Контакт
1. Держись за это короткое слово: я. Держись крепче, потому что в следующую секунду оно обретет имя и дату смерти.
2. Почти половина первого. Я пишу эти строки в вагоне поезда. Остальные пассажиры спят, лишь над дверью купе слабо светится ночник. За окном – неясные очертания гор проносятся мимо на фоне звездного неба. Я могу находиться в любой точке мира. На Луне. В пути. Как обычно. Идут пятые сутки.
Критический момент.
Не знаю, знакомо ли тебе это ощущение, но на каком-то этапе путешествие оборачивается против тебя. Мечты прокисли. Тебе начинает казаться, что ты потерпел неудачу. Ты устал. В душе поселилось смутное чувство вины. Что ты забыл здесь, так далеко от дома? Зачем это все? Чего ты хотел добиться, говоришь ты себе, словно безработный, который, пережив череду разочарований и отказов, начинает уже подозревать, что проблема заключается в нем самом. Лица спящих попутчиков принадлежат тьме. Ты остался один на один со своими страхами и изъянами.
Прошу прощения. Не хотел докучать своими навязчивыми мыслями. Для нас все равно уже слишком поздно.
Впрочем, мы сами выбрали такую жизнь. Ты, как и я, мечтаешь об Идеальном Путешествии. Путешествии, которое переплавит тебя. Сделает другим человеком.
Ты хочешь ощутить воздух дальних стран, в котором твое тело принимает новую форму, как металл в плавильной печи.
Я знаю, что надо торопиться. С каждым годом мои черты все сильнее затвердевают, во мне остается все меньше места для воспоминаний. Письмена на моем теле застывают в камень, а затем истираются.
Но тебе я об этом не пишу.
Ты стремишься к открытости: принимать жизнь, дарить жизнь. Я же хочу закрыться, определить границы и жить рядом с ними.
Отыскать смысл, если угодно.
Я знаю: где-то он есть.
По ту сторону окна мужчина склонился над открыткой. Он пишет, он рассказывает нам то, что мы хотим услышать. У него нет права отказаться.
3. Словарь путешественника: неудача. Состояние, когда не получилось угодить вкусам незнакомцев.
4. Определить границы и жить рядом с ними. Эти слова крутятся в голове, пока я медленно пробуждаюсь к жизни. В теле крепко засел холод: одеяла в гостиницах всегда либо коротковаты, либо тонковаты. Наверняка по этому поводу высказывался какой-нибудь немецкий философ. Указательный палец левой руки находит в пододеяльнике дырку. Нечего делать, не о чем переживать. Все со временем проходит. Снашивается.
В первые секунды после пробуждения комната как будто плывет, пока не примет окончательную форму. Оркестр цветов, звуков, запахов настраивает свои инструменты, нащупывает единый ритм и мелодию, определяется с жанром: то ли играть симфонию, то ли кончерто гроссо. В снежной круговерти начинают проступать отдельные предметы: рулонные шторы с подпалинами от сигарет, стакан воды на прикроватной тумбочке. Я ощущаю, как за опущенными веками рассасываются остатки снов.
Сегодня сильный снегопад – я вижу это, приподнявшись на локте. За окном – отсветы фар, морозный воздух, молочно-белый свет занимающегося утра. Если не ошибаюсь, я просыпаюсь в этой комнате уже третий раз. Я знаю, каково сидеть в этом кресле, с каким звуком льется вода из крана. У меня появилась общая история с этой комнатой. На короткий миг я могу представить себе, что так все и останется навсегда, что сегодня я не уеду. Но впереди меня ждут новые комнаты, перестук колес, кильватерные струи. Подпалины на шторах. Огонь, который жжет изнутри. Так обычно говорила М. Когда-то у нее было имя – Мария, Маргарет, Марианна, – такое же истертое, как любое другое, а теперь от нее осталась одна только буква – М.
Не думайте обо мне плохо – в моем издырявленном уме иначе и быть не может. Я не знаю, как так вышло – то ли не те лекарства, то ли пересидел на сквозняке. Моя память похожа на прилежно рассортированный архив, в который неожиданно ворвался смерч. Разрозненные листки сохранились, но системы в них никакой.
Этот огонь, говорила М, похож на свечку для торта: напрягшись всем телом, ты ждешь праздника, и вот он наконец начинается, пора зажечь свечку – но тебя вдруг охватывает страшное нежелание прикасаться к фитилю. Как будто таким образом ты можешь спрятать день рождения в карман, приберечь этот год до лучших времен. Тогда-то он будет потрачен как надо. Минутку я жду вдохновения. А тем временем пальцы, в которых ты держишь спичку, усыхают и скрючиваются.
Поразительно, каким тяжелым становится тело от осознания того, что предстоит. Перед самым отъездом все вещи вдруг начинают казаться старыми друзьями. Обеденный стол с царапинами на столешнице, морщинистый диван, килим со следом от давно выброшенного торшера. Ну нет, думаешь ты, я вас не брошу. Вот и я лежу в этой чужой мне комнате с тем же чувством, и в этот миг я могу восстановить в памяти свое жилище в подвале – катакомбу, как мы ее называли – вплоть до мельчайших деталей: мысленный конструкт, как по команде воздвигающийся за опущенными веками без столяров и инструментов.
Мир разочаровал меня. И я создал свой собственный.
С потолка слышатся какие-то звуки. Стук – кто-то забивает гвоздь или выправляет ножку стула. В катакомбе я обычно лежал и слушал, как хозяйка наверху шаркает по полу войлочными тапками – они шуршали над моей головой, как прибой, с регулярностью приливов и отливов. Она была вдова, но каждый день с семи до половины восьмого включала радио – как в те времена, когда готовила завтрак мужу. Я подозревал, что она и накрывает по-прежнему на двоих. Пятничными вечерами она напивалась и начинала отвешивать себе пощечины. Привычка – вторая натура.
Именно привычка заставляет меня встать, когда в лежании уже не остается никакого смысла. Я поднимаюсь – и этим движением начинаю новое путешествие. Комната продолжает обретать форму, контуры предметов встают на свои места. Косой потолок, который я задеваю головой. Снимок спящей кошки на стене. Мой рюкзак, прислоненный к письменному столу. Через несколько часов все это будет неважно. Снег заметает окна, за ним не видно города.
Я застилаю постель покрывалом, выбрасываю в мусорку использованный билет. Навожу порядок – это недолго. Нужно оставлять места такими же, какими вы их нашли. Так учила мама. На письменном столе лежат четыре открытки, стянутые толстой бечевкой. Даже не резинкой – но ведь я никогда не шел в ногу со временем. Пачка совсем легкая, свободные концы бечевки болтаются. Переплетение мыслей и воспоминаний. На верхней открытке, не в ногу, еще можно разобрать адрес, если включить небольшую лампу на столе, не в ногу со временем. Вечная дилемма открыток: лицевая сторона или оборотная.
Текст должен быть не настолько пространным, чтобы писать письмо на листе без картинок; и не настолько личным, чтобы дать почтовой работнице почву для сплетен. Открытка – это ни-ни. Она всегда немного неполноценна.
Стук наверху затих. Я поворачиваюсь к прикроватной тумбочке. В сумерках мерцает экран мобильного телефона. Новое сообщение – как сигнал эхолота, направленный из тех краев, откуда я приехал. Я выключаю телефон и вынимаю аккумулятор, а затем кладу его в ящик письменного стола. Слишком много багажа. Я перебираю рюкзак в поисках того, что еще можно оставить. Носки, рубашки, штаны, белье – я раскладываю их на кровати. Подвеска с пентаграммой. Брат и сестра, думаю я. Наматываю цепочку на пальцы, как будто пытаюсь вызвать дьявола. Его брата. Или еще кого-то, кто скрывается в тени. Голоса голоса глаза и рты.
Мир вокруг почти устаканился. Я вспоминаю, как вчера вернулся в эту дешевую гостиницу, поднялся по лестнице – и позавчера, и позапозавчера. Вспоминаю вощеные перила, толстые красные ковры. Укладывая в рюкзак свитер, я ощущаю покалывание шерсти на шее: надевать его – все равно что танцевать с белым медведем, сказал кто-то. Действительность проступает пятнами, и через некоторые из них что-то просачивается случайными каплями. Даты и факты могут реконструировать ход событий, но не сохранить его. Если год за годом, не отрываясь, смотреть на часы, можно с точностью до минуты посчитать путь, пройденный стрелками. Но если вам скажут, как долго вы просидели, глядя на часы, вы все равно поразитесь. Лишь путешествия облекают время в узнаваемый наряд. Осло – Париж – два часа на самолете. От остановки до остановки – четыре километра рельсов. Пересечь пешком пустую парковку – триста метров, равные пяти минутам и тринадцати секундам ходьбы. Неужели в этом весь секрет, подумал я однажды, неужели именно так становятся человеком?
Перевязанная бечевкой стопка открыток все еще лежит на столе за моей спиной. Когда-то я мечтал написать открытку, которая будет лицевой и обратной стороной одновременно. Всего один маленький шаг для человека – но огромный скачок для письменности. Это была бы моя первая открытка. Первая, в которой мосты и побережья не испорчены тем, что я о них написал. Но какая теперь разница. Быть может, мои неудачные попытки представляют больший интерес. Быть может, все вместе они и есть та самая открытка мечты. Куртка висит на вешалке в углу – я запихиваю сверток во внутренний карман. Симфония, или кончерто гроссо, или фоновая мелодия: поживем – увидим.
5. В чем секрет? Что в тебе такого, что она выбрала тебя, а не меня?
6. Здесь я родился.
Здесь работал мой отец, когда познакомился с мамой.
Мама мечтала о такой семье.
Сюда они поехали в свадебное путешествие.
Каждый год в день ее рождения отец заказывал здесь столик.
Даже после того, как она уехала.
7. Кресло обито бордовой тканью, подлокотники и сиденье лоснятся от старости. Справа на ткани остались подпалины и серые следы пепла – отец долгие часы проводил в этом кресле, читая книги и куря сигареты одну за другой. Кресло и теперь громоздится в углу, безмолвное, как статуя.
Мой отец был коллекционером. В юности он ходил в море, а вскоре после возвращения начал собирать модели кораблей. Лестница в доме, где я вырос, – на полке стояла точная копия фрегата «Фрейя», воссозданного по чертежам из военно-морского музея в Хортене. Он говорил, что таким образом поддерживает контакт с Большим Миром теперь, когда его жизнь ограничена домом и долгами. Позднее он собрал внушительную библиотеку из книг по языкознанию и этнологии, я помню, как долго он изучал письменность майя. Я никогда не позволял школьной системе определять мое образование, говорил отец. И всегда хмыкал, когда его спрашивали, не помышляет ли он об академической карьере. Превратить учебу в работу – значит испортить все удовольствие, отвечал он. Задачи нужно выбирать по принципу вдохновения. Не польза движет миром. Мама при этом качала головой, но она давно уже оставила попытки с ним спорить.
От изучения фольклорных текстов отец легко и естественно перешел к коллекционированию музыки. Он покупал пластинки в самых немыслимых жанрах: португальское металл-фаду, аргентинский фриджаз, современная исландская музыка. Что удивительно, на этих пластинках всегда находилось что-нибудь интересное – оригинальные мелодии, сложные ритмы или незнакомые звучания. В те редкие – по пальцам можно пересчитать – разы, когда он покупал действительно неудачную пластинку, он от нее быстренько избавлялся, отдав на барахолку. Собственно, там он и приобрел бóльшую часть своей коллекции. Остальное он привозил из поездок. К каталогам он не прикасался, даже по рекомендации других коллекционеров. Так дела не делаются, усмехался он.
Как-то мы копались в картонных коробках в букинистическом магазине, и я спросил у него, почему он всегда идет самым сложным путем. Ты ведь все равно не слушаешь их перед покупкой, заметил я. Он глянул на меня поверх очков и протянул мне фортепианные сонаты Скрябина. Пощупай, велел он. Пластинка лежала в потертом картонном конверте с портретом композитора, выполненным углем, и старомодным списком композиций на обороте. Корешок слегка пожелтел – наверное, прежний владелец хранил пластинку на солнце. Если принюхаться, можно было ощутить исходивший от конверта слабый аромат благовоний. Покупать пластинки по каталогу или в Интернете – все равно что знакомиться с человеком по реестру налогоплательщиков. Пластинку нужно подержать в руках, чтобы понять, стоит ли тратить на нее время.
Так я научился путешествовать.
8. Я живу в катакомбе. Когда я стою у окна, любуясь яблоневым садом снаружи, земля находится на уровне моей груди. Жить так – все равно что быть наполовину похороненным или, к примеру, медленно тонуть в болоте. Земля уже заявила права на нижнюю половину туловища – нужно успеть воспользоваться оставшейся половиной. На подоконнике опять скопилась черная пыль.
9. Если совсем честно, я пишу эти строки не в поезде – пока еще нет. Я слышал, что все открытки за немногими исключениями подписывают в аэропорту, за полчаса до отлета домой. Можно сказать, открытка – это простой и дешевый способ поддержания социальных связей, когда надо убедиться, что вас не оставят без подарка на Рождество и не забудут упомянуть в завещании. Впрочем, возможно, я излишне циничен. По крайней мере, себя я знаю достаточно хорошо, чтобы понимать: в моем случае аэропорт – не вариант. Я всегда прибегаю к выходу на посадку в последний момент. К тому же я никогда не знаю, доберусь ли я до пункта назначения. И будут ли у меня вообще деньги, чтобы поехать. Другими словами, если я хочу отправить хоть какие-то открытки, мне нужно сделать это еще до отъезда. Пока что получается на удивление легко. Стоит только закрыть глаза.
10. Словарь путешественника: ловить момент. Чувство вины – рентабельная штука. Написано множество книг об Искусстве Путешествовать, о том, Как Прожить Интересную Жизнь. В большинстве своем они внушают мысль, что ваша жизнь недостаточно хороша и интересна. Вы могли бы – в этот самый момент – сплавляться по Ориноко или исследовать маршруты древних торговых караванов в Узбекистане, а по вечерам штудировать труды Аристотеля и Витгенштейна. Вы могли бы преподавать английский, заниматься бурением скважин или разрабатывать программы вакцинации. Другими словами, вы потратили впустую слишком много времени, чтобы говорить с вами всерьез. Время разлетается сухой листвой, под шорох которой вы все ждете чего-то, чтобы начать жить.
11. Летний бриз колышет тонкие занавески. Пятна солнечного света на простыне. М, лежа на животе, читает книгу. Не помню какую. В кармане у меня лежит черная коробочка. Через несколько мгновений я закрою за собой дверь и скажу, что кофе готов.
Видите, как просто. Как счастливо.
12. Я никогда не встречал человека, который вытирал бы разлитый кофе или складывал одежду с таким же тщанием, как мой дядя. Все дело в уважении, говорил он. Можно пользоваться одеждой, можно пользоваться людьми – главное, не забывать благодарить их. Но если пользоваться ими и принимать как должное, они в конце концов взбунтуются. Каждый поступок вызывает ответную реакцию.
13. Сингапур, Валлетта, Барселона. Названия городов, почтовые штемпели. История, похожая на любую другую – а потому уникальная.
Я пишу открытку за открыткой – для тебя и любого, кто станет слушать. Наношу свои послания на растянутую кожу.
Открытки существуют не для тех, кто их прочтет, а для тех, кто пишет.
Я отправляю их в надежде, что ты поймешь, что я хочу сказать. Я даже не уверен, что ты уже родился на свет. Знаю, думать так – нелепость. С тем же успехом я мог бы заявить, что отправляю открытки умершим.
Но, может быть, это поможет мне вспомнить и понять.
Не более того. Поэтому, отправляя эту открытку из Испании, на самом деле я имею в виду не Испанию. Не численность населения на 2015 год, не государственный бюджет, не детскую смертность, не фламенко, не уровень осадков, не Дон Кихота, не чуррос, не комнату на четвертом этаже в подъезде А дома по улице Каролинас.
Только пятно краски на металлическом столике в углу балкона, притененном зарослями девичьего винограда.
14. В ванной холодно, как в глубокой сырой пещере. Полов с подогревом в этой стране не делают. Я запоминаю этот факт на будущее – может пригодиться. Не то чтобы это как-то проясняло мой дальнейший путь. Вытяжка завывает, как сонм страдающих микроскопических душ. Я чищу зубы, привычно выполняю этот фторсодержащий долг.
Мама говорила, что поддерживать порядок – дело чести. В детстве она жила с родителями в малоэтажке на окраине города. Когда муниципальные власти перестали справляться с трещинами в стенах и постоянными протечками в системе водоснабжения, дом было решено снести. В день накануне отъезда жившие в доме женщины, и бабушка в их числе, прошли по всем коридорам и этажам с ведрами и тряпками и отмыли каждую половицу, каждый плинтус и каждую ступеньку на лестницах. Они оставили дом в первозданной чистоте. Оставить экскаваторам неубранные квартиры – такого они и помыслить не могли. Неудивительно, что они так мало добились в жизни, съязвил отец.
Теперь уже никто не заговаривает о чести.
Я ополаскиваю раковину и выбрасываю зубную щетку в ведро.
15. Если бы я не прожил всю свою жизнь среди книг, я так бы ничего и не узнал. Еще до того, как научиться читать, я листал книги с картинками – рассматривал ковбоев, сафари, динозавров. Обычные вещи. И хотя с точки зрения школы чрезмерное увлечение книгами в столь юном возрасте может стать поводом для беспокойства, я не могу сказать, что мои ежедневные походы в библиотеку говорили о каких-то проблемах в семье. Просто у меня было слишком много свободного времени, а у родителей – слишком мало.
Мне повезло. Большинству людей приходится довольно рано сменить радости уединенного сидения с книгой на ежедневные унижения взрослой жизни, мне же довелось много лет сохранять за собой эту привилегию. Безделье – залог высокого качества жизни, а книги легко приручить. Они кусаются, только если им позволить.
Именно в библиотеке я открыл, что у меня имеется особый дар.
Некоторые люди обладают необъяснимой интуицией, повышенной чувствительностью, позволяющей им предугадывать колебания фондового рынка или за долю секунды определять подлинность произведений импрессионистской живописи. К несчастью для моего банковского счета, такими талантами природа меня не наградила. Зато у меня есть необыкновенное чутье к изъянам действительности, щербинкам на линейке жизни. И как раз среди книг эта моя способность смогла раскрыться во всей своей бессмысленной полноте.
К примеру, как-то раз я взял в библиотеке старое издание «Острова сокровищ» и примерно на середине книги обнаружил заложенную между страницами поздравительную открытку. «В день десятилетия от дедушки», с поздравлениями и наилучшими пожеланиями, и так далее, и тому подобное. Я задался целью выяснить, чья она. Открытка была отправлена по почте, но из-за того, что ее край пожелтел и выцвел, мне пришлось отыскивать адрес в телефонном справочнике.
Хозяйка открытки обитала на другом конца города. Когда она открыла дверь, я так разнервничался, что не смог выдавить ни слова – только протянул ей открытку. Она взглянула на нее и вдруг ни с того ни с сего начала плакать. Немного придя в себя, она извинилась и заверила, что не хотела меня напугать, просто не справилась с наплывом эмоций. Ее дедушка умер двенадцать лет назад, и у нее от него ничего не осталось. Совсем ничего? – спросил я недоверчиво. Дом сгорел, и все остальное вместе с ним, – ответила она.
Я отправился домой, став богаче на целый пакетик жевательных мармеладок и возомнив себя едва ли не Шерлоком Холмсом. Благодаря случайному импульсу (красивая обложка с абордажными саблями и Веселым Роджером) я сумел заглянуть в жизнь другого человека. После этого я стал выбирать книги по наитию, чтобы проверить, скрывают ли они и другие секреты. В последующие несколько лет мне нередко везло – почти всегда это оказывалась открытка либо письмо. Я замечал, что меня прямо-таки тянет к книгам, в которых другие люди оставили свой след. Как будто они имели магнитное поле, а во мне был спрятан специальный датчик. Такие книги позволяли мне ощутить связь с миром, который был больше меня. Невидимые нити, протянувшиеся между событиями, тайные истории. Все было возможно.
Однажды я нашел конверт с фотографией, на которой я узнал маму мальчика из параллельного класса. Она лежала на неприбранной постели, и на ней не было ничего, кроме нитки жемчуга на шее и прически из восьмидесятых. Я не мог оторвать глаз от этого снимка. Вокруг меня что-то рассыпалось на кусочки, словно разбитое стекло. Разумеется, я раньше слышал о порнографии – и даже видел кое-какие картинки в журналах, которые ребята разглядывали на переменах, но у меня в голове не укладывалось, что знакомая мне взрослая, серьезная женщина, работавшая в местном муниципалитете, – приличный человек – могла заниматься чем-то подобным. Это было все равно что увидеть ее пожирающей сырое мясо. У меня возникло такое ощущение, будто меня всю жизнь обманывали.
Меня по сей день порой охватывает похожее чувство. К примеру, в какой-нибудь самый обычный день я выхожу в обеденный перерыв в кофейню на углу – светит солнце, мимо проезжают машины с открытыми окнами, на строительных лесах болтают рабочие, я толкаю дверь и ощущаю запах свежего хлеба, за столиком сидит молодая мать и кормит грудью младенца, ее лицо светится гордостью. Все складывается в цельную картину. И вдруг – в тот момент, когда я забираю со стойки картонный стаканчик с горячим кофе – словно кто-то внезапно дергает за невидимую нить, и я начинаю видеть пятна плесени на фасадах домов, во взглядах строителей сквозит безнадежность тех, кто всю жизнь проживет необразованным и в долгах, а в тельце младенца, которое активно наращивает кости и зубы с помощью кальция из материнского молока, развивается первый генетический сбой.
Отдаленный стрекот пулеметов и гул боевых дронов передается по половицам, и я с удивлением замечаю, что пленка на поверхности кофе совсем не дрожит.
16. Добрый вечер! Добро пожаловать на борт. Мы готовы к взлету. Но прежде, чем мы начнем разносить напитки и предлагать к продаже беспошлинные товары, просим минуту вашего внимания.
К сожалению, сегодня с нами нет пилота. И присутствует некоторая вероятность, что наше путешествие закончится раньше, чем самолет достигнет пункта назначения. Но вы в хорошей компании. В кабине будет сидеть сложный примат, который хватается за штурвал, как за обглоданную кость. Сложите руки на затылке вот так. Опустите голову между коленей. Между своих коленей, пожалуйста. Мы приличная авиакомпания.
Наше специальное предложение на сегодня – наручные часы с пожизненной гарантией. Соблюдение времяисчисления предков гарантировано. С нами вы никогда не потеряете багаж, родных и богов.
Застегните ремень безопасности, расслабьтесь и получайте удовольствие.
17. Словарь путешественника: транзит. Куда бы ты ни поехал, Lonely Planet[1] успел побывать там раньше. Been there. Done that. Got the T-shirt[2].
М не любила летать. Она считала, что самолет – средство, помогающее современному человеку взять от путешествий как можно больше.
Как известно, говорила она, авиаперелет – противоположность путешествия. И определение ему дается от обратного. Успешность авиаперелета оценивается исходя из того, что не произошло в пути: самолет не разбился, его не угнали, тебя не стошнило. И лишь после этого, пройдя через публичное покаяние и смыв с себя липкий пот испуга, ты начинаешь путешествие, заново рождаешься в новом месте, в новое время, навстречу новым запахам и звукам. Ты делаешь снимки, чтобы потом суметь вспомнить, в каком году ты побывал здесь, если тебя об этом спросят. Лично я всегда стараюсь написать небольшую весточку тем, кого я люблю. На самом деле у меня только одна претензия к поколению Lonely Planet: оно чересчур аскетично.
18. Куда бы мы ни полетели, кто-то успел побывать там до нас.
19. Путешествовать медленно. Всю важность этого я впервые осознал, когда ехал по Бергенской железной дороге. Мне было тринадцать, я поехал навестить тетю. Так получилось, что меня отправили одного, и у меня не было с собой ни музыки, ни книги. Какое мучение для неусидчивого подростка, подумаете вы – и будете неправы. В те времена я был весьма усидчив. Когда у вас полные руки песка, вы далеко не сразу замечаете, как быстро он утекает сквозь пальцы. Итак, мы имеем усидчивого подростка. Но этот подросток ни разу в жизни не оказывался в ситуации, когда ему совершенно нечем заняться.
Поначалу мне это пришлось по душе. Я откинулся в кресле и наблюдал, как исчезает вдали городская застройка. Я был предоставлен самому себе – и пожилому мужчине, который спал на соседнем месте. Вскоре я обратил внимание на негромкое ритмичное посвистывание – оно раздавалось то ли из полуоткрытого рта, то ли из длинного морщинистого носа. Мне представилось, что именно так выглядит умирающий слон. Приложив усилие, я отвлекся от соседа и обратил взгляд на пейзаж за окном. Заняться было нечем. Ни прогуляться, ни почитать, ни подумать. Лишь разглядывать мир, проплывавший в прямоугольнике окна, словно на конвейере. Дома, поля, заводские трубы, железнодорожные переезды. Они появлялись и исчезали, помигивая, как будто я переключал каналы с помощью пульта. Бонусный материал: история о Норвегии.
Очень скоро до меня дошло, что расстояние работает как кривое зеркало: чем сильнее менялся пейзаж за окном, чем безлюднее он становился и чем нагляднее отражал наступление осени, тем отчетливее я ощущал, что и сам становлюсь другим. Я уже не был тем человеком, который страдал бессонницей, не ладил с одноклассниками и вел бесславную половую жизнь. В этом моменте, между журчащим ручьем и приподнятой завесой тумана, возник новый, усовершенствованный я. Если бы поезд остановился и я смог сойти, я в любой момент начал бы совершенно новую жизнь – горца, отшельника, святого, чье тело натерто пеплом, а борода спускается ниже пояса. Я мог бы.
Расстояние произвело во мне перемены, и они, хотя и оказались преходящими, подействовали быстро, как внутривенная инъекция. Торопиться было некуда. У меня не было ни малейшей возможности повлиять на эту поездку. Мне пришлось согласовать свой биологический ритм с железнодорожными путями. Я не мог разделить время пути на рабочие интервалы, не мог потратить его с пользой или впустую, как время урока или обеденного перерыва, у него не было направления и никакой иной цели, кроме как попасть из пункта А в пункт Б. Это было все равно что разглядывать корочку хлеба так долго, что она начала плесневеть у меня на глазах.
Позже я много путешествовал на поезде и всегда помнил того растерянного подростка. Я надеюсь, это помогает мне не использовать поездку как средство убить время.
20. Когда я рассказываю о своих путешествиях, люди всегда реагируют одинаково. У тебя, наверное, полно сувениров со всего света, говорят они.
Ни одного, отвечаю я. Для меня путешествие – это упражнение в отречении от всего лишнего. Единственное исключение – открытки. Их я отправляю сразу, они меня не отягощают, не занимают место в багаже. Если мне непременно хочется что-то из путешествия запомнить – определенный перекресток, или памятник, или выражение лица, – я описываю это на открытке и отправляю ее себе домой. А запомнив текст с открытки наизусть, я вкладываю ее в книгу, которую отдаю в букинистический магазин. И я снова свободен.
21. Что правда, то правда. М меня не обманула. Она разделила все наши вещи поровну: книги, мебель, посуду. Она даже оставила мне фотографии, на которых был я – правда, предварительно вырезав себя. Я забрал из квартиры восемь картонных коробок – ровно столько же, сколько принес с собой за три года и десять месяцев до этого. Расставаясь, мы пожали друг другу руки, и я вернул ей ключи.
Надеюсь, сказала М, ты не думаешь, что я тебя ненавижу. Просто ты инвестировал слишком много времени и чувств в наши отношения.
Инвестировал.
22. В детстве я часто лежал без сна. Смотрел на низкий скошенный потолок. Пытался различать в темноте формы и очертания вещей.
Отец спросил, с каким узором мне хочется обои. Я обдумывал свой ответ долго и тщательно. Спустя несколько дней я подошел к нему и подергал за рукав.
Карты, сказал я. Я хочу вместо обоев карты. Разные карты? Да, любые. Ему показалось, что это странное желание, но он разрешил. В бардачке машины и ящиках письменного стола было полно старых карт, которые он все равно собирался выкинуть. Когда все было готово, я мог, лежа в слишком большой для меня кровати, разглядывать разные части света, улицы в центре Осло, придорожные закусочные вдоль немецкого автобана, валлийские деревни, карту нью-йоркского метро, маршрут прибрежного похода в Северной Норвегии. Ночами я лежал без сна и изучал все это. Пытался запоминать места и названия, которые складывались в плотную сеть невидимых звезд, когда я закрывал глаза. Я дал себе молчаливое обещание найти все эти места. Убедиться в том, что они не плод фантазии, воплощенный на бумаге. Времени у меня было предостаточно. Оставалось только вырасти.
23. Не только книги, но также шарфы, зонты, сандалии и солнечные очки. Однажды я составлю список всего, что я когда-либо терял и забывал по всему свету. Это тоже лазейка в бессмертие.
24. Отцу никогда не надоедало рассказывать про свои «годы скитания». В то время я мог объехать вокруг света с упаковкой аспирина и зубной щеткой, говорил он. А потом я встретил твою маму и появился ты, как обычно и бывает. Но, хоть я больше и не путешествую, я могу узнавать новое о мире – каждый день понемногу. (Сидя в бордовом кресле, склонившись над атласом или европейским расписанием поездов Томаса Кука, прикуривая зажатую в пожелтевших пальцах очередную сигарету.)
Как-то раз я сказал ему, что подумываю отправиться в кругосветное плавание. Решать тебе, ответил он. Ты можешь делать что захочешь, стать кем захочешь. У тебя больше возможностей, чем у кого бы то ни было раньше. Но тебе придется жить с твоими решениями.
Когда мы в кои-то веки выбирались куда-то на каникулах, он всегда был ненасытен до новых впечатлений. Он осматривал буквально все – соборы, музеи, поля знаменитых битв, раскопки. Он читал обо всем, что видел, – и никто не мог рассказать ему что-то новое об этой стране.
Однажды он показал мне книгу об Индии, в ней была фотография с кремации на Ганге. Тело умершего едва виднелось в огне – оно приподнялось на помосте в беззвучном крике, обращенном к небу, к теряющимся в дыму колоннам и куполам.
Лишь много лет спустя, приехав в Варанаси, я осознал, насколько сильное впечатление произвела на меня та книга. Продавец лепешек на тротуаре, склонившись над прилавком, выкрикивал в небо цену на свой товар. Нищий на углу, полулежа на земле, выкрикивал в небо молитвы. Экскурсовод, стоя среди толпы, выкрикивал в небо имена и даты. Даже обезьяны, обитавшие в саду при гостинице, обращали к небу свои крики в надежде, что туристы дадут им орехов или бананов. И только трупов, кричащих в небо, я не видел.
До сих пор не могу избавиться от мысли, что этим я как-то подвел отца.
25. У всех имеется история об открытке, которая дошла до адресата только пару поколений спустя. Мой троюродный брат, который много лет подряд подрабатывал летом на почте, рассказал, что такое отнюдь не редкость. На почтамте в Осло ему попадались письма, отправленные, к примеру, из Южной Африки в Намибию. Люди часто перебарщивают с клеем на почтовых марках, усмехнулся он. И они прилипают ко всему подряд.
Все, что можно прочесть, подлежит обмену. Однажды в Мехико я отдал свою книгу одному норвежскому студенту, который приехал туда по обмену. В качестве закладки в нее был вложен счет из кафе «Шахерезада» в Мельбурне. Получается, что книга совершила путешествие из литовской типографии в норвежский книжный, а оттуда в Австралию. Дарственная (на ломаном англо-норвежском) на титуле была сделана в Сиэтле два года спустя. Сам я нашел эту книгу в горном домике в национальном парке Ютунхеймен. Выходит, что какими-то непостижимыми путями она вернулась в Норвегию.
Напрашивается сравнение со спутниками или кометами, которые возвращаются к нам каждые сто лет. Рано или поздно всякий предмет снова появляется в поле зрения.
26. К примеру, как-то раз дедушка решил нарубить дров. Это был обычный осенний день, тонкая пленочка инея на чурбане уже растаяла, кто знает, может быть, и это сыграло свою роль, но, как бы то ни было, именно в этот день дедушка промахнулся мимо полена и размозжил топорищем большой палец на правой руке; это была не бог весть какая травма, в те времена на такие вещи не обращали внимания, его подлатал врач, и он продолжал все так же рубить дрова в следующие сорок лет, хотя ноготь сохранить не удалось, и кончик пальца напоминал яблочный огрызок; в ту же зиму выяснилось, что его жена ждет ребенка – моего дядю, – и это многое объясняет в нашем семейном темпераменте, потому что, когда он родился, оказалось, что у него отсутствует ноготь на большом пальце правой руки и его кончик напоминает бесформенный огрызок яблока, что, вероятно, повлияло на развитие у дяди одержимости мыслью, что он является частью невидимой сети, что вся история, до последнего шрама, до последнего лопнувшего кровеносного сосуда, представляет собой живую информационную систему, по своему охвату и скорости событий превосходящую все, что мы можем себе вообразить.
27. Он появился в моей жизни, когда я учился на последнем курсе колледжа. Я открыл потрепанное издание «Черных мыслей» Андре Франкена и обнаружил между страницами миниатюрного дракона из бумаги – с хвостом и аэродинамическими крыльями. Аккуратно развернув его с одного края, я разглядел изображение северного сияния над мысом Нордкапп – разумеется, это была открытка.
Я решил разыскать его. До сих пор вижу, как он стоит в двери. Он был как я, только совсем другой. Лицо прозрачное, как обезжиренное молоко, и все в веснушках. На нем был длинный свитер c зигзагом, как у Чарли Брауна. Когда я показал ему дракона, он спросил, где я его нашел. Ответ поразил его – он и не подозревал, что кто-то из его сверстников тоже любит бельгийские комиксы. Его родители пригласили меня на ужин; сидя за столом, мы искали между нами другие сходства. Может быть, ты мой потерянный брат, схохмил я. Это вполне возможно, ответил он. Оказалось, он не знал, где теперь находится его биологическая мать. Когда я назвал мамину фамилию, смех за столом резко оборвался. Он уставился на меня, а солонка в его руке застыла над тарелкой супа.
Так я встретился с моим братом.
28. Мама сказала, что ничего не помнит. И мне, и ему это показалось неправдоподобным. Ладно если мужчина не в курсе, что стал отцом – такое случается сплошь и рядом, но чтобы женщина? Девять месяцев беременности и сопутствующие изменения в теле просто испарились из ее памяти?
Мы как могли вытягивали из нее признание. У нас и в мыслях не было осуждать ее, что бы там ни случилось. Супружеская измена, насилие, инцест или обыкновенное безразличие. Бесполезно. Она так и не смогла вспомнить, что за три года до моего рождения, за два года до встречи с моим отцом она родила сына. И потеряла его. Мы спросили, не кажется ли ей странным, что не осталось никаких следов. В ответ она рассказала нам историю о французском лексикографе, который потерял целую букву из-за чересчур усердной уборщицы.
С того дня я называл его Лакун.
29. Спросить, конечно, уже не получится, но у меня есть собственная гипотеза. Возможно, это генетический сбой, наследственный изъян в моей семье, критическая ошибка в мозге, где-то между миндалевидным телом и гиппокампом.
Поразительно, скольких фрагментов недостает, это бередит мое любопытство. Целые месяцы и годы истираются в памяти до такой степени, что кажется, будто их и вовсе не было. Словно старая кинопленка, которую крутили в проекторе слишком часто. Однако остались железные доказательства – отметки в календаре, собранные впопыхах памятные вещицы из детства, университетской жизни и рабочих будней. Места, в которых я будто бы побывал, но которые не могу вспомнить. Это не типичная легковесность жизни в социал-демократическом обществе, не неловкое молчание в ответ на вопрос, где ты был в прошлый вторник, – это огромное, безымянное Ничто, которое просачивается в мозг. Весьма утомительно.
Не имея истории, ты не можешь заявить права на личность. Когда не знаешь, что есть Я, приходится отправляться на поиски. Отбрасывать все, что им не является. Избавляться от всего лишнего, шаг за шагом. И тогда, быть может, обнажатся несущие конструкции.
Иногда мне снится, что в животе у меня невидимая дыра. Когда я хочу почесаться, палец проскальзывает внутрь, и, засунув его поглубже, я вдруг замечаю, что всей руки не видно. Я проталкиваю ее в живот до тех пор, пока боль не становится нестерпимой. И это хорошо. В тот момент, когда я почти дотянулся пальцем до кнопки запуска, я просыпаюсь.
30. Одна из интересных особенностей ступы Боробудур на Яве – «спрятанные» каменные рельефы. Боробудур иллюстрирует собой буддийские представления о мироздании на трех уровнях, и самый нижний из них по каким-то причинам тщательно скрыт за каменной стеной. Эта «спрятанная» серия рельефов называется Махакармавибхангга, или Кармавибхангга-сутра, то есть Закон причины и следствия. Рельефы изображают свойственное человеку вожделение и поступки, на которые оно толкает. Здесь можно увидеть сцены воровства, убийств, изнасилований, пыток и унижений. Ад показан через гротескные детали: тела распиливают на куски, сжигают и заковывают в раскаленное железо. Лица искажены стыдом и болью. Их гримасы прорезают плоть, как нож разрезает тесто или нагретый воск. Один из страдальцев закрывает лицо ладонью, он пытается скрыть свою личность от зрителей. Говорят, буддизм не признает вечной погибели. Это корчащееся в муках тело наводит на размышления. Династия Шайлендра исчезла более тысячи лет назад. Боробудур был заброшен, и на долгие сотни лет его скрыли от глаз густые джунгли и вулканический пепел. Никто теперь не помнит истории резчиков и их моделей. Словно заретушированный диссидент, этот каменный горемыка лишился имени, единственное, что от него осталось, – стыд.
31. А может, в конечном счете имя – это не так и важно.
32. Словарь путешественника: гран-тур, или образовательное путешествие. Когда-то и ты был заперт в матке, где твое тело принимало форму, как металл в плавильной печи. И тогда начался обратный отсчет.
33. Вода струится по телу, теплые капли заползают в уши и рот, как вездесущие муравьи. В XVIII веке, чтобы очистить отрубленную голову от плоти, ее клали в муравейник. Спустя неделю, если дело было весной или осенью, а летом, когда муравьи более активны, всего через четыре дня, они доставали обратно отполированный до блеска голый череп.
Если ты никогда не умел чувствовать себя дома, быстро привыкаешь путешествовать налегке. Оставлять все лишнее. Я поворачиваю кран. Пар заполняет ванную комнату, зеркало и стаканчик для зубной щетки запотели. Мыльная пена и отмершие клетки кожи с водоворотом воды исчезают в сливе.
Пол холодит подошвы ног. Я возвращаюсь в комнату и надеваю заранее подготовленную одежду. На столе лежит перекус – три бутерброда с сыром и колбасой. Бумага обертки кажется прозрачной и будто светится в наполненном влагой воздухе, на фоне снегопада за окном. Как в той песне: Like clouds over fields of May[3].
К моему удивлению, я обнаруживаю, что голоден. Обычно мне не хочется есть перед отъездом.
Неожиданно, но вполне объяснимо. Существует отдельный жанр открыток с изображениями еды. Когда просят перечислить типичные сюжеты открыток, на память приходят памятники, изображения старого города, народные костюмы. На самом же деле одним из самых распространенных и универсальных мотивов является обеденная тарелка. Как в путеводителях всегда имеется раздел о еде и напитках, так и открытки всегда найдут что предложить чревоугодливому космополиту. Все начинается с кухни, свежих продуктов и щепотки вдохновения. Вам покажут Дели через порцию тхали, Лиссабон – через пирожное паштейш де Белем, Каркассон – через жареные говяжьи мозги, а Ханой – через «столетнее яйцо». Съедобно все – просто не везде.
Я проглатываю бутерброды один за другим. Безвкусно. Челюсти перемалывают хлеб и жир, чтобы обеспечить меня энергией еще на день. Язык зубы десны. Из глубины выскальзывает еще одно светящееся пятно – та осень, много лет назад, изысканное блюдо из тушеных в сливках грибов, а потом я очнулся в больнице, с трубкой в пищеводе. На следующий день я смог позвонить матери. Я отравился, рассказал я, меня хотят еще понаблюдать. Следующие несколько секунд она молчала, и я слушал в трубке ее тяжелое дыхание, с присвистом проходившее через узкие ноздри. Пока я ждал ее реакции, прижатый к уху телефон стал скользким от пота. Наконец она положила трубку.
34. Хоть у нас и были общие гены, мы отличались друг от друга, как полюса одной батарейки. У него были светлые волосы, у меня темные. Я был левша, он писал правой. Он обожал кинзу, а мне казалось, что она на вкус как мыло. Когда у вас нет ничего общего, кроме матки, из которой вы вышли, сложно найти тему для разговора. Впрочем, мы могли пересказывать друг другу все пропущенные годы, наверстывать семейную историю.
Как-то раз, когда я пришел к Лакуну в гости, он показал мне два сокровища в рамках под стеклом – фото Ника Кейва с автографом и оригинальный рисунок Джейсона. Я уважительно присвистнул и некоторое время выказывал положенное восхищение. В конце концов я заметил, что изображения побледнели и утратили четкость – может быть, он держал их на ярком солнце? Он улыбнулся и сказал, что это копии. Оригиналы хранятся в банковской ячейке. Ведь может случиться пожар.
Так что, через несколько лет они будут стоить целое состояние? Едва ли. Не больше, чем сейчас. Его глаза сияли, когда он протирал стекло в рамках рукавом.
Словарь путешественника: банковская ячейка. Шкафчик, который делает спички ненужными.
35. Теория невидимых связей оставалась со мной в течение многих лет. Когда я поступил в университет, моя двоюродная сестра нашла мне подработку в самом большом букинистическом магазине в городе – его владелец был ее клиентом. Мне поручали довольно простые вещи: наводить порядок на полках, вытирать пыль (книги притягивают особую пыль, которая собирается в катышки, как ластик), варить кофе, сортировать новые поступления и принимать книги, оставшиеся после умерших. Я рассказал хозяину магазина о своей необычной способности находить в книгах открытки.
Он ответил, что это мелочи по сравнению с тем, что он повидал за сорок пять лет в этом бизнесе. Библиотечная книга окутана дымкой обезличенности, она занесена в электронный каталог, в ней присутствует некая стерильность. Дело тут не только в уважении к общественной собственности – отношения, в которые ты вступаешь с библиотечной книгой, так кратковременны, что не успевают стать по-настоящему близкими. Купленная книга, напротив, становится как бы продолжением тела и привычек своего хозяина. Их рвут, портят, пачкают, в них рисуют каракули. Он сходил за записной книжкой и перечислил кое-что из своих находок: квитанции, закладки из картона, пластика и кожи (и даже одна берестяная с Лестницы троллей), счета из гостиниц, авиабилеты, фотографии детей и домашних животных, рекламные буклеты, рецепты, локоны волос, молочные зубы, обрезки ногтей, засушенные цветы, кроссворды, туристические проспекты, раскладки семейного бюджета, открытки с соболезнованиями, купоны на скидки, денежные купюры, итальянский презерватив (неиспользованный), расческа с выломанными зубьями, долговые платежки, любовные письма, шелковый носовой платок, засушенная стрекоза, ломтик поджаренного бекона, записка от автора книги, подарочная карта в салон массажа («с соблюдением полной конфиденциальности»), катафот, пробка от кока-колы, засушенный лист марихуаны (найден в книге «Основные черты христианской догматики»), характеристика с места работы и ультразвуковое изображение плода.
Он не мог объяснить, почему я нахожу исключительно открытки. Вероятно, статистика решила подшутить надо мной и подыграть моему болезненному желанию почувствовать себя особенным. В противном случае, сказал он, получится, что мы имеем дело с крупнейшей и доселе неизвестной почтовой системой, параллельным невидимым миром, который никогда не попадал в новости и путеводители.
Как вы понимаете, я не большой поклонник электронных книг.
36. Оно такое большое, что вынести его не получится. Придется либо снимать с петель дверь, либо разрубить его на части. Бог его знает, как оно попало в комнату. Вряд ли какой-нибудь антикварный магазин примет на комиссию старое кресло с торчащими сквозь обивку пружинами, и все же я не решаюсь поднять на него топор.
Вот бы сейчас оказаться в море. Я думаю, на самом деле отец был счастлив только в те моменты, когда путешествовал по миру, сидя в своем кресле. Это увлечение служило ширмой, отгораживавшей его от пустоты. Но ширма никогда не бывает сплошной. Отец вырос в такое время, когда в основе самоуважения лежала работа. Учитывая, что никакого образования, помимо нескольких лет скитаний, у отца не было, нет ничего удивительного в том, что его работу мог выполнять мигрант из Бангалора – и притом гораздо дешевле. И отцу пришлось придумывать, чем занять себя в следующие тридцать – сорок лет. Это не так просто, как кажется. В иные дни, когда мама жаловалась, какой он никчемный и бесполезный, отец впадал в дикую ярость. Я довольно рано понял, что запас книжек на лестничной площадке не повредит – так я мог занять себя, если придется там прятаться. А вообще, было не так уж и плохо. Мои ночные кошмары в то время сводились в основном к тому, что я открываю книгу и буквы сыплются из нее на пол, как пепел. Мама допытывалась, почему она постоянно находит книги на лестнице. Отец после таких эпизодов молча сидел в кресле, ожесточенно дымя сигаретой.
По ночам, когда они засыпали, я прокрадывался в их спальню и долго смотрел на спящего отца. Как сейчас помню его узкую грудную клетку и пергаментно-желтую кожу в лунном свете. Он напоминал египетскую мумию, облеченную плотью в косых скобках имени. Дыхание его было неразличимо.
Я пообещал себе, что никогда не стану таким неподвижным.
37. И я сдержал обещание. Я всегда оставался в движении. Люди, зарабатывающие в несколько раз больше меня, слушают меня с завистью. Все дело в том, говорю я, чтобы не отягощать себя. У меня нет ни квартиры, ни машины. Я жил на диванах, паразитировал на родственниках. Я работал, чтобы сбежать от работы подальше. Я убирался, чинил, носил, продавал, мыл и сидел на телефоне. Только бы быть свободным. Только бы опять оказаться на краю земли. Только раз я всерьез подумал о том, чтобы остановиться. Один-единственный раз, когда ветер колыхал легкие занавески, а она читала книгу, лежа на животе.
38. Ветер треплет челку, я откидываю ее назад и сдуваю песок со страниц книги. Под навесом солнце печет не так безжалостно – вполне можно читать, прихлебывая мятный чай. М сказала, нет ничего странного в том, что я нахожу открытки именно в книгах. Во многих смыслах чтение – то же путешествие, объяснила она. Каждый раз, когда переворачиваешь страницу, ты словно делаешь новый поворот и оказываешься лицом к лицу с новым пейзажем, новой топографией, новыми обычаями, звуками и запахами, которые нужно прожить и истолковать.
И купить, написано в книге. Можно путешествовать от аэропорта к аэропорту, и каждый раз будет проходить все больше времени между моментом приземления и моментом, когда ты понимаешь, где оказался. В лучшем случае его выдаст другое название. Может быть, рядом с терминалом будет стоять маршрутка, готовая отвезти тебя в гостиницу, и ты на краткий миг ощутишь горячий воздух тропиков, прежде чем включится кондиционер. Улыбающийся экскурсовод готов позаботиться о том, чтобы ты не заблудился, чтобы тебя не ограбили и не обвели вокруг пальца. Тебя повсюду сопровождает тихая, спокойная музыка и постоянная температура, словно ты вернулся в надежное лоно матки.
Порой мне сложно понять, откуда берутся такие ассоциации. Что было раньше – мысль об М или текст, который я читаю?
Такое случается со мной все чаще. Я перечитываю старую открытку и удивляюсь, куда делось мое лицо. Что-то медленно поднимается из глубины, преодолевая свойственное глубине высокое давление. Но в этот раз, кажется, случилось короткое замыкание. Пакетные туры – привычные суррогаты путешествий и познания мира. Чтение, однако, невозможно приручить и направить в нужное русло.
Или возможно?
Бабушка была членом Книжного клуба. У нее была целая полка, на которой в алфавитном порядке были расставлены Книги Месяца. Она всегда читала только их, потому что ей некогда было читать плохие книги. Когда я спрашивал, какая у нее любимая книга, она всегда называла последнюю прочитанную. Подозреваю, что остальных она просто не помнила. По крайней мере, в последние годы, когда ее поддерживал в живых только заведенный порядок вещей. Бабушка читала, убиралась в доме и гуляла с собакой. Когда она умерла, мы обнаружили целый склад нераспечатанных книг из Книжного клуба, двенадцать непочатых бутылок средства для мытья посуды и труп собаки перед камином.
39. Пока ем, я оглядываю номер – косой потолок, фотографию спящей кошки, подпалины от сигарет на занавесках. Окидываю все это последним взглядом. Всю жизнь я учился приспосабливаться к меняющемуся размеру комнат. Это помогает увидеть себя в нужной перспективе. Красный песок в Долине монументов, бесконечное открытое пространство без масштаба и границ. Погребальный каирн на Оркнейских островах – коридоры такие узкие, что приходилось ползти на четвереньках.
Жизнь так коротка, а мертвыми мы будем так долго, сказала она. Мы должны заполнить отведенное нам место. Это единственная наша обязанность.
Я никогда не встречал человека, настолько заряженного оптимизмом. М жила в том сне, отблеск которого все остальные лишь угадывали в ночи. Мне же грезилось, что я нашел место без пустот. Я путешествовал не в поисках связей, а ради светящихся пятен на карте. На самом же деле я чувствовал, что остаюсь в плену у переездов. В путешествии мое внимание всегда было сосредоточено на том, чтобы мой хрупкий панцирь оставался цел и невредим. Я проверяю, надежно ли убран паспорт, лежат ли билеты в кармане, я думаю о расписании поездов, солнечном ударе и пищевом отравлении. Даже стоя перед восьмым, девятым и десятым чудом света, я заперт внутри своей головы.
Открытки рассказывают совсем другую историю. Я пишу не о погоде, еде, храмах и людях. Я собираю голоса и истории. Я пытаюсь писать спонтанно, подкладываю камни в кладку башни, которую начали строить другие. Я хочу, чтобы адресат скользил глазами по тексту так же, как смотрят на закат или на развалины замка на лицевой стороне, начал читать там, где случайно задержится взгляд, нащупал линию истории так, как может лишь тот, кому не пришлось попотеть в путешествии, чтобы найти ее. Пустота не беспокоит того, кто ничего не терял.
Я больше никого не хочу потерять вот так.
Где-то поблизости начала завывать сирена – первый за все время признак того, что снаружи есть жизнь. Снегопад утихает. Под кожей я до сих пор ощущаю тепло из другого места, доверчивость сонных движений. Она сжимает мою руку во сне. Перед глазами стоит город в руинах, выжженный на сетчатке ярким солнцем, бутылки с водой и амфитеатры, ящерица, ползущая по надгробию гладиатора, а теперь, много позже, вентилятор под потолком, свет автомобильных фар сквозь жалюзи рисует на стене полосатый узор, она прижимается ко мне, и я ощущаю исходящий от ее кожи аромат эвкалипта. Не уходи, шепчет она, пообещай, что ты меня не оставишь. Иногда я так сильно скучаю по нему. Он защищал меня от всего плохого.
Не совсем. Кроме анисовой водки и воспоминаний, там было что-то еще. Совершенно конкретное событие. Слова ждут там, прямо под поверхностью. Фотография кошки на стене. Бродячая собака. Бедная собачка, ну что она им сделала? У нее наверняка есть щеночки или старенькая мама, и они все ждут, когда она вернется домой. Ну почему люди так поступают, в мире и без них достаточно страданий и смерти, какой в этом смысл, ну скажи…
Сказать нечего. Она взволнованно гладит меня по руке, прямо по шрамам. Я обнимаю ее и тихо напеваю что-то ей на ухо под вой сирен за окном. Всхлипы затихают, она успокаивается и засыпает. Завтра будут руины нового города.
40. (Открытка, Витториоза) Дядя прислал мне фотокопию этой иллюстрации к Валлеттскому кодексу. Она напоминает ботаническую иллюстрацию к неизвестному доселе зонтичному растению с необычными остроконечными цветками, больше всего похожими на раскрытые зонтики. Я бы не стал об этом упоминать, но это растение до сих пор мне снится.
41. Зонт воткнут в землю наконечником трости. Рукоятка сломана – видимо, поэтому владелец решил от него избавиться. Если подумать, в последнее время часто встречаются воткнутые в землю зонты. Ты видел три по дороге на работу вчера. На прошлой неделе ты вытащил из газона восемь зонтов. Говорят, люди выкидывают все ненужное. Полная безответственность.
Но будьте начеку, сограждане. Усвойте урок, который преподали нам завезенные кролики и ядовитые жабы в Австралии. Наступит день, когда зонты пустят корни и вырастут большими и сильными. Они раскроют над городом свои черные лепестки и перекроют весь свет, они будут, как велела им природа, улавливать каждую каплю дождя, не пуская его к дубам, живым изгородям и клумбам с тюльпанами. Последняя семья, покидающая занесенные песком улицы, будет вспоминать те дни, когда в небе плыли перламутровые облака, в кружках дымился кофе, на землю падал снег, и на Новый год запускали фейерверки.
42. Моя тетя выписывала еженедельники. Потом она передавала их маме, чтобы та вырезала рецепты, прежде чем журналы отправятся в мусорный бак. За свое детство я прочел немало таких журналов. Меня особенно занимала рубрика «Тайны снов». Суть ее заключалась в том, что читатели присылали в редакцию записанные сны, которые потом разбирал психолог.
Я не мог оторваться от этих историй, хотя это было все равно что разинуть рот перед зеркалом и увидеть внутри незнакомого, безобразного карлика. Самое худшее даже не то, что людям снятся странные и страшные вещи. Ужас в том, что совершенно незнакомые люди, как оказалось, имели беспрепятственный доступ к моим собственным снам. Как если бы этот журнальный психолог явился ко мне среди ночи в поисках материала для следующего выпуска, вскрыл мне череп как консервную банку и забрал себе некоторые образы.
Позже я понял, что эти истории были не обо мне. Образы в снах разных людей зачастую оказываются удивительно похожи. Ощущение падения, плавание в море и смерть родственников – сюжеты, которые встречаются регулярно, как светофоры. Временами кажется, каркас человеческой психики – настолько стандартизованный продукт, что слово «я» лишается всякого смысла.
К примеру: маленькая девочка каждую ночь теряется в огромном торговом центре, бродит по бесконечным стеклянным коридорам, поднимается по эскалаторам, переходящим один в другой, пробирается по ненадежным карнизам. Другому человеку снятся зубы. Он идет по улице и вдруг слышит хруст под ногами: он ступает по выпавшим зубам. Либо он постоянно теряет зубы – их выбивают железным прутом или камнем, вырывают щипцами. А иногда они выпадают сами.
Говорят, вода участвует в вечном круговороте. Каждый выпитый нами стакан воды содержит сколько-то молекул крови Христа и сколько-то – мочи Калигулы. (Или крови Калигулы и мочи Христа, раз уж на то пошло.) Быть может, существует хранилище снов, которое путешествует по вселенной. Наши сны кажутся нам интерпретацией наших собственных мыслей и впечатлений, а на самом деле мы лишь окунаем пальцы ног во мрак эволюции.
Я всегда смутно догадывался о чем-то подобном. Был период, когда я тестировал эти истории на маме – каждый раз, когда выходила эта рубрика, я пересказывал маме ее содержание, но говорил, что вычитал это в медицинской колонке. Хм. А ты знала, что сон о потерянном багаже свидетельствует о раннем начале болезни Альцгеймера? Довольно часто я замечал, как у нее подергивается уголок глаза. Это было очень забавно.
43. С другой стороны, вполне возможно, что забытье – это благословение. То немногое, что я помню, вполне подтверждает такую гипотезу. Вероятно, именно поэтому мы так много спим. Мы едва ли могли бы выдержать эту жизнь, если бы большая ее часть не терялась во сне.
44. Фойе гостиницы в Буэнос-Айресе: под потолком лениво вращаются лопасти вентиляторов, пол выложен майоликой. Было почти четыре часа ночи, я читал книгу. После перелета мои внутренние часы совсем сбились, и я превратился в ночное животное.
Не так уж плохо, если подумать. У меня всегда были сложные отношения со сном, а тут появилась уважительная причина просидеть полночи с чашкой ромашкового чая. Сладковатый пар, поднимавшийся от чашки, щекотал ноздри – как в тот раз, когда я пил мятный чай на базаре в Эс-Сувейре. Это одна из важнейших вещей в моей жизни, сказал человек, имени которого я не помню. Он объяснил, что мятный чай – это социальный институт, примерно как черный кофе в Норвегии, но с совсем иной философией. Кофе варят, чтобы взбодриться, устроить заслуженный перерыв и подготовиться к следующей рабочей задаче. Удовольствия ради к кофе можно взять вафлю или печеньку, но кофе был и остается инструментом.
Мятный чай никогда не заваривают в спешке. Для его приготовления нужны вода, мята и сахар в выверенной пропорции. Все это с величайшим тщанием доводят до точки кипения. Держа стаканчик с чаем в руке и вдыхая сладковатый пар, ты ощущаешь, как останавливается мгновение. Гомон базара и шум автомобилей, проносящихся мимо в удушающей жаре, становятся несущественными и как будто стихают. Время исчезает.
Время. Меня вдруг поразила мысль, что я сижу на другом конце земного шара, на противоположной стороне суток, и мечтаю о том, чтобы времени не стало. Вентиляторы безмятежно крутились над моей головой. У вращающихся дверей суетился портье – совсем молодой парнишка с плохой кожей и запавшими глазами.
Вам тоже не спится, заметил он. (Вероятно, заметить это было легче, чем мне казалось.) Я попросил его сесть, чтобы время возобновило свой ход. Он поведал, что в течение десяти лет не спал по ночам, терзаясь при этом раздражением и сожалением обо всех потраченных впустую часах. Вероятно, сколько-то он все же спал – человек может прожить без сна всего около одиннадцати дней, а потом начинает умирать. Ему надо было родиться крысой – они могут протянуть без сна целых три недели. Всегда восхищался крысами, сказал он. Ночь за ночью мы лежим и без всякой цели совершенствуем свою душу. Считаем часы. Все это время находимся на невидимой границе между жизнью и смертью. А потом будильник приносит нам освобождение.
Его жизнь кардинально изменилась, когда он додумался превратить свою проблему в преимущество. Я обратил внимание, что он в отличной физической форме, и он рассказал, что в прошлом году принимал участие в национальной велогонке. От Ла-Кьяки на севере до Ушуаи на юге он проехал на велосипеде почти четыре тысячи километров. Гонка стала для него экспериментом по депривации сна. У него было естественное преимущество перед конкурентами, учитывая, что он привык не спать по несколько дней кряду. Тем не менее на третий или четвертый день он сделал любопытное открытие. В обычных обстоятельствах содержание снов забывается довольно быстро после пробуждения. Оказалось, что критический недостаток сна стирает границу между фантазиями и реальностью. У тебя начинаются галлюцинации, и они кажутся такими же реальными, как все, что ты видишь, слышишь и чувствуешь в обычной жизни. По большей части это обыкновенные иллюзии – как при дорожном гипнозе, распространенном среди дальнобойщиков, когда живые изгороди и кусты кажутся экзотическими животными, трещины на асфальте складываются в осмысленные слова и ты начинаешь здороваться с почтовыми ящиками.
Когда он остановился перекусить на пятый день, то, к своему ужасу, обнаружил, что все люди вокруг него мертвы. Они пили горячий мате, массировали одеревеневшие ноги, поправляли велошлемы над пустыми глазницами. И все делали вид, как будто ничего не происходит, но нельзя было не заметить, что тела их полным ходом разлагаются. Какой-то парень с наполовину съеденным лицом и свисающей изо рта длинной ниткой слюны предложил ему кофе из своего термоса. При всем при этом его поразило, как успешно трупы притворяются живыми людьми – они болтали между собой и вели себя как самые обычные велосипедисты. Его команда заставила его прилечь на пару часов, прежде чем продолжить путь. Но несмотря на то, что галлюцинации прошли и он закончил гонку без дальнейших происшествий, было кое-что, о чем он никому не рассказал. Он до сих пор ощущал трупный запах. Даже теперь, восемь месяцев спустя, все люди пахли для него гниющей плотью. Он потому и пошел в ночные портье, чтобы поменьше сталкиваться с ходячими мертвецами.
Он ушел, и я остался наедине с остывшим чаем. Я закрыл глаза и сделал еще один глоток. Четыре часа до завтрака.
45. Кажется, все началось с открытки, которую я отправил из Базеля. Спящая женщина и молодой мужчина, лежащий без сна и вглядывающийся в темноту. Картина называется «Невеста ветра».
46. Что бы ни было причиной тревоги, она никуда не делась. Когда живешь в подземной катакомбе, никогда не рано начать готовиться, тебе труднее выходить на свет. Подвальным жильцам, подобным мне, комфортабельнее – катакомфортабельнее – всего бывает в компании своих собственных вещей.
Но вот бутерброды съедены, и больше нет причин задерживаться здесь. Послевкусие колбасы на языке, смятая обертка, еще один отрывок времени будет выброшен на ветер, нечего написать в открытке. Я проверяю, не осталось ли что-то под кроватью, в шкафу. Надеваю свой панцирь. Путешествие вокруг света ничего не меняет. Претензии ждут меня, терпеливые, как мой родной язык. Отправная точка, неясно вижу, неясно помню, красный гараж и ветер, поющий в живой изгороди из боярышника, прошло столько лет с тех пор, как я стоял посреди гостиной, голос отца шелестит у него в груди, как сухая листва, и ждал, когда начнется моя жизнь.
У тебя больше возможностей, чем было у кого бы то ни было в нашей семье. Не растрачивай впустую свои способности. Кем ты хочешь стать? Остаться? День будет холодный – я почувствовал снег задолго до пробуждения, значит, придется надеть свитер, шарф, куртку, и мой ответ, тот ответ, который я не решался дать ему прямо, глядя в глаза, и еще начистить сапоги, они стоят в прихожей и покрыты разводами соли.
Всем тем, что ты ненавидишь.
Движения – быстрые, точные, доведенные до автоматизма; рутинные дела, которые я, как мне представляется, всегда выполнял перед отъездом. Выключить стиральную машину. Вытащить вилку плиты из розетки. Перевести почту на ящик «до востребования». Закрыть все окна. Выбросить мусор. И путешествие начнется. Снова. Привычное жужжание холодильника – я подумывал, не выключить ли его из розетки, но тогда кому-то пришлось бы вытирать лужу, натекшую из морозилки.
За окном город начинает просыпаться. Автомобильные шины прокручиваются на скользком снегу. Лают собаки. Пора выходить.
Собаки. Я вдруг вспомнил. В тот день в Денизли, когда застрелили из дробовика бездомную собаку, я был на прогулке один. Почему же мне помнится, как плакала М? Она никогда не плакала. Может, мне это приснилось. Вероятно, таким способом я пытаюсь сохранить в памяти какое-то ее качество.
47. Словарь путешественника: милосердие. Несогласие с прошлым.
48. Когда я смотрю на открытку от М, не могу не вспомнить о том, как все начиналось. Обычная история: студенческая вечеринка, алкоголь, разговоры, ночной автобус. По пути с остановки она прижала меня к забору и поцеловала. Было страшно холодно, но мне все равно показалось, что я чувствую тепло, проникающее сквозь одежду. У подъезда она задрала рукав моей куртки и несколько секунд разглядывала старый шрам. Эффект проявился немедленно – как будто у нее в глазах потушили свет. М притихла. Она посмотрела мне в глаза и решительно сказала: не сегодня, а потом вошла в подъезд и заперла за собой дверь. Уже когда я шел по улице в сторону дома, я понял, что не взял у нее номер телефона.
49. (Открытка, Сантьяго-де-Компостела) Здравствуй, С, я последовал твоему совету и прошел по паломнической дороге в Пиренеях. Ты ведь считаешь, что мне недостает духовной пищи. И что этот путь – единственное, что может унять мою боль. В чем бы ни была ее причина. Кстати, я прихватил для тебя сувенир.
Ну да, это раковина моллюска. У всех паломников есть такие – как символ того, что тело апостола Иакова вынесло на берег, усеянный раковинами. Еще в начале пути мне выдали небольшую книжицу с изображением раковины на обложке. За каждый исторический памятник, каждый монастырь и каждую развалину, которую я посещаю, мне ставят штампик. А если я заблужусь, нужно искать раковины, вставленные в мостовую. Испанцы оказались достаточно предусмотрительны, чтобы зарегистрировать исключительные права на изображение этой раковины. По вечерам мы с другими паломниками сидим за стаканчиком тодди и сравниваем штампы в наших «паспортах».
Вероятно, мне следует понимать тебя так, что это путешествие облегчит мою жизнь. Когда единственная задача заключается в том, чтобы поддерживать ровный темп, ставить одну ногу впереди другой, отмеривать тридцать километров в день, то в отдельные моменты получается почувствовать, что все хорошо, и мир движется в правильном направлении. Спустя неделю тело болит в самых неожиданных местах – я и предположить не мог, что они как-то участвуют в ходьбе. В общем, для меня это беспроигрышная ситуация.
По твоему совету я взял с собой хороший и увесистый роман («Шантарам», куплен в аэропорту за четыре евро), но поскольку каждый килограмм в рюкзаке может стать лишним, я обзавелся привычкой прочитанные главы вырывать из книги и оставлять в месте ночевки. Следующий паломник сможет прочесть книгу след в след за мной. Если только он выберет тот же маршрут и тот же темп. Вероятно, это станет темой для вечерней беседы у камина.
А вы прочли ту главу, где он сидит в тюрьме? Нет, я шел южным маршрутом из Порту. А эпизод о съемках болливудского фильма? Я сегодня утром пришел из Ронсесвальеса, говорит третий, и меняю ту часть, где он лечит жителей трущоб, на главы о поездке в Афганистан. А есть у кого-нибудь глава о прокаженных? Заманчивая мысль, правда?
Я уже заканчиваю, еще раз спасибо за совет. Хотя путеводители предлагают и другие паломнические маршруты (дом Элвиса в Грейсленде, могила Джима Моррисона в Париже), с этим мало что может сравниться. Стоит только взглянуть на картинку. Пещера Альтамира пережила империи, богов и богинь. Наскальные рисунки останутся на ее стенах и тогда, когда все давно забудут апостола Иакова. Сложно оставить в мире более долговечный след.
50. Что действительно облегчает жизнь, так это подготовка. Стиральная машина выключена. Вилка плиты вытащена из розетки. Окна закрыты. Я взвешиваю в руке черную коробочку.
Она останется здесь.
Раннее утро. Сад прячется в густом тумане. Сегодня я уеду. Рюкзак собран. Я зеваю и вытягиваю руку над головой – ее покалывает, должно быть, отлежал во сне.
На столике лежит одна из открыток, которые я отправлял Лакуну. Будь так добр, не присылай мне подарков на Рождество и прочие праздники. Я и так знаю, что я твой брат. Но я не хочу быть тебе обязанным. Открытки вполне достаточно. На картинке надпись золочеными буквами: Церковь кораблекрушения Св. Павла. Она изображает руку апостола – плоть и жилы выполнены из серебра и алмазов. Ставя чайник, я думаю о том, что эта открытка может послужить источником вдохновения для всех нас, видящих смысл жизни в том, чтобы лезть на рожон. Текст на обороте, как обычно, представляет собой цепочку занятных допущений, отправной точкой которых служит заявление, что наконец-то найден прототип доктора Стрейнджлава.
Немало времени прошло с тех пор, как я смотрел этот фильм, но я помню отдельные кадры: никелированные колеса инвалидного кресла, сверкающие в темноте стекла очков. И рука. Стрейнджлав – убежденный технократ, обладатель искусственной роботизированной руки, которая все время восстает против него. В течение всего фильма он прячет ее в черной перчатке, и ему приходится то и дело держать ее другой рукой, чтобы она не принялась его душить и не вскинулась в нацистском приветствии американскому президенту. Тело полностью укомплектовано, и в данном случае технология является целью, а человек – средством.
Кибернетика и трассубстанциация – одно таинство, говорится в открытке. Благородные металлы пресуществляются в плоть.
Уверен, это произвело должное впечатление.
Мораль, как мне видится, можно трактовать двояко. Быть может, речь о том, что невозможно убежать от себя. Невозможно подделать свою собственную сигнатуру. Что бы ты ни делал, все это несет на себе отпечаток твоих прошлых действий. Неслучайно ведь отрубленные руки были валютой работорговцев, а рука в кожаной перчатке пыталась душить хозяина.
Но, может быть, все ровно наоборот. Может быть, это осознание и принятие того, что от нас постоянно что-нибудь отваливается и заменяется новым. Зубы, волосы, мечты, одежда. Когда дедушка умер, бабушка взяла себе его мобильник. Каждый раз, когда она мне звонила, на экране высвечивалась его фотография. Виртуальное воскрешение, думал я. Плоть отваливается, и ты возрождаешься в чисто электронном виде.
51. Вдобавок открытка сильно пострадала в пути: поперек фотографии идут две линии надрыва, одна из них пересекает лицо апостола – бледное, тонкое, неподвижное, как шаровая молния в храме.
52. Словарь путешественника: ожидание. Бледное, тонкое и неподвижное, как щель между приоткрытой дверью и косяком, через которую из коридора в комнату просачивается свет, когда ты ребенком лежишь в кровати и смотришь на эту успокоительную сияющую полоску, высвечивающую кусочек узора на обоях, словно якорь из дневной жизни, за который ты цепляешься в бесформенной темноте между жизнью и смертью, слыша лишь быстрые удары собственного сердца, разговаривая сам с собой в попытке унять тревогу, притворяясь, что ты в этой темноте не один, и теперь, много лет спустя, ты ловишь себя на мысли, что вот так же лежишь в темноте и смотришь на эту полоску света, уже зная, что снаружи тебя не поджидают никакие чудовища, но зная и то, что людей следует страшиться больше воображаемых монстров, ты слышишь, как в саду позвякивает музыка ветра – нежные, неземные звуки, как шорох листвы, падающей на тающий морозный узор на стекле, ты слушаешь, широко распахнув глаза, как будто они тоже могут слушать, настраиваешься на шарканье шерстяных носков по ковру, вспоминаешь слова М в тот вечер: очень может быть, сказала она, что когда все остальные спят, а ты напряжен настолько, что не можешь уснуть, все целиком и полностью зависит от этой узенькой полоски света, белого горизонта, тонкой расселины, которая делит непознанный мир на две части.