Неужели я умру, подумал Герман.
Невыносимо было вообразить, что над ним больше не будет такого синего-синего, без единого облачка, неба и столь нежно греющего солнца. Сначала его увезут из палаты, как Мишу с соседней койки, а потом…
Что будет «потом», Герман не мог себе представить, но ему стало так жалко себя, так жалко, что он чуть не заплакал.
Вдруг вид на море заслонили фигуры людей, впереди стояли в ряд мужчина во френче и фуражке, женщина в широкополой белой шляпе и длинном платье, с зонтом в руках, и профессор Бобров, а за их спиной – четыре девочки в белых платьях. Герман вздрогнул: он знал, что сегодня должен был состояться важный визит, санаторий с утра лихорадило, чистоту проверяла сама главная медсестра, но все же не предполагал, что император так неожиданно появится возле его кровати. Он дернулся, чуть ли не вскочил, Бобров сделал успокаивающий жест – не надо…
Профессор стал что-то объяснять гостям, показал им ногу Германа, даже приподнял ее немного, но Герман его не слушал, его взгляд был прикован к императору. Тот был совсем не такой, каким он его себе представлял, то есть, не высокий, не широкоплечий и не горделивый, а небольшого роста, примерно, как папа, только папа был подтянутым и энергичным, император же сутулым и сонным. И еще, у папы был гладкий подбородок, он брился каждое утро опасной бритвой, император же оброс бородой, захватившей обе щеки и верхнюю губу, так что лица почти не было видно. И была бы это хотя бы иссиня-черная и ухоженная борода, как у доктора Сперанского, нет, она была красновато-каштановой и словно всклокоченной, как шерсть собаки Василидисов. Герман не видел пса несколько недель, со дня, как уехала мама, но хорошо помнил, как тот лежал на улице, и, когда кто-то проходил мимо, только слегка приподнимал голову и провожал прохожего долгим грустным взглядом, даже не залаяв, настолько он был стар.
Покончив с объяснениями, профессор чуть отошел, и Герман остался с императором с глазу на глаз. Тот посмотрел на него сверху вниз, и в его прищуренных глазах вдруг появился теплый огонек.
– Как ты себя чувствуешь, малыш? – спросил он мягко, так мягко, как будто Герман был его родным сыном, и эта мягкость словно отворила Герману уста, он стал рассказывать, что до санатория нога болела часто и сильно, а теперь реже и слабее. Император сначала слушал внимательно, но потом стал рассеянно глядеть по сторонам, и Герман умолк. Больше император ничего не спросил, только вытащил из кармана френча платок, вытер лоб и высморкался. Лишь теперь Герман заметил, что у императора большой нос, как у мамы, только не чуткий, а бесчувственный, тупой, словно накладной нос деда Мороза.
Положив платок обратно в карман, император посмотрел на императрицу примерно так, как Володя Йоффе, первый ученик их класса, после ответа на уроке глядел на учителя, безмолвно спрашивая: «Все правильно, да?» Императрица, кажется, осталась императором не вполне довольна, уголок ее рта нервно дрогнул, и она впилась в Германа острым взглядом, который словно просверлил его череп, пытаясь вытащить на белый свет самые постыдные его тайны – например, как он дома при каждом удобном случае заглядывает в приоткрытую дверь комнаты служанки, надеясь еще раз увидеть, как Дуня меняет сорочку.
– Как тебя зовут, мальчик?
Вопрос прозвучал неожиданно, Герман уже подумал, что на этот раз обойдется без него.
– Герман.
– А фамилия?
– Буридан, – ответил Герман резковато, так что профессор Бобров посмотрел на него удивленно и с легкой укоризной – разве я не учил вас, как вести себя во время визита?
Последствия оказались обычными, правда, император только мимолетно улыбнулся, а императрица вообще никак не прореагировала, но зато за их спиной, где стояли девочки в белых платьях, кто-то громко прыснул.
Императрица не вышла из себя, как Василидис, который дал сыну оплеуху, когда тот, дразня Германа, кричал: «Буриданов осел! Буриданов осел!», она не стала увещевать дочь елейным голосом, как адвокат Коломенский: «Аня, что ты себе позволяешь?», она всего лишь почти незаметно повернула голову, так что ее нос смотрел теперь в сторону маяка – но даже этого легкого движения было достаточно, чтобы настала тишина, такая тишина, что вдруг стало хорошо слышно, как волны плещутся о берег, и над морем кричит одинокая чайка.
Императрица довольно кивнула и снова обратила взгляд на Германа. Герман надеялся, что теперь она улыбнется, возможно, даже подойдет к нему и погладит по голове, но та только сказала серьезно:
– Желаю тебе скорейшего выздоровления, Герман Буридан!
Голос императрицы звучал торжественно, создалось впечатление, что и солнце, и песок, и море – все принадлежит ей, и только благодаря ее щедрости этими благами могут пользоваться и другие.
– Большое спасибо, Ваше Императорское Величество!
На лице Боброва появилось облегчение, императрица вновь довольно кивнула, взяла императора по-хозяйски под руку, и они прошли к следующей кровати, перед Германом же возникли четыре девочки в белых шелковых платьях. Они были хрупкие, воздушные, почти прозрачные, будь у них крылья, можно было подумать, что на Крымский полуостров спустились с неба ангелы.
– Угощайтесь!
Самый маленький ангелочек с шаловливой улыбкой протянул кулек с конфетами, и Герман понял, что именно она и была той, которая только что прыснула – понял, но совершенно не обиделся, наоборот, многое дал бы, чтобы еще раз услышать ее смех. Однако та, как и остальные девочки, молчала, наверно, и ее учили, как следует вести себя во время визита.
– Спасибо!
Герман сунул руку в кулек и вытащил – помня наставления мамы, первую попавшуюся конфету. Скажи еще что-нибудь, умолял он мысленно, но ангелы молча отвернулись и пошли за императором и императрицей. Опять между Германом и морем не было никого, солнце согревало больную ногу, по синей воде плыл большой белый пароход, и только шелест песка под маленькими белыми туфельками и липкая ириска в его правой руке подтверждали реальность посещения.
Овчинников полагал, что он страшно хитер, но Алекс видел помещика насквозь. Все они были одинаковы: начинали торговаться с уверенностью, что смогут продать ему, чухне, скверные семена за баснословные деньги, а кончали тем, что вытаскивали из дальнего угла амбара лучшую часть урожая и были счастливы, если Алекс хоть что-то платил. Меж этими двумя крайностями вмещался долгий и нудный обед, в ходе которого его пытались накормить мясом всех обитателей местного леса и напоить литром водки. Когда видели, что Алекс ест мало и вообще не пьет, хозяин звал служанку, краснощекую Дашу или Машу, а сам, словно ненароком, «ненадолго» выходил. У Маши или Даши был медовый голос и стеклянный взгляд, словно это вовсе не человек, а предмет, с которым можно сделать все, что захочешь, и который именно поэтому не вызывал никакого интереса. В такую минуту Алекс обычно вставал и выходил из душной комнаты на веранду «подышать воздухом». Дальше все шло проще, через некоторое время помещик снова объявлялся, но уже в совсем другом настроении, озабоченный и собранный. Начиналась торговля, серьезная, иногда даже злая торговля, сопровождаемая жалобами вроде: «Вы меня разоряете!» или угрозами: «А лицензия у вас есть?», но финал был всегда один и тот же: Алекс бдительно следил, чтобы на вокзал были бы доставлены именно те мешки, которые он выбрал, и чтобы их там тайно не подменили.
Овчинников Дашу или Машу в трапезную не приглашал, у него было припасено нечто, совсем уж экзотичное – японочка, которая якобы прекрасно умела массировать плечи («Утром, Александр Мартынович, почувствуете себя словно заново родившимся!»), но во всем остальном все пошло, как всегда, может, с той только разницей, что когда Алекс отказался от «нового рождения», объяснив, что ему одного раза вполне достаточно, и разговор принял деловой тон, хозяину было лень долго торговаться, и он довольно быстро буркнул: «Ну, скажите, сколько дадите, и по рукам!» На этом он несколько копеек с фунта несомненно выиграл, поскольку и у Алекса, когда он понял, что может еще успеть на вечерний экспресс, пропала охота выжимать последнее.
Когда мешки были погружены в вагон, а сам вагон запломбирован, он пошел в гостиницу, быстро собрал вещи и поспешил на пассажирский вокзал. Поезд стоял уже у перрона, железная кляча дымила, начальник вокзала в мундире с важным видом ходил взад-вперед, посматривая на часы, и у Алекса поднялось настроение. На самом деле, он мог бы уже и не возиться семенами, сотрудничество с Конрадом после переезда в Москву шло, как и подобает при торговле машинами – как по маслу, но Алексу нравилось держать в руке сухие шуршащие зерна, нюхать их, без пробы прогнозируя процент всхожести, и во имя таких минут он был готов и дальше терпеть наглость и глупость помещиков.
В купе было пусто, он снял пальто, сел, почти сразу прозвучал третий звонок, и поезд тронулся. Проводник, усатый старикан, поинтересовался, очень ли «господин» голоден, и сказал, что может предложить пельмени, но Алекс, объевшийся жареным поросенком, которым его угощал Овчинников, ограничился чаем и баранками (яблочный пирог, который Марта положила ему в дорогу, был уже съеден) и открыл прихваченную в дорогу книгу – это был «Китайгород» Боборыкина, он очень нравился Алексу, поскольку то, что в нем описывалось, в точности соответствовало тому, что он в Москве вокруг себя изо дня в день видел. Он читал, пока не устали глаза, потом разделся, лег в постель, слушал какое-то время стук колес, и заснул.
В Москву они прибыли на следующий день после обеда, поезд опоздал на три часа. В контору идти не было охоты, да и смысла, все потенциальные клиенты давно сидели в ресторане, поэтому Алекс протолкался сквозь строй бойко предлагавших свои услуги кучеров и пошел пешком в сторону дома – не то, чтобы он жил рядом с вокзалом, а просто хотелось размяться после долгой дороги. Накрапывал дождь, но в целом погода была довольно приятная, градусов примерно двенадцать – совсем неплохо для октября. Хлопали двери магазинов, народ входил-выходил, внутрь с пустыми руками, обратно с дощатыми ящичками или картонными коробками, была суббота, и все спешили делать покупки, чтобы конец недели провести с размахом. Алексу нравилась эта суета, ему вообще нравилась Москва – решение поселиться здесь оказалось верным, он ни разу о нем не пожалел. На самом деле, Москва не так уж сильно и отличалась от Ростова, разница была, главным образом, в масштабах, такой же оживленный деловой город, только неизмеримо больше, потому он приспособился быстро и легко, намного легче, чем при первом своем пребывании здесь, когда учился в сельскохозяйственной школе, поскольку тогда ему приходилось считать каждую копейку, и он никогда не наедался досыта, а теперь перед ним были открыты двери не только мясных лавок и булочных, но и магазинов одежды и театров. Они съездили с Мартой и в столицу, с визитом к Мартиной тете, Алекс так же, как однажды раньше, когда сопровождал графа Лейбаку, восхищался царским дворцом, прямыми улицами и каналами, Казанским и Исаакиевским собором – восхищался, но внутренне сознавал, что в этом городе он жить не хочет. Петербург был большой, красивый и холодный и подходил дворянам и поэтам, он же предпочитал город попроще, но побойчее, более благодатный для деловой жизни, и в этом смысле равного Москве не было, Конрад, тот и вовсе утверждал, что для «гешефта» это наилучшее место в мире.
Перед тем, как свернуть с Тверской, надо было решить вопрос гостинцев: для Алекса стало правилом никогда не возвращаться из поездки с пустыми руками. Он огляделся, ища, куда зайти, тащиться до Елисеевского не было охоты, слишком далеко, и тут заметил вывеску книжного магазина и подумал: а почему я должен всегда приносить пряники и конфеты?
Выбор оказался делом более трудным, чем он предполагал, книги в их семье обычно покупала Марта, и Алекс даже не помнил точно, что у них уже есть и чего нет, да, он читал почти каждый вечер, но не больше часа, потом глаза начинали закрываться, вот Марта, у которой позади не было изнурительного рабочего дня, иногда сидела допоздна, уткнувшись в какой-нибудь новый роман – как будто днем у нее на это времени не было. По правде говоря, действительно не было, надо было присматривать за пятью детьми, готовила и стирала, правда, Дуня, но гувернантку они больше нанимать не стали, сначала отказались от этого из экономии, переезд обошелся дорого, и Алекс еще не знал, как на новом месте пойдут дела, а потом сама Марта сказала, что она привыкла возиться с детьми, и это ей даже нравится, лучше, чем сидеть, «сложа руки» – наверно, жена таким образом надеялась забыть о гибели Рудольфа; но скоро нагрянула новая беда, с Германом…
После долгих колебаний Алекс выбрал для Марты роман Золя, которого у них как будто еще не было, для Софии – рассказы Куприна, для Эрвина – «Подвиги Геракла» некого неизвестного автора и для Виктории «Русалочку» Андерсена. Но что делать с Лидией? Младшая и ходить еще толком не умела…
Ладно, не сегодня, так завтра дойдет дело и до нее, решил он наконец, взялся за одну книгу с картинками, за другую, выбрал ту, у которой солиднее обложка, вынул кошелек и подошел к продавщице.
– Это все? – спросила та почему-то очень тихо, подравнивая принесенную им стопку.
– Да.
– Могу порекомендовать вам еще один модный роман. В нем рассказывается о торговце зерном, который не знает, как отделаться от любовницы, и, в конце концов, просто сбегает в другой город.
Что за бред она несет, подумал Алекс потрясенно. Прошло несколько секунд, прежде, чем он понял, что голос продавщицы как будто ему знаком, и внимательнее всмотрелся в ее лицо – и даже это не сразу помогло, пять лет это все-таки пять лет. Тот вечер у Татьяны так и остался их единственной интимной, так сказать, встречей, перед тем, как уехать, Алекс еще нашел для нее работу, и на этом все закончилось – но сейчас он с удивлением увидел вместо миловидной краснощекой девицы барышню с живым и умным взглядом, буквально искрящуюся молодой свежей женственностью – той, встречающейся только в России, отчаянной, готовой на все, жаждущей приключений и страданий женственностью, которая видит свое счастье в том, чтобы принести себя в жертву любимому, поехав за ним хоть в Сибирь.
– Загордились, Александр Мартынович, не хотите узнавать старых знакомых!
Он отговорился усталостью и рассеянностью, сделал пару комплиментов насчет того, как Татьяна выглядит, поинтересовался, давно ли она в Москве (выяснилось, что с весны, ходит на учительские курсы, а вторую половину дня проводит в магазине, чтобы заработать на жизнь), ответил на несколько вопросов о семье, поколебался, не рассказать ли, что у него большое горе, старший сын заболел туберкулезом костей, но воздержался, не желая подпускать Татьяну к себе слишком близко, заплатил за книги, распрощался и ушел, полагая, что этим все и ограничится – однако не тут-то было, сначала всю оставшуюся дорогу до дома перед глазами мелькали картинки из Ростова, как Татьяна читала детям вслух «Каштанку», как погиб Рудольф и что было потом, несколько раз он попытался отогнать от себя воспоминания, но безрезультатно, чуть было даже не прошел мимо своего роскошного дома, и не он, а его ноги по привычке в последнюю минуту свернули под арку. Лишь, оказавшись уже во дворе, он силой воли призвал себя к порядку – не хватало только дать Марте повод для расспросов.
Дома все было нормально, Марта в хорошем настроении, дети здоровы, от Германа пришло письмо («Дорогие папа, мама, София, Эрвин, Виктория и Лидия, у нас был в гостьях император вместе с женой и с дочерьми…»), только Дуня, казалось, слегка обиделась, что ее обошли, дарить служанке книгу не имело никакого смысла, она была неграмотной, Алекс собирался купить ей на Триумфальной площади платок, но после встречи с Татьяной, уйдя в прошлое, обо всем прочем забыл – эта мысль заставила его снова вспомнить о девушке, и весь вечер он уже не мог выкинуть ее из головы. После обеда и чаепития собрались у рояля, София исполнила вальс Шопена, Виктория пробренчала только что выученную гамму, наконец, на вращающийся стул села сама Марта и спросила, что Алекс хотел бы послушать – Алекс пожелал «Травиату», и она сыграла почти пол-оперы: но когда настало время лечь спать, большие карие глаза и длинные густые каштановые волосы Татьяны опять встали перед глазами, так что Марта даже спросила, не случилось ли чего-то в пути, отчего муж такой задумчивый, и Алексу пришлось снова оправдываться усталостью.
Все воскресенье он сидел, как на углях, чтобы отогнать беспокойство, даже потащил детей кататься на извозчике, съездили в Кремль, полюбовались царь-пушкой, а вечером они с Мартой пошли в Большой смотреть «Баядерку», это был любимый балет жены, трагедия Никии снова и снова волновала ее. «Какой предатель и негодяй этот Салор, не правда ли?» – возмущалась жена громкогласно, когда они шли после спектакля в «Альпийскую розу», там они слегка поужинали, выпили небольшую бутылку шампанского, а ночью Алекс был более страстным, чем обычно в последнее время, даже Лидия проснулась, и Марте пришлось вставать и убаюкивать ее; но утром все началось сначала, он хотя и поехал в контору, однако ротозейничал весь день, пару раз ни с того, ни с сего прикрикнул на Августа Септембера, потрясенно посмотревшего на хозяина, и ушел за полчаса до окончания рабочего дня. Было еще теплее, чем вчера и позавчера, дождь перестал, он прогулялся по городу, постукивая кончиком зонтика о тротуар, и когда, наконец, вошел в книжный магазин, заметил, что Татьяна быстро отвела взгляд от двери и покраснела.
Зима пролетела в беготне между работой, домом и Татьяной, когда наступила весна, Алекс отправил Марту с детьми на юг, сняв для них у старого знакомого ялтинского грека Василидиса целый нижний этаж с полным пансионом. Сколько было в этом широком жесте вины перед Мартой и сколько желания проводить больше времени с Татьяной? Наверно, примерно пополам того, и другого – но главной причиной все же был Герман, который уже второй год лечился у профессора Боброва, и для которого компания матери и Софии много значила. Так или иначе, но Алекс остался один, впервые столь надолго после дюжины лет семейной жизни. Вначале ему даже нравилось снова чувствовать себя холостяком, особенно потому, что теперь он уже не был бедняком, и ему не приходилось самому гладить штаны и стирать носки, для этого у него была Дуня, а когда ему хотелось покушать чего-то вкусненького (кухаркой Дуня была посредственной), он мог пойти в ресторан – но со временем ему стало скучно, он уже не знал, что делать вечерами, вернувшись от Татьяны, не находил себе места, шатался по квартире, выглядывал из одного окна, из другого, слушал, о чем во дворе под сиренью болтают соседки, и уже в десять часов ложился в постель, считая дни, когда можно будет взять пару недель отпуска и поехать к семье.
Но сначала надо было подбить баланс, а для этого нужен был Конрад. Партнер должен был приехать уже в марте, но заболел инфлюэнцей, потом долго восстанавливался и только теперь более-менее пришел в форму. Наконец он прибыл, правда, немного еще бледный, но дружелюбный и деловой, как всегда. Три дня они корпели над бумагами, время от времени развлекая друг друга то недостачей машинного масла, то прошением мусульман Казанской губернии прислать им «одного троянского коня», а на четвертый разогнули спины, обменялись рукопожатием и решили пойти в какое-нибудь шикарное местечко отметить удачное завершение делового года.
В «Савое», увы, было так же жарко, как и везде, хотя окна были распахнуты, и посреди зала журчал фонтан. Склонный к полноте Конрад сразу снял пиджак и повесил на спинку стула, Алекс, немного стеснявшийся официантов, вертевшихся вокруг них, страдал дольше, но после беф-строганова последовал примеру партнера. Они были одного возраста, он и Конрад, и это создавало между ними особую атмосферу доверия и взаимопонимания, редко возникающего между людьми разных поколений.
– Тебе-то что, через пару дней будешь купаться в Черном море, – проворчал Конрад добродушно.
– Туда еще надо добраться, – ответил Алекс, – что дело непростое, Распутин не позволил построить железную дорогу до побережья, сказал, что это осквернит природу святой Руси.
– Неужели у вас все решает Распутин? – засомневался Конрад. – У самого царя, что, головы нет?
– Есть, но это голова жены, – сострил Алекс с удовольствием.
Конрад вздохнул.
– У нас с Вильгельмом проблемы иного порядка, он хочет все решать сам. Порой я даже жалею, что мы в семьдесять первом показали французам, где зимуют раки. Пиррова победа – они после этого избавились от императора, а мы нет.
– Ну, на дело Беккеров это как будто повлияло плодотворно, – отозвался Алекс.
Подошел официант, и беседу пришлось прервать, в этот ресторан ходило много иностранцев, и персонал немного знал языки. Пока сверхвежливый молодой человек наливал коньяк и ставил на стол кофейные чашки, Алекс думал, кого же он напоминает, и понял – его самого тех времен, когда он подавал в мызе Лейбаку графу кофе в постель.
– Каждое частное дело, которое слишком связано с властью, имеет плохой конец, – хмыкнул Конрад мрачно, когда официант удалился.
– Отнюдь, – возразил Алекс. – В России, чтобы по-настоящему разбогатеть, как раз необходимо иметь связи с властью. Кто не умеет подладиться к министру или его товарищу, тот о миллионах может только мечтать.
Конрад усмехнулся.
– Да и в Германии то же самое. Вопрос в другом: власть, как ты знаешь, предпочитает пушки сеялкам, ружья – лошадиной упряжи и мундиры – кафтанам. А теперь подумай сам – если есть мундир, ему уже не положено висеть на вешалке. Если есть ружье, оно не должно заржаветь. По крайней мере, учения время от времени проводить надо. Для этого нужны люди. А теперь смотри, что дальше – в какой-то момент выясняется, что куча народу только и умеет, что стрелять из ружья. И к чему это ведет?
– Ты думаешь, будет война?
Когда разговор перешел на политику, Алекс почувствовал себя немного не в своей тарелке – его немецкий за годы брака стал намного лучше, и деловые вопросы он решал без проблем, но при обсуждении столь сложных тем у него все-таки возникали трудности, понимать, что говорят, он понимал, но вот высказать ясно и точно все свои мысли еще не мог.
– Мы недавно отмечали день рождения старого грюндера, – продолжил дальний родственник, понизив голос, – и там только и говорили, что время подошло, медлить для Германии опасно, другие тоже могут начать вооружаться. Эберхард у нас теперь депутат, он утверждает, что большинство партий в кулуарах ратует за войну, Константин вступил в армию, Фердинанд, по примеру дедушки, поместил свои сбережения в военную промышленность, да и мне порекомендовали поменять сельскохозяйственные машины на что-то, мужчине более приличествующее. Мой тесть был единственным, кто уговаривал семейство быть трезвее. Прочие посмеялись над ним, кто-то сказал: «ты, гинеколог, смотри в женскую…» – Конрад пропустил одно слово, – и не вмешивайся в мужские дела. Но и тесть за словом в карман не лезет, рявкнул в ответ: «вы так много о войне как раз потому и думаете, что слишком редко вам доводится видеть это местечко».
Алекс рассмеялся.
– Так и сказал?
– Слово в слово! Прозит! За это самое сладкое местечко!
Коньяк был темный, как мед, и мягкий, словно плоть Татьяны, – настоящий шустовский, а не французские «духи». К счастью, им хватило ума заказать кофе-гляссе, а то они утонули бы в поту.
– А вот наш Николай, я думаю, от новой войны увильнет, – вернулся Алекс к прерванному разговору. – Хватит ему и одного унижения, от японцев.
– А если его спровоцируют?
– Чем?
Конрад зажег сигару, огляделся, словно проверяя, не проявляет ли кто-нибудь излишний интерес к их беседе, убедился, что единственные, кто дают жаре хотя бы моральный отпор, это мухи, наклонился ближе к уху Алекса и сказал sottovoce:
– Ваш царь – человек старомодный, для него кодекс чести важнее голоса разума. Если его поставят перед выбором, еще одна война или еще одно унижение, он выберет войну. Именно это на дне рождения грюндера и обсуждали: что скорее могло бы побудить его к действию, Антанта или национальное чувство.
– И?
– Пришли к выводу, что национальное чувство сулит больше перспектив. Беатриса рассказывала, что французов ваш царь на самом деле терпеть не может, он с удовольствием отказался бы от этого договора, но Витте не дал.
Национальное чувство, по мнению Алекса, тоже не сулило особых перспектив, Николай ведь не был чистокровным русским, не говоря уже об императрице-немке, но спорить он не стал, а сменил тему. Они хвалили какое-то время Витте, построившего фундамент экономического развития России, пожалели убитого Столыпина, сумевшего обуздать террор и освободить крестьян от давления общины, что, ко всему прочему, оказало положительное влияние на их с Конрадом дела, и дошли в разговоре до русского менталитета как такового.
– Это странный народ, – сказал Алекс. – Не такой, как другие. Тут больше думают о душе, чем о том, чтобы амбар был полон. Когда дела из-за такого отношения застопорятся, раздражаешься, а когда у тебя горе, и ты видишь, что даже чужие люди тебе искренне сочувствуют, ощущаешь умиление. И помочь в трудную минуту они тоже всегда готовы.
Наконец выйдя на улицу, они оказались посреди шумной и потной толпы. Кого тут только не было: и уличные торговцы, и вышедшие делать покупки домохозяйки, и карманные воры, и просто подозрительные субъекты, характер деятельности и доходы которых было невозможно угадать. Алекс знал, что когла сядет солнце, появятся и проститутки, деревенские девушки с тупыми лицами, торгующие своим телом, словно ситцевой тканью, безучастно. Он недавно прочел «Преступление и наказание» и был убежден, что оба, и Достоевский, и Толстой («Воскресение» он читал уже раньше), идеализируют проституток. Для подобных девиц этот промысел был естественным и даже в какой-то степени желанным, поскольку только таким образом они при удаче могли сколотить приданое, чтобы с его помощью потом, вернувшись в деревню, найти себе мужа.
Конрад словно угадал его мысли.
– Ну что, пойдем куда-нибудь?
Пару раз в год, приезжая в Москву, Конрад словно срывался с цепи, в Берлине он был примерным отцом семейства, тут же им завладевала похоть и, сойдя с поезда, он сразу начинал взбудораженно озираться по сторонам, ловя взгляд каждой пробегавшей мимо девчонки. Русский он знал плохо, хотя и пытался для пользы дела выучить, и Алексу волей-неволей приходилось составлять ему компанию. С уличными девками они, конечно, не путались, а посещали бордели подороже, где иногда можно было встретить весьма интересных женщин, не только русских, но и латышек, евреек и персиянок; как-то Алекс наткнулся даже на какую-то барышню из Тарту. Это был как бы маленький общий секрет двух зятей семейства Беккер – но сегодня у Алекса «пойти куда-нибудь» настроения не было.
– Боюсь, что не успею, – вытаскивая часы из кармана жилета, наврал он неумело, – надо еще собрать вещи, у нас, эстонцев, это занимает массу времени…
Он не хотел говорить Конраду про Татьяну – одно дело мимолетом расслабиться, и совсем другое – иметь постоянную любовницу. Об этом Конрад может потом, в Берлине, доложить Сильвии:
– А ты знаешь, что наш лифляндский родственник изменяет своей благоверной?
Конрад бросил на него внимательный взгляд, но не сказал ничего. Они вместе прогулялись до Лубянки, где царила невообразимая вонь; лошади, погрузившие морды в мешки с овсом, махали хвостами, под их ногами галдели голодные голуби и чирикали воробьи. Здесь они обменялись на прощание рукопожатием, Конрад попросил передать привет Марте, а Алекс – Сильвии и вообще всем Беккерам. Он надеялся, что родственник пойдет сразу в сторону гостиницы, но тот не спешил, стоял и смотрел сентиментально, как Алекс садится в коляску. Поэтому ему пришлось разыграть еще целый спектакль, сказать извозчику громко: «На Долгоруковскую!» и помахать Конраду, и только, потеряв того из виду, шлепнуть кучера по спине:
– Я передумал. На Триумфальную, к дому Ханжонкова. Дальше я покажу.
– И какие же машины тебе присылает из Германии партнер? – спросила Татьяна, когда Алекс через пару часов завязывал перед трюмо галстук.
– Да всякие. Все, что может пригодиться в деревне. Почему это тебя интересует?
– Нет ли у него такой машины, которая сделала бы из одного Алекса двух? Так, чтобы один поехал на море к жене и детям, а другой остался в Москве?
Комплимент понравился Алексу, как нравилась ему и сама Татьяна. Их связь не походила на типичные отношения между богатым семьянином и молоденькой любовницей, включающие обычно деловой компонент. Татьяна упрямо отказывалась от финансовой помощи, не позволяла даже снять для себя квартиру получше, чем та крошечная мансарда, где они сейчас находились, и делать подарки. «Я не содержанка, а самостоятельная молодая женщина, вполне способная заработать себе на жизнь, я не желаю продавать свое тело», – провозгласила она, когда Алекс в очередной раз пытался вынуть бумажник. У нее была только одна слабость – она любила сладкое. Пирожные и шоколад, которые Алекс приносил ей в качестве гостинцев, она ела с аппетитом, но всегда добавляла: «Алекс, пожалуйста, больше не носи лакомств, а то я растолстею!» Склонность к полноте действительно просматривалась в ней уже сейчас, но Алексу это даже нравилось, Марта, как была худая, так и осталась, должно же, в конце концов, быть какое-то различие между женщинами, иначе зачем вообще иметь любовницу?
– Я думаю, такую машину изобретать не стоит, а то в мире станет слишком много людей, – сказал Алекс наконец. – Кто их кормить будет?
Татьяна засмеялась, она хохотала долго и громко, то ли не могла, то ли не хотела взять себя в руки, хохотала до слез и вытирала их, постанывая, простыней.
– Я пыталась представить, как это будет выглядеть. Возникнет страшная путаница, у каждого окажется множество двойников, и поди пойми, с которым из них ты столкнулась.
Она села в постели, каштановые волосы струились по полным голым плечам и таким же полным грудям.
– И что самое ужасное, – продолжила она, – ты можешь встретить саму себя. Гуляешь по Тверской, а навстречу идешь ты сама.
– Только с более развратной улыбкой на лице, – добавил Алекс про себя.
– Из Крыма прислать что-нибудь? – спросил он, натянув пиджак.
– Одного Алекса, пожалуйста!
Закутавшись в простыню, Татьяна вылезла из постели и прильнула к нему.
– Ох, как я не хочу тебя отпускать! Я схожу с ума в этом страшном городе, среди всех этих продавцов папирос и семечек, чистильщиков обуви, приказчиков и извозчиков!
Губы Татьяны были такими же сочными, как и ее тело – у Марты они были тонкие и сухие.
– Сиди дома и читай! – сказал Алекс, нежно, но уверенно высвободившись.
Смеркалось, особенно не спеша, Алекс прогулялся по Садовому кольцу до Долгоруковской. Дом он увидел уже издалека, настолько тот был больше и выше всех окружающих зданий. Почти шесть лет прошло после покупки квартиры, но Алекс все еще не свыкся полностью с мыслью, что он, третий сын простой хуторянки, живет в большом городе и не прозябает в какой-нибудь деревянной конуре, а имеет просторное, снабженное всеми удобствами современной цивилизации жилье в недавно построенном кооперативном доме, в одном подъезде с адвокатами и профессорами, врачами и актерами. Приобрести такую дорогую квартиру было рискованным шагом, тогда ведь было совсем непонятно, как пойдут дела в Москве – но у квартиры оказался один огромный плюс, который он не мог не учитывать – центральное отопление. Марта, после смерти Рудольфа истерически боявшаяся открытого огня, могла тут чувствовать себя спокойно: в закрепленные под окнами радиаторы текла по трубам из расположенной в подвале дома котельной горячая вода, на кухне стояла высокая газовая плита, до ее конфорок Лидия никак не могла бы дотянуться, и даже керосиновая лампа не представляла опасности, поскольку той просто не было – дом освещался электричеством.
Не встретив никого ни во дворе, ни на лестнице – лето, все уехали или на море, или на воды, или на дачу, он вошел в прихожую. Было тихо и тут, Дуню он пару дней назад отправил в деревню, на помощь родителям, косить сено и убирать урожай, Конрад же предпочитал останавливаться в гостинице, хотел, наверно, избежать необходимости потом, когда Алекс приедет в Берлин, предоставлять ночлег уже ему – немцы любили приватность. Так или иначе, но квартира была пуста, и Алекс прошелся по комнатам, проводя последнюю «инвентаризацию»: не надо ли взять с собой что-то еще – основную часть поклажи он собрал уже вчера и отвез на вокзал утром. В комнате мальчиков, глядя на пустую кровать Германа, он почувствовал, что им снова овладевает страх. Как коварна все-таки жизнь, захочет, даст себя вкусить, не захочет, перечеркнет все уже в детстве. «Нога болит», – похныкивал Герман, вначале Алекс не обращал на его жалобы особого внимания – подумаешь, нога, это тебе не сердце или желудок, поболит и пройдет; но не прошло, и мгновение, когда врач поставил диагноз, было ужасным – словно вынесли приговор. Одного сына он уже потерял, неужели умрет и второй? Кстати, будь он победнее, непонятно, чем бы все кончилось, разве мало он видел на родине, как молодые и на вид совершенно здоровые люди угасают за несколько месяцев – но теперь сосед Сперанский рассказал Марте про профессора Боброва и его санаторий, они отправили мальчика туда и, тьфу-тьфу, лечение как будто помогло, в последнем письме Марта написала, что осенью Герману, возможно, удастся вернуться в Москву и даже пойти в школу.
А почему я еду всего лишь на две недели? – подумал Алекс вдруг. – Почему я не могу хоть раз в жизни позволить себе отпуск подлиннее?
Он знал, конечно, почему – чтобы побыстрее вернуться к Татьяне. Связь с ней иногда буквально сводила его с ума, он постоянно проклинал себя за то, что изменяет жене, и клялся покончить с этой историей, но уже на следующий день ноги словно сами несли его к Татьяне. На работе были одни проблемы, дома другие, только у нее он чувствовал, что может на пару часов обо всем забыть. Но теперь разлука с семьей что-то в нем сдвинула. Пошлю-ка я Августу телеграмму, объясню, что делать, решил он, а сам задержусь в Ялте недели на три, а то и на месяц. Подобный перерыв в отношениях мог пойти на пользу и Татьяне, чего ради она тратит свою молодость на женатого мужчину? Алекс не раз спрашивал, неужели у нее нет ухажера помоложе, но Татьяна только смеялась, объясняя, что «мальчишки» ее не интересуют, ей подавай зрелых мужчин. «Но те ведь все уже давно разобраны», – разводил Алекс руками, на что Татьяна отвечала, что ну и пусть, она и не хочет «под чепчик», а собирается жить своей жизнью. Может, если Алекс исчезнет, она образумится и найдет себе кого-то, более подходящего по возрасту?
Проверив, закрыты ли все окна, Алекс остановился на секунду у рояля, нажал на пару клавиш – он любил музыку, жалел, что сам уже стар, чтобы ей учиться, и радовался, что детям повезло больше, чем ему – потом подошел к книжной полке, подумал, что бы такое прихватить в дорогу, выбрал французский роман, который Марта очень хвалила, и название которого, «Опасные связи», напоминало о его собственном положении, сунул в портфель и вышел.
Буря – вот она, желанная или нежеланная, но, позволения не спрашивая, придет, когда вздумает, а не тогда, когда этого хочется тебе, придет и перевернет все, опустошит дом, разобьет окна, снесет крышу, переломает яблони в саду, сорвет с веревок и раздерет в клочья мокрое белье, и тебе надо выбирать, то ли спрятаться от нее в самой дальней комнате или, еще лучше, в подвале, признав, что против стихии человек беспомощен, то ли схватиться за что-нибудь прочное, например, магнолию, растущую у ворот, и держаться, стиснув зубы, поскольку не кто иной, а ты сама, бунтовщица, пригласила ее, буквально умоляла, вопила, что чему-то должно случиться, раз уж жизнь вдруг переполнилась фальшью.
Ничего не предвещало, что это произойдет именно сегодня, синее Черное море лениво плескалось о берег, дыша тяжело, но размеренно, как спящий человек, Алекс и София только что вернулись из санатория, куда ходили навещать Германа, сидели на песке и отдыхали перед тем, как идти купаться, Виктория не давала отцу покоя, все лезла ему на спину, Эрвин читал книгу, а Лидия, переваливаясь, бродила по одеялу, падая и снова поднимаясь, вдали же, как нередко, белел одинокий парус – Василидис ловил рыбу, чтобы было, чем кормить отдыхающих – и вдруг прибежала загорелая хозяйская дочка, которая учила Софию всяким глупостям, и сообщила, что какая-та барышня спрашивает Алекса. И Алекс, такой спокойный, почти что беззаботный, хладнокровный Алекс, встревожился, искусственно удивился: «Неужели меня?», нервно встал и побрел – такой походкой, что ты, Марта, впервые поняла смысл выражения «поджал хвост».
И немедленно вспомнились все события последнего года, пробежали перед глазами, словно ханжонковский киносеанс – натянуто веселое настроение Алекса, его чрезмерная сердечность, все более дорогие подарки, все более отчужденные объятия, словно и не тебя он обнимает, а кого-то другого, словом, все, что ты по неопытности и по легковерию считала странным побочным продуктом идущих в гору дел или, по крайней мере, временным и малоопасным влиянием московских улиц, полных искушений, но в чем умная женщина сразу распознала бы вульгарное предательство. «Traditore!» Кто traditore, вопроса не было – но вот кто эта donna, которая осмелилась нарушить ваш покой даже здесь, на берегу солнечного моря, почти на елисейских полях, куда любовницам, по неписаному закону, дорога открыта лишь в том случае, когда сама жена уехала в Ниццу развлекаться? Она не знала, кто она, и хотя и желала узнать, гордость не позволила встать – дети не должны были видеть, как она из-за какой-то паршивой вертихвостки отводит взгляд от моря. Эрвин по-прежнему читал книгу, Виктория, которой Алекс запретил идти за ним, словно в отместку, вбежала по колени в воду, Лидия села, взяла погремушку, засунула ее в рот и теперь вдумчиво грызла – и только София, самая старшая, казалось, что-то поняла, подошла и неожиданно обняла мать, что она, не слишком эмоциональная, делала редко. Дочь пахла солнцем и абрикосами, надо было надеяться, что она не услышит, как у мамы – в такую жару! – стучат зубы, только от чего, от возбуждения или от гнева? Или вовсе от опьянения?
Герман приближался, хромая, как всегда. На нем была белая рубашка с короткими рукавами, штаны до колен и сандалии, а на голове – льняная шапочка для защиты от солнца.
– Отец не пришел? – подойдя к Софии, спросил он разочарованно.
София не ответила. Она вручила Герману бумажный кулек, и они сели на скамейку под олеандром. Стрекотали цикады, вдали, перед зданием санатория, стоял автомобиль.
– Что с тобой, почему ты дрожишь? Тебе холодно? Тут ведь жарко, – сказал Герман, открывая кулек.
Он протянул его Софии, но сестра покачала головой.
– Не хочу. Ты не знаешь, что вчера случилось.
– Что же? – спросил Герман равнодушно. Да что там могло случиться!
– К папе приехала любовница. То есть, мы сначала не знали, что это любовница, просто его позвали к воротам. Потом он вернулся и сказал, что должен на пару часов отлучиться. «Конечно, иди, если надо», – сказала мама. Папа ушел, мы еще какое-то время были на пляже, но потом маме стало холодно, и мы пошли в дом. А после ужина мама сказала, что все должны сразу идти спать. Я хотела дождаться папу, но мама не позволила. Мне совсем не спалось, я слушала, как шумит море, и вдруг услышала папины шаги. Потом они стали разговаривать. «У тебя любовница?», – спросила мама? «Откуда ты это взяла?» – удивился папа. «А кто за тобой заходил?» – «Ах, это! Да один деловой партнер просил помочь своей сестре», – объяснил папа. «Не ври», – сказала мама, – «я давно знаю, что у тебя любовница.» «Никого у меня нет!» – возразил папа. «Алекс, повторяю, не лги! Больше всего я ненавижу ложь», – не уступала мама. Папа долго молчал, а потом сказал: «Хорошо, предположим, что у меня есть любовница, только предположим, потому что на самом деле никого у меня нет. И что бы от этого изменилось? Ты же знаешь, что на самом деле я люблю только тебя». И тут мама заплакала, я никогда не слышала, чтобы она так плакала, это было еще страшнее, чем тогда, когда погиб Рудольф. Отец пытался ее успокоить, но мама закричала: «Уйди, я не хочу тебя больше видеть!»
София замолчала, она по-прежнему дрожала, ее губы подрагивали.
– И он ушел? – спросил Герман.
София покачала головой.
– Нет, он снова стал говорить, что все это мамины выдумки. Дальше я не слышала, потому что они закрылись в спальне. Они еще не вставали, когда я вышла. Я сама взяла со стола пакет, который Василидис для тебя приготовил… Как ты думаешь, отец теперь уйдет от нас?
– Чего ради? – удивился Герман. – Он же сказал, что любит только маму.
– Но если у него есть любовница…
– И что с того?
Герман попытался представить себе, что это такое, иметь любовницу. Это вроде того, как когда медсестра Оля наклонилась над ним и случайно задела его грудью?
Он взял из кулька персик и надкусил. Персик был красный, но внутри еще совсем кислый. Несмотря на это, он доел его, только вокруг косточки оставил немного желтой мякоти. София придвинулась к нему и взяла его за руку.
– А император не приходил?
Опять этот император! Герману он уже надоел, папа с мамой тоже всякий раз спрашивали о нем, а теперь еще и сестра…
– Не приходил, – ответил он резко. – И не придет больше. У него теперь времени нет. Ты что, не знаешь? Началась война.
София не знала, она даже не поняла, что это такое.
– Бобров велел передать родителям, что пока в санатории все останется по-прежнему, – продолжил Герман. – Пусть генералы и солдаты воюют, а больные должны лечиться. Скажешь папе, когда он проснется?
София кивнула. Она как будто уже не дрожала.
Гулкий звук шагов приближался и приближался. Это не солдаты маршировали, похоже было скорее на беспорядочный топот копыт вырвавшихся из загона быков. И кто же это еще, если не животные? Разве достойное называться человеком существо будет бить витрины магазинов, сметать все с прилавков, портить и сжечь товары, над производством которых трудилось множество людей? У Эйнема они осенью разбили и кафельные стены, и зеркальный потолок – за что? Только за то, что кондитер – немец. Война шла не только на фронте, она вывалилась на улицы, и городовые, глазом не моргнув, давали всей этой мерзости происходить и даже подстрекали подонков – а ведь таковые, знал Алекс, на самом деле трусливы, они не возьмут в руки железный прут или булыжник, пока кто-то им не шепнет: «Пошли, сегодня все дозволено!»
Топот был уже совсем близко, на миг Алексу даже померещилось, что он слышит угрожающее, пыхтящее дыхание толпы. Какое счастье, что Марты с детьми нет в Москве! В Ростове все было спокойно, по мнению жены, потому что там жило много немцев, а по мнению Алекса из-за того, что это был беззлобный южный город. Но здесь… Что с ним было в октябре, когда он увидел, как размахивающая иконами и орущая «Боже, царя храни!» толпа атакует магазин Ферейна! Поспешно закрыв контору, он помчался в школу за Германом и Софией, Августа Септембера же отправил домой защищать Марту – будто Август может кого-то защитить. И словно вообще можно защититься, когда на тебя надвигается многотысячная толпа полусумасшедших с остекленевшими взглядами – с каждым из них в отдельности Алекс нашел бы общий язык, но вместе они были неуправляемы.
На минуту за окнами словно стемнело – впечатление, что мимо проезжает поезд, и даже более того, ведь у поезда между вагонами небольшие пустоты, сквозь которые на несколько секунд проникает свет, а тут был полный мрак, как во время сильной грозы – сколь долго это продлилось, Алекс сказать не мог, но вдруг все закончилось, опять в окна заглядывало июньское солнце, и только медленно удалявшийся топот напоминал, что здесь прошла толпа, и что эта толпа куда-то направляется, где-то должна быть конечная точка, где она остановится, расхватает вывороченные из мостовой булыжники и начнет вопить:
– Долой немцев! Спасай Россию!
Алекс вытер пот со лба: имя Конрада он из предосторожности снял с вывески уже прошлым летом, сразу, как из Петербурга дошли слухи, что разгромили немецкое посольство и скинули с крыши украшавших его бронзовых коней – но его фамилия тоже была не очень-то русская. «Поступи, как я, добавь русское окончание – будешь Буриданов», – лишь наполовину в шутку посоветовал ему Арутюнов, чья настоящая фамилия, как Алекс только теперь узнал, была Арутюнян – но этому совету он все-таки следовать не стал, хотя примеров хватало, даже генерал-губернатор Рейнбот за одну ночь стал Резвым. «Зачем?» – пошутил он в ответ, – «Буридан же фамилия французская, а французы – наши союзники», – потом задумался и на всякий случай действительно украсил витрину французскими флагами, во время одной манифестации около его магазина кто-то даже крикнул: «Да здравствует Франция!», что сопровождалось громкогласным «ура!» – но теперь была уже не осень и даже не зима, а новое лето, восторги от войны заметно уменьшились, и в союзниках после неудач в Галиции были сильно разочарованы.
Постепенно улица приняла нормальный вид, прохожие, прижавшиеся к стенам, продолжили путь, кто мрачно, кто улыбаясь, торговец нотами напротив открыл дверь, и Алекс последовал его примеру, хотя особенного потока клиентов ожидать не приходилось, торговля семенами еще более сезонное действие, чем само сельское хозяйство. Да, вывеска вывеской, но с Конрадом отношения действительно прервались – как переправить большие машины через линию фронта, это же не папиросы или водка, в карман не спрячешь. То есть, нашлись и такие деловые люди, в первую очередь, среди евреев, для которых преград не существовало, если бы московские власти вздумали купить бранденбургские ворота, то привезли бы и их, или через Скандинавию, или через Персию, или Китай, но привезли бы – но Алекс не был евреем, хотя иногда его за такового принимали, однажды в «Славянском базаре» он слышал, как официант сказал о нем коллеге: «Поспеши, белый еврей требует счет!» Вот они и обменялись с Конрадом прощальными письмами, окольным путем, через общего партнера в Финляндии, пожелали друг другу пережить «трудное время» и подтвердили, что как только императорам-безумцам надоест воевать, продолжат сотрудничество – но это было уже все, и после того, как была продана последняя сеялка со склада, новые взять стало неоткуда. Вот когда Алекс порадовался, что даже в лучшие дни не совсем забросил свои семена – это было то, торговля чем никогда не исчезнет, разве только вместе с родом человеческим.
Статья, незавершенная, лежала на столе, и Алекс снова сел в кресло и попытался сосредоточиться. «Литературная» работа его никогда не привлекала – но не писать статьи тоже было нельзя, этого требовали интересы дела, следовало давать о себе знать всеми возможными способами. Раньше ему помогала Марта, но теперь, будь даже она здесь, толк из этого вышел бы вряд ли, отношения у них разладились, и он уже почти год вынужден был справляться со сложностями русского языка сам, ища правильные значения в словаре. Толстые тома Даля лежали высокой стопкой на его столе, и было трудно поверить, что в одном языке может быть столько слов и что все эти слова записаны и даже напечатаны – можно ли надеяться, что когда-то так будет и с эстонским языком? Пока что его изучали только бароны и пасторы – изучали как естествоиспытатели, холодно, без любви.
Немного подумав, он взял обсидиановую ручку и погрузил перо в чернильницу – многие писали уже вечным, но ему жаль было отказываться от гарнитура, который ему как-то подарил Арутюнов, это было настоящее произведение искусства; Марте на день рождения достались обсидиановые ожерелье и серьги.
Он как раз дописывал последнее предложение, когда зазвонил колокольчик, и в магазин ввалился перепуганный Август Септембер – тоже, видимо, встретил по пути погромщиков.
– Знаешь, что я видел?
Алекс хмыкнул.
– Наверно, как били витрины?
Но у Августа были новости поважнее.
– На Красной площади проходил большой митинг. Требовали, чтобы царь отрекся и уступил трон Николаю Николаевичу. Говорили, что Распутина надо повесить, а царицу остричь наголо и в монастырь!
– Место Распутина на ветке, это верно, но что им сделала эта злополучная царица?
Чем дальше, тем больше Алексу было жаль Александру Федоровну – несчастная женщина, живет в чужой стране, среди чужих людей, сын болен, муж – такой же олух, как Август, или даже хуже, поскольку Август, по крайней мере, не брался за то, чего не умел, а император брался, выдвигал ультиматумы, объявлял мобилизации. Кто знает, может, при каком-то другом муже из принцессы Гессенской вышла бы неплохая жена, а были бы законы немного иные, и с мужем кое-что случилось бы – как с Петром Третьим или с Павлом, она даже, как блаженная Екатерина, сумела бы железной рукой править этой большой и неупорядоченной страной? И не было бы этой идиотской войны…
– Она же немецкая шпионка!
Август начал пересказывать, как ораторы разоблачали предательство царицы и ее сестры, но Алекс не стал его слушать.
– А листовку ты отнес в типографию?
«Листовкой» Алекс называл бумагу с названием его конторы и адресом, которую он рассылал по всей России, в земства, в волостные правления, в большие мызы. Там была и картинка с сеятелем, нарисованная Германом – словно в порядке компенсации за хилое здоровье природа одарила его сына талантом художника.
В типографию Август «листовку» отдал, но раньше, чем через две недели ее не напечатают, доложил он – военные порядки, даже для объявления нужно разрешение цензора.
– А в банк зашел?
Вот зайти в банк «кавалер двух месяцев» уже не успел.
– Завтра утром, перед тем, как прийти на работу, проверь, пришел ли перевод.
Уезжая из Ростова, Алекс не закрыл тамошнего магазина, Цицин вполне справлялся с делами, но недавно юноша сообщил, что хочет поехать в Харьков учиться сельскому хозяйству, и у Алекса не осталось выбора, пришлось магазин продать.
Он «помассировал» пресс-папье последний лист, вложил его в кожаную папку, а папку – в портфель. Можно было, конечно, отправить статью с Августом, но он хотел сам зайти в редакцию и поговорить с Тихомировым – не то, чтобы в этом была большая нужда, а просто, чтобы не дать угаснуть возникшему пару лет назад знакомству; задней мыслью Алекса было самому основать сельскохозяйственный журнал, и подобный человек подошел бы на должность главного редактора.
Приказав Августу не закрывать контору до конца рабочего дня (чего тот наверняка делать не станет, хотя бы четверть часа для себя урвет), он надел соломенную шляпу, взял портфель и вышел.
На улице было спокойно, только мостовая сплошь в осколках от битых бутылок, наверно, погромщики достали запрещенную водку и глотнули для храбрости. Перед домом-пагодой обосновались инвалиды, одному, безногому, Алекс бросил в шапку пару монет, это было словно взяткой, которую он давал судьбе, чтобы та не тронула его семью. Опять он подумал об идиотизме происходящего; война вообще дело сомнительное, но война с немцами? Это почти как война с самим собой. Неужели они оба, и Николай, и Вильгельм, не понимали, что это значит для людей, которые окажутся словно меж двух огней? Немцам, живущим в России, надо было теперь быть «большими католиками, чем сам папа», особенно рьяно доказывать свою верноподданность – и даже это не помогало. Разве не стали сразу после краха в болотах Мазурии говорить, что Ренненкампф – предатель? Чего же удивляться, если сейчас подозревают уже царицу. А как Марта страдала из-за того, что унижают все немецкое, издеваются над Гете и Шиллером. И, конечно, постоянный страх из-за детей, правда, они как будто немцами не были, но, тем не менее, ходили в немецкую школу. К счастью, оба, и Герман, и София, были толковыми, и для них не составило труда, когда запретили преподавание на немецком, перейти на русский – но к чему все эти перемены, вызывающие путаницу в детских головах? Больше всего Алекса сердило то, что чисто математически и сам Николай был немцем, в его жилах текла, как высчитал Менг, занимавшийся в свободное время королевскими родословными, всего лишь одна двести пятьдесят шестая часть русской крови – и броситься с таким происхождением на защиту славян? Чего хорошего эти сербы ему сделали, только постоянно выпрашивали кредиты, и не думая возвращать долги…
– Алекс!
Приглушенный голос за спиной прозвучал если не угрожающе, то, по крайней мере, предупреждающе – старые приятели так не окликают; и все же голос был знакомым, и Алекс осторожно обернулся, пытаясь угадать, кому же он принадлежит. Одного взгляда оказалось достаточно – Хуго за десять лет, естественно, постарел, отрастил усы и козлиную бороду, но был вполне узнаваем.
– Вот так сюрприз!
Да, было более чем удивительно встретить шурина здесь, в Москве, – все считали, что он шагает по булыжникам какого-то европейского города.
– Говори тише. И вообще, не надо нам стоять, как паре столбов.
Взгляд за очками Хуго бегал, стало быть, находился он здесь, скорее всего, не совсем законно. Наверно, тайно перешел границу – только как, в военное-то время? Хотя, разве мало возможностей, русская граница длинна и дырява, как сеть, так ли трудно проскользнуть через нее, хотя бы со стороны Китая, если прочие пути закрыты.
– И куда же мы пойдем?
– Для начала просто прогуляемся.
Да, назвать это встречей родственников было трудно, скорее, происходящее напомнило Алексу конспиративное рандеву подпольщиков. Но ведь Хуго и был подпольщиком – социалист, революционер… Такие, как он, и заварили в 1905-м ту кашу, которую Витте со Столыпином пришлось расхлебывать. Из ссылки Хуго удалось бежать, родители и Марта долгое время ничего не знали о его судьбе, пока, наконец, не пришли одна за другой две открытки, одна из Парижа, другая из Рима, подписанные вымышленным именем.
– Марта дома?
– Марта поехала в Ростов, у твоего отца случился удар.
– Удар?
– Да, апоплексический.
– А дети?
– Детей она взяла с собой, оттуда они поедут прямо в Крым.
Хуго помолчал, наверно, переваривал услышанное.
– Ну, может, оно и к лучшему, – сказал он наконец.
Алекс чуть не фыркнул от гнева.
– Что лучше – что у отца удар? – спросил он резко.
– Что Марты нет. Поехать повидать отца я все равно не могу, в Ростове меня знает каждый паршивый пристав.
Алекс бросил еще один взгляд на усы и бороду шурина – верно, всего лица они не скрывали. Высокий лоб, выступающие скулы и большой нос – фирменный знак Беккеров, были открыты для обозрения, да и очки помогли бы опознанию, без них Хуго не мог даже двух шагов сделать.
– Тут ты прав, – согласился он. – И все же, что хорошего в том, что Марты нет дома?
– Мне нужен ночлег. Когда все дома, опаснее, дети могут разболтать…
Вон оно что… Кстати, возможно, Хуго был в чем-то прав, только в ином смысле – если он попадется, жандармы не смогут ни в чем обвинить Марту.
– Не бойся, я только на одну ночь, – продолжил Хуго необычным для себя умоляющим тоном, наверно, по-своему истолковывая молчание Алекса. – Завтра поеду дальше в Петербург. – Именно так он и сказал – Петербург, а не Петроград, но Алекс не стал на это ему указывать, большинство людей продолжало говорить по-старому, так что опасности это представлять не должно было.
Он не стал спрашивать – а почему родственник уже сегодня не может поехать «дальше», но тот объяснил сам:
– Я бы не стал задерживаться, но у меня завтра утром тут важная встреча.
– Насчет ночлега не беспокойся.
Визит к Тихомирову пришлось отменить, но особой спешки с этим и не было – и Алекс стал оглядываться, не видно ли извозчика.
Дуня воспользовалась случаем, что у хозяина гость, и после обеда ушла к жениху, даже не помыла посуду – связь их относилась к числу «безнравственных», но делать было нечего, в женихи Дуня избрала мусульманина, и обвенчаться парочка не могла, татарин не соглашался сменить религию, Дуне же Святейший Синод не разрешил отказаться от православия, вот если бы она хотела перейти в протестантизм, тогда пожалуйста, а в ислам – нет.
– Девица не разболтает?
– Привыкла. У нас часто бывают гости.
Они пили чай; разговор не клеился. Отношения между ними всегда были натянутыми, вернее, отношений как таковых не было вовсе. Сколько раз они друг с другом встречались? Не больше пяти или шести и почти всегда в присутствии Марты. Только однажды, когда Марта заболела, и Алекс пошел без нее, с Германом и Софией, на рожденственную елку к Беккерам, они с Хуго завели серьезный разговор, и, конечно же, сразу поспорили. Больше они не виделись, а после событий пятого года шурина и вовсе арестовали и выслали.
В конце концов Алекс вытащил коньяк, после чего языки в какой-то степени развязались. Сначала Хуго рассказал о своих путешествиях, за последние годы он объездил всю Европу, частенько голодал, но дышал, по его словам, «как свободный человек», и казался весьма довольным жизнью. Алекс поинтересовался, чем занимаются германские Беккеры, но о них Хуго ничего не знал, ибо не стал их искать. Как и зачем он приехал в Россию, об этом шурин умолчал, а Алекс не спрашивал – лучше таких вещей не знать. Потом стал задавать вопросы Хуго, и Алекс с удовольствием описал ему, как он поставил дело, как перебрался из Ростова в Москву, и как и тут до войны все шло в гору. Когда Хуго проявил интерес к детям, Алекс нашел альбом. Он рассказал и про Рудольфа – Хуго слушал с серьезным видом, и Алекс подумал, что в смысле человечности родственник вполне нормален, вот только если бы кто-нибудь его и в прочих делах надоумил…
Хуго словно угадал его мысли, потому что вдруг перевел разговор на политику. И после первых же нескольких фраз Алекс понял, что тут между ними словно каменная стена. Для Хуго все вокруг было из рук вон: царь скверный, и министры ни на что не годятся, и промышленники, даже интеллигенция никудышная, поскольку недостаточно активно борется за права рабочего класса.
– И что же ты переделал бы?
Все, был ответ Хуго. Первым делом он перераспределил бы имущество.
– Всем все равно не хватит, – сказал Алекс.
– Пусть будет меньше, но поровну.
Они еще какое-то время спорили, Алекс пытался доказать, что передел имущества ничего не даст, поскольку есть немало людей, которые с этим имуществом и делать ничего не умеют, промотают сразу, выменяют на водку или вовсе уничтожат. Тогда Хуго стал говорить про образование, что сейчас вот далеко не все могут учиться, а при социализме… С этим Алекс в принципе согласился, но посчитал утопией. Он только что читал Бунина, и тот на него сильно подействовал, ибо его опыт совпадал с бунинским.
– Ты не представляешь, что за народ живет в деревне! Они ни работать, ни учиться не хотят, гулять и пить водку – вот единственное, что их интересует. Пройдет лет сто, пока из них что-нибудь получится…
Да пусть хоть тысячу, была точка зрения Хуго, но с этим Алекс опять никак не мог согласиться.
– Тогда зачем вообще что-то менять? – спросил он. – За тысячу лет их может и царь образовать.
Но Хуго остался верен себе – должна произойти революция. Он не отступил даже тогда, когда Алекс стал ему перечислять ужасы войны и сказал, что по сравнению с революцией это ведь еще так себе, мелочь…
– Подумай сам, – бросил Алекс на стол последнюю карту, – ты хочешь передела собственности, но кто же на это пойдет добровольно? Начнется страшная резня…
И когда даже это не испугало Хуго, Алекс спросил напрямую – а со мной что будешь делать, у меня ведь тоже капитал, магазин и просторная квартира, натуральный буржуй, сразу поставишь к стенке, что ли?
Хуго посмотрел на него с иронией и ответил:
– А вот это будет зависеть от того, как ты себя поведешь. Ты ведь не всегда был буржуем.
– Да, это верно, но, в отличие от тебя, я силой ничего у других не отбирал и отбирать не собираюсь. Всего, чего я достиг, я достиг своим умом и трудом. Не такой я немощный, чтобы домогаться чужого.
Хуго молчал, сжав зубы, наверно, удерживался, чтобы не сказать что-то совсем обидное.
Ему тоже не нравится этот разговор, подумал Алекс.
Он встал, извинился, сказал, что устал, показал гостю, где его комната – Дуня перед уходом ему постелила, а сам пошел в спальню, разделся, лег, включил бра и взялся за книгу, но читать не мог, проблемы последних лет вдруг навалились на него словно целый стог сена, душили, царапали пренеприятно. Все было не так, все, с начала до конца! Формально они с Мартой помирились, жена вроде простила его – но именно «вроде», по сути до примирения было далеко, Марта изменилась; нет, они не ссорились и жена выполняла все, даже самые интимные свои обязанности, но уже в следующую секунду была опять холодная и недосягаемая, как графиня Лейбаку. Что касалось Татьяны, то к ней Алекс после встречи в Крыму не ходил, когда эта дура, ни с того, ни с сего приехала туда, он ее сразу обругал, сунул в руки деньги на обратную дорогу и сказал, что между ними все кончено – и сдержал слово, хоть это и было нелегко. Пару раз Татьяна подкарауливала его недалеко от магазина, примерно там, где сегодня ждал Хуго, но Алекс с каменным лицом прошел мимо, и, в конце концов, девушка оставила его в покое. Так он жил, в каком-то смысле – как барин, а в каком-то – как пес, которому милостиво кидают остатки любви. Едва наступила весна, как Марта стала собирать вещи, планировала сразу, как у Германа и Софии начнутся каникулы, поехать на море, но тут случилось несчастье с тестем. Теперь старый Беккер чувствовал себя лучше, и на следующей неделе семья должна была двинуться дальше. А он? Он сидел безвылазно в Москве и топил горе в работе.
Тихий стук прервал размышления.
– Входи, я не сплю!
Хуго казался смущенным, спросил чуть ли не застенчиво:
– Ты очень устал?
– А что?
– Можно, я немного поиграю на рояле?
– Валяй.
Высокая сутулая, напоминающая тестя фигура исчезла, и скоро из-за стены послышались звуки фортепиано. Алекс отложил книгу, которую он так и не начал читать, и прислушался. Хуго играл хорошо, не хуже Марты, а, может, и лучше, время от времени он, правда, брал не ту ноту, но чем дальше, тем увереннее становился, наверно, давно не имел случая помузицировать, кто знает, что за жизнью он в Европе жил, путешествия путешествиями, но голодному человеку ни один город не в радость. А вот он, Алекс, тьфу-тьфу, сыт, но играть на рояле не умеет и никогда уже этому не научится – поздно! Да, все, что мы в этом мире можем повернуть к лучшему, делается для наших детей, только они могут получить то, чего нас самих лотерея судьбы лишила; так что, кто знает, может, Хуго и прав, мечтая о времени, когда удастся дать образование каждому, даже самому последнему голодранцу…
Опять стучат колеса, опять трясется вагон – Марта, ты стала чуть ли не перелетной птицей, только направление у тебя другое, весной летишь на юг, а осенью – на север. И тащишь на спине детенышей, которые сами еще летать не умеют, человеческие птенцы ведь растут медленно; все же немного пользы от них уже есть, Герман и София на стоянках ходят покупать лимонад и баранки, правда, ты всегда волнуешься, не опоздают ли они на поезд, Герман ведь прихрамывает – но, к счастью, оба они точные и осторожные. Вот от Эрвина нет никакого толку – но и вреда, сидит тихо у окна и смотрит наружу, а когда поезд останавливается на станции, хватается за книгу – во время езды мама читать не позволяет, можно испортить глаза. Ему всего лишь семь, но сколько он уже прочел! Главная непоседа – Виктория, все время в движении, бегает туда-сюда, заговаривает с незнакомой женщиной, задает вопросы, хочет того-другого, даже на коленях удержать ее трудно; но главное горе – Лидия, болезненная, вечно печальная, плаксивая. Трудно так, с пятью детьми, но без было бы еще труднее – дети требуют внимания, это хорошо, некогда думать. Всегда ты, Марта, хотела быть наедине с собой, а больше не хочешь. Мир мерзок, люди подлецы. И твой муж – подлец, такой же, как все, или, возможно, немного лучше, но все-таки подлец. Что хуже всего, невозможно понять, жалеет ли он о своих поступках? С одной стороны, словно бы жалеет, зимой все вечера просидел дома, кроме тех, когда ходил с тобой или с детьми в театр; но, с другой, неудивительно, если он завтра же опять ляжет в постель с какой-нибудь вертихвосткой, для него это как будто вообще не имеет значения, или, скажем иначе, умом он понимает, что так себя вести не следует, но его организм, его инстинкты спорят с этим. И все же, даже, если не было бы детей, если бы ты была с ним вдвоем, ты бы все-таки сказала – лучше вместе, чем врозь. Может, какая-то другая женщина и создана для одиночества, но не ты, Марта. Дело не в том, как прожить, дело в другом – тебе нужна опора. И опора Алекс надежная, без него ты бы ночи напролет волновалась по пустякам, особенно сейчас, когда тревог стало так безумно много, когда к обычным заботам о здоровье детей и их школьных оценках прибавились необычные. Где-то идут бои, убивают людей – и такое же сражение идет и в твоей душе. Странное ощущение – словно кто-то взял твое сердце и разрезал пополам, на немецкую и русскую половину, и теперь одна воюет с другой и конца не видно. И что будет, если одна половина победит? Можно ли жить дальше с пол-сердцем?
«Лермонтов и Гете, Лермонтов и Гете,» стучат колеса, дети спят, и горные вершины спят в ночной мгле; отдохни и ты.
Показался трамвай, но уже издалека было видно, что это опять двадцать седьмой.
– Может, поедем и на Лубянке пересядем?
– Подождем еще немного.
Герман не любил пересадок, ему было трудно несколько раз влезать в вагон и вылезать.
Заиндевевший от холода «неправильный» трамвай уехал. К нему была привязана красная ленточка. Изо рта Германа шел пар, а у Софии стали мерзнуть пальцы. По другую сторону улицы, на катке, гувернантка поддерживала дочь адвоката Коломенского, которая все время теряла равновесие.
– Плохо, что наша школа так далеко. Когда вернемся, будет уже темно, и опять не удастся покататься на коньках.
Едва произнеся эту фразу, София почувствовала, что краснеет. Когда она научится, что можно говорить, а чего нельзя? Герман ведь не может кататься, и ему неприятно, когда кто-то затрагивает эту тему.
– Ничего, скоро дни станут длиннее, – ответил Герман словами мамы.
– Но тогда растает лед! – засмеялась София.
Показался следующий трамвай, на сей раз двадцать девятый, но битком набитый.
– Сделай пару шагов, чтобы водитель увидел, что ты хромаешь, тогда он откроет переднюю дверь.
– Знаю-знаю, – проворчал Герман.
Они влезли-таки через переднюю дверь в вагон и стали за спиной водителя. Поездка была длинной и скучной, в трамвае воняло луком, какой-то пьяный постоянно требовал, чтобы его выпустили в Петровско-Разумовском, хотя трамвай как раз оттуда и ехал.
– Как ты думаешь, Брусилову поставят памятник, когда война закончится? – спросил Герман.
– Не знаю. А ты как думаешь?
– Я думаю, поставят, Скобелеву же поставили. Может только, не сразу, а после смерти.
– Ужасно, что для того, чтобы тебе поставили памятник, надо сначала умереть! – засмеялась София.
– Еще хуже, если бы их ставили при жизни. Можешь вообразить, гуляешь по городу и видишь – вот одна София Буридан из гранита, вот другая из бронзы…
– Лучше тогда уж из мрамора, – сказала София. – А ты хотел бы, чтобы тебе после смерти поставили памятник?
Герман немного подумал.
– Я бы с большим удовольствием сам поставил бы его кому-нибудь. И не на коне, а на верблюде. С конем столько памятников, а с верблюдом – ни одного!
На Маросейке они вышли и разошлись. Подходя к школе, София уже издалека увидела, что что-то не так. Двор был полон девочек, на крыльце стояла директриса и говорила. У нее изо рта тоже шел пар.
София разыскала в толпе Лилю Щапову.
– Лиля, что происходит?
– Уроки отменяются. В Петрограде революция.
Лиля была красивая и спокойная, она напоминала Софии скульптуру из книги по истории искусств. Каждым летом она ездила в Ниццу и уже целовалась. «Я думаю, скоро я лишусь чести», – призналась она недавно Софии. София не совсем понимала, что это значит, но все-таки ей было ужасно жаль Лилю.
– Отец говорит, что это плохо кончится, – сказала Лиля. – Он говорит, Россия без царя не может. Будет разруха, голодные бунты, пугачевщина. Вот увидишь, сказал он маме, завод придется закрыть. Мама заплакала. Только, по-моему, они слишком волнуются. Ведь другие люди трудятся, почему мы не можем? Кем ты пойдешь работать, если твоему отцу придется закрыть магазин?
– Не знаю.
– Я пойду почтальоном. Мне так нравится гулять по утренней Москве.
Вдруг перед ними возникла мадемуазель Маршан.
– Ecoutez-moi, Sophie et Lilya! Il-y-a un revolution dans la Saint-Petersbourg. Maintenant la Russie est libre comme la France! Cést la republique[1]!
Мадемуазель Маршан совсем не знала русского, на ее уроках все должны были говорить по-французски.
– Pourquoi, mademoiselle Marchand, vous aimez la republique mieux que la monarchie? – спросила Лиля.
– Parce que tout les citoyens de republique sont libre! Les Russes, Les Allemandes, Les Juives – tout le monde! Sophie, tu n´es oubliez pas la devise de la Grande Revolution Francaise?
– Bien sur que non! Liberte, egalite, fraternite!
– Tres bien![2]
Мадемуазель Маршан, оживленная и счастливая, пропала в толпе девочек. Она была такая же маленькая, как ученицы. Директриса отвернулась и вошла в здание школы. Все стали расходиться.
– Хочешь, я отвезу тебя на автомобиле домой?
Лиля была единственная, отец которой имел автомобиль.
– Я не могу, мне надо разыскать Германа.
– В таком случае – прощай! Кто знает, встретимся ли мы еще?!
– Ты думаешь, школу больше не откроют?
– Школу, может, и откроют, но приду ли я на уроки, непонятно. Возможно, мы с папой и мамой поедем в Париж. А, возможно, меня захватят бунтовщики, изнасилуют, убьют и бросят труп в Москву-реку.
Лиля сказала это так спокойно и храбро, даже как будто с небольшим интересом – словно она чуть ли не надеялась, что бунтовщики проделают с ней все это. Потом она обняла Софию и побежала к автомобилю, стоящему немного поодаль. Из него выскочил шофер в униформе и открыл ей дверцу. Лиля помахала в последний раз Софии и села в машину.
София направилась к школе Германа, но далеко ей идти не пришлось, она увидела брата, который, прихрамывая, шел ей навстречу. Оказалось, что в реальной гимназии тоже отменили уроки.
– Сказали, чтобы мы оставались дома, пока не сообщат.
На Маросейке была уйма народу, заметно больше, чем обычно, у многих в петлицах или на шляпах красные ленточки. Они как раз подошли к трамвайной остановке, когда увидели отца, который быстрым шагом приближался со стороны Лубянки.
– Папа!
Отец остановился и привычно сощурился.
– Ну, слава Богу!
Он обнял Германа и Софию и стал искать извозчика.
– Папа, почему ты такой озабоченный? Это же не война, а революция! Смотри, какие все вокруг радостные!
Может, я действительно волнуюсь зря, подумал Алекс. Может, все кончится хорошо, составят новое правительство, из разумных людей. Только откуда их взять? Вот если бы был жив Витте или хотя бы Столыпин! Но Витте умер, Столыпина убили, и смогут ли господа кадеты и октябристы обуздать Россию, сомнительно. И все же, решил Алекс, не стоит выказывать свои сомнения при детях.
– Я не озабочен, озабочена мама. Она узнала, что школы сегодня не работают, и послала меня, чтобы я вас разыскал. У нас гости, дяди Менг и Вертц прибыли из Киева. Они ждут в моей конторе, мы заедем туда, прихватим их и отправимся домой. Мама уже печет пироги.
Но путешествие затянулось, потому что дядя Менг и дядя Вертц хотели обязательно зайти к Елисееву.
– Дети, входите и вы, на улице холодно, – позвал отец.
В магазине был очень высокий потолок, красивые люстры и множество народу. Одна стена была полностью покрыта ананасами.
– Не надо ничего покупать, дома все есть, – уговаривал отец, но Менг и Вертц все равно дали продавцам заполнить корзиночки из щепок.
Около памятника Пушкину они увидели митинг. Развевались красные флаги. София с удовольствием послушала бы, о чем там говорят, но отец и гости спешили.
– Папа, а что теперь будет с царем? – спросил Герман, когда они подъезжали к Триумфальной.
– Наверно, уедет куда-нибудь за рубеж. У него же полно родственников в разных странах, с Вильгельмом они, правда, поссорились, но кроме него есть еще двоюродный брат Джордж в Англии и родня жены.
София заметила, что ответ отца как будто успокоил Германа.
Мать вовсе не была озабочена, а оживленная, как народ на улице, смеялась и шутила и позвала замерзших гостей пить кофе.
– Мама, можно, я пойду на каток? – спросила София.
– И я, и я! – закричала Виктория.
– Идите! – разрешила мама.
Когда девочки дошли до катка, дочери адвоката Коломенского там уже не было.
– Замечательная штука, эта революция! – болтала Виктория, надевая коньки. – Дуня сказала, что теперь ей можно будет выйти замуж. А жена Богданова, когда пришла вернуть маме кастрюлю, говорила, что ее братья, наконец, переедут в Москву. Раньше нельзя было, потому что они евреи. А наш дворник пошел записаться в милицию. София, что значит «охранка»?»
– Это полиция.
Виктория захихикала.
– А я подумала, суп, как солянка или окрошка. И меня ужасно рассмешило, когда дворник сказал, что охранку надо развесить по фонарным столбам. Не смотри!
Она повернулась к Софии спиной, скинула шубку на снег и стала возиться со свитером.
– Теперь можно!
На груди Виктории развевалась красная ленточка.
Пятно опять раздалось вширь, совсем немного, посторонний, наверно, не заметил бы, но я-то вижу, я слишком хорошо знаю свою душу, чтобы пропустить даже самые незначительные изменения. Как я испугалась, когда обнаружила его! Сначала это было крохотное пятнышко, вроде того, которое иногда плавает перед глазом, но сейчас стало уже изрядным пятнищем – если такое оказалось бы на платье, пришлось бы сразу пустить его на тряпки, но что делать с душой? Ее ведь не заменишь, как платье.
Да, Марта, ты уже не невинна. Девственность теряют не в свадебную ночь – кто-то лишается ее намного раньше, кто-то живет с ней до самой смерти, никого не стесняясь. Многие годы Алекс был единственным мужчиной в твоей жизни, и вдруг кто-то стал рядом с ним. Нет, не вместо него, а именно рядом – словно камердинер, который должен сопровождать хозяина в длинном путешествии. Наверно, в этом тоже виновата революция. Ибо когда рушатся крепостные стены, простоявшие века, как может устоять слабая женщина? И все же вначале все было, как обычно, пришли гости, поели, попили, повеселились. Ничто не предвещало того, что случилось. Правда, Вертц пару раз приглашал тебя потанцевать – но он делал это и раньше. Холостяк Вертц – они оба с Менгом холостяки. «Мы в глазах малороссийских красавиц уроды!» – смеются они.
Потом настало время уложить детей спать, с другими проблем не возникло, но Лидия была нервная, не заснула прежде, чем ты сама не пошла и не спела ей вместо колыбельной: «Una furtiva lagrima…» Когда ты вернулась в гостиную, Менг и Вертц как раз собирались уходить, ты попрощалась с ними, Алекс пошел их провожать, а ты стала убирать со стола. И вдруг – звонок в дверь. Это был Вертц, он забыл свой портфель – возможно, как ты потом подумала, нарочно. Вертц снял шапку – Вертц как Вертц, лысеющий череп, густые светлые брови, овальное лицо, круглые очки и стеснительная улыбка. Ты принесла ему из комнаты портфель, он схватил его, но не ушел. «Госпожа Марта», – сказал он вдруг, – «а ведь я вас люблю». Ты не знала, что сказать или сделать, он положил портфель на пол, взял твои руки и стал целовать их, сначала кисти, потом, по очереди, все пальцы, в конце пытался поцеловать тебя и в губы, но этого ты не позволила…
Когда Алекс через полчаса вернулся, ты прятала от него взгляд. Он сразу разделся, нырнул в постель и заснул, а ты еще долго лежала без сна – как в юности, когда ты иногда до рассвета ворочалась, мечтая… Да, о чем же ты мечтала, Марта? Наверно, о блаженстве любви, о чем же еще. Кто из нас не грезит этим в восемнадцать лет? Но есть ли кто-нибудь, кто видел его воочью? В какой-то момент казалось, что ты видишь – но потом выяснилось, что это не блаженство, а лишь тень его. Потом исчезла и тень, и ты снова оказалась одна.
С этого вечера ты стала ждать очередного визита варягов, возбуждалась, когда слышала, что киевский поезд опаздывает, душилась сильнее, чем обычно, долго выбирала, что надеть. Алекс ничего не заметил – мужчины в этом смысле, словно дети, они убеждены, что они – пуп земли, жена же подобна, скорее, мягкому дивану, на котором приятно поваляться, но который собственных желаний не имеет, разве только иногда выказывает потребность освежиться, приобретя новый наряд или сходив в театр, и раз в году – пройдя легкий ремонт на морском курорте. А было ли тебе что скрывать от мужа? Вы больше ни разу не оставались с Вертцем с глазу на глаз, даже на десять секунд, ты сама старалась, чтобы этого не случилось, боялась. Но и это не помогло – и однажды ты обнаружила пятно. Пройдет, подумала ты – но нет, пятно стало расти и расти, и в конце концов ты поняла – это на всю оставшуюся жизнь. Ибо где взять скипидара в количестве, достаточном, чтобы его вывести? Обобрать весь земной шар, все равно не хватило бы. Неужели нет любви без обмана? Твой опыт говорит, что нет, обман – это естественная составляющая любви. Нет обмана, нет и любви. А пятно – оно и должно расти, ведь жизнь – не родниковая вода, она пачкает, и если на тебе нет ни единого пятнышка, значит – ты не жил.
Император никак не мог привыкнуть к мысли, что он уже не император. В первые минуты новая ситуация ему даже нравилась, приятно было осознавать, что груз решений спал с плеч, и теперь за все должны отвечать другие. Сколько лет они ждали, когда он отдаст власть – пожалуйста, берите, час настал! Пусть попробуют, поймут, что все не так просто. Править государством это тебе не автомобиль водить, с чем справлялся даже граф Орлов – но дай Орлову под начало страну, и что он с ней будет делать? Для того, чтобы править, надо, в первую очередь, иметь авторитет, а у кого в России он таков, чтобы ему повиновались все: министры и генералы, священники и дворяне. И народ. Миллионы крестьян, для которых он, император, был продолжением бога на земле. Станет ли православный земледелец выполнять приказы какого-то адвокатишки?
Так что вначале он почувствовал только облегчение – пожалуйста, господа Гучков и Шульгин, вот вам моя подпись, ступайте и сообщите, что ваша миссия выполнена. Гучков, заметьте, принял бумагу с видом, весьма довольным, но лицо Шульгина скривилось в судороге. Как Шульгин вообще пошел на такое грязное дело, неужели не подумал, в каком качестве он войдет в историю? Раньше он был одним из самых честных людей, настоящий русский, для которого земля не рудник или иное средство обогащения, а святыня. Шульгин был одним из немногих, кто осмелился публично заявить, что в России у евреев не должно быть права голоса, пусть убираются в Палестину, коли желают. А не желаете, господа, извольте сидеть в Бердичеве и шить сюртуки. Но, наверно, и Шульгину власть ударила в голову, вот что делает известность с людьми, не было бы Думы, вряд ли он повел бы себя подобным образом. Однако здесь, в последнюю секунду, как будто все-таки что-то понял, иначе почему эта судорога? Может, он вовсе не верил, что император откажется от трона? Подумал про себя, что поедет вместе с другими, потом будет рассказывать, как он увещевал императора позаботиться о благе народном, но тот не послушался. Если так, то рассчитал он неверно – ибо император за власть никогда не держался, для него она была только бременем. Если бы не Аликс, возможно, он уже давно освободил бы трон, это жена в каждую подходящую и неподходящую минуту напоминала ему о его ответственности за Россию; но теперь и Аликс махнула на все рукой, убийство Распутина глубоко ее оскорбило. «Они сделали это нарочно, они знали, что Брат – единственный, кто мог лечить наследника! Убив Брата, они убили и нас с тобой!» – кричала она. А потом холодно добавила: «У меня нет с этими людьми более ничего общего. Если хочешь, отдай власть им, пусть на своей шкуре почувствуют, что это такое».
Вот тогда император и решил, что силой он скипетр далее удерживать не будет. Не хотят его, не надо, он тоже человек и до сих пор почти что и не жил. Проснуться утром одолеваемым мыслями, что будет со страной, и ложиться вечером с той же заботой, разве это можно назвать жизнью? Теперь все будет иначе, пусть беспокоятся те, кто хотел его свергнуть, он же будет просто дышать, гулять, играть с детьми, когда-нибудь, возможно, отправится путешествовать, не как глава государства, а как частное лицо, без идиотских духовых оркестров и почетных караулов, без долгих и скучных речей и трудных переговоров, ознакомится с достопримечательностями земного шара, возьмет и съездит, скажем, в Египет. Дочерям разумно выберет мужей, тогда ведь не надо будет уже думать о династических проблемах, они смогут выйти замуж за рядовых, но достойных дворян. И сын, когда выздоровеет, а он наверняка выздоровеет, если родителям не надо будет без конца нервничать, и они окружат его покоем и радостью, сын может жениться хоть на балерине, он позволит! Он тоже когда-то мечтал заполучить Матильду в жены, и если б не данная богом судьба и связанные с нею обязательства, кто знает, может так все и пошло бы, и он был бы просто обычным счастливым человеком.
Естественно, с Аликс ему повезло – но ведь могло и не повезти. И даже эту совершенную любовь злопыхатели сумели испортить: ибо разве была она ныне той женщиной, на которой он женился? Увы, та Аликс была живой, бойкой, умной девушкой, теперешняя же усталой, издерганной… нет, конечно, не старухой, но и не молодой. Разве его жена настолько изменилась бы, если б им не пришлось выносить нескончаемую ненависть, интриги, злобу? Наверняка нет, и была бы Аликс сейчас цветущей и здоровой, и они могли бы оптимистично смотреть в будущее, им ведь не так уж много лет. Кстати, и сейчас не поздно. Как только наступит весна, они сразу поедут в Крым в Ливадию, если ту им оставят, а если не оставят, найдут другое пристанище, они – люди малотребовательные, могут переночевать и в гостинице «Палас», будут гулять, купаться, дышать морским воздухом, укреплять здоровье; год, другой спокойной жизни, и все будет хорошо, все наладится…
Так он мечтал в тряском поезде на пути от Гдова к Петербургу, но дальше все пошло не так. Он сделал одну ошибку: он полагал, что другие люди такие же, как он, то есть великодушные, благородные и хорошо воспитанные. Выяснилось, что он ошибся: они были жестокими хамами. Казалось весьма естественным, что ему оставят если не все его имущество, то по крайней мере такую часть, которая позволила бы его семье жить соответственно положению, подумали бы хотя бы о том, сколько он сделал для блага родины; но с ним даже не стали вести переговоров на сей счет, более того, сразу по прибытии в Царское Село ему сообщили: вы арестованы. Создалось впечатление, что ему не собираются давать возможности самому определять свое будущее. Это бесило императора: он ведь не преступник, которого следовало держать под замком, если уж он отказался от трона, значит, отказался, он же не будет брать назад однажды данное слово и поэтому не представляет ни для кого ни малейшей опасности – они сами по себе, а он с женой с детьми и слугами сам по себе. Ладно, он готов был допустить, что имущество ему оставят не все, но чтобы решить этот вопрос цивилизованно, кто-нибудь должен был прийти к нему, дабы составить совместно какое-то соглашение; однако ничего такого не произошло.
Он пытался приспособиться к неопределенности своего положения, в конце концов можно было жить и находясь под арестом; много времени проводил на свежем воздухе, часто и с удовольствием работал руками, вначале убирал снег, а когда наступила весна, вскопал грядку и посадил овощи – но беспокойство не исчезало. Попросил, ему принесли семена, на мешках значилось имя купца – Буридан, ему показалось, что это перст судьбы, помечавший его ошибки: разве и он не вел себя, как буриданов осел, который никак не мог выбрать между Вилли и французами, Треповым и Витте, Николашей – когда встал вопрос о главнокомандующем, и самим собой. Конечно, какое-то решение он в конце концов принимал, но всякий раз слишком поздно, когда был упущен правильный момент объявить чрезвычайное положение или отменить договор об Антанте или со славой пасть в бою вместо того, чтобы быть зарезанным, как овца. Да, чем дальше, тем больше он стал думать, что ему не дадут даже возможности умереть естественной смертью. Бунтовщикам все было мало, он отрекся от трона – мало, не предъявлял твердых требований относительно безопасности – мало, не претендовал на Петергоф – мало. Ненависть не рассеялась, наоборот, она все время росла. Вот тогда он и решил, что, раз от него так стремятся избавиться, он покинет родину. Когда у него в первый раз спросили, не хочет ли он уехать, он, разумеется, отказался, его возмутило уже то, что кто-то собирается ему диктовать, как жить дальше, но теперь передумал, ладно, отправимся в эмиграцию, к Джорджу. И вдруг выяснилось, что это отнюдь не так просто: Джордж воспротивился, сказал, что не может принять кузена. Чего боялся? Революции? Конечно, он всегда знал, что английские родственники – шкурники, но что до такой степени…
Потом ему сообщили, что положение в государстве тревожное, в Царском Селе гарантировать его безопасность уже невозможно, и его с семьей переведут в Тобольск. Что поспешно составленное правительство адвокатов не справляется с поддержанием порядка, его не удивило, но что они окажутся такими беспомощными… Больше всего императора раздражала конечная точка путешествия, та самая, куда раньше отправляли государственных преступников. Наверно, ее выбрали специально, чтобы его унизить. Он хотел запротестовать, позвать Фредерикса, Мосолова, все равно кого и сказать – хватит шуток, эти ребята перебрали, надо их немножко проучить, но единственным, кого он еще мог вызвать, был доктор Боткин… Когда это дошло до его сознания, он всю ночь не мог уснуть. Он почувствовал, что попал в ловушку. Он оказался заключенным на собственной родине. И кончится ли все этим? Еще полгода назад от него зависело если не все, то многое, а сейчас не зависело уже ничего, даже собственная жизнь. И только ли собственная? Он с ужасом смотрел на Аликс, на дочерей, на наследника, который, в действительности, уже был не наследником, а обычным мальчиком Алешей с красивыми темными глазами и слабым здоровьем – что с ними будет? Не грозит ли им погибель?
И когда эта мысль впервые промелькнула в его голове, он почувствовал, как покрывается холодным потом, как его сознанием овладевает один-единственный отчаянный вопрос: почему я это сделал? Почему добровольно отдал власть?!