Выбесила сука. И красивая ведь. Почему красивые бабы в хорошей должности злые, словно им за это доплачивают? Началось все неплохо.
– Кто на собеседование?
Шпильки, брючки, сиськи, волосы в хвост – HR-менеджер, одним словом. Такую кадровичкой назвать сложно.
– Я, – отвечаю.
Сам думаю: какого с утра загнал в телефон лучшие песни Цоя и поехал на собеседование? Каким должно быть настроение, если сорок минут в электричке до Курского вокзала слушаешь о том, что надо идти под дождь и нечего думать про уют, про тепло и мечтать о такой бабе, на которую смотришь и автоматически хочется борща. Есть пачка сигарет и все тут. И место вон же для шага вперед: на работу он пошел устраиваться! На обратную дорогу у меня в телефоне Дельфин, и не факт, что я доеду, а не брошусь под электричку (для чего, в принципе, и существуют песни Дельфина), вопя на всю платформу – «мы обязательно встретимся».
– Расскажите немного о себе, – эйчарша уставилась мне в переносицу по всем правилам деловых переговоров, и у меня от тоски зачесался копчик.
– Мне сорок лет, живу в Московской области, в поселке Заря.
Я не верю в инструкцию, где говорится, куда смотреть на переговорах, поэтому таращился ей прямо в глаза. Красивые карие глаза, в которых четко мелькнула мысль: «Его я на работу не возьму. Хочу чай и безе».
Выслушав мою биографию, больше похожую на исповедь, эйчарша пригладила вырвавшийся на свободу локон и сказала: «Давайте я немного расскажу о нашей компании».
Я не слушал. Запоминал запах ее духов, похожий на аромат шампанского и еще что-то кислое и что-то сладкое. Мысленно фотографировал ее глазами и откладывал ментальные снимки на ту полку памяти, где хранятся барышни для утреннего и вечернего онанизма.
– Вы меня слышите?
– А? Да.
– Я говорю, что обычно мы не даем кандидатам ответ сразу, но в вашем случае, я думаю, можно сделать исключение. Вы нам не подходите.
«Не забывайте о нас. Мы покидаем вас навсегда. Мы улетаем на Марс. В ракетах из яркого, детского сна», – пропел Дельфин у меня в наушниках, когда я спускался в метро.
Ненавижу квартиру, где живу. Точнее, комнату, которую снимаю в этой квартире. Вроде благодарить нужно Провидение, что нашлись добрые люди, сдавшие угол за квартплату, когда жить вообще негде. Но эта семейка в соседней комнате! Один папаша в обрыганной футболке Adidas и камуфлированных штанах чего стоит.
Жизнь на обочину выбрасывает резко и без видимых причин. Сидишь себе в офисе, админишь сайты, но тут подрастает поколение, родившееся после Nokia 3310. Ты до сих пор на Windows смотришь как на откровение, а они уже программят с закрытыми глазами. А то, за что еще десять лет назад платили неплохие деньги, сейчас вообще автоматизированные системы делают за небольшую абонентскую плату. И зачем тебя держать? Потому что ты выразительно лысеешь, а в твоих мешках под глазами можно хранить использованные картриджи от офисного принтера?
Потом кончаются сбережения. Рвется в клочья первая пара кед, затем вторая, и ты едешь с Мосфильмовской, где снимал квартиру, в поселок Заря, чтобы в полной мере ощутить жестокую буддийскую мудрость – ничто не длится вечно, практикуй непостоянство. Конечно, едешь один, а та замечательная жопа, что была с тобой все эти годы, куда-то исчезает. А ты не против. Потому что давно уже вышел из того возраста, когда считаешь, что женщина должна с тобой быть, даже если у тебя на лбу морщины, в которые можно картошку сажать, а денег хватает только на пельмени, бульмени, чебупели и какие-нибудь опупели еще. На завтрак.
На Курском вокзале я купил билет до Зари, в тамбуре электрички оторвал язычок с номером телефона от объявления, манящего своей простотой – на Курский вокзал требуется разнорабочий. Соцпакет. Пятидневка. Достойная оплата труда. Возможность проживания.
В кабинете холодно. Осенний сквозняк всеми силами пытается выветрить табачный духан. Кадровичка, сидя за столом, смотрит на меня снизу вверх, словно из окопа. Она лет на пятнадцать моложе меня, но все равно хочется назвать ее тетей Мариной.
Тетя Марина – женщина из моего детства. Она торговала квасом из желтой бочки. У нее была огромная рыхлая, как ромовая баба, задница; пышная, словно домашний хлеб, грудь; золотой зуб и мягкие ладошки. Когда дед отправлял меня с алюминиевым бидончиком за квасом, она наливала мне бесплатный стаканчик и гладила по макушке. От нее вкусно пахло папиросами вперемешку с крепкими советскими духами.
Как вот это создание передо мной, младше и меня нынешнего, и тети Марины в прошлом, умудрилось в две тысячи семнадцатом сохранить такую аутентичность, я не понимаю.
Мне кажется, их такими делают вокзалы и трамваи. Как-то в трамвае я вдруг понял, что девушка – водитель трамвая – это же молодая, современная барышня. Не та могучая женщина из детства, где бочка кваса, а молодая баба. Но почему она выглядит именно так, как тетя Марина и те мощные женщины-водители советских трамваев? Почему она ведет себя так же? Почему молодые девки, которые вообще никак не застали совок, работающие на почте, в кассах метро и в кассах вокзалов, точно такие же тети Марины? Их там травят чем-то? В них вселяются души умерших теть Марин?
– Сколько лет? – спросила кадровичка.
– Сорок, – ответил я.
– Когда можете выйти на работу?
– Завтра.
– Хорошо. Завтра в девять без опозданий.
– А куда конкретно подходить?
– Платформу, с которой экспресс «Спутник» отправляется, знаете?
– Знаю.
– Там в самом конце скамейка, на ней ждите. Это было самое быстрое успешное собеседование в моей жизни.
На скамейке сидел совсем уж какой-то архетипичный дед. Длинная, спутанная, совершенно седая борода, пожелтевшая на подбородке от никотина. Черный вязаный свитер с горлом, поверх – серый жилет с многочисленными карманами, армейские штаны галифе образца середины прошлого века, старательно начищенные хромовые сапоги. Меня поразили его ручищи. Я сам человек не маленький, и ладонь у меня крепкая, но когда я пожал ему руку, моя ладонь просто исчезла в его рукопожатии. Если он сожмет кулак, получится натуральная боевая палица с заскорузлыми мозолями и бугристыми шрамами вместо шипов.
– Аркадий Вениаминович, – представился дед.
– Виктор.
– Что делать, объяснили?
– Нет еще, – ответил я.
– Будешь убивать птиц.
– Кого?
– Птиц, – сказал Аркадий, ловко притоптал корявыми пальцами гильзу беломора и закурил. – Точнее, ты будешь теперь убивать птиц вместо меня. Мое дело объяснить тебе, что к чему, ну и понять, годишься ли ты для этой войны.
– Войны? – я с трудом сдержал смешок, но Аркадий так посмотрел на меня, что я понял: он не шутит.
– Ну ты же не собираешься убивать их просто так. Так ты долго не протянешь, если ты нормальный, конечно. Должен же быть какой-то мотив. Без мотива убивают только совсем ненормальные и дети. Гасил в детстве муравьев, кузнечиков, жуков?
– Гасил.
– А мотив какой был?
– Никакого.
– Вот. А птицы совсем другое дело. Вообще не кузнечики. Так что добро пожаловать на войну.
Я от таких слов чуть не вытянулся по струнке и уже хотел козырнуть.
– Война так война, главное, чтобы деньги платили.
– Дурак ты, Витя.
Вениаминович швырнул докуренную папиросу на шпалы.
– А зачем убивать птиц? – спросил я.
– Тебе когда-нибудь в еду срали? – спросил Аркадий Вениаминович.
Мы просидели на скамейке целый час, пока Аркадий рассказывал, в чем суть моей новой работы. На платформу заходили пригородные электрички. Им навстречу уходили поезда дальнего следования. Солнце по-июльски разогревало октябрь. Люди спешили на работу, и вся эта картина мне казалась совершенно нереальной. В воздухе пахло дальней дорогой – странный запах московских вокзалов, перемешанный с вонью жирных беляшей, табачного дыма и невыносимого утреннего купажа из ароматов толпы: дезодоранты, духи, шампуни, гели после бритья.
Птицы для Курского вокзала стали реальной проблемой. И если на привокзальной площади решение нашлось изящное и простое – над входом в метро «Курская» Арбатско-Покровской линии повесили колонки, из которых каждые пятнадцать минут раздавалась запись криков хищных птиц: орланов, беркутов, сов, распугивающая голубей и воробьев, в самом здании вокзала дела обстояли хуже. Голуби тут носились стаями. Залетев однажды, вылететь они уже не могли. Еды здесь было предостаточно, и птицы могли прожить счастливую птичью жизнь, прицельно обсирая с верхотуры людей.
На втором этаже вокзала фудкорт. Едальни на любой вкус. Здесь голуби лютуют больше всего. А срут они после фастфудовской еды как перекормленные коровы. Гадят чуть ли не лепехами в новый острый шеф-бургер от KFC, гадят в пиццу из PizzaHut, даже в шаурму гадят, хотя казалось бы? А то и просто за шиворот трапезничающим. А когда все-таки подыхают, делают это так, что сразу и не обнаружишь трупик. Только вонь. Полная антисанитария и ужас.
Раньше их травили. Но со временем голуби перестали жрать отравленную крупу и теперь прекрасно себя чувствуют, питаясь объедками и крошками, оставленными людьми. Тогда на работу и взяли Аркадия, чья задача была убивать голубей.
Жил он тут же на вокзале в одной из комнат матери и ребенка.
– Вот, – сказал Аркадий и вытащил из кармана увесистый пневматический пистолет. – Аникс-101, мощная штука. Работаем по ночам, когда людей в здании вокзала мало. Все просто: увидел, согнал куда-нибудь, где потише, пристрелил.
Аркадий протянул мне пистолет.
– Сфотографировал труп, в конце недели по фотографиям отчитался, получил зарплату.
Он как-то странно посмотрел на меня и сказал уже шепотом на ухо:
– Найди сиреневого ворона.
– Кого? – спросил я.
– Ворона сиреневого.
Я посмотрел в глаза старику и отшатнулся. По спине пробежали мурашки размером с приличного таракана. Глаза были абсолютно безумные. Зрачки бегали, а белки пожелтели.
– Убей эту тварь, Витя, убей.
– Ладно, Вениаминович, я понял, – я не стал спорить. Со стариком явно было что-то не так.
В первый мой рабочий день мы с Вениаминовичем завалили с десяток жирных голубей. Из них трех пристрелил я. Через неделю я пришел на работу, но на скамейке, где мы с Аркадием обычно встречались, старика не было. В отделе кадров мне сказали, что он уволился, а я прошел стажировку, и теперь буду работать самостоятельно. Жить, если захочу, могу в комнате матери и ребенка, где до меня обитал Аркадий.
Через полгода я стал настоящим мастером. Я был стремителен, безжалостен и неумолим в своем мастерстве. Носил черные кеды, черные джинсы, черную толстовку и чувствовал себя олицетворением смерти. Я был прекрасен. Я убивал этих тварей с первого выстрела. Я стал настолько искусен, что стрелял точно в их маленькую тупую голубиную голову. Я убивал их в таких количествах, будто именно для этого и был рожден. Я ненавидел голубей – вонючих летающих крыс. Особенной удачей было, когда попадались белые голуби. О! Для этих мразей у меня были припасены метательные ножи. Я стал, едрить-колотить, японским ниндзей! Настолько четко я метал ножи! Так было по ночам. В наушниках орали F.P.G. перепевку цоевской ночи: «Это ночь, ее электрический свет бьет мне в глаза». Но каждый раз наступало утро, ненавистное утро. Люди заполняли здание вокзала, и не было никакой возможности работать. Я стал ненавидеть всех этих людей и каждое новое утро, бесцеремонно разгоняющее ночные тени по углам, за то, что не могу заниматься своим любимым делом.
Я уходил на платформу экспресса «Спутник», садился на скамейку, где в первый раз встретился с Аркадием Вениаминовичем, и наблюдал за людьми. Я занимался настолько необычным делом, что все они мне казались теперь слишком простыми и бесполезными. Как голуби в здании вокзала, чья жизнь заключается только в том, чтобы жрать и срать. Раньше было наоборот. Наверное, я даже им завидовал. Влюбленным парочкам, лобызающимся в тамбурах, деловитым мужчинам и женщинам. Они все были при деле, все чем-то занимались, и мне казалось, что занимаются они обязательно чем-то интересным и полезным. А если бесполезным и неинтересным, то хотя бы получают неплохие деньги.
Я смотрел на людей, что садились в поезда дальнего следования, и даже они уже не казались мне счастливчиками, что проведут несколько часов, а может и дней, между здесь и там, в дороге, за чашкой горячего чая с приятными попутчиками. Но теперь… теперь я не просто человек, я – убийца птиц. А кто они?
Только бы найти сиреневого ворона, о котором говорил Аркадий Вениаминович. Сейчас я понимаю, что старик не был безумен и ворон существует. Мне кажется, он прячется на минус первом этаже, за вывеской магазина «ТВОЕ». Это мрачное место. Туда не проникает ни солнечный, ни электрический свет. Две девушки, что работают там продавцами, даже не понимают, в каком ужасном месте они находятся, ведь здесь сиреневый ворон. Их кожа бледна и глаза белесы из-за отсутствия света, а Таня – та, что работает на кассе, подарила мне немало приятных часов в примерочной. Тогда я и понял, что сиреневый ворон прячется именно здесь.
Будущей ночью я пойду на охоту.
Я занял отличную позицию. В блинной, недалеко от магазина «ТВОЕ» на минус первом этаже. Столик возле двери. Отсюда все отлично простреливается, а при определенной ловкости можно и нож метнуть. Я заказал блинчик с сыром и ветчиной, чтобы не привлекать особого внимания. Я словно пружина, словно свернувшаяся перед смертельным укусом змея, словно взведенный курок пистолета. Я – сама ярость!
Он выглянул из-за вывески. Затем аккуратно спрыгнул на пол. Эта сволочь настолько обнаглела, что даже не летает. Ходит пешком. Я весь сжался. В одной руке у меня нож. В другой пневматический пистолет. Ворон оказался огромным. В два раза больше любой московской вороны. Несмотря на то, что света здесь мало, я четко вижу, что он сиреневого цвета, с белыми глазами без зрачков. Я вскочил из-за стола и совершил такой прыжок, что позавидовал бы любой каскадер. В прыжке я метнул нож и выстрелил одновременно…
– Кто на собеседование?
– Я, – отвечаю.
Юбочка, шпильки, сиськи, очки, волосы в хвост. Почти клон предыдущей чиарши.
– Расскажите немного о себе.
«Я – убийца птиц», – подумал я.
– Мне сорок лет, живу в поселке Заря.
– Какое ваше самое большое достижение в жизни?
«Я убил сиреневого ворона», – хотел я ответить.
– Пока самое большое достижение то, что я дожил хотя бы до сорока. Пока.
– Назовите свои положительные качества.
«Я – настоящий мастер. Я безжалостен в своем деле. Я стремителен. Я – японский ниндзя, сука», – нужно было сказать.
– Коммуникабельность, стрессоустойчивость, умение вести переговоры на уровне первых лиц компании, пунктуальность.
– Мы позвоним вам и сообщим о результатах собеседования. Пока предварительно могу сказать, что вы можете рассчитывать на положительное решение.
В тамбуре электрички до поселка Заря я оторвал от объявления язычок с номером телефона – «на Ленинградский вокзал требуется разнорабочий». Я сжал в кармане нож. Я – сама ярость!
Всегда мечтал быть фотографом. Продал машину, купил дорогущее оборудование и был счастлив до тех пор, пока не кончилась еда. Пришло время монетизировать свое желание. В этот момент моя мечта заскулила, уползла в угол и сдохла там. Пока она еще дышала, я носил ей горячий чай с медом, затем вино, потом коньяк и даже водку. Но каждый раз, когда я возвращался со свадебной съемки домой, мечта все реже подавала признаки жизни.
Я не выбрасывал труп. Надеялся, что оживет, как только соберу достаточно денег, чтобы хоть полгода ничего не делать и снимать только то, что хочу. Тогда я возьму ее на прогулку. Как раз будет осень.
Будет красиво. Будет много золота, меди, бронзы и серебра. Будет столько красоты и свободного времени, что мечта обязательно оживет. Снова будет держать за руку и заливисто смеяться. Осень пришла. И медь, и золото, и серебро, местами изумруд, а мечта начала покрываться трупными пятнами. Я решил, что выкину ее гниющее тело завтра, после очередной свадебной съемки.
– Мы хотим, чтобы было красиво. Общие планы. Портретная съемка. Воробьевы горы там, Москва-Сити, ну и Красная площадь, естественно. Васильевский спуск, если на площадь не пустят. Да, Вась?
Невеста красива. Мне казалось, что ее соски вырвутся на свободу из этой обтягивающей кофточки и выколют мне глаза.
– Конечно, Настя. Воробьевы горы, да.
Вася тоже хорош. Крепкий, подпружиненный. Такое ощущение, что он сейчас достанет тарелку с овсянкой или шейкер с протеином, чтобы не пропустить углеводное окно.
– И Москва-Сити, естественно, – сказал Вася безапелляционно.
– И Зарядье, Зарядье! – Настя подпрыгнула в предвкушении. – Парящий мост!
– Ну, конечно! – обрадовался Василий.
– ВДНХ? – включился я в обсуждение.
– О! – Настины соски все-таки прокололи обтягивающую кофточку.
– Как думаете, Михаил, из такого сценария получится хорошая съемка? – спросил меня Василий.
«Получится, угу», – подумал я и ответил:
– Конечно, но у меня есть встречное предложение. Давайте вы наймете еще одного фотографа, который сделает всю постановочную съемку, а я буду фотографировать только то, что хочу, а потом вы сами решите, за какие фотографии заплатить?
Не знаю, что меня заставило такое предложить. Наверное, Настины соски. Барышня была действительно красивая. Как горы. Или океан. Объективная красота. Настолько мощная, что ее нельзя объяснить. Вот и Настю объяснить сложно. А передать ее красоту можно только случайно, и никаким образом это невозможно в постановке на Воробьевых горах.
Нельзя владеть красотой гор или океана, но в мире еще много красоты, которую хочется заполучить. Любые научные достижения только тогда становились частью цивилизации, когда они оказывались красивыми. Самое эффективное оружие – красивое оружие. Лучший самолет – самый красивый самолет. Лучший телефон – самый красивый телефон. Мы все спешим туда, где красота, и всеми силами стараемся заполучить красоту себе. Мужчинам в этом мире проще. Недостаток красоты они всегда могут компенсировать красивой женщиной. Ею обладать легче, чем горами или океанами. Странно, что мужчины отказывают женщинам в таком же желании. Женщины не могут компенсировать недостаток красоты самым доступным материалом – мужчинами. Потому что мужчин, похожих на Василия, очень мало, вот они и находят красоту в вещах и уюте. Поменяйте нас местами, и что мы, мужчины, будем делать без этой беззащитной и такой доступной красоты?
Настя и Василий согласились на мое предложение, но я был уверен, что это моя последняя съемка за деньги. Больше не хочу, да и труп мечты уже давно пора выбросить. Реанимация оказалась бессильна.
На Воробьевых горах второй фотограф все сделал правильно. Он выстроил гостей и родственников, подобрал задний план и приготовился скомандовать – прыжок, но Настя задержалась у парапета смотровой. И все сложилось. Осень. Золото и серебро. Высота. Ее белое платье, случайный порыв ветра. Грустная, но счастливая улыбка. И мне стало жалко делать кадр, за который могут заплатить деньги. Мне захотелось украсть момент, красоту, чтобы она принадлежала только мне. Я достал телефон, щелкнул и спрятал его в карман. Все, теперь это моя красота.
Со мной не рассчитались. То, что я наснимал, молодым не понравилось. Я знал, что у меня есть кадр, за который Василий заплатит, как за всю съемку, но показывать не стал. Там Настя настоящая. С тревогой и счастьем в улыбке, там ветер, там воздух и украденный у самой жизни момент, который мы, люди, не имеем права видеть слишком долго. Только запоминать и уже из памяти вытаскивать по кускам. В моменты самой лютой тоски. Нам нужен ветер, запах, золото и серебро следующей осени, чтобы ненароком поймать миг, когда мы были счастливы. Счастье – это не что-то растянутое во времени. У счастья вообще нет понятия времени, потому что у времени нет такой единицы измерения, в которую может втиснуться счастье. Все должно сложиться в одну картинку, и такая картинка теперь есть у меня! Я запостил фотографию в инстаграме. Это был хайп. Фотография не только набрала тысячи лайков, но и попала на другие ресурсы как образец свадебной съемки. Фильтр X-ProII сделал свое дело.
Через пару дней мне позвонил Василий.
– Михаил, у вас остались какие-нибудь кадры с Настей?
– Да, – ответил я, – а что случилось?
– Настя умерла.
Я открыл инстаграм и понял, что фотография Насти стала еще красивее и обрела смысл.
После этого случая красоты для меня стало больше, чем я мог себе вообразить. Она бросалась на меня отовсюду. Из осенней лужи, из-за алюминиевых туч над Москвой, из толпы в метро. Я видел ее повсюду, не мог с ней справиться и как умалишенный постил все в инстаграме. Пока не начал замечать, что красота исчезает. Стоило мне только сфотографировать что-то по-настоящему красивое, на следующий день оно исчезало. Так вырубили все деревья у меня во дворе под предлогом благоустройства, так любимый подъезд с шедевральным граффити на стене, что нарисовал мой друг, закрасили в синий. Так разбился самолет, что я сфотографировал при взлете.
Мой инстаграм становился все популярнее, но вокруг меня оставались руины. Последней каплей был кот соседки. Он просто сидел возле лифта и был сам по себе красотой. Я сфотографировал его, и на следующий день кот околел.
Не сразу все связалось воедино. Не сразу понял, что происходит, пока не решил сфотографировать соседку из дома напротив. Она развешивала белье на балконе в трусах и мужской рубашке. Не знаю, как объяснить. Но в ней в тот момент сконцентрировалось все женское и человеческое одновременно. Это было так красиво, что я не доверился одному кадру и начал снимать видео. Вот она встает на стул, чтобы повесить красную мужскую толстовку на веревку, вот она улыбается и нюхает зачем-то толстовку и в тот же момент делает неловкое движение и валится с балкона. Хруст деревьев и звук, будто упал мешок с картошкой. Я выключил видео.
За окном завопили пожарные машины. В дверь моей квартиры постучали с ноги. «Эвакуация. Пожар», – сказал мужчина в экипировке МЧС и в противогазе. Я щелкнул его на телефон. В тот же момент дверь из соседней квартиры вылетела, словно пробка из бутылки вина и, как солому, подожгла мужчину в экипировке. Кадр получился замечательный. Я выбежал на улицу. Странные люди все-таки жили со мной в одном доме. Этот пожар – самое красивое, что было в их жизни, но выглядят они такими несчастными.
– Нравится? – спросил меня дедок, стоящий рядом.
– Красиво, – ответил я, не в силах оторваться от огня.
– Аркадий Вениаминович, – представился мужчина и протянул мне руку.
Совсем уж какой-то архетипический дед. Длинная, спутанная, совершенно седая борода, пожелтевшая на подбородке от никотина. Черный вязаный свитер с горлом, поверх серый жилет с многочисленными карманами, армейские штаны галифе образца середины прошлого века, хромовые, до блеска начищенные сапоги. Меня поразили его ручищи. Огромные маховики. Не руки, а какое-то недоразумение, которое можно применять как оружие массового поражения.
Я хотел его сфотографировать, но старик выбил у меня телефон из рук.
– Ты не вздумай, – сказал он.
– Что? – спросил я.
– Все! Но если хочешь сфотографировать что-то по-настоящему красивое, сфотографируй сиреневого ворона. И пусть он сдохнет, раз уж вся твоя красота умирает.
– Ты вообще кто? – спросил я.
– Аркадий Вениаминович, – ответил дед и снова уставился на пожар.
– И где искать твоего ворона?
– Нашего, – ответил дед. – В последний раз его видели на Курском вокзале, но есть мнение, что теперь он на Ленинградском.
– Сиреневый? Ворон?
– Сиреневый, с белыми без зрачков глазами, – ответил дед.
– Красиво.
– Еще бы!
Как же я был рад, когда желтую ветку прорубили дальше «Новогиреево». И не только потому, что мне теперь стало удобнее ездить из Реутова в Москву, но и потому, что я, как дурак, надеялся, дескать, все «они» останутся в Новогиреево.
Они – те странные люди, что стоят на конечных платформах метро и ждут, когда приедет пустой поезд. Они порциями залетают в вагон, кидаются к сиденьям, а кому сидячих мест не досталось, стеной встают перед открытыми дверями и ждут следующий поезд, чтобы оказаться среди счастливчиков, усадивших задницы.
Несчастные, которые просто хотят зайти в вагон и поехать, не важно как – стоя, сидя, – должны с боем пробиваться через эту стену. Самое удивительное, что их еще и не пускают. Вроде как ты посмел не хотеть ехать сидя.
Но они, походу, все переехали в Реутов и теперь стоят на платформе «Новокосино».
Каждое утро я тщательно начищаю ботинки перед выходом. Когда спускаюсь в метро, включаю на телефоне трек Moby к фильму про Джейсона Борна – Extreme ways, ту самую, что играет в самом конце фильма, и подхожу к людской стене у открытых дверей вагона.
Удивительная штука музыка. Она придает сил или наоборот лишает. Вдохновляет или повергает в депрессию. И вот я с первых аккордов чувствую себя Джейсоном Борном – самым лучшим суперагентом. Я неуязвим, стремителен, беспощаден и ловок. Я прорываюсь сквозь людскую стену с каменным лицом, расталкивая всех локтями, чувствуя свою неуязвимость и сокрушающую правоту.
И вот я в вагоне. С презрением смотрю в толпу на платформе, чтобы поймать хоть чьи-то глаза, дабы испепелить несчастного.
Обычно Moby в этот момент доходит до строчек: «Oh baby, oh baby, then it fell apart, fell apart». Я ищу в вагоне какую-нибудь «baby», к которой мог бы обращаться Moby, чтобы случайно встречаться с ней взглядом, пока не доеду до своей станции. Я смотрю на ботинки, и, конечно, они уже не так безупречно блестят.
Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Новогиреево».
Вот они. Злые суки. Я даже их понимаю. Теперь у них нет пустого поезда и нет смысла стоять стеной. Они врываются в вагон так, словно хотят убить всех, кто живет в Реутове. Ведь из-за них они лишены счастья выбора. Лишены размеренного образа жизни. Они же годами рассчитывали алгоритм своих поездок. Они точно знали, сколько простоят на платформе, пока попадут в пустой поезд и успеют сесть. Они выходили из дома с определенным запасом времени, и тут на тебе!
Они ненавидели меня, когда я прорывался сквозь них в «Новогиреево», но теперь принимают за своего, когда видят, что из «Новокосино» я приехал стоя. Но это не мешает им пару раз наступить на мои ботинки. Мои начищенные ботинки.