Хорош выдался в Тиборске первый день зимы. Как следует подморозило, снежком присыпало. Мороз-Студенец окна ледяными узорами разрисовал.
И ветра нет, тихо. Уши-то пощипывает, конечно, дыхание инеем на лету обращается. Но все одно – славный денек. Рыбали на речке сидят, у прорубей, в тулупы закутавшись. Детвора по улицам с гиком бегает, на санках с горок катается. Воевода Самсон дружине построение делает, гридней по холодку гоняет.
А князь тиборский с утра государственными делами занимается. Куда ж без этого? На Руси спокон веку князь – всему голова. Не только державе, но и вообще всему. Без его слова ничто не происходит – всюду озаботиться нужно, во всем разобраться.
Поначалу Глеб Берендеич грамотки читал, с чужой стороны донесения. Вот из Киева доносят, что под Рюриком Ростиславичем трон шатается. Всеволод Святославич Чермный спихнуть его пытается, сам на киевский престол метит. Неизвестно, как-то еще обернется…
Глеб прикрыл глаза, зашевелил губами, беззвучно перечисляя русских князей. В Переяславле – Владимир Рюрикович. В Смоленске – Мстислав-Борис Романович Старый. В Полоцке – Владимир Василькович. В Турове – Иван Юрьевич. В Галиче – Владимир Игоревич. В Чернигове – Всеволод Святославич Чермный. В Рязани уже очень давно – Роман Глебович. В Муроме – Игорь Юрьевич. Во Владимире и Суздале – Всеволод Юрьевич Большое Гнездо. В Новгороде… в Новгороде князем сидит Константин Всеволодович, а посадником – Дмитр Мирошкинич.
Слишком много князей на Руси. Слишком много. Ладно бы еще в мире жили… ну или хоть глотки друг другу не рвали. Но ведь нет, междоусобицы сплошные. Каждый спит и видит, как бы соседу каверзу устроить, да клок от него урвать в свою пользу. Явится в это скорпионье гнездо Кащей или еще какой ворог со стороны – и развалится завещание Ярослава. Давно уж разваливается, по швам трещит.
И то утешительно, что хоть в своем Тиборске пока все слава богу. Никто у него, Глеба, престол не оспаривает, никому его медвежий угол не лаком. Вот разве от тестюшки Всеволода письмо пришло – мол, а не желаешь ли, зятюшка, ко мне под руку пойти? Чего нам порознь-то жить, будто чужие – объединим княжества, то-то оно и ладно выйдет…
Молодая княгиня Елена заверила мужа, что это батюшка так шутит. И Глеб даже сделал вид, что поверил. Хотя на душе прямо кошки заскреблись – мало ему было Кащея…
Елена сейчас сидела по левую руку от мужа. Со дня свадьбы она была тиха, Глебу искательно заглядывала в глаза. Понимала за собой вину. Глеб, ясно, срамить ее не стал, сор за порог не вынес, да и на саму Елену почти и не серчал.
Зато уж о Ваньке-курощупе думать спокойно не мог – сразу желваки кровью наливались. Вернется домой… ох, повезет ему, коли Глеб к тому времени помягчеет, ох и повезет…
Впрочем, сейчас Глебу было не до беспутного брата. Да и не до алчного тестя. Голову другое заботило. Пока воевода Самсон гонял во дворе гридней, конюший Несвитай и меченоша Ворох излагали владыке, сколько в тиборских закромах люду, коней и оружия… и выходило как-то невесело…
Не то чтобы мало, от любого другого князя оборониться достанет. Но вот от Кащея…
Здесь же был и боярин Бречислав. С большой восковой таблички он зачитывал, сколько оброку прислали осенью из тиборских весей, да сколько потребно припасов дружине на прокормление.
– А еще, княже, десять яловиц, пять боровов, сто баранов, десять ярок, пятьдесят гусей, четыреста куров, да десять утиц, – басил бородатый боярин. – Да пять пудов масла коровья, пять ведер сметаны, два ведра сливок, пятьдесят сыров кислых, пять сыров молодых, пять сыров сметанных, две тысячи яиц, да на поварню двести телег дров. Да еще конского корму: шестьсот телег сена, шестьсот четвертей овса, двадцать четвертей ячменя. Да муки яричной десять четвертей, да тысяча телег соломы ржаной, да на конюшню восемь сотен, да двадцать телег прутня тонкого…
– Соломы-то ржаной куда им столько? – сердито спросил Глеб.
– Перины набивать, княже.
– Все одно помаракуй. Выдашь восемь сотен, и будет с них. Я эту солому не рожаю.
Поднявшись с кресла, князь прошелся по палате. В хозяйстве не хватало решительно всего. За что ни возьмись – недостает. Хорошо, урожай об этом годе богатый собрали. И мор в дальних весях с наступлением морозов вроде поутих.
Хотя сами морозы только крепчают. Что-то не в духе дед Мороз этой зимой.
– Что там сегодня, есть кто? – спросил Глеб, потирая виски.
Спрашивал он о ищущих княжьей справедливости. Глеб Берендеич ежедневно выходил во двор, где судил и рядил всех, кто того желал. Судил обычно хорошо – мудро, по Правде. Недовольные бывали редко. Разве только те, кого князь к острогу приговаривал, али к казни… но этим-то с чего довольными остаться?
– Есть, княже, как не быть, – степенно ответил Бречислав. – Муж с женой повздорили, гость торговый каким-то татем обокраден, да вот еще у отца архиерея ябеда к тебе…
– Ладно, – вздохнул Глеб. – Пошли, рассужу всех, пока стол не накрыли.
Народ во дворе уже толпился. Вышел князь в парчовом синем корзно, уселся на высокий стул с подлокотниками. Обок возвысились кустодии в броне, по правую руку – чашник с подносом, чуть ниже – писарь с восковой табличкой. Где-то сзади притаился заплечных дел мастер.
– Что, люд честной, принимаете ли меня в судьи над собой? – возвысил голос Глеб.
Вопрос был чисто ритуальным, соблюсти традицию. Подданные, как всегда, единодушно дали князю свое дозволение, и тот принялся вершить правый суд.
Сначала были муж с женой. Да не абы кто, не холопы какие-нибудь, а боярин Костеря, да Параскева, супружница его. Молодая боярыня жаловалась, что муж бьет ее палками и гоняется с саблею, и от всего этого она, дескать, двух младенцев выкинула, и дочь малолетняя в колыбели умерла от страху. Кроме того муж отобрал сына и разорил полученные в приданое земли, а саму ее пытался отравить волшебным зельем. Когда же отравить не удалось, выгнал жену из дому. А когда она приехала в столицу жаловаться, ее пытался убить стрый мужа, княжеский гридень, мстя за обиды, полученные… от ее мужа.
Князь выслушал все это с каменным ликом. На Костерю и прежде многие жаловались. Очень уж непростой он человек – вздорный, неуживчивый.
И при этом свято верит в свою непогрешимость. Возмущенно глядя на Параскеву, боярин заявил, что тумаков та получила по заслугам. Он-де взял ее бесприданницей, а все его земли в хорошем состоянии, денег вложено много и холопы довольны. Жена же без его воли выдала дочь замуж и бежала от мужа, украв из дому много денег.
Выслушав обе стороны, князь принялся разбираться. Прежде всего спросил, какую это дочь Параскева выдала замуж, если ей самой еще и тридцати годов нет. Оказалось, что Агафьюшку, дочь Костери от первого брака. Глеб повелел призвать ее пред свои очи в качестве послуха.
Явившаяся Агафьюшка смотрела в землю, говорила тихо. Была она лишь немногим моложе мачехи, замуж вышла уже перезрелой, хотя собой хороша. Ликом пригожа, телом обильна, русая коса до пояса. Женихи вокруг юницы так и вились, да Костеря всех гнал от ворот. Сильно верил, что не дочка его им интересна, а приданое ее. Так и проходила боярышня в девках, пока ее Параскева не выручила.
Все слова мачехи она подтвердила. Мол, все так – и палками бил, и с саблею гонялся, и сестрицу ее малолетнюю убил перепугом. Про волшебное зелье врать не будет, не видела, но одно время матушка Параскева и в самом деле долго хворала, причем ни с чего, просто вдруг слегла и принялась кровью харкать.
Опросив еще нескольких видоков и послухов, князь вынес решение. Костерю выгнать из дому, имущество его отдать жене. Промедлит – поставить на правеж. На гридня Облома за попытку убийства наложить виру.
Следом Глеб рассмотрел дело о татьбе. Перед ним предстал жалобщик – рязанский гость с распухшим лицом. Он слезливо поведал, что прошлым вечером его подстерег некий злодей, избил до посинения и отобрал платок, в который были завязаны три киевские гривны.
Услышав о такой беде, князь сочувственно поцокал языком. Потом спросил, отчего торговый гость носил при себе столько золота, да еще и без охраны.
Тот возмущенно заявил, что это его дело, где хранить свое добро и сколько держать охраны. А вот князь-де как раз в ответе за безопасность его города! Что же это такое, люди добрые, вечером по улице уже пройти не можно! Кругом тати лихие, только и глядят, как бы честного человека нажитого лишить!
Князь попросил описать вышеупомянутого татя. Как выглядел, во что одет был, откуда появился и куда потом ушел. Гость призадумался, наморщил лоб, замямлил что-то невразумительное… потом тряхнул головой и заявил, что не помнит. Очень сильно избили – все из памяти выветрилось. Вот прямо все-превсе, кроме только количества гривен в платке.
Глеб вздохнул и принялся распутывать клубочек. Изучил сначала внешний вид жалобщика. Избит взаправду, тут сомнений нет. Врет или не врет, а синяки настоящие.
Поличного у гостя не было. Тать не соблаговолил оставить ему бересту со своим именем или хотя бы приметный кистенек. Просто избил, гривны отобрал и был таков.
Не нашлось и видоков. Гость клялся и божился, что в том переулке они были только вдвоем. В том, что говорит одну правду, он принес присягу и поцеловал крест.
Князь пошептался с Бречиславом и Самсоном, после чего заверил гостя, что в беде поможет. Вот, воевода лично все расследует, сыщет обидчика и отнятые гривны вернет хозяину. Да еще и продажу с негодяя взыщет.
– А урок?.. – с надеждой подался вперед гость.
– И урок, конечно, – кивнул Глеб. – Ступай, гость торговый.
Поминутно оглядываясь, побитый купец ушел со двора. А пред князем встал последний на сегодня жалобщик – да не кто-нибудь, а сам тиборский архиерей! И в гневе он был нешуточном – борода так и топорщится, очи пламенем полыхают, посох так сжат, что вот-вот треснет.
Причиной тому был другой старец – стоящий по правую руку от отца Онуфрия и не менее рассерженный. Только не в черной рясе, а в длинной белой рубахе, подпоясанной красным поясом. Сверху белая шуба мехом наружу, в руке тоже посох, увенчанный серебряной булавой.
Всегнев Радонежич одним своим появлением взбаламутил Тиборск. Даже теперь, спустя более чем два столетия после крещения Руси, осталось еще немало тайных язычников. Многие втихомолку, а кто и открыто клали требы Перуну и Велесу. И когда при самом княжеском дворе вдруг объявился живой волхв Даждьбога, этот люд оживился. Потянулся народец к пришлецу, даже подношения многие приносили.
Всегнев очень тому порадовался – не все еще, значит, потеряно-то! Жива старая вера покамест!
А вот церковникам такое, конечно, пришлось не по нутру. Особенно архиерею. Отец Онуфрий с волхвом Всегневом разругались в первый же день, как встретились – а там и до драки дело дошло. Потом их еще дважды разнимали – ну чисто кошка с собакой.
И теперь у архиерея терпение совсем иссякло. Накатал он князю предлинную ябеду, в которой и перечислил все прегрешения злокозненных язычников и в особенности – вот этого Ваалова служителя. Мол, и восстание-то он замышляет против князя, и Кащеевы силы втайне поддерживает, и храмы христианские по ночам подкапывает, обрушить желает.
– Бесы его науськивают, княже! – грозил перстом Онуфрий. – Все его знания – от бесов, им служит, им поклоны бьет ночами безлунными!
– Лжа все! – возопил Всегнев, с ненавистью глядя на архиерея. – Наглый поклеп! Нет моей вины пред тобой, княже! Чист и невинен, аки младенец вчерашний, и готов за то раскаленные железа взять!
– А что, княже, не устроить ли впрямь им ордалии? – пробасил воевода Самсон. – Ты скажи только, мигом все подготовлю.
Глеб с сомнением погладил бороду. Божий суд – оно, конечно, дело хорошее. Сразу все и видно, за кем правда. Только чтоб святых старцев такому подвергать… как-то оно неуважительно…
– Ладно, – все же произнес он угрюмо. – Иначе, видно, вас не рассудить. Огнем, водой или полем?
Архиерей с волхвом переглянулись. На морщинистых ликах отразилось сомнение.
Если они выберут испытание огнем – действительно возьмутся голыми руками за раскаленное железо. Кто дольше вытерпит – за тем и правда. Болезненное испытание, не всякому под силу, да и ожоги будут нешуточные.
Если выберут испытание водой – войдут в реку и поплывут на другой берег. Если кто виновен – не доплывет, утонет. Только какие уж пловцы из святых старцев… да и река уже замерзла.
Остается испытание полем. Суд через поединок. Причём заведомо слабая сторона – такая как ребёнок, женщина, старик или монах – может выставить вместо себя в поле наёмника или родственника.
Об этом князь старцам и возвестил. Мол, прошу, отцы, выбирайте, кого хотите за себя в круг выставить, кто вашу честь защищать станет.
– Не по Правде это! – сразу возмутился Всегнев. – Я-то здесь один, без родни, без друзей, без мошны тугой! А этот поп-то богат без меры, он себе хоть варяжскую дружину наймет! Вон, на храмах купола позлачены, внутри злата тоже без меры – ишь, ишь!.. А откуда такое богатство, а?! Не заработано ведь, не честным трудом получено!.. Несут и несут им, несут и несут… к чему вам столько, слуги божии?! Есть вы то золото будете?! Пить его?! Сами-то небось нестяжательство проповедуете, а вот живете в роскоши зачем-то!
– А ты строптивость-то свою поуйми, язычник! – сурово насупил брови отец Онуфрий. – Ибо все сие богатство не для единоличной услады, а во славу Божию, дабы пред светлым ликом Его не стыдно было отправлять службы и литургии. Деньги – это зло, от дьявола, вот и берем мы его на себя, чтоб души ваши спасти! А ты, неблагодарный, лучше в храм сходи, исповедайся, а то мысли крамольные у тебя какие – поклеп на архиерея возводишь! Негоже так. Сходи в храм и у батюшки епитимью испроси, дабы грех свой искупить и в вере укрепиться. Благословляю на сие.
– Ты мыслишь ли вообще, с кем и о чем говоришь? – насмешливо хмыкнул Всегнев. – Я тебе не овца православная, чтоб перед твоими досками крашеными поклоны бить! Я волхв Даждьбога! Бога пресветлого, бога истинного! Дающего благосостояние, царя солнца, сына Сварога!
– Сварога, Даждьбога, Плюньбога… – покривился отец Онуфрий. – Сколько богов-то у вас всего, язычник? Сто?.. Двести?.. И каждому жертвы приносите, каждому тризну справляете? Перечислить-то их сможешь?
– Надо будет – и смогу! – грохнул посохом Всегнев. – Богов у нас много, но все при деле, никто не лишний! Как вот все князья на Руси – Рюриковичи, так боги все – Сварожичи. Ибо Сварог над ними – наистарший, всем богам отец!.. некоторым дед. Еще когда не было земли, а был только Окиан, совокупность всех морей мировых, восстал Сварог над водою, да принялся мир творить…
– Ты ересь-то свою поуйми! – возвысил голос отец Онуфрий. – Творить он принялся!.. Нашелся тут!.. Разрешали ему творить, что ли?! Всему есть творец Бог, а не Род!
– Какой еще род? – не понял Всегнев.
– Да бог ваш наистарший!
– Совсем дурак, что ли? – заморгал Всегнев. – Я ж тебе, долгополому, русским языком только сейчас сказал – наистарший у нас Сварог!
– А Род кто такой тогда? И не ври мне, что у вас бога такого нет, я доподлинно вызнавал!
– А Роды – это духи родителей и прочих предков. Отец мой покойный – Род, мать покойная – Рожаница. Деды мои – Роды, бабки – Рожаницы. Тако есть, потому что боги наши – суть предки наши!
– Боги ваши – не суть боги, но древо! – возразил отец Онуфрий. – Таковы же и скверные мольбища ваши: лес, и камни, и реки, и болота, и источники, и горы, и холмы, солнце и месяц, и звезды, и озера. И проще говоря – всему существующему поклоняетесь яко Богу, и чтите, и жертвы приносите!
– Потому лишь, что все существующее – и есть боги! Во всем есть Бог, и всё есть Бог!
– И всем этим богам вы жертвы приносите! Кровавые! Людские!
– Шта-а?! – возмутился Всегнев. – Это кто тебе, долгополому, такое ляпнул?!
– Все знают! – выпалил отец Онуфрий. – Все! А еще вы младенцев на алтарях режете! И в землю закапываете! И в воде топите!
– Враки сие! Враки бессовестные! Не приносим мы людей в жертву, а приносим требы природные и человеческие!
– Вот – человеческие! Сам сознался, нехристь! Покайся! Покайся в грехах своих публично!
– Человеческие – значит, руками человека сотворенные! – взвыл Всегнев. – В печи сготовленные, али нитками сшитые, али на наковальне откованные! Сие дары от чистого сердца! От души, в благодарность за все хорошее! А человека в жертву принести – грех великий, ибо боги наши не людоеды! Такое только погань всякая жрет, вроде Чернобога!.. ну и Велес иногда еще, бывало… но он вообще дик, вонюч и Даждьбогу Пресветлому враг!
– Ага, плети больше! – фыркнул отец Онуфрий. – Можа, и найдется кто дурной, поверит!
– Да не приносим мы людей в жертву! Не приносим! Это как раз вы своего бога жрете! Людоеды!.. нет, богоеды!..
– Штооооо?! – заревел отец Онуфрий. – Ты что такое ляпнул, язычник?!
– А что, нет?! Плоть Христова, кровь Христова – это что такое?!
– Вино это! Хлеб! Ты что, язычник, издеваешься?!
– Да знаю, что вино и хлеб – чать, не совсем дурной! Только с каких пней вы это такими словами называете?! Самим не мерзотно плоть да кровь-то вкушать?!
– Так то ж евхаристия! Причащение! Символическое! Во славу жертвы Христовой! Духовная пища – чтоб очиститься и освятиться!
Князь Глеб смотрел и слушал со все большим любопытством. И другие зеваки тоже смотрели и слушали, как развивается богословский диспут. Был он, конечно, очень бурен, на глазах перерастал в свару, но все равно захватывающ.
– Язычники вы! Язычники проклятые! – уже в голос завыл отец Онуфрий.
– Не язычники, но адепты Веры! – воскликнул Всегнев. – Ибо вер иных по правде и не должно быть! А за язычника я тебя посохом огрею!
– Ты неправ, сын мой! – рявкнул отец Онуфрий, шарахая Всегнева по лбу крестом.
Крест у архиерея был тяжелешенек. Волхв Даждьбога даже пошатнулся, словно прилетело ему не святым символом, а разбойничьим кистеньком.
Однако мигом спустя он отвесил сдачи посохом. Отец Онуфрий потер ушибленное плечо и вцепился Всегневу в бороду. Тот вцепился в ответ. С воплями и матюками святые старцы принялись дубасить и плеваться друг в друга.
– Может, разнять их, княже? – обеспокоенно пробасил Самсон.
– Это зачем еще? – хмыкнул Глеб. – Как раз самое интересное начинается. Дайте-ка мне калача кус и медовухи жбан.
Чашник услужливо все подал. Откусив кусок свежеиспеченного хлеба и отхлебнув хмельного, князь прочавкал:
– Ща наглядно увидим, чья вера сильнее!
Дружинники тоже оживились, стали передавать из рук в руки медяки и даже сребреники. Воевода Самсон, опустив очи долу, тоже побился с кем-то об заклад, поставив целых пять кун на архиерея.
Хотя в целом ставили на старцев поровну. Росту они были примерно единого. Оба саженные, крепкие, похожие на древние кряжистые дубы. Отец Онуфрий в младости ходил среди лучших кметов молодшей дружины, немало помахал и брадвой, и сабелькой. Да вишь, не задержался надолго – услышал глас Божий, рясу надел, архиереем стал. Ан в сече и сейчас бывает – вон, с Кащеевой татарвой не так давно бился, ухо потерял даже.
О Всегневе Радонежиче же здесь никто толком ничего не знал – бог весть, откуда он такой взялся. Но выглядел лесной отшельник грозно, устрашительно. Космат, боровист, в глазах огнь суровый, в руках посох узловатый. Слухи о нем ходили поучительные.
Крик и брань поднялись до небес. Святые старцы колошматили друг друга до синячищ, до искр из глаз. Черная ряса и белая рубаха обагрились кровью, морщинистые лица избороздились фингалами. Солнце уж высоко поднялось, а верх все никто не брал.
– Может, все-таки разнимем? – тихо предложил Бречислав. – Еще убьют друг друга, чего доброго…
– Ладно, растащите их, – пробурчал Глеб, дожевывая калач.
Сделать это оказалось не так-то просто. Гридни схватили старцев за плечи, потянули, но те упорно не желали прекращать распрю, отчаянно плевались и кусались. Слишком сильно наваливаться дружинные опасались – все ж не холопы на ярмарке подрались.
– Всегнев Радонежич!.. Онуфрий Меркурич!.. – попытался влезть между ними Бречислав. – Ну что же вы творите-то, а?! Что у вас вечно за усобицы ретивые, словно у детей малых?! Князя позорите! Тиборск позорите! Сами себя позорите!
Кто-то из гридней окатил стариков ведром воды. Студеной, только из проруби. Дрожащие и мокрые, архиерей с волхвом слегка охолонули, руками махать перестали, но бранью сыпали с прежним пылом.
– И все равно будущее за нами! – орал отец Онуфрий. – А вы в прошлом! В прошлом!
– Ничо, это временно! – верещал Всегнев. – Народ еще одумается, еще вернется к старым богам!
– Не вернется! Никогда не вернется!
– Обязательно вернется!
– Разве что если сдуреет вконец!
– Сам дурак!