старушка. – Иди кушать, остынет.
– Смотри, ба, там машины застряли.
Бабушка выглянула в окно и вздохнула:
– Стихийное бедствие, надо же! А во всем мороз виноват. Студено, как в сорок третьем.
– В каком?
– В 1943. Ты еще не родилась тогда. И твоя мама, и дедушка тоже.
Старушка накинула на плечи шерстяную шаль и, кряхтя, опустилась на софу.
– Так давно?
Злата пристроилась рядом с бабушкой. Та внимательно посмотрела на правнучку, поправила выбившуюся прядь волос, легонько коснулась шершавой рукой подбородка.
– Ты так похожа на мою маму! Те же глаза, нос с горбинкой, тонкие губы. И характер! Точь-в-точь Дина Аароновна! Смотрю на тебя, а вижу ее.
Девочка потерлась о морщинистую руку и заглянула в глаза.
– Так звали твою маму? Расскажи! Я ее никогда не видела.
Бабушка обняла внучку, накрыла краем шали и вздохнула.
– Ты и не могла, деточка. Была война. Страшная. Кровавая. Великая Отечественная. Помнишь, мы про нее в книжке читали?
– А ты тогда уже родилась?
– Мне только исполнилось пятнадцать, а через два дня началось. Никто не предполагал, что немцы прорвутся так далеко вглубь страны. Очень надеялись, что их не пустят на юг. Не верили, что дойдут до Краснодара.
– А они дошли?
– Да. Мы с мамой и моим младшим братом Лёвой жили возле фабрики, в большом дворе, где квартиры, как маленькие домики, пристроены друг к другу. Мирно с соседями жили, одной семьей. На праздники столы посередь двора накрывали. У кого, что было – несли. И радости, и горести – все общее. За детьми малыми, опять же, кто-то один из соседей смотрел, пока другие работали. Жаль, огородов не было. Зато подвалы в каждом доме сухие, глубокие. В полный рост стоять можно. Двор у нас дружный был. И только один сосед вызывал страх и недоверие. За нашей стеной жил то ли немец, то ли литовец, с очень трудно произносимой фамилией. Звали его Карл-Густав. Как-то само к нему привязалось прозвище – Гусь.
Злата хихикнула и улыбнулась.
– Гусь? Как птица?
– Ну, да! Именно так мы его звали – Карл Гусь.
Тихий был, работал, правда, где никто не знал. Завсегда здоровался, спасибо – пожалуйста, вежливый очень. И аккуратист такой! Порядок у него перед дверью, чистота. Любо-дорого взглянуть! Со временем мы привыкли к нему. Но все же он особняком держался. С нами не застольничал, посиделок дворовых сторонился. Хотя, частенько что-то такое на стол приносил: то сало вареное с чесноком – вкусное, то колбасу. Откуда брал? А еще по праздникам детвору конфетами завсегда угощал. Дефицит был – страшный! А уж стояли они так дорого, что… Это сейчас в магазинах всего полно, а тогда мы этого ничего не знали. А он принесет, поровну на всех поделит. Если лишнее оставалось, ножиком перочинным порежет и в довесок каждому к целой конфете. Никого не обделял. Свыклись мы с ним. Ну, а когда война началась, все переменилось. И отношение к нему, да и он сам тоже другим стал. Угрюмый ходил, нелюдимый. Наши-то его не обижали. Все же плохого он ничего не сделал. А жильцы соседних дворов доносы регулярно писали. Воронок часто появлялся. Приедут, документы проверят, поговорят, и восвояси. Пару раз забирали. Но он возвращался. Все сносил. Лишь мрачнее становился. И так мало с кем говорил, а то вообще в себе замкнулся. А тут как-то раз летом, это уже 42-ой год шел, пришел к маме:
– Дина! Я Симу и Лёву с собой возьму. За город на поля поедем.
Уж не знаю, о чем они там шептались в кухне, но мама слова ему не сказала. Собрала в платок кусок хлеба, да пару картошек в мундирах и отпустила. А уже вечером мы горох лущили на просушку. С тех пор Карл часто нас с собой брал. Мы с Лёвой, да другие ребятишки, выезжали на стареньком фанерном грузовике далеко, на брошенные поля. Собирали колоски, горох, кукурузу, картошку. В саду – яблоки. За два летних месяца мы изрядно пополнили запасы продуктов. Помню, мама как-то хотела с соседкой бабой Нюрой поделиться. Дружны они были. Так Карл запретил. Мы еще с братом удивлялись, чего она слушается? Но с каждым днем поездки становились опаснее и страшнее. Все ближе враг подбирался к нашим краям, все чаще рвались фашистские снаряды на улицах.
Когда в город пришли немцы, Карл сразу записался в полицаи. Мы с братом узнали о том ранним августовским утром. Он ворвался к нам в дом. На его руке горела повязка со свастикой. Страшно стало. Ни слова не говоря, он схватил меня и Лёву, и потащил к двери. Мы сопротивлялись, кричали. А мама, цыкнув, чтобы умолкли, быстро стала собирать вещи и документы. Карл запер нас в подвале своего дома и велел сидеть тихо. А уж, если услышим голоса, и вовсе не дышать. Мы пытались расспросить маму, но она отворачивалась, пряча слезы, и говорила:
– Так надо.
По первой Карл приходил каждую ночь, перетаскивая из нашей кладовки продукты в свою. Чем быстрее росло количество припасов, тем понятнее становилось, что сидеть нам долго. А из тихих разговоров взрослых мы поняли – немцы в городе лютуют: облавы на партизан, подпольщиков, евреев; пытки, расстрелы, комендантский час. Лёва каждый день заводил брегет, папин подарок, и оставлял зарубки на полке, чтобы не потерять счет времени и все твердил о том, что пойдет в город, осмотреться. Мама плакала, просила не рисковать. Брат дулся, но не перечил. Вскоре ночи стали холодными. По Лёвиному календарю значилось конец октября. Впереди была зима и неизвестность: страшная, пробирающая насквозь, хуже лютого холода.
Карл появлялся все реже. Иногда мы не видели его по несколько дней. Экономили продукты, воду, керосин. Зато мы отчетливо слышали, как кто-то ходил в нашем доме. Знакомый скрип половицы на кухне, по вечерам музыка из патефона – там кто-то жил. Всякий раз, слыша эти звуки, мы замирали, боясь пошевелиться, страшась, вдруг найдут. То, что наступила зима, мы узнали по пронизывающему до костей холоду. Чем топить подвал? Лютого мороза не было, но мы мерзли. Согревались, как могли. А в душе мечтали о теплой печке. Однажды, Карл разбудил нас среди ночи и велел Лёве идти с ним. Их не было около часа, а потом нам на голову посыпались теплые вещи и тюки с соломой.
– Откуда это? – спросила я.
Мама зыркнула на меня и велела молчать. В ту ночь спать было намного теплее. Проснулась я от странного чувства. Сверху, где ляда, пробивалась узкая полоска света. Я разбудила маму, и тут обнаружилось, что Лёвы нет. Над нами кто-то ходил, слышалась немецкая речь. Сердце в пятки ушло от страха. Я прижалась к маме, а она, казалось, и вовсе не дышала. Топот сапог, хлопнули двери и все смолкло. Какое-то время было тихо, а потом ляда с глухим стуком закрылась. Мы отчетливо слышали лязг щеколды. Два дня просидели в неизвестности и переживаниях. О самом страшном даже думать не могли. А потом явился Карл. Принес еды, свежей воды, немного керосина. Он молчал. И мы тоже. Лишь когда собрался наверх, мама спросила:
– Ты знаешь, где Лёва?
Карл замер на лестнице, медленно оглянулся и тихо сказал:
– Он не вернется.
И ушел. Больше мы с ним не виделись. А вскоре в город пришли наши. Соседи, кто уцелел, во всех своих бедах винили Карла и отдали его первым солдатам, что увидели на улицу. Ну, а те, недолго думая, расстреляли «фрица» прямо посреди двора. Обыскав дом, нашли в подвале нас. Баба Нюра, увидев маму, бросилась к ней, голося и причитая. От нее мы и узнали, что Лёву забрали немцы и посадили в проезжавшую по улице душегубку. Этот новый вид изощренного зверства фашисты впервые опробовали в Краснодаре. Страшное дело! В закрытый со всех сторон грузовик, заводили выхлопную трубу и люди задыхались газами от работающего двигателя. Мучительная смерть у братика была. Жуткая.
Старушка смахнула слезу и замолчала. Злата забралась с ногами на софу и прижалась к ней.
– А что было потом?
– Потом… Мама, узнав, какой страшной смертью умер Лёва, заболела. Все винила себя, что не смогла отговорить его от безумной затеи. Пыталась понять, как он сбежал. Похоже, Карла отвлекли, и он не до конца закрыл ляду, а брат этим воспользовался. С каждым днем ей становилось все хуже. А когда принесли похоронку на папу, слегла совсем и больше не вставала. Баба Нюра ухаживала за ней, как умела. Мне пришлось пойти работать. Мамы не стало 11 мая 45-го, на следующий день после сообщения по радио о капитуляции фашистской Германии. А где-то, через год, мы случайно узнали, кем на самом деле был сосед Карл Гусь. Коммунист, еврей с немецкими и литовскими корнями. Как он оказался на Кубани не известно. Говорили, вроде бежал в Советский Союз после расстрела его семьи в конце тридцатых годов. Во время войны его фамилия помогла получить должность полицая в оккупированном Краснодаре. А повязка со свастикой позволяла передвигаться по городу и пешком, и на мотоцикле, который ему выдали «как своему», даже после комендантского часа. Он выискивал пособников фашистов и сдавал их новым хозяевам вместо коммунистов и партизан, надеясь, что человеку с его происхождением поверят больше, чем предателям своего народа. И ему верили! Больше двадцати стукачей и изуверов сдал он фашистам, как связников и разведчиков.
– Что с ними стало?
– Одних расстреляли, других в застенках гестапо замучили – требовали рассказать о ячейках подпольщиков в городе. Но, они ничего не знали, потому, как никакого отношения к ним не имели. А Карл… Еще в начале войны он разузнал, где живут десятки еврейских семей. Во время оккупации прятал их по подвалам и погребам, помогая выжить. Почти сотня спасенных. И цена этим жизням – его смерть. Вот так-то, внученька.
Злата поцеловала бабушку и крепко обняла.
– А войны больше не будет? Скажи! Правда, ведь?
– Детка. Мы не можем этого знать. Но, я уверена, никто не хочет умирать. Какими бы ни были цели, всегда – цена жизни одних, есть смерть других. Надеюсь, люди это понимают и не забудут уроков той страшной войны.