Целую руки матерей (сборник) - читать онлайн

Читая вас, я удивляюсь снова,

Как вы могли, глашатаи сердец,

О матерях не написать ни слова,

Махмуд, Эльдарилав и мой отец?

И говорит Махмуд из Кахабросо:

– Я не сводил с Марьям влюбленных глаз,

Ты своего не задал бы вопроса,

Когда бы увидал ее хоть раз.

Марьям я поклонялся безраздельно,

Ее певцом прослыв между людьми,

И вспомнил мать лишь в миг, когда смертельно

Был выстрелом сражен и-за любви.

И вторить стал Эльдарилав Махмуду:

– Клянусь, и я не мог предугадать,

Что, Меседо увидев, позабуду

И целый свет, и собственную мать.

И лишь когда отравленную в Чохе

На свадьбе чашу осушил до дна,

Окликнул мать я на последнем вздохе,

И предо мной явилася она.

– А что же ты под небом Дагестана

Мать не воспел? – спросил я у отца.

– Не помнил я, осиротевший рано,

Ее заботы, песен и лица.

Завидных строк наследник полноправный,

О, как бы я, глашатаи сердец,

Воспел бы мать, имея дар ваш славный,

Махмуд, Эльдарилав и мой отец.

Годы, встав на стремена,

Мчат стремглав сквозь времена.

Сколько лет дано ни будет,

Жизнь дается нам одна.

Много звезд – одна луна,

Много верст – одна страна,

Та, что родиной зовется

И пожизненно одна.

Вновь тревога иль война

Иль из рога пьешь до дна,

Друг мой, помни, ради бога:

Женщин – много, мать – одна!

И отец в кругу вершин

Есть у каждого один.

Будь он грешен,

но отречься

От него не может сын.

И единственным от рода

Ликом мы наделены,

За двуликого природа

Не должна нести вины.

Представай в своем обличье,

Сохраняя в каждый миг

От змеиного в отличье

Нераздвоенный язык.

У тебя,

к чему считать,

Три папахи или пять,

Голова одна, чтоб было,

Чем у плахи рисковать.

Уважай чужое мненье,

Но, достойный мудреца,

Сам высказывай сужденья

Лишь от первого лица.

В мире сто пороков есть,

Лжепророков в нем не счесть.

Хоть одна, как перст,

но вызов

Им бросает наша честь!

Знаю, орды двойников

Есть у всех клеветников,

Но двух истин не бывает,

Облик истины таков.

Высь ясна или темна,

Бал ли правит сатана

Или ангелы пируют,

Жизнь одна и смерть одна!

Когда моя жизнь, дорогая,

Придет к своему рубежу,

Три слова тебе, дорогая,

Я в час мой последний скажу.

Три слова… О, только бы силы

Хватило – их вымолвить мне!..

«За все, дорогая, спасибо», —

Сказал бы сперва в тишине.

Сумею ли слово второе,

Успею ли произнести?

Глаза я устало прикрою:

«За все, дорогая, прости».

И третье я вымолвлю слово,

Своей покоряясь судьбе:

«О, будь, дорогая, здорова,

Здоровья желаю тебе».

А если судьба милосердно

Сказать мне дозволит еще,

Я те же три слова усердно

Опять повторю горячо.

О, только хватило бы силы

Их явственно произнести!

«За все, дорогая, спасибо…

Здоровья тебе… И – прости…»

Трех дочерей

Удрученная мать

На дочерей

Принялась гадать.

Младшая – девушка

Зрелых лет.

Муж есть у средней,

А счастья нет.

Третья – не мужняя,

Не жена:

С мужем нелюбящим

Разведена.

Трех сыновей

Изможденная мать

На сыновей

Принялась гадать.

Странствует где-то

Старший джигит.

Средний джигит

На войне убит.

Младший

Женою покинут давно.

Годы идут,

На душе – темно.

Казалось мне: всю жизнь я плачу,

Осиротевший, по отцу.

Как жалки, как смешны удачи,

Когда и сам идешь к концу.

Не вспомнить, чем я так казнился,

Метался птицею в огне.

Сегодня ночью мне приснился

Отец. Он плакал обо мне…

Казалось мне: всю жизнь стенаю,

Зову, осиротевший, мать.

«Прости за все меня, родная!»

Когда б ребенком снова стать.

Дай мне, Аллах, такую милость —

Я верю, маму бы сберег.

Сегодня ночью мне приснилась

Мать: «Не печаль себя, сынок!».

В горах джигиты ссорились, бывало,

Но женщина спешила к ним и вдруг

Платок мужчинам под ноги бросала,

И падало оружие из рук.

О женщины, пока в смертельной злости

Не подняли мечей материки,

Мужчинам под ноги скорее бросьте

Свои в слезах намокшие платки.

Слеза, что по щеке твоей стекла,

Речь обретя хотя бы на мгновенье,

Наверно б, строго упрекнуть могла

Меня в моем невольном появленье.

Твоей косы поблекшей седина

Не может и не хочет скрыть упрека,

Давая мне понять: моя вина,

Что пряди стали белыми до срока.

Родная, не тумань слезами взгляд,

Жизнь не одними бедами богата,

Тебя прошу я, оглянись назад,

Ведь было много светлого когда-то.

Во имя прошлого, всего, что свято,

Прости меня, хоть я и виноват.

В далеких странствиях написанные мной

Стихи сжигаю я теперь без сожаленья.

И вот сквозь дым плывут в нечеткости ночной

Два женских облика, два лика, два виденья.

Одна из женщин ты, которой рядом нет,

В другой же – облик всех, кого встречали взоры.

Ты – столб опорный, ты – очаг: тепло и свет.

В других же воплощен мир, что лишен опоры.

Вертись, крутись, как мяч, мир – с холодом,

с жарой, Крути материки и облики в пространстве.

Снег – на одной горе, дождь – над другой горой:

Таков подлунный мир в своем непостоянстве…

О милая, когда пред взором в некий час

Вдруг облики встают, и лица, и блужданья,

Смеется всякий раз слеза, что пролилась,

А смех не отличить от горького рыданья…

Ее лицо изрыто морщинами глубокими —

По ним, по ним когда-то бурлила жизнь потоками.

А волосы на темени – травинками качаются,

Такой трава становится, когда пожар кончается.

Опущенные веки она поднять не в силах —

Старается, бедняжка, но тяжкий холод – в жилах.

Шепнуть мне что-то хочет, пока я жив и молод,

Но губ разнять не может – такой сжимает холод.

Твои худые руки в моих ладонях, мама,—

Как два листочка в глуби широкого кармана,

Как два листка опавших, прозрачных, легких, чистых,

Как в крапинках, в прожилках два листика пятнистых

Стою у изголовья. Вокруг прозрачной мамы

Висят сынов портреты – струится скорбь за рамы

Но мама их не видит… И вот глядят из тени

Очки, которых мама уж больше не наденет.

У меня бы не было языка родного,

Собственного имени, голоса, лица,

В странствиях далеких я давным-давно бы

Заблудился, словно в космосе овца…

Я б не знал, как сильно, нежно, страстно, смело

Ты, любовь, способна вспыхивать во мне, —

Если б моя мама песен мне не пела,

Колыбель качая, как лодку на волне.

Эти песни птичьи в океанах неба,

Над ущельем – струны скрипок дождевых,

Запах свежих листьев и родного хлеба,

Снятого с горящих угольков живых, —

Где бы взял я силы для такого дела:

Этим всем наполнить сердце, что во мне, —

Если б моя мама песен мне не пела,

Колыбель качая, как лодку на волне.

Разве стал бы этот мир таким родимым,

Жизнь такой бесценной, чтоб над ней дрожать,

Человек бы разве стал таким любимым,

Чтоб его хотелось к сердцу вдруг прижать,

Вечное с мгновенным разве бы сумело

Так нахлынуть, слиться, так бурлить во мне, —

Если б моя мама песен мне не пела,

Колыбель качая, как лодку на волне.

Наполняй весь дом табачным духом,

Пей бузу, вина захочешь – пей,

Можешь не жалеть меня, старуху,

Только выздоравливай скорей!

В край далекий уезжай, сыночек,

И оттуда писем не пиши,

В жены выбирай кого захочешь,

С городскими вдовами греши.

Я тебя баюкала когда-то,

Согревала на груди своей.

Пей вино, кури табак проклятый,

Только выздоравливай скорей.

Мать пестует детей и в зной и в стужу,—

Один – получше, а другой – похуже,

Но верит мать, что времена настанут —

Хорошими плохие дети станут.

Земля их кормит в щедрости извечной —

Плохих, хороших, злобных и сердечных,

Надеется, что времена настанут —

Хорошими плохие дети станут.

На это же надеются и звезды:

Исправиться, мол, никогда не поздно…

И солнце в небесах – источник света,

Да и луна надеется на это.

Дороги, реки, и леса, и горы

И верят, и надеются, что скоро

Совсем иные времена настанут —

Хорошими

Плохие люди станут.

И песнь моя царит мечтой свободной

В надежде, что получит хлеб – голодный,

Что грянет радость в синеве бездонной,

Что обретет пристанище – бездомный,

Что доктора больным вернут здоровье,

Но – все возможно при одном условье:

Что все безумцы вдруг преобразятся,

В людей благоразумных превратятся,

Что станут вдруг хорошими плохие —

И нас минуют времена лихие…

На это я надеюсь непреложно:

Поймите, жить иначе невозможно!

Должно так быть – Хоть по одной причине:

Чтоб не погибнуть Кораблю в пучине.

Дверцы печки растворены, угли раздуты,

И кирпич закопчен, и огонь тускловат,

Но гляжу я на пламя, и кажется, будто

Это вовсе не угли, а звезды горят.

Звезды детства горят, звезды неба родного,

Я сижу у огня, и мерещится мне,

Будто сказка отца вдруг послышалась снова,

Песня матери снова звенит в тишине.

Полночь. Гаснет огонь. Затворяю я дверцу —

Нет ни дыма, ни пламени, нет никого.

Что ж осталось? Тепло, подступившее к сердцу,

Песня матери, сказка отца моего.

Встревожены земные шири,

Но знаю способ я один,

Как укротить в подлунном мире

Воинственность его мужчин.

Когда б мне власть была дана,

Вершинам всем,

являя разум,

Я даровал бы в мире разом

Любимых женщин имена.

Чтоб опустились руки вдруг

Пред картою у бомбардира,

Пусть лучшей половины мира

Глаголют имена вокруг.

Когда б мне власть была дана,

Неся ответственность пред веком,

Я матерей бы имена

Присвоил пограничным рекам.

Еще дух рыцарства в чести,

И, может, власть его опеки

Переступить такие реки

Удержит воинов в пути.

В честь просветления очей,

Издав указ антивоенный,

Назвал бы звезды во

Вселенной я именами дочерей.

И сразу бы на небе мира

Не стало б в далях грозовых

Ни одного ориентира

Для самолетов боевых.

И, обретя покой, планета

Жила бы, радости полна…

Звучат всегда в душе поэта

Любимых женщин имена.

Мальчишка горский,

я несносным

Слыл неслухом в кругу семьи

И отвергал с упрямством взрослым

Все наставления твои.

Но годы шли,

и, к ним причастный,

Я не робел перед судьбой,

Зато теперь робею часто,

Как маленький, перед тобой.

Вот мы одни сегодня в доме,

Я боли в сердце не таю

И на твои клоню ладони

Седую голову свою.

Мне горько, мама, грустно, мама,

Я – пленник глупой суеты,

И моего так в жизни мало

Вниманья чувствовала ты.

Кружусь на шумной карусели,

Куда-то мчусь,

но вдруг опять

Сожмется сердце:

«Неужели Я начал маму забывать?»

А ты, с любовью, не с упреком,

Взглянув тревожно на меня,

Вздохнешь, как будто ненароком,

Слезинку тайно оброня.

Звезда, сверкнув на небосклоне,

Летит в конечный свой полет.

Тебе твой мальчик на ладони

Седую голову кладет.

Изрек пророк:

«Нет Бога, кроме Бога!»

Я говорю:

«Нет мамы, кроме мамы!..»

Никто меня не встретит у порога,

Где сходятся тропинки, словно шрамы.

Вхожу и вижу четки,

на которых

Она в разлуке, сидя одиноко,

Считала ночи, черные, как порох,

И белы дни, летящие с востока.

Кто разожжет теперь огонь в камине,

Чтобы зимой согрелся я с дороги?

Кто мне, любя, грехи отпустит ныне

И за меня помолится в тревоге?

Я в руки взял Коран, тисненный строго,

Пред ним склонились грозные имамы.

Он говорит:

«Нет Бога, кроме Бога!»

Я говорю:

«Нет мамы, кроме мамы!»

Милая, прошу я вновь прощения,

Милости твоей опять я жду.

Отпусти, прости мне прегрешения,

Все, что совершил я в том году.

Ты прости за то, что не однажды я

Каялся и ты прощала мне.

Ты прости свою слезинку каждую,

Пролитую по моей вине.

Ты прости мне, что, когда в дороге я

С делом и без дела пропадал,

Ты считала дни и ночи многие,

Между тем как я их не считал.

Ты прости мне завязи бесплодные,

Все, что я не сделал в этот год.

Все мои дела неподотчетные,

Хоть за них придется дать отчет.

Слепоту прости, что помешала мне

Видеть то, что на тебя навлек,

Глухоту, из-за которой жалобы

Я не слышал, хоть услышать мог.

Ты за все, что пережито-прожито.

Как всегда, простишь меня любя,

Да и укорить меня не сможешь ты

Строже, чем корю я сам себя.

Я не поступался даже малостью,

Обижал я тех, кого любил.

Я прошу: прости меня, пожалуйста,

С легкостью, с которой я грешил.

Кто бездумно и беспечно

Хохотать способен вечно, —

Разве тот мужчина?

Кто не гнулся под мечами,

Кто всю жизнь не знал печали,—

Разве тот мужчина?

Кто в заздравном даже слове

Умудрялся хмурить брови, —

Разве тот мужчина?

Кто смертельно не влюблялся,

Ни с одной не целовался, —

Разве тот мужчина?

Кто любую звал «голубкой»

И за каждой бегал юбкой, —

Разве тот мужчина?

Кто готов подать нам стремя

И предать нас в то же время, —

Разве тот мужчина?

Кто, к столу шагнув с порога,

Осушить не в силах рога, —

Разве тот мужчина?

Кто в местах, где многолюдно,

Пьет из рога беспробудно, —

Разве тот мужчина?

Кто, хоть век в дороге будет,

Дом отцовский позабудет, —

Разве тот мужчина?

Кто, исполненный усердья,

Судит нас без милосердья, —

Разве тот мужчина?

Кто даст слово, что булатно,

Но возьмет его обратно, —

Разве тот мужчина?

Смеемся или хмурим брови,

Для нас в любые времена

В раздумии, в поступке, в слове

Таинственность заключена.

Не все понятно для меня,