Упоминания о книге «Костровые новых городов» я встречал во всех биографиях Валентина Распутина. Романтичное название, красивое, манящее.
Подростком, после «Денег для Марии», «Последнего срока», «Прощания с Матёрой», мне хотелось прочитать всё написанное Распутиным. Но «Костровых…» – первой его книги – в библиотеках моего родного Кызыла не оказалось, а потом и потребность эта прошла, тем более произведения 90 – 00-х Валентина Григорьевича на меня произвели куда меньшее впечатления, чем повести и рассказы конца 60 – 70-х.
Потребность вернулась году в 2013-м. Я тогда начал писал «Зону затопления» – книгу о деревнях на Ангаре, которые вот-вот должны были исчезнуть от огня и бульдозеров, а земля, на которой они стояли, уйти под воду Богучанского водохранилища.
Собирая материал, я посмотрел документальный фильм Сергея Мирошниченко «Река жизни» о том как Валентин Распутин, литературный критик Валентин Курбатов и издатель Геннадий Сапронов проплыли по Ангаре от Иркутска до строящейся в то время Богучанской ГЭС.
Печальным было это путешествие по гнилым водохранилищам, по короткому свободному участку Ангары, который вот-вот должен был стать очередным таким же водохранилищем. Герои фильма останавливались в деревнях, обреченных на скорую гибель, встречались с теми немногими жителями, кого еще не раскидали по квартиркам в городах и поселках Красноярского края и Хакасии… Сердце одного из участников путешествия – Геннадия Сапронова – не выдержало: он умер сразу после возвращения домой, в Иркутск…
В фильме есть такой эпизод: возле бетонной стены плотины Братской ГЭС Валентин Курбатов стыдит и призывает к покаянию одного из руководителей гидроэлектростанции. Распутин вдруг перебивает тёзку: «Валентин, если бы наша Россия была в этом мире только одна, тогда можно было бы миновать это всё. Но когда пошла такая гонка, что уж тут было делать – приходится соглашаться с этим».
После этих слов мне вспомнилось название «Костровые новых городов», захотелось узнать, каким был Распутин до «Василия и Василисы», «Денег для Марии», «Последнего срока». Ясно, что не пришел в литературу сразу готовым деревенщиком и защитником традиций, наверняка призывал разводить костры и строить новые города в таежной глуши, на месте замшелых деревушек.
Еще года через два «Костровые…» у меня появились – подарил красноярский писатель Сергей Кузнечихин во время литературного фестиваля «КУБ».
Прочитал я книгу в самолете – четырех часов полета из Красноярска, где «Костровые…» были изданы в 1966-м, до Москвы хватило, тем более формат книги маленький, объем ровно 100 страниц… Читал и всё порывался вскочить с кресла, побегать по проходу. Такая энергия жизни била с пожелтелых ломких страниц, что сидеть было невыносимо. По форме собранные в книгу произведения очерки, а по сути – поэмы. Поэмы в прозе.
Вот первая же страница – начало очерка «Продолжение саянской легенды»:
«Вечер. Палатка. Возле палатки костер. Возле костра четверо. Искры от костра поднимаются в небо и зажигают звезды. Но звезды не греют. Холодно.
– Холодно, – говорит парень, обнимая костер.
– Холодно, – отвечает ему девушка и устало закрывает глаза.
– Федор! – второй парень поворачивается к третьему. – Начинай, Федор.
– Я рассказывал вчера и позавчера, – вяло откликается Федор, уткнувшись лицом в воротник, как в материнский подол.
– Холодно, – говорит ему девушка, не открывая глаз.
– Холодно, Федор, – поясняет первый парень. – Начинай.
Федор поднимает голову и смотрит в снега.
– Тогда было еще холодней. И тогда было в тысячу раз труднее. Но они все шли и шли. Шли и ночью и днем. Они шли там, где никто, кроме них, не смог бы пройти. Когда нельзя было больше сделать ни одного шага, кто-нибудь из них спрашивал:
– Вы не устали?
– Нет, – говорил один.
– Нет-нет, – отвечал второй.
– Я тоже не устал, – не признавался тот, который спрашивал.
И они шли дальше. Они срывались с гор и снова ползли на них, как одержимые. Они тонули в реке, но, выбравшись на берег, снова шли дальше. Все дальше и дальше.
– Они и сами не верили, что дойдут, – перебивает Федора девушка.
– Неправда, – говорит Федор. – Они верили. Но они не дошли. Так получилось».
Очерк об изыскателях Александре Кошурникове, Алексее Журавлеве и Константине Стофато, погибших в 1942 году во время трассирования железнодорожной дороги Абакан – Тайшет.
Спустя много лет взрослый сын Константина Стофато, Владимир, приезжает на трассу. Сначала посмотреть на место смерти отца, а потом – чтобы «завершить дело, начатое отцом». Перевозит семью. Вот как поэтично, но и реалистично описано Распутиным это решение – ехать в Сибирь из родного Липецка, разговор Владимира с женой:
«– Мы уезжаем на трассу, – объявил Володя чуть ли не с порога, как только вернулся в Липецк.
– И я? – спросила Нина.
– И ты.
– И Ленка?
– И Ленка, и Костя.
– Володя, – сказала Нина, – но ведь Ленке всего четыре месяца.
– Да-да, – ответил он.
– И тебе нельзя никуда уезжать.
– Можно.
– Нельзя.
– Можно.
Нина засмеялась.
– Я не собираюсь тебя держать, я же понимаю, но надо подождать Ленку, пусть она станет покрепче.
– Нина, – сказал он, – я был на нашем разъезде. Мы там поставили обелиск. Он стоит возле деревянного мостика через Джебь. А поселок на разъезде еще не поставили.
– А институт? – спросила она.
– Я там поступлю в железнодорожный.
– Но ведь ты на четвертом курсе.
– Мне всего 24 года.
– А мой техникум? – снова спросила она.
– Техникум? – он задумался. – Я ничего не знаю, – сказал он. – Я не знаю, как быть с техникумом, но потом будет поздно. Я там был, они там каждый день работают и работают. А потом пойдут поезда. Говорят, у Журавлево, у Кошурниково и у Стофато все машинисты будут давать гудки. Они там строят, а я здесь, я далеко.
Они сели. Было ясно, что надо собираться.
– Надо предупредить наших.
Он ушел.
Бабушка сказала:
– Я еду с ними.
– И я, – подхватила Римма, Володина сестра.
– А со мной кто-нибудь останется? – спросила мать.
– С тобой останется Римма. А я там у них буду оставаться с ребятишками. Без меня они ничего не сделают, – уверенно сказала бабушка.
В октябре они уехали. Володя уехал от института, Нина от техникума, бабушка от библиотеки, в которой работала, и все вместе они уехали от родного тракторного завода и из родного Липецка. За их поездом, как эскорт, шли поезда. Маленький Костя стоял на коленях на скамье и смотрел в окно.
Это было начало отчего края, и они ехали этот край обживать».
И вот из концовки очерка:
«Нет, не мог Володя Стофато не приехать на трассу. Это было бы нечестно и по отношению к отцу, и по отношению к себе. Он был очень нужен здесь. Дело даже не в той мере пользы, которую он приносил, как строитель, – дело в большем. Ему пишут письма отовсюду. Ребята, которые останавливаются на распутье, не зная, куда свернуть, среди многих других имен вдруг вспоминают, что есть на свете он, Володя Стофато. И они в первую очередь вспоминают, что он не остался только сыном героя, а стал продолжателем дела отца. И, наверное, им, ребятам, это помогает в выборе дорог. А потом они пишут ему и благодарят. Он удивляется, но они правы».
Минуло с тех пор полвека. Трасса Абакан – Тайшет живет, идут грузовые составы, идут пассажирские; но в народе большая ее часть известна как «из Абакана в Красноярск через Саянскую». Станция Стофато крошечная. Кто живет в тех нескольких домиках под насыпью? Как сложилась судьба Владимира, его жены Нины, их детей Кости и Лены?… В интернете я об этом ничего не нашел. Но они были, и совершили поступок, который запечатлел Валентин Распутин.
Ушло то время, ушло внимание к героям тех строек, ушла и книга «Костровые новых городов», изданная буквально через несколько месяцев после начала постоянной эксплуатации железной дороги Абакан – Тайшет. Впрочем, какая-то часть из пяти тысяч ее экземпляров сохранилась, наверняка кто-то из ветеранов великих строек открывает ее, перечитывает. Молодеет на некоторое время.
Как не помолодеть от этих слов:
«Был в Дивногорске такой человек, который приехал откуда-то из западных краев. Когда он там жил, то каждый год ко дню рождения делал себе подарок: покупал билет в город, в котором он еще никогда не был. Он дарил себе города, как другие дарят себе костюмы или портсигары. Так он побывал в Риге, Ташкенте, Новосибирске и Якутске. Следующим был Дивногорск. Но, когда он приехал сюда, оказалось, что Дивногорск еще не город, что это пока рабочий поселок, и его подарок оказался недействительным. Он остался здесь и работал почти полтора года, пока Дивногорск не стал городом. И только после этого он уехал, но, говорят, теперь он дарит себе только недостроенные города и сам их достраивает» (Из очерка «Подари себе город на память»).
Да, патетично, да, похоже на миф, но наверняка таких людей были в то время тысячи. Есть они наверняка и сегодня (скорее всего, кто-то успел принять участие, например, в строительстве Богучанской ГЭС, олимпийских объектов в Сочи, в возведении космодрома «Восточный»), но о них не пишут. По крайней мере, не пишут так.
«Они ‹…› ехали на работу. Не на место жительства, а на место работы. Это не одно и то же. Город, как место жительства, нередко подчиняет себе город, как место работы. Стройка, как место работы, всегда подчиняет себе стройку, как место жительства. На стройке быт создается для работы. Потому что стройка – явление временное, она – как почка на дереве, которая является почкой, пока из нее не появятся листья, – превращается в город, в гидроэлектростанцию, в дорогу, в завод.
Как садовники, они выращивают на земле города, дороги, заводы, электростанции. А когда их сады начинают плодоносить, они зовут сборщиков урожая. Собирать урожай будут другие, а они уйдут на новое место, чтобы разбить на нем новый сад» (Из очерка «Золотые костры романтики»).
Интересный образ, но сложноватый для жанра очерка. Вообще, если даже не знать, что автор книжки «Костровые новых городов» – будущий великий (не побоюсь этого слова) Валентин Распутин, то все равно обратишь внимание, что написаны они очень талантливым человеком. Очень талантливым, очень воодушевленным, бескомпромиссным.
Я, конечно, искал в этих очерках наметки «Денег для Марии» (повесть опубликована через год с небольшим после «Костровых…»), «Последнего срока», «Вниз и вверх по течению», «Прощания с Матёрой». География одна, приметы времени – тоже, даже люди похожи, но вот взгляд… Авторский взгляд совершенно другой.
Еще две цитаты. Очень важные, на мой взгляд.
«И вдруг дорога обрывается. Я вижу ее второй конец за домиком, который встал как раз на пути дороги. Он врос в землю всеми своими корнями, изо всех своих сил старается удержаться, но уверенности в нем уже нет. И я захожу в этот домик. Мне интересно, что там внутри. Но как объяснить этой женщине, зачем я пришел? Две комнаты, кухня – и все это в том месте, где будут останавливаться вагоны. Чистые половики, а будут рельсы. Старушка вздыхает.
– Жили, жили, – говорит она, – беды не чуяли…
Я поворачиваюсь к женщине. Она молчит. Я уже знаю ее имя – Вера Абрамовна Козырева. Она работает уборщицей на станции. Два окна настороженно следят за машинами, которые с ревом, точно угрожая, обходят домик. Женщина смотрит в окно. Наверное, каждый день, приходя с работы, она вот так вот смотрит в окно и думает, думает.
– Мой муж тридцать лет проработал на железных дорогах, – говорит она. – И вот надо же – мы и попали.
Старушка опять вздыхает. Я поднимаюсь и иду к хозяину дома. Он сегодня дежурит на станции.
– Ничего, – говорит Владимир Тимофеевич. – Переберемся на другое место. Государство не обидит. Зато дорога будет хорошая. Уж работать – так на хорошей дороге» (Из очерка «А потом пройдет поезд»).
«„Мы покорим тебя, Ангара!“ Они дали эту клятву в самые первые дни, и она, выбитая на груди Пурсея (мыс на Ангаре. – Р. С.), все годы строительства была паролем, по которому могли пройти в котлован по дороге мимо Пурсея. Трудно было тем, у кого они, выбитые на груди Пурсея, не находили ни в душе и ни в руках никакого отклика – до того трудно, что они отступали, отходили за Пурсей, отходили за Братск и уходили неведомо куда. Зато те, кто оставался, казалось, букву за буквой осуществляли все, что заключала в себе эта надпись: „Мы покорим тебя, Ангара!“, „Покорим, Ангара!“, „Ангара, Ангара, Ангара“…
„Мы покорим тебя, Ангара!“ Он (герой очерка крановщик Юрий Лангада. – Р. С.) приехал в Дивногорск и замер, увидев громадные, смотрящие прямо на него слова, которые даже не надо было читать, потому что они звучали сами, и которые были продолжением тех, братских – „Покорись, Енисей!“. Там мечта сбылась, а здесь мечта продолжается, там величайшая в мире ГЭС подходит к концу, а здесь величайшая в мире ГЭС начинается, набирает силу, и снова звучат те же уверенные слова, утверждающие поколение покорителей. Он улыбнулся: Ангара впадает в Енисей, Братская ГЭС впадает в Красноярскую ГЭС, над великими сибирскими реками текут великие электрические реки – теперь, после Братска, можно перевернуть страницу и начинать с красной строки. „Мы покорим тебя, Ангара!“ можно перевернуть, „Покорись, Енисей!“ можно начинать заново – смена за сменой, смена за сменой, как строка за строкой» (Из очерка «Подари себе город на память»).
Абсолютная симпатия к «поколению покорителей», никаких сомнений в их правоте; чувствуется некоторая зависть автора к этим созидателям дорог, городов, электростанций, желание поменять ручку и блокнот на лопату и лом. Его останавливает, кажется, лишь уверенность в том, что его очерки не менее важны для покорения, чем работа лопатой и ломом… Меня во время чтения книги сопровождали строки распутинского земляка Евгения Евтушенко: «Лучшие из поколения, возьмите меня трубачом!»
Автору «Костровых…» неинтересно, о чем «думает, думает» старая женщина, глядя из окна на строительство, которое вот-вот поглотит их домик… Автор не разговаривает с ней, идет к ее мужу, которому не жалко домик: «Зато дорога будет хорошая».
Распутин часто упоминает о тех, кто уезжает со строительства, но не тратит на них много слов. Они словно бы гибнут для него – «уходят неведомо куда». Эти ушедшие нужны для того, чтобы высветить мужество оставшихся.
«На Кизире ставили поселок. Как легко – взял и сказал: ставили. А ставили трудно. В августе был там у московских ребят Юлиан Семенов, который приезжал из „Огонька“, ночевал вместе с ними в палатке. Было их тогда 16 человек, а когда пришел журнал с очерком, осталось всего четверо. Остальные сбежали. Зато остались такие, что могли работать за всех» (Из очерка «Золотые костры романтики»).
«На Талнахе собрались, пожалуй, самые лучшие ребята со всей нашей страны. Судите сами: обыватель в тундру не поедет, там для его обывательского существования нет никаких условий. Любители длинного рубля здесь водятся, но долго не задерживаются, сбегают. Остаются действительно лучшие, которые избрали трудный, суровый Талнах своей родиной.
Родину любят, без родины не могут, для родины делают всё» (Из очерка «Мое открытие Талнаха»).
Новая родина, новый отчий край, в котором будут по-новому жить новые люди. Эта мысль повторяется в книге множество раз. Наверняка в то время Валентин Распутин искренне в это верил. Очерки были написаны в 1963–1965 году (кстати, это малая часть публицистического наследия Распутина конца 50-х – первой половины 60-х годов; в интернете можно найти названия десятков и десятков статей и очерков, есть там и тексты некоторых из них), во времена, когда всерьез строили коммунизм. В том числе и тогдашнее новое поколение литераторов.
В свете «Костровых новых городов» по-другому увиделась мне идея моей любимой повести «Деньги для Марии». Точнее, по-другому увиделась позиция автора. Может быть, Распутин критикует разобщенность людей, зависимость людей от денег не с позиции почвенника, а как человек, верящий, что при коммунизме такой беды, в которую попала Мария, случиться не может.
«Деньги для Марии» написаны эмоционально совсем иначе, чем очерки. В повести всё подчеркнуто серое, усталое, ветхое. Оно вот-вот рассыплется – недаром Распутин то и дело упоминает о ветре, который дует и дует. Может быть, это свежий ветер с великих строек, и он сдует этот старый, неправильно устроенный мир?… Интересно, что в городе, куда приезжает Кузьма в финале повести, ветра нет – «мягкая, неземная тишина». Может быть, это символизирует то, что в городе живет надежность, что там уже победил новый мир, новые отношения?…
Впрочем, это только догадки, порожденные чтением первой книги Валентина Распутина, изданной, повторюсь, за год с небольшим до публикации «Денег для Марии», за четыре до «Последнего срока» и за десять до «Прощания с Матёрой», находящейся на другом полюсе от «Костровых…».
Конечно, очень сильно менялась атмосфера, и 1963-й невозможно сравнивать с 1967-м, а 1967-й – с 1976-м, и все же хоть какие-то намеки на «Прощание с Матерой» в «Костровых…» найти очень хотелось.
Но вот в очерке «Подари себе город на память» автор и крановщик Юрий Лангада вспоминают Зеленый – поселок, в котором жили первые строители Братской ГЭС.
«– А ты знаешь, Зеленый затопило, – говорит он.
– Зеленый затопило, – подтверждаю я».
И никакого сожаления, ностальгии. Автор и крановщик все в будущем – в строящихся Красноярской ГЭС, Дивногорске. Быть может, они беседуют в том месте, которое вскоре станет дном нового искусственного моря. Ну и что?
Есть в «Костровых…» пейзажи. Но это индустриальные пейзажи. Самый, скажем так, лирический такой:
«К вечеру что-то случилось. В том месте, где заходит солнце, мокрое небо вдруг приподнялось, и под его грязной бахромой появилась голубая полоска. Потом она стала расти, расти и открыла солнце. Оно было очень чистое и очень свежее. Когда я вышел на рельсы, они, извиваясь и сияя красками, напоминали радугу» (Из очерка «А потом пройдет поезд»).
Хотя, кажется, я нашел штришок, который позже превратится в горькое полотно – «Прощание с Матерой». Сожаления в этом штришке тоже нет, но уже то, что тогдашний Распутин обратил внимание на исчезнувший ручей в тайге, уже немало.
Вот отрывок из очерка «Золотые костры романтики»:
«Построить бы на этом месте город и назвать его…
– Чистоград!
‹…› Такого города, кажется, еще нет на земле, как нет, очевидно, ни в каком другом месте такой красоты и такой чистоты, как здесь.
А назывался бы так город в честь Чистого Ключа. Был когда-то на этом месте такой ручей, из которого, говорят, сколько ни пей – не напьешься: до того вкусная и чистая в нем была вода. Но проверить это теперь уже невозможно – Чистый Ключ ушел в Крольский тоннель. Отжурчал свое, в буквальном смысле провалился сквозь землю.
‹…› Через Крол теперь идут поезда. Не будет на этом месте города Чистограда, – быть может, его поставят в другом месте. ‹…› Последние тоннельщики уехали отсюда на новые тоннели.
Даже Чистых Ключей не будет – ни поселка, ни ручья.
А будет здесь на веки вечные Крольский тоннель».
Крольский тоннель – грандиозное сооружение. Больше двух километров под землей. Когда поезд въезжает в него, разговоры в вагонах смолкают, пассажиры зачарованно смотрят в окна на бетонные стены, сдерживающие гору… Тоннель был пробит в начале 1960-х всего за четыре с небольшим года (для сравнения, вторая его нитка пробивалась в 2000-х семь лет).
Да, тоннель есть и будет, но ручей Чистый Ключ исчез, его не вернешь.
Может быть, этот случай и побудил Распутина разобраться в том, что мы приобретаем, а что теряем, о чем «думала, думала» Вера Абрамовна Козырева в своем обреченном на снос домике.
В следующей книге «Край возле самого неба», изданной через несколько месяцев после «Костровых…», этих штришков больше. В первом сборнике рассказов «Человек с этого света» можно проследить столкновение двух Распутиных: Распутина – автора «Я забыл спросить у Лёшки» и Распутина – автора «Василия и Василисы»…
В 1970 – 2000-е Валентин Распутин часто говорил о спасении природы, выступал в защиту Байкала, в его речах были попытки соединить несоединимое – свободу труженика и интересы государства, социализм и дореволюционные идеалы. Но чувствовалась растерянность, что ли, неуверенность в своих словах. Многие объясняли это природной застенчивостью Распутина, невозможностью для настоящего писателя быть громогласным.
Нет, он действительно был растерян. В нем по-прежнему боролись автор «Костровых новых городов» и «Прощания с Матёрой». И те слова возле бетонной стены Братской ГЭС, по-моему, тому подтверждение.
Может быть, без этой и сотен других подобных стен не существовало бы теперь и России. Пусть изуродованной, но все-таки нашей…
На смерть Валентина Распутина последовало множество откликов, было сказано огромное количество проникновенных слов. Самыми точными я считаю слова пламенного государственника, певца индустриализации Александра Проханова (начинавшего свой творческий путь в начале 60-х, кстати, как деревенщик, опередив по времени многих корифеев этого направления):
«Распутин поставил проблему русского народа, измученного государством, истерзанного. Государство строило себя для русского народа, защищая его от возможных напастей, войн, истребления. Но в то же время строило и за счет русского народа. А русский народ во время этого государственного строительства, которое происходило в стройках и чудовищных сражениях, израсходовал себя. Надорвался. И в этом огромная мировоззренческая драма Валентина Распутина. С одной стороны, он понимал, что без Советского государства русский народ бы погиб, с другой – видел, как под бременем этого мощного колосса русские чахли и расходовались. И этот русский фактор, как он был сформулирован Распутиным в недрах советского строя, остается актуальным и сейчас. И по-прежнему остается нерешенным. Решать его придется государственным мужам нового поколения и художникам следующей литературной генерации».