Доктор наук Александр Березин выглядел именно так, как должен выглядеть маститый профессор. Лысина, окладистая с проседью борода, солидное брюшко, поношенный коричневый костюм, слегка прищуренный снисходительный взгляд умудренного жизнью человека – в наличии имелось все. Покажи такого в любом кинофильме, и зритель сразу поймет: профессор.
Кабинет Березина тоже был «правильный»: два обшарпанных письменных стола, книжный шкаф слева – с научными трудами, стена справа – вся в африканских ритуальных масках. А может, не ритуальных и не африканских. Женя Леонтьев в этом совершенно не разбирался.
– Чем обязан, молодой человек? – Откинувшись в кресле назад и чуть влево, ученый сложил ладони в замок на животе. – По-моему, к числу моих студентов вы не относитесь?
– Увы, нет, Александр Степанович, – полез за удостоверением аудитор. – Это я вам звонил два часа назад. Счетная палата, Евгений Леонтьев. Мне нужно задать вам несколько вопросов.
– Всегда рад помочь родному государству, – не очень искренне ответил профессор.
– Скажите, пожалуйста, где вы находились в середине декабря прошлого года?
– В середине декабря? – вскинул брови Березин. – Как странно. В силу некоего совпадения, меня очень просили не отвечать на подобные вопросы. Точно не помню, но мне, кажется, даже полагается какое-то наказание, если я вдруг стану об этом распространяться.
– Не беспокойтесь, Александр Степанович. Я государственный аудитор, у меня есть доступ к любой служебной информации, которая может быть связана с моей работой. И я тоже связан обязательствами по ее неразглашению.
– Простите, но я не очень понимаю все эти тонкости, – пожал плечами профессор. – Меня просили не рассказывать о своей командировке, и мне бы не хотелось оказаться обманщиком. Никаких преступлений я не совершал, это я знаю точно, и свидетелем подобных событий не был.
Спрятав «корочки», молодой аудитор немного подумал и предложил:
– Давайте, я задам вопрос иначе. Мы проверяем возможность нецелевого использования государственных средств в некоем интернате. В соответствии с их бухгалтерской отчетностью вы получили довольно крупную сумму за курс прочитанных для детей лекций. Все, что мне нужно знать, так это то, читали ли вы в декабре лекции вне стен института и получали ли за это деньги? Мы подозреваем, что документация липовая и служит лишь оправданием для выведения государственных средств на подставные счета.
– Ну, если так, – кивнул преподаватель, – то могу с чистой совестью доложить, что с данным интернатом у Института всеобщей истории действует многолетний договор еще со времен СССР, деньги перечисляются открыто и легально, и свой гонорар за лекции я получаю здесь, в кассе, а не тайком в конвертике.
– Проследить денежные потоки нетрудно, – хмыкнул Женя. – Нам важен сам факт чтения лекций.
– Заверяю вас, я их читал, – посерьезнел профессор. – Никакой липы.
– Тогда назовите местность. Можно без деталей, раз уж вас связали честным словом.
– Север, сопки, тундра, – пожал плечами Березин. – Такой ответ вас устроит?
– Вполне, Александр Степанович, – кивнул Леонтьев. – Скажите, а вас не удивило, что читать лекции небольшой группе детей вызывают доктора наук из самой Москвы?
– А вас не удивляет существование Суворовских училищ или Школ спортивного мастерства Олимпийского резерва? – усмехнулся профессор. – Когда дети талантливы, то все равно, если вы хотите получить от них высокий результат, воспитать из ребят хороших специалистов, в их воспитание и образование нужно вкладываться. Так что за этих детишек с Севера я всегда только радовался. Они попали в хорошие, любящие руки, они станут достойными людьми, настоящей элитой общества. Скажу вам больше, молодой человек, меня злит, что подобных интернатов до обидного мало. Вот смотрите: наша промышленность, институты, силовые ведомства постоянно плачутся из-за нехватки людей. Так вырастите их! Возьмите шефство над детскими домами, направьте интерес подростков в нужное русло, дайте им профессию и качественную подготовку. Взамен вы получите высококлассных работников, а выпускники детдомов будут выходить в жизнь, зная в ней свое место и имея перспективу на будущее. Может быть, тогда детдомовцы, наконец, перестанут пополнять ряды уголовников и наркоманов, а вместо этого станут нашей гордостью?
– Кстати, об образовании, Александр Степанович, – пользуясь случаем, вытянул свой потрепанный блокнотик аудитор. – Вы не могли бы меня просветить как ведущий специалист, когда появились на Руси первые школы? Как обстояло у нас в стране дело с образованием в древности и Средневековье?
– Хороший вопрос, – кивнул профессор. – Чтобы получить на него в нашем институте достаточно развернутый ответ, вам понадобится всего четыре года. Зато по окончании вы получите степень бакалавра.
– Спасибо, степень у меня уже есть, – улыбнулся Женя. – Только по экономике. Как раз сейчас я пытаюсь ее отработать. Может, развеете мою дремучесть хотя бы поверхностно? Ну, чтобы я понимал, какими в нашей стране были основные этапы развития науки и преподавания?
– Поверхностно… – Профессор вскинул ладони к лысине, ласково погладил себя по голове. – Если поверхностно, то образование на Руси существовало всегда. Судя по тому, что на некоторых найденных археологами берестах шестого-седьмого веков нацарапаны записки типа: «Приходи опосля дойки на сеновал, люто по тебе скучаю», – грамотность была доступна даже простому люду. Такие писульки явно не волхв для летописи сочинял и не купец в расходную книгу заносил. Но первые школы, в нашем понимании этого слова, на Русь принес князь Владимир, вместе с христианством. В десятом веке он открыл первую государственную школу на триста учеников. При его сыне Ярославе Мудром школы открылись в Новгороде, Переяславле, Чернигове, Суздале.
– Это десятый и одиннадцатый века? – уточнил Евгений.
– Да, – согласился Березин. – В ордынское время потребность в грамотности оказалась столь велика, что в городах появились платные заведения, обучающие счету и грамоте. Но принято считать, что качество преподавания в них было куда хуже, нежели в церковных школах. Никакой философии, теологии и прочих премудростей. Только базовые навыки. Если же говорить про науку, то главной вехой тут можно считать изготовление в тысяча четыреста четвертом году в Москве первых часов. Их смастерили русские умельцы под руководством сербского монаха Лазаря. Через тридцать лет часы появились в Новгороде, еще через тридцать – во Пскове, ставили их и во многих монастырях. Изготавливали эти сложнейшие механизмы в Новгороде. В Соловецком монастыре, кстати, одни из таких древних русских «ходиков» пятнадцатого века сохранились по сей день. Думаю, не нужно объяснять, что сама способность изготавливать часы доказывает факт существования на Руси высокоразвитой инженерной школы, высокоточного инструментария и знания механики? Это вам не мельницу топором на глазок срубить.
– Я понимаю, – согласился Женя.
– Кстати, о мельницах, – спохватился профессор. – Пороховые нередко взрывались, о чем неизменно упоминалось в летописях. Благодаря этим трагедиям мы знаем, что порох на Руси изготавливали аж с четырнадцатого века. При сыне Дмитрия Донского Василии Первом пороховые мельницы уже работали в Москве, Угличе и Ярославле. Может, и в других местах стояли, но только не взорвались. Соответственно, отливались и пушки, в которых порох использовался.
– Понятно, – опять кивнул Евгений.
– Что еще можно сказать про науку? – откинул назад голову профессор. – В тысяча пятьсот тридцать четвертом году на Руси был опубликован медицинский справочник «Прохладный вертоград». То есть у него имелся автор, квалифицированный медик. А также это означает, что на него был спрос. То бишь – практикующие врачи. «Книга сошному письму» того же времени посвящена уже геометрии и землемерию.
– А образование, Александр Степанович? – вернул собеседника к более насущной теме Леонтьев.
– С образованием на Руси после выхода из состава Орды стало плохо, – моментально погрустнел ученый. – Настолько скверно, что на «Стоглавом соборе» тысяча пятьсот пятьдесят первого года юный царь Иван Грозный назвал положение буквально катастрофическим. С его подачи Собор постановил повсеместно открывать училища в домах священников и дьяков в селах, а в городах создавать школы при монастырях. Насаждение грамотности подкреплялось изготовлением огромного тиража «Азбуки» и «Часослова» для этих школ. Кстати, печатал их в том числе и небезызвестный Иван Федоров, наш, так сказать, «первопечатник». Славу ему принес «Апостол», но эта книга известна лишь как первая датированная. Печатный же двор, построенный по приказу государя, заработал еще в тысяча пятьсот пятьдесят третьем году, и минимум семь напечатанных там «анонимных» книг сохранились до наших дней. Но не будем умалять славы Федорова. Весьма вероятно, что на казенном печатном дворе он тоже трудился, «Буквари» для школ издавал. К чему это я? А-а, да, образование… Принятые меры принесли быстрый результат. К концу шестнадцатого века русские пушки – знаменитые «чоховские» – уже считались лучшими в мире. Русский архитектор Федор Конь в те же годы по своему проекту строит огромные крепости в Москве и Смоленске, где ему даже воздвигли памятник. На Руси повсеместно строятся бумажные фабрики, заводы с водяным приводом, публикуется «Устав ратных, пушечных и других дел», который, несмотря на грозное название, является учебником по физике, механике и химии… В общем, русская инженерная школа поднялась на значительную высоту. По тем меркам, разумеется.
– А образование? – опять напомнил настойчивый аудитор.
– У-у, не то слово! – вскинул руки профессор. – В семнадцатом веке на Руси возникло сразу аж целых три серьезных общеобразовательных направления! Было течение византийско-русское, разработанное Федором Ртищевым. Его училище при Андреевском монастыре, начиная с тысяча шестьсот сорок девятого года, обучало греческой, латинской и славянской грамматике, риторике, философии, физике и другим наукам одновременно сотни учеников. Греческие монахи Сафроний и Иоанникий Лихуды по высочайшему повелению царя в тысяча шестьсот восемьдесят седьмом году основали Славяно-греко-латинскую академию. Это, кстати, первый университет в истории России. Он базировался на западноевропейском мировоззрении и обучал юношей в соответствующем ключе. Существовала еще старообрядческо-начетническая школа протопопа Аввакума, которая в тысяча шестьсот пятьдесят втором году начиналась с «кружка Вонифатьева». Самого Аввакума, как известно, сожгли, но вот учение его и книги живут по сей день. Теперь, скорее, как религиозно-философские.
– Наверное, это было тайным учением? – насторожился Евгений.
– Скорее, спорным, – не согласился профессор. – Сторонники латинофильской школы в конце семнадцатого века попытались решить вопрос разницы в подходе к естествознанию силой, но старообрядцы унесли учение в леса и сохранили. А старообрядцы, как известно, хозяева в большинстве крепкие, люди разумные, стойкие к порокам. Учение аввакумовское им явно на пользу идет. В общем, в семнадцатом веке умы на Руси бурлили, как никогда. Именно семнадцатый век стал точкой наивысшего расцвета русской науки и образования. Семнадцатый век – это прекрасные русские географические карты Семена Ремезова, Петра Годунова и Ерофея Хабарова, в честь которого получил свое название Хабаровск; это крупнейший научный труд, лучшее исследование Древней Руси за все время существования исторической науки – а именно «Скифская история» Андрея Лызлова, изданная в тысяча шестьсот девяносто втором году; это знаменитая на весь мир «Арифметика» Магницкого из двух томов, на которой выросли десятки, если не сотни поколений школьников; это первая в русской истории обсерватория, открытая в Холмогорах возле Архангельска…
– Возле Архангельска? – встрепенулся аудитор.
– Да, где-то в пятидесяти километрах, – легко согласился Березин. – Архиепископ Афанасий как раз там наукой с образованием и занимался. Привез телескоп, отгрохал библиотеку и учебные корпуса, поставил крепость. Считайте, из забвения Холмогоры возродил, вдохнул в город новую жизнь.
– А потом? – облизнул моментально пересохшие губы Евгений.
– А потом на трон вступил Петр Первый, всю русскую науку и образование разогнал и заменил их западноевропейскими, – совсем не в тему ответил ученый. – Разумеется, русская инженерная школа и ученая мысль продолжали блистать и в дальнейшем. В тысяча семьсот восемнадцатом году русский механик Нартов изобрел токарный станок с подвижным суппортом, вызвавший фурор в Европе; Ломоносов открыл закон сохранения материи и движения; в тысяча семьсот шестидесятом механик Глинков придумал прядильную установку с водяным приводом; в семьдесят шестом Кулибин разработал проект первого в мире арочного однопролетного моста; в восемьдесят девятом вышла книга Головина «Плоская и сферическая тригонометрия», но… Но эти события уходят уже далеко за пределы Средневековья, о котором вы меня спрашивали.
– Спасибо огромное, Александр Степанович, вы нам очень помогли, – спрятав блокнот, поднялся аудитор. – Можно последний вопрос?
– Задавайте.
– Термин «Басаргин» вам ни о чем не говорит?
– Басаргин? – неожиданно рассмеялся профессор. – Ну как же, как же не говорит! Забавно, что о нем спрашиваете именно вы. Вы ведь из Счетной палаты, ревизиями занимаетесь? Так вот, Басарга Леонтьев – это ваш прямой и ярчайший предшественник. Самый знаменитый ревизор за всю историю России. Настолько знаменитый, что на Кольском полуострове его имя до сих пор знает каждая собака…
Взрыв случился в середине дня: с оглушительным грохотом взметнулась к небу изрядная часть крепостного вала, полетели в стороны бревна и люди, качнулась сама земля – многие воины, не ожидая такой незадачи, попадали с ног, после чего на них посыпались комья грязи, щепа и обрывки одежд, а боярскому сыну Федору Голику прямо на лицо шлепнулась оторванная человеческая ладонь.
Поднятая пыль оседала довольно долго, ложась толстым ровным слоем и на вытоптанные, изрытые сапами и обезображенные тынами слободы, и на лагерь воротынской дружины, и на кафтаны стрельцов. Бояре, сплевывая лезущий в рот и ноздри мусор, метнулись к палаткам – они застегивали юшманы и насаживали на головы шлемы, влезали в панцирные кольчуги и опоясывались саблями, разбирали рогатины и щиты. Поэтому первыми в наступлении опять оказались татары. Едва в серой пелене стал различим широкий пролом в стене возле Арских ворот, казанские татары, изгнанные вместе с ханом Шиг-Алеем из родного города ногайцами хана Едигера[6], ринулись вперед, через заваленный мешками с землей и вязанками хвороста ров, через огромную яму, оставшуюся на месте взрыва. Следом рванулись к городу стрельцы, а за оными кинулись бояре из ближнего к пролому лагеря.
Басарга Леонтьев вместе со всеми как раз перебрался через яму, когда из пыльной пелены города послышались крики и лязг железа, хлопнули два негромких выстрела, потом прямо на него попятился стрелец в синем кафтане.
Боярский сын подумал о том, что нужно сомкнуть строй на случай вражьего нападения, но тут стрелец упал, над ним взметнулась окровавленная сабля – и Басарга что есть силы ударил рогатиной вперед, вогнав острие ногайцу в живот на всю длину, до распорок, тут же отдернул, освобождая оружие, ткнул им в какую-то неясную тень за спиной падающего басурманина. Копье подпрыгнуло вверх, из-под него вперед метнулся в сверкающей кольчуге вислоусый круглолицый ногаец с украшенной бунчуком пикой, тоже кольнул, метясь в горло, но боярский сын уклонился, прикрылся от ножа в левой руке врага щитом.
На Басаргу сзади давили наступающие бояре, на басурманина, видать, тоже, поскольку второй попытки уколоть друг друга не получилось. Столкнувшись, они оказались прижаты лицом к лицу, да так сильно, что не могли пошевелиться.
– Проклятый гяур! – успел выдохнуть ногаец, когда скользнувшая над ухом Басарги рогатина резко ударила его в глаз, отскочила, снова скользнула вперед, вонзившись в подставленный щит.
Вислоусыий стал оседать, боярский сын ощутил его слабину, тут же ею воспользовался, чтобы выдернуть саблю, и, когда щит с засевшей в нем рогатиной чуть приопустился, со всей силы уколол острием клинка за него. Послышался крик, басурманин упал, толпа наступающих качнулась вперед, и ненадолго стало свободнее.
Басарга прикрылся щитом от сверкнувшего слева клинка, отбил копье справа, снова прикрылся, рубанул саблей вдоль вражеской пики, отсекая чьи-то пальцы, уколол стеганый халат впереди под высоко поднятый щит, сделал два шага вперед, принял на щит удар топорика, перерубил держащую его руку, получил откуда-то шлепок по голове, по шишаку – столь резкий, что на миг в глазах потемнело, и воин ненадолго остановился, покачиваясь и приходя в себя. Его обогнули другие бойцы, но тут впереди опять послышался злобный вой, бояре попятились. Басарга поджал щитом напирающие спины, помогая соратникам устоять на месте, однако напор оказался слишком силен. Толпа подалась назад, вдобавок справа вдруг густо посыпались стрелы, раня людей в плечи и лица.
Боярский сын неожиданно обо что-то споткнулся, опрокинулся на спину, покатился, оказавшись на дне воронки от взрыва лицом к лицу со стрельцом с разрубленной головой. По кровавой ране уже вовсю ползали мухи.
Сверху стали скатываться другие бояре – и Басарга, пока не задавили, попятился, выбрался из ямы на вязанки, заполняющие ров, перелез дальше. Щит все еще оставался в его руке – но сабля потерялась где-то там, вырванная из пальцев при кувыркании.
Боярский сын огляделся, надеясь подобрать клинок кого-то из павших, но вокруг, на удивление, не оказалось ни одного тела – главная сеча случилась на улицах Казани.
– У-а-а-а!!! – Опрокинув последних ратников, басурманская толпа хлынула через воронку и ров наружу.
Уцелевшие русские воины побежали прочь, спасая свои жизни. Басарга, остро, до холодного пота между лопаток, ощущая свою беззащитность, тоже кинулся наутек, спотыкаясь о разбросанные обломки бревен и комья глины, пока внезапно не врезался в богато одетого юного князя в шитой золотом ферязи и высокой соболиной шапке.
– Куда драпаешь, заяц ушастый?! – схватил его за горловину юшмана молодой витязь. – Там люди русские в рабстве гниют, там единоверцы твои кровь проливают! Там твое место, трус безродный!
– Саблю… Потерял… – растерянно выдохнул Басарга, пытаясь понять, откуда он знает этого безусого, но высокого плечистого юношу.
– На! – Князь вырвал из ножен клинок и сунул ему. – Не опозорь!
И тут Басаргу кинуло в жар: бегущих из города ратников пытался остановить государь. Сам Иоанн, кинувшийся к прорыву быстрее своей свиты!
– Ца-а-арь!!! – во все горло закричал боярский сын Леонтьев. – Царь с на-ами!!!
Он развернулся и бросился навстречу ногайцам. Поймал на государеву саблю одного, вскинул вверх, выбросил вперед щит, сильным ударом окантовки ломая ребра, принял на щит пику, присел, длинным взмахом подрубил врагу колено, крутанулся, принимая выпад другого на грудные пластины юшмана и пуская кончик клинка вскользь, чтобы ответным ударом вспороть басурманину горло, столкнулся щитами еще с одним, подпрыгнул, наваливаясь и перекрывая ему обзор, а потом, резко присев, подрубил врагу ноги.
Ощущение близости государя, тяжесть царского клинка в руке удесятеряли его силы, позволяли ломать окантовкой щита руки и ребра, рубить черепа прямо со шлемами, колоть так быстро, что ногайцы умирали, не успев понять, откуда пришла беда.
– Ца-арь!!! Царь с нами! За Иоанна! За царя!!!
Внезапно развернувшееся и встретившее басурман щитами и саблями воинство заставило ногайцев остановиться, а затем и попятиться. Случившейся заминки хватило боярину Басманову, чтобы поднять полусотню бояр в седла и, промчавшись через поле, врезаться в толпу защитников Казани. Конница, стоптав правый край врага, прорубилась до середины человеческой массы и остановилась, стремительно тая, точно сугроб под весенними лучами. Под уколами пик, ударами мечей и топоров всадники падали один за другим под ноги басурманам – однако тут грянул плотный залп выстроившихся в правильную шеренгу стрельцов. Свинец начисто скосил левый край ногайской толпы, изрядно проредил центр. Уцелевшие защитники города побежали.
– Ур-ра-а-а!!! – Бояре и бросившие пищали стрельцы ринулись следом.
Басарга мчался вперед самым первым – вот тут его и поймала длинная татарская стрела, впившаяся в ногу чуть выше колена. Боярский сын вскрикнул от боли и рухнул наземь, больно врезавшись головой в расколотое вдоль полугнилое бревно. Скорее от этого удара, нежели от раны, он ненадолго обеспамятствовал, но, придя в себя, понял, что царская сабля по-прежнему крепко зажата в правой руке.
Отерев драгоценный клинок о полу халата мертвого ногайца, Леонтьев спрятал его в ножны, в которые чужое оружие влезло всего на две трети, потом осмотрел рану. Стрела прошла ногу насквозь, совсем рядом с костью, и ее окровавленный наконечник торчал под бедром на длину двух ладоней. Сломав древко, Басарга продернул стрелу дальше, освобождая рану, отбросил в сторону и медленно захромал к лагерю.
Возле палатки боярских детей Леонтьевых было тихо и пусто. Похоже, и отец, и старший брат, и пятеро холопов сейчас рубились на улицах города за пробитой взрывом брешью. Раной пришлось заниматься самому.
Спустив порты и ополоснув рану чистой водой, Басарга достал из стоящей всегда наготове чересседельной сумки комок серого болотного мха, прижал сверху к кровоточащей ране, накрыл тряпицей, еще один комок подложил снизу, плотно обмотал рану матерчатой лентой, закрепил узлом. Натянул штаны. Обойдя палатку до противоположной стенки, поднял овечий бурдюк, сделал несколько больших глотков яблочного вина, заел его гречневой кашей из еще не остывшего котелка – взрыв отвлек и бросил в бой боярскую семью как раз во время обеда.
Наскоро утолив голод и жажду, Басарга прихватил топорик на длинной ручке, на всякий случай сунув его за спину, за пояс, взял вместо порядком изрубленного и треснувшего в двух местах щита новый и вышел на воздух, решительно направившись в сторону Казани.
От лагеря воротынской дружины было видно, что приступ развивается успешно. Снаружи в пролом продолжали пробираться все новые и новые бойцы. Покамест – только татары и казаки. Из бойниц Арской башни воины стреляли в сторону города. Значит, она уже взята. А пока бояре и стрельцы рубились с врагом врукопашную, мастера и наряд торопливо придвигали к пролому высоченную осадную башню с полусотней больших и малых пушек. Еще час или два стараний – и эти пушки смогут поддержать атакующих, стреляя внутрь крепости прямо через стену.
В сторону царской ставки от бреши скакали семеро бояр с развевающимися за плечами епанчами. Басарге показалось, что самый первый, в пурпурном плаще, – это князь Михайло Воротынский. Но на таком расстоянии боярский сын мог и ошибиться. К тому же он слишком спешил к пролому, навстречу редкой веренице раненых, горя желанием вступить в схватку – исполнить долг свой воинский и поддержать боярскую честь.
Однако путь в триста сажен оказался слишком тяжел для раненого. Ко рву он подступил, уже приволакивая ногу, через полузасыпанную телами яму перебрался с трудом. Подстреленная нога ощущалась, как мешок с зерном: тяжелая, непослушная, холодная. Вдобавок на штанине снова начала проступать кровь.
Негромко ругаясь, Басарга повернул вправо, к Арской башне, стараясь не ступать на мертвецов. Получалось плохо: трупы лежали в три-четыре слоя, русские и басурмане вперемешку. Некоторые еще продолжали стонать или вздрагивать, но это были уже последние, предсмертные судороги.
Крепостную башню казанцы срубили на совесть, из десятиметровых дубовых бревен в полтора обхвата толщиной, подняв на высоту сажен десяти и устроив целых пять боевых ярусов. Снаружи это укрепление было совершенно неприступным, но из города внутрь вела дверь. Ее-то ворвавшиеся за стену воины и прорубили. Тонкие, в две ладони, сосновые бревнышки – это вам не дубовые стены – поддались быстро.
За дверьми, видно, схватка тоже выдалась жестокой. Тут лежало два десятка стрельцов, несколько одетых в броню бояр и с полсотни ногайцев в кольчугах и халатах. Наверное, весь гарнизон башни здесь в одной сече и полег.
Перебравшись через убитых, Басарга присел на какой-то бочонок, приспустил штаны, осмотрел повязку. Она и вправду сбилась немного вниз и явно ослабела. Распустив узлы, боярский сын замотал ногу снова. Доковыляв до ближнего ногайца, раненый распорол на нем халат, отрезал от подола рубахи две полотняные ленты, навязал поверх старой повязки, стремясь надежно закрепить ее на месте. Огляделся, приходя в себя.
Нижняя часть башни защитниками использовалась как склад. С чем были бочонки, Леонтьев разбираться не стал, но вот лежащие широкими слоями пучки стрел Басарге понравились. Тем более что луки мертвецов тоже проглядывали между телами. Выбрав один и прихватив под мышку два пучка, воин забрался на второй ярус – полутемный, всего с двумя узкими бойницами, тоже заваленный мешками, заставленный сундуками и бочонками, выстеленный россыпью ломаных стрел. На третьем ярусе оказалось светлее. Здесь были три бойницы, направленные в сторону русского лагеря, и две – по сторонам, вдоль стены. Возле одной из трех пушек сидел прикованный к лафету за ногу османец, отчего-то не убитый при захвате, и однообразно завывал, глядя в пол и обхватив руками голову. Цепь имела длину шага три, не более, и потому Басарга безопасного бедолагу тоже не тронул, полез выше.
Здесь пушек стояло две, а бойниц прорублено было целых шесть – три направлены на врага, две на стены и одна в город. Возле внутренней двое холопов в колонтарях увлеченно пускали стрелы куда-то вдаль. Басарга, не задерживаясь, поднялся дальше, на самый верх, где отдыхали два стрельца и пятеро одетых в панцирные кольчуги детей боярских. Все оказались ранены: у кого лицо залито кровью, у кого нога замотана, у стрельца с узкой рыжей бородой кафтан на груди оказался иссечен так, что вата и конский волос набивки свисали наружу крупными кровавыми шматками, половина левого подола валялась рядом с сапогом, а вторая лоснилась от влажной грязи. Однако выглядел стрелец вполне бодро, старательно вытирая клочком ваты кровь с глаз своего сотоварища. Бояре же занимались ранами самостоятельно. Видно, остались в жаркой схватке без холопов.
Басарга подошел к краю верхней площадки, оперся на зубец, всматриваясь в улицы Казани, над которыми клубился белый пороховой дым.
Ногайцы новомодное оружие не жаловали, предпочитая в дальнем бою луки. Значит, палили стрельцы. То ли вернулись за своими пищалями, затруднившись ломать без них басурманское упрямство, то ли кое-кто с самого начала огневое снаряжение с собой захватил.
От башни расходились четыре улицы, и сеча шла на каждой. Однако только на самой правой, что тянулась ближе к полуразбитой стене, русские увязли в басурманском сопротивлении. Им удалось пробиться вперед всего на сотню шагов. На охоте Басарга Леонтьев на таком расстоянии и зайца, и рысь бил без труда. А бывало, и белку с дерева снимал.
Боярский сын вытянул стрелу из одного пучка, взвесил в руке, положил на ладонь, проверяя баланс. Потом открыл поясную сумку, нашарил и насадил на большой палец правой руки кольцо с прорезью, зацепил им тетиву, проверил крепость лука и его натяжение, уложил в сжатый кулак длинное древко с широким режущим наконечником, подступил к зубцу, резко натянул лук и пустил стрелу в задние ряды напирающих на стрельцов ногайцев. Стрелять ближе из чужого, незнакомого оружия Басарга все же не рискнул.
Однако выстрел оказался на удивление точным, и две следующие стрелы молодой воин пустил уже ближе к дерущимся, выбирая среди врагов тех, кто рубился без доспехов.
– Ты из какого рода будешь, служивый? – зашевелились бояре.
– Боярский сын князя Воротынского я, – ответил Басарга. – Еремея Леонтьева отпрыск.
– А мы от боярина Андрея Басманова исполчались, – ответил один, в округлой железной мисюрке на голове, с наполовину закрывающей лицо бармицей. На грудь его ниспадала седая ухоженная борода. – Я из рода Колычевых, Алексей, сотником стою. Побратим мой Терентий – из Гончаровых, а это – братья Прилепины.
– Здоровья вам, служивые, – кивнул Басарга и быстро выпустил одну за другой сразу две стрелы. И обе на диво удачно ушли под ворот ногайского халата. Выцеленный им басурманин упал.
То, что встреченный ратник был сотником, боярского сына ничуть не волновало. У Басмановых – свои сотники, у Воротынских – свои.
– Лук, смотрю, татарский у тебя, боярин, – продолжил Колычев. – У ворога взял али свой такой?
– Внизу таких еще с десяток лежит, бояре, – с выдохом пуская еще стрелу, ответил Басарга. – Нечто не заметили?
– Рюрик, сходи! – после короткого колебания, приказал Алексей Колычев. – Принеси, сколько найдешь.
– Я тебе что, холоп? – возмутился один из братьев Прилепиных.
– Сотник я! А ты – ратник из полка Басмановых.
– Пусть вон Терентий бежит. Гончаровы позднее Прилепиных к Ополью поселились. Посему и род их ниже.
Басарга опять выбрал жертву и пустил вниз несколько стрел. А Басмановы бояре продолжали препираться у него за спиной:
– Не видишь, нога у боярина Гончарова посечена? Тебе велю сходить! Смотри, боярину на ослушание ваше пожалуюсь, он вам быстро рода выровняет!
– Токмо тогда Гончарову я не понесу. Тебе, как сотнику, и братьям своим. Дабы в обычай сие не считалось!
– Да иди уж! Коли надобно будет, свой лук ему отдам.
Басарга продолжал метать стрелы, насколько хватило сил, свалив не меньше пяти ногайцев и растратив всю первую связку. Когда на его место, наконец, подступили басмановские бояре, торопливо засыпая врага сразу из трех луков, Леонтьев с облегчением опустился на пол, привалившись спиной к внешней стене и пытаясь отдышаться.
Воздуха не хватало. От подступившей слабости перед глазами прыгали сиреневые искорки. Ныла, подобно гнилому зубу, раненая нога – и почти так же сильно болела правая рука. Чужой лук оказался тугим, и, натянув тетиву сотню раз, Басарга уже почти не ощущал на ней пальцев. Да и крови он потерял изрядно, что тоже на силах сказывалось.
«С братом и отцом было бы проще, – подумалось ему. – С ними можно меняться…»
Один из бояр Прилепиных вдруг вскрикнул и опрокинулся на спину. Из его глазницы торчала, мерно подрагивая, стрела с серым совиным оперением.
– Рюрик!!! – бросив луки, кинулись к нему братья. – Господь всемогущий, нет! Рюрик, очнись! Что мы матери скажем? Как же ты?
– Выцелил кто-то… – Сотник, подобрав оброненный лук, подступил к бойнице, осмотрелся. Поднял с пола стрелу, начал ловить наконечником врага.
– Басурмане поганые! – Один из Прилепиных снова схватился за оружие, стал беспорядочно стрелять куда-то вниз, но вскоре отскочил назад с криком боли. Ему повезло больше, чем брату: стрела вонзилась в руку. Но, похоже, сломала кость.
– Вы слышите? – отвернувшись от бойницы, вскинул голову сотник Колычев. – Никак трубы отступление поют?
– И верно, отступать велено, – согласился его побратим Терентий. – Уходить надобно, пока одни супротив всех нехристей не остались.
Это было правдой. Со стороны русского лагеря трубачи играли приказ к отступлению, звали своих воинов обратно в лагеря.
Басарга не без труда поднялся, выглянул наружу. На нескольких улицах Казани сеча быстро откатывалась к пролому. Однако ногайцы не желали отпускать русских просто так и раз за разом кидались во все новые атаки, не давая спокойно уйти. Бояре сомкнули щиты в прочную стену и пятились, не ввязываясь в схватки, – только отбивая попытки достать их саблями и пиками. Но на двух улицах – средней и той, что тянулась вдоль стены, – сражение продолжалось с прежней яростью.
– Коли до ночи застрянут, их тут всех перебьют. Нешто труб служивые не слышат? – громко забеспокоился Басарга.
Однако в башне его никто не услышал. И стрельцы, и басмановские бояре уже ушли, не желая оказаться отрезанными от своих. Боярский сын, спохватившись, тоже заторопился вниз, но с его тяжелой и непослушной ногой это оказалось не так-то просто. Если наверх Леонтьев заволакивал конечность за собой, ненадолго опираясь при шаге, то для спуска приходилось сперва спрыгнуть на ступеньку, потом приподнять за штанину раненую ногу и опустить рядом. Снова опереться для спрыгивания и опять переставить. Иначе нога подчиняться отказывалась.
Пока Басарга добрался таким образом до второго яруса – внизу послышались шум, крики, в дверь башни ввалилось с десяток людей, зазвенело железо. Ругань и громкие проклятия сразу выдали русских воинов: отстоять дверь служивым не удалось, многочисленная толпа басурман теснила их к дальней стене. Боярский сын сдернул с плеча лук, потянул из последней связки стрелу. Сверху, из люка, всадил гостинец одному ногайцу, другому, третьему.
Татары отпрянули, не сразу поняв, откуда свалилась беда, но быстро разобрались и разделились на две группы. Одна ринулась добивать последних стрельцов и бояр, басурмане из другой начали тыкать пиками вверх, пытаясь заколоть Басаргу, – но пока не доставали. Боярский сын успел выпустить еще две смертоносные стрелы, прежде чем враги подобрали щиты и, прикрываясь ими, полезли вверх по лестнице.
Молодой воин стал стрелять по ногам, сбил с ног еще одного басурманина, а потом отбросил бесполезный лук, левой рукой потянул из-за спины топорик, правой обнажил саблю. Он понимал, что с непослушной отечной ногой ни убежать, ни даже отступить не сможет, а сдаваться в плен не собирался.
Едва первый из ногайцев ступил на пол, Басарга быстрым выпадом зацепил боевым топориком верх его щита, резко потянул на себя, споро ударил открывшегося врага саблей в горло. Тот жалобно хрюкнул, опрокинулся назад, заваливаясь на своего товарища, и боярин, пользуясь шансом, со всей силы рубанул второго ногайца по плечу. Оба басурманина рухнули вниз, но вместо них полезли другие, тоже прикрываясь деревянными прямоугольниками. Первый слишком старался, закрывая голову, – и боярскому сыну удалось подрубить ему ногу, но второй в тот же миг на всю длину ударил Басаргу пикой в грудь.
Пластины юшмана выдержали, однако сам Басарга потерял равновесие, опрокидываясь назад, торопливо отполз и, лежа на спине, каким-то чудом отмахнулся от двух уколов копья в живот и лицо…
Внезапно ногаец закатил глаза и упал. Через него перемахнул прыжком молодой стрелец в синем кафтане, прижался рядом спиной к стене и резко выдохнул:
– Жив еще, боярин?
Возле люка ловко отмахивался бердышом от нехристей еще один – но достать врага через щиты не смог, попятился к товарищу. Наступающий ногаец изумленно открыл рот, захрипел, уронил щит, поднялся выше. Стало видно, что лезет он теперь не сам, – его поднимают с первого яруса русские сразу на трех рогатинах. Вверх по лестнице побежали вперемешку стрельцы и бояре. Много, несколько десятков. Поднялся князь Воротынский, закрывая лицо окровавленной тряпкой[7]. От яркой епанчи на нем остался только красный тряпичный клок на левом плече, а доспехи потемнели от крови.
– Пушки османские вниз тащите! – решительно скомандовал воевода. – Кто там из стрельцов?! Зелье и жребий[8] тут в бочках у басурман быть должны. Напротив двери тюфяки ставьте. Мы завал разбили, и басурмане тоже разобьют. А под жребий лезть побоятся.
Башня наполнилась деловитой суетой. Кто-то из стрельцов сбивал обручи бочек, кто-то собирал банники и шомпола, сразу несколько спускали по лестницам трофейные тюфяки. Им навстречу поднялся боярин в сверкающем чистотой и новизной бахтерце с золочеными пластинами, следом быстро и легко запрыгнули на ярус двое молодых холопов в кольчугах, из-под коротких рукавов которых торчали алые атласные рукава.
– Да скажи ты, княже, наконец, отчего так зол ныне? – расстегнув ремень, скинул шлем и тафью боярин, отер потную лысину. – Чем государь порадовал?
– Сказывал, не готов Большой полк к приступу! – резко повернулся к нему Михайло Воротынский и зло метнул окровавленную тряпку в стену. – Не успеет до темноты выступить!
– Чего же тогда взрывали?
– А об том ты розмысла нашего пытай, боярин! Ваньку Выродкова!
– Не разумею я слов твоих, княже, – мотнул головой из стороны в сторону княжеский собеседник. – Прямо сказывай, как поступать нам воеводы царские приговорили?
– Уходить велено. Оставить Казань да в лагерь возвращаться. Общего приступа ждать. Но не быть такому, чтобы Воротынский от басурман, ровно пес шелудивый, драпал! – в ярости сжал кулак князь. – Коли взял сию стену и башню, живот свой здесь положу, но ни единого шагу назад не сделаю!
Воевода заметался от стены к стене, остановился возле Басарги, безуспешно пытавшегося подняться на ноги, бросил на него критический взгляд:
– Да ты совсем плох, боярин. Выбираться тебе надобно, пока басурмане отхлынули. Давай подымайся. Я холопам велел стену поджечь, дабы ногайцы ночью не залатали. Слуги тебя до пролома и доведут.
– Не надо мне до пролома, – тяжело выдохнул Басарга. – Я биться буду.
– Что за прок от тебя в битве, служивый? Ты вон даже на ноги встать не в силах!
– Нога не держит, княже, ан руки крепкие. Вели меня у окна любого посадить да стрел принести поболее. Глаз у меня меткий, не пожалеешь.
– Прости, имени твоего не помню, – прищурился Михайло Воротынский. – Но лицо, вижу, знакомое.
– Боярский сын Леонтьев, княже. Под твою руку исполчался, крест целовал живота за тебя не жалеть. Не гони, княже, Христом-богом прошу. Двумя ярусами выше бойница есть удобная. Аккурат для меня.
– В такой просьбе отказать не могу… – Князь поднес руку к лицу, оторвал, посмотрел на окровавленные пальцы и ругнулся: – Опять течет. Никак не остановить. – Воротынский развернулся и шагнул к боярину, с которым недавно беседовал: – Ну что, друже? Обнимемся напоследок? Ногайцы, мыслю, дух перевели, скоро снова полезут. Уходи, пока тихо.
– Да как язык у тебя повернулся, княже?! – отстранился боярин. – Род Басмановых издавна в битву первым идет, да последним отступает! Не бывать такому, чтобы я от соратников своих в теплую постель убегал! Покуда ты здесь, то и я ни на шаг не сдвинусь.
– Так ты жив, боярин? – даже привстал со своего места Басарга, вглядываясь в воина, лицо которого в сумраке второго яруса различалось с трудом. – Твоя же сотня вся полегла, когда ногайцев у пролома топтала!
– Не откована еще та сабля, чтобы голову Андрея Басманова от тела отсечь! – рассмеялся воин. – Моя шея любой стали крепче!
На вид ему было лет сорок, но голос звучал молодо, да и лицо еще не тронули морщины. Темная курчавая бородка, подстриженная ровным полукругом, длинный тонкий нос, узкие скулы. Боярин был так же вычурно красив, как и его узорчатый с позолотой доспех.
– Дай Бог тебе долгих лет, боярин. Сотня твоя меня ныне от верной смерти спасла. Низкий тебе за то поклон от боярского сына Басарги.
– Все мы братья во Христе, служивый. Одной земле, одному Богу, одному государю служим. Посему завсегда помогать друг другу должны, – кивнул Андрей Басманов и махнул холопам рукой: – Тишка, Ухтарь, отнесите боярского сына, куда просит, усадите удобно и стрел доставьте, дабы нужды в них у витязя не имелось.
Парни подхватили раненого под плечи, поддержали снизу, быстро поднялись наверх, опустили возле облюбованного окна, убежали, вскоре вернулись с пустым бочонком из-под зелья, роняющим мелкую пороховую крошку, усадили, свалили возле ног несколько запыленных от времени связок. На этот раз стрелы были с гранеными наконечниками, удобными для пробития брони. Но почти все – тронутые ржавчиной. Видать, долго дожидались часа, когда понадобятся, не один десяток лет.
На город тем временем опускалась тьма. Молитвами монахов Богоявленского монастыря насланные басурманскими чародеями дожди остановить удалось[9], но небо оставалось пасмурным, не пропуская к земле ни лунного сияния, ни света звезд. Казань освещалась лишь огнями пожаров: пламенем горящей возле пролома стены и нескольких домов, возле которых полдня шла тяжелая битва.
Загоревшиеся во время битвы дома ногайцы потушили довольно быстро, но вот к стене защитники Арской башни их не подпустили. И Басарга, и бояре, что сидели на верхней площадке, отогнали непрошеных пожарных стрелами, двоих убив, а еще нескольких ранив.
В ответ басурмане попытались захватить занятое русскими укрепление, но два пушечных залпа окатанной речной галькой[10] и посыпавшиеся на голову стрелы заставили их отойти. В ночной темноте ногайцам оказалось не так-то просто угадать, где засели враги и сколько их собралось, – а вот бить из бойниц по толпе, подсвеченной пожаром, было безопасно и удобно.
Всю ночь на отбитых улицах стучали топоры. К рассвету стало видно, что казанцы, разобрав ближние строения, поставили перед проломом новую стену из срубов в три человеческих роста высотой и теперь торопливо наполняли их землей. Басарга для пробы пустил в строителей несколько стрел, но из-за дальности не попал. Однако горожане после этого стали заслоняться щитами.
Незадолго до полудня, пробравшись невидимыми сверху лазами, басурмане внезапно ринулись на Арскую башню изрядной толпой, стараясь держаться по сторонам от двери. Стрельцы отважно дождались момента, пока враги подойдут вплотную, и начали палить из пушек, лишь когда басурмане полезли внутрь. Ногайцы, презрев смерть, кидались прямо под каменный жребий, сносящий головы и ломающий ребра даже под самыми прочными доспехами, устилали подступы десятками тел – тюфяков же внизу оказалось всего три, и басурмане опять ворвались внутрь.
Бояре и стрельцы побежали с верхнего яруса вниз, а прикованный к своему месту Басарга мог только слышать шум сечи да пускать стрелы в бегущих на подмогу нехристей. В него тоже стреляли, но пока Бог миловал: два наконечника безопасно скользнули по пластинам юшмана, а один рассек ухо – да так быстро, что воин даже боли не ощутил. Почувствовал лишь, как потекла кровь за шиворот.
Спасла русское воинство осадная башня, наконец-то поставленная розмыслами в правильном месте. Ее десять пушек внезапно загрохотали через стену, крупным стальным дробом расчищая подступы к двери. Ногайцы схлынули, укрываясь от смертоносного огня, отпрянули вдоль улиц, а вскоре стих и шум боя внизу. Башню удалось отстоять.
Басарга с облегчением уронил вниз натруженную руку, уперся лбом в холодное бревно, отдыхая, и даже задремал, когда его плеча коснулась тяжелая ладонь:
– Жив ли ты, боярский сын Басарга Леонтьев?
– Прости, княже, – вскинулся молодой воин и сгоряча даже попытался встать. – Прикорнул…
– Не тебе каяться, служивый, – остановил его Воротынский. Вид воеводы был страшен: лицо трескалось кровяной коркой, борода и усы топорщились жесткими кореньями. – Воды приносили тебе? Еды давали?
– Нет, – покачал головой Басарга. – Холопы и родичи еще вчера в сече потерялись.
– Лука, проследи, – обернулся князь на сопровождающего его могучего воина, снаряженного так же хорошо, как сам воевода.
– Сделаю, княже, – заверил хозяина слуга.
И действительно, где-то через час уже другой, молодой холоп принес боярскому сыну бурдюк воды и изрядный шмат солонины. Слуга дождался, пока Басарга напьется, забрал бурдюк, а солонину оставил.
Снаружи несколько раз оглушительно жахнули пушки, башня вздрогнула.
Воин наклонился к окну: оказалось, что ногайцы затащили на свою стену пару тюфяков и начали палить по захваченному русскими укреплению. Им тотчас ответила осадная башня, пытаясь сбить со стены османских пушкарей. Однако дроб не желал попадать в цель, врезаясь в землю то ниже стены, то в стороне от тяжелых медных стволов.
Третьим залпом басурмане чуть не сразили Басаргу, попав в стену аккурат напротив него, – но дубовое бревно выдержало удар, лишь немного вспучившись с внутренней стороны цветком из белой щепы. В ответ боярский сын выпустил несколько стрел, но тоже никого не задел.
Под грохот обстрела ногайцы попытались сделать еще вылазку, пробравшись к башне вдоль самых стен, – там, куда не попадали русские пушкари. Вроде бы они даже застигли защитников врасплох, – судя по лязгу железа, внизу завязалась сеча. Однако вскоре тюфяки дважды жахнули тройным залпом, и сеча захлебнулась.
До темноты басурмане предприняли еще две попытки отбить Арскую башню, но под огнем осадной башни и стрелами подвести достаточно воинов к двери так и не смогли.
Второй день выдался для защитников уже не таким напряженным. Османские пушкари продолжали упрямо долбить укрепление ядрами, часто попадая в узости между бревнами. При этом каменные шарики пробивали стены насквозь и разили всех, кто находится внутри на пути их полета. Одно из таких ядер чиркнуло боярского сына почти по самой спине – однако к этому времени нога Басарги разболелась так, что молодой воин уже сам начал желать себе смерти. Бедро горело, словно его варили в кипятке, и внутри постоянно взрывались пузыри, распирая мясо, буквально разрывая его в клочья. Хотя по виду нога оставалась прежней и даже не особо распухла.
К вечеру боярскому сыну стало так плохо, что он уже не мог сдерживать стонов. Поднявшийся к молодому воину Лука осмотрел рану, напоил Леонтьева отваром каких-то трав, от которых Басарга впал в сонное беспамятство, что-то порезал, что-то посыпал, поменял повязку и, уже уходя, сказал помогавшему холопу самые страшные слова, которые может услышать увечный воин:
– Антонов огонь…
К рассвету Басарга метался от жара, плохо понимал, что происходит вокруг, и, как мог, молил сидящих рядом ратников позвать к нему князя.
Воротынский внял просьбам, пришел, опустился рядом на колено, снял шлем, перекрестился:
– Сказывай, раб божий Басарга, чего желаешь? Что смогу, сделаю.
– Сабля… – пересохшими губами прошептал боярский сын. – Сабля государева… Царь Иоанн сам вручил, дабы долг я свой исполнил… Вернуть надобно, княже… Прошу…
– Да, я вижу, – кивнул Михайло Воротынский. – Богатый меч.
– Передай… Передай государю… Не посрамил я царской сабли… Передай…
– Не беспокойся, боярский сын Леонтьев, – кивнул князь, принимая оружие. – Передам в точности. И про подвиг твой передам, и имени твоего не забуду.
Солнце тем временем медленно поднималось к небу, и, когда лучи его щедро залили теплом улицы Казани, город содрогнулся от сильнейших взрывов, прорвавших крепостные стены сразу в двух местах. Царские войска, успевшие к этому времени причаститься и собраться в полки, дружно ринулись в проломы, сметая ногайцев со своего пути. Битва завязалась на улицах и площадях, в домах и дворах. Арская башня больше никого не интересовала, и ее израненные защитники смогли спокойно покинуть свое укрепление, унося на плечах тех, кто более не мог передвигаться сам.
По приказу князя Воротынского боярского сына Басаргу Леонтьева служивые отнесли к царскому шатру, неподалеку от которого стояла палатка, натянутая монахами Кирилло-Белозерского монастыря. Святые отцы приняли мечущегося в беспамятстве больного и забрали под расшитый крестами белый парусиновый полог…