День первый.
1.
В конце морозного февраля, в четвертом часу дня, можно не включать электричество. И хотя углы комнаты уже небрежно заполняет сумрак, в окно еще долго, не мигая отечным веком облака, будет смотреть светящееся голубое око неба. И каряя радужка кофе в полупрозрачном белке фарфора будет имитировать пристальный взгляд, пока снаружи не стемнеет. Это хорошо, ведь за сидящим на краю просторной, застеленной ярким покрывалом кровати мужчиной нужен глаз да глаз. Иначе напьется и что-нибудь натворит.
Его зовут Андрей, ему тридцать два года. Он известный в мире пианист, человек талантливый и обаятельный. Андрей зажал между худыми коленями широкий гладкий стакан из тех, что очень привлекательны в витринах и сервантах. Но стоит взять этот выдох стеклодува в руки, пару раз коснуться губами, как возникает впечатление захватанности и замызганности. Словно до тебя к нему успел приложиться десяток жаждущих. Вообще-то Андрей был чувствителен к таким вещам, но не сейчас. Крупные и костистые до уродливости кисти его рук неторопливо откупоривали густо заклеенную этикетками бутылку. Вскоре он увидел, как струя дорого виски врезалась в дно стакана. Он слышал, как струя горячей воды примерно такого же диаметра мерно разливалась по ванне, в которой раздевшийся догола, чтобы немного замерзнуть и усилить удовольствие Андрей вознамерился полежать, вволю выпив. Сколько же времени он обходился без спиртного? Года два. Или три. Ему даже погрезить о загуле некогда было, не то, что осуществить. А сегодня вот понадобилось видоизменить свое отношение к реальности с посторонней бездушной помощью. Он полагал, что ему удастся светло опьянеть, убедить себя, в чем захочется, и снова протрезветь. Поэтому Андрей уверенно сделал первый глоток.
Большой приволжский город за кирпичной стеной ни единым звуком не выдавал своего присутствия на земле. Андрей обходился без него много лет. И век бы не наведался, согласись мать перебраться к нему в Москву. А она лишь погостить приезжала. И раз в три года пугала сына лаконичными телеграфными вызовами: «Брось все дела, ты мне нужен». Однако в сдержанном телефонном разговоре неизменно выяснялось, что святее расписания сыновних гастролей для матери ничего не существует, что она «элементарно соскучилась по своему единственному ребенку», что «абсолютно здорова, работа не тяготит, денег хватает». Ей оставалось пожелать чаду того же плюс творческих успехов. Андрей благодарил. Мать снисходительно отмечала в нем недурное воспитание. Дальше оставалось только не забыть сказать что-нибудь вроде: «Все лучшее во мне – от тебя, мамочка». И положить трубку. После чего каждый продолжал вести разную и похожую жизнь в разных и похожих городах.
Но в последнем письме Андрей имел неосторожность сообщить матери точные даты своего двухнедельного отпуска. И незамедлительно получил телеграмму привычного содержания. Он принялся названивать ей, но искушенная в уклончивых беседах со своим занятым мальчиком мать не снимала трубку. Изнервничавшись, он мистически удачно купил билет на самолет и через два с половиной часа по дурацкой детской привычке ковырял носком ботинка порог материнского дома.
Слегка сбрызнув слезами куртку сына, отлично накачанная в тренажерном зале, закаленная в бассейне и очень ухоженная в домашних условиях мать потрясла основы его представления о родственных узах. Она сообщила, что утром вышла замуж и отбывает в свадебное путешествие дневным поездом.
– Ты явился через три дня после получения моей телеграммы, – упрекнула она Андрея. – Чудом застал и едва не создал мне серьезные проблемы.
– Мой приятель сам себя излечил от алкоголизма, – невпопад отреагировал огорошенный сын. – Пил-пил дешевое пойло, с кем попало, полагая, будто это и есть высшая форма человеколюбия. А потом запои измотали, и он осмелился признаться себе в том, что совсем плох. Не потому что злоупотребляет, а потому что жаден, самовлюблен и глубоко презирает собутыльников. Из любви к собственной персоне начал покупать самые дорогие напитки. Из скупости перестал угощать ими других, а позже и себя стал баловать по праздникам. Словом, утверждает, что пошел на поводу у низменного прямиком к здоровью и благополучию. По иному годами не получалось.
– Я поняла тебя, – напряженно сказала мать. – И какие же низменные чувства в тебе вызвало мое приглашение?
– Мама, извини, – смущенно произнес Андрей. – Парня этого я только что выдумал в такси со скуки. И заговорил о нем от растерянности. А хотел о другом. Поздравляю. Кто твой избранник? Куда вы направляетесь?
– Я поняла тебя, – повторила мать с каким-то удивительным сочетанием горечи и повелительности в низковатом для столь изящной дамы голосе.
«Боже, – успел подумать Андрей, – мы так давно обижены друг другом и друг на друга, что временами я забываю об этом».
Тут раздался звонок в дверь. Мать улыбнулась, будто наскоро прорепетировала улыбку, и впустила в прихожую пожилого, явно солидарного с ней в ведении здорового образа жизни мужчину. Андрею пришло в голову охарактеризовать его словом «нарядный». Мать называла таких людей «прилично одетыми». Итак, перед Андреем стоял отчим, учитывая обстоятельства, в своем лучшем виде. И этот вид взгляда не оскорблял.
Как обычно у мужчин в присутствии требовательной и нечужой женщины взаимные приветствия получились натянутыми ровно настолько, насколько этого хотелось женщине. В вакууме соображения на дно Андреевой души медленно опускались два разновесных чувства – металлический шар ревности и пестрое перышко радости за пристроенную отныне мать. А отчим тем временем закончил четкий доклад о своей полной готовности к отъезду и позвал Андрея в комнату. Андрей тупо поволокся, куда велели, чинно занял указанное кресло и осторожно принял из материнских рук крохотную чашечку пахнувшего разборчивостью в импорте кофе. Подумал: «Добро, я давно отвык от этого дома и не считаю его своим. Но даже мне неприятно, что тут распоряжается незнакомый человек, а мама его не одергивает. Впрочем, ей-то он близко знаком».
– Горишь от нетерпения узнать, как мы с Любашей дошли до жизни такой? – лукаво поблескивая карими глазами, спросил отчим.
Андрей мало походил на охваченного огнем и жаром мученика, у которого через секунду из глаз посыплются искры, из ноздрей и ушей повалит дым, а изо рта полыхнет в лучшем случае красноречием. Но отчим рвался тушить чужие пожары. Он чуть ли не злорадно произнес: ю
– Вижу, вижу, горишь. Ну, слушай.
Андрей вдруг понял, что именно этого ему и не хочется. Неужели нельзя было по-человечески предупредить сына о свадьбе? Неужели обязательно делать из него идиота? И так слишком часто чувствуешь себя никчемным, неприспособленным, а то и бездарным. Хоть с матерью можно рассчитывать на доверительность в отношениях?
Не устраивали торжества, так сообщили бы письмом или по телефону о свершившемся факте, заехали бы к нему в Москву на обратном пути познакомиться и рассказать свою романтическую историю. Нет, желают насладиться его растерянностью, виноватостью какой-то. Он невольно взглянул на часы: скоро ли им отправляться на вокзал.
– Времени у нас достаточно, не волнуйся, – мгновенно отреагировал бдительный отчим.
«Наверняка работал пожарным», – сказал себе Андрей. Пришлось сосредотачиваться на неизбежном повествовании. Чудилось, что этот основательный господин в любой момент может потребовать повторить свою последнюю фразу. И, если Андрею этого не удастся, выпорет при полном попустительстве матери.
Поразительно быстро описав первую случайную встречу в парке, зарождение, развитие и окончательное превращение взаимной симпатии во взаимное же обожание, отчим надолго остановился на достоинствах своей обворожительной Любаши. И немудрено! Даму слегка поизношенного сердца с таким громадным набором добродетелей никому не удалось бы воспеть менее чем за сутки. Несмотря на раздражение, Андрей готов был присоединиться к солисту и исполнить хвалебную песнь дуэтом. Но не стал, ибо привык уважать исполнительские амбиции. Он лишь кивал начинающей болеть головой и боролся с желанием попросить таблетку парацетамола, который мать отказалась променять на любые импортные лекарства. Андрей маялся в кресле лицом к двери и видел не только упивающегося своим выбором отчима, но и тень притаившейся за косяком избранницы. Она подслушивала неотлучно. Наверное, истосковалась по восхищению собой. Андрею жадно мечталось увидеть ее глаза. Однако и стремление внимать дифирамбам, не будучи замеченной, ему пришлось уважить.
Он пришел в восторг от своей терпимости и чуть не брякнул: «Знал бы ты, влюбленный новобрачный, какой она была лет семь назад, давно бы умолк». Андрей оторопел от собственного порыва. Ведь мать тогда страдала полнотой, вечными недомоганиями, неряшливостью и какой-то патологической растрепанностью тусклых ломких волос. Сколько Андрей себя помнил, она собиралась с понедельника или нового года выдержать суровую диету, делать сложную гимнастику, соорудить модную прическу, покрасить ногти и хотя бы отутюжить свои блузки и юбки. А собралась только в сорок пять лет. И вот победительница собственных слабостей получила в награду красивого болтуна пенсионного возраста.
Как она однажды выразилась? «Окидывая себя внутренним взором, я вижу состоявшуюся личность и порядочного человека. Осталось нанести последний штрих – гармонизировать тело и душу. Словом, я намерена приложить усилия, чтобы каждый день мое отражение в зеркале мне нравилось». Помнится, отключившись, Андрей полчаса хохотал. Однако, через несколько месяцев навестить его приехала не баба, а леди, почти как настоящая. Он заливался обезумевшим соловьем. Мать была победоносно спокойна. Заслуженные похвалы душу не бередят. Они лишь закрепляют условный рефлекс на действия, предшествующие похвалам.
Что же он вытворяет? В тот приезд обновленная мать познакомилась с его консерваторской преподавательницей. И, увлекшись живописанием своего педагогического подвига, отказала Андрею в маломальских способностях. Дескать, специалисты в центральной музыкальной школе, где она работает, признали его бесперспективным. Но профессионально владеющая инструментом мать не отступилась от бездаря сына. Часы за роялем, многократное проигрывание мальчику каждой разбираемой вещи, вдалбливание ее смысла и значения… Так потихоньку и насадила, и взрастила то, о чем беспечная природа не позаботилась. Как он отчаялся. Как ненавидел ее. Порывался бросить учебу. Спасибо профессорам – приласкали, отговорили. Откачали жертву материнской бестактности кислородом заверений о невозможности насадить талант и комплиментами, которые отрабатываются тяжким трудом до смерти. Не поскупились, храни их Бог. И вот он, Андрей, чуть было не совершил похожий грех. Просто его родной матерью уже долгонько взахлеб восторгались. И потянуло сына вслух вспомнить про нее какую-нибудь гадость.
Но, если у нее тогда тоже автоматически получилось, какого черта он годами злился и мучился? Нет, надо расслабиться, надо голос подать, что ли.
Мать, как обычно, опередила его смелое начинание. Она беззастенчиво покинула свое укрытие и напомнила мужу о быстротечности времени. Он закрыл рот на полуслове и поцеловал ей руку. Не слишком умело, заметил поднаторевший в артистической галантности Андрей. Он торопливо встал с кресла, пригласил в него мать и пересел на диван. Смена места подействовала на него благотворно: он перестал думать и, наконец, заговорил:
– Я искренне рад за вас. Мне приятно, что вы счастливы вместе. И я очень хочу подарить вам что-нибудь бесполезное, удовлетворить какие-нибудь капризы. Может, есть пожелания?
Мать с отчимом переглянулись.
– Я ведь действительно не знал, зачем понадобился тебе на этот раз, мама, – оправдывался Андрей. – Иначе придумал бы нечто, достойное сегодняшнего события.
– Любаша, не тяни, Наташа вот-вот приедет, – деловито предупредил на глазах суровеющий отчим.
Однако он счел нужным или возможным ободряюще улыбнуться Андрею. Тот сообразил, что сказка впереди.
– Я тебя никогда ничем не обременяла, сынок, – торжественно приступила к моральной экзекуции мать.
Это не было правдой. Выполнение своих многочисленных и довольно хлопотных поручений она именовала сыновним долгом, вероятно, за создание дара на пустом месте. И Андрей отрабатывал его добросовестно, не ропща.
– Тебе не надо беспокоиться о подарке потом. Ты его нам сейчас преподнесешь.
У Андрея сложилось впечатление, что этой симпатичной бойкой паре немедленно понадобился свеженький внутренний орган. А упомянутая Наташа, наверное, хирург, способный извлечь необходимое на дому.
– Мы уезжаем на неделю, – напористо продолжала мать. – Ты свободен две.
– Одна уже кончилась, – тихо предупредил Андрей.
– Я рада, что ты отдохнул. В музыкальной школе ужасный коллектив, которому я не намерена докладывать об изменениях в своей личной жизни. С тем, что у меня знаменитый сын, они кое-как смирились. Правда, норовят лишить всех положенных надбавок. Полагают, что я не нуждаюсь в деньгах. Но прекрасного любящего мужа мне не простят никогда. Вот я и предложила директору чудный вариант. Ты позанимаешься с моими детьми в мое отсутствие. Для них это великое событие. Брать уроки у музыканта твоего уровня – удача небывалая. Но коллегам обо мне ни слова: приболела и приболела.
– Мама, – простонал Андрей, впервые за много лет решившийся не столько отдохнуть, сколько одиноко поразмышлять и подлечить желудок.
– Ты, кажется, брался исполнять капризы? Бросался словами «искренне», «событие» и еще какими-то? – нетерпеливо напомнила мать.
– Переходи к деталям расписания и имени и отчеству нового директора, – сухо потребовал Андрей и достал из кармана пиджака записную книжку.
– Поживешь в пустой квартире, рояль недавно сам Шевцов настроил специально для тебя, говорил, что испытывает прямо-таки экзаменационное волнение. Холодильник я забила всякой вкуснятиной, ученики у меня нынче один другого даровитее, а часов не так уж много, – все-таки провела рекламную компанию мать и лишь затем приступила к требуемым Андреем подробностям.
Она едва успела закончить, а вынырнувший из-под шторы отчим уже сообщал, что Наташа паркует машину. Вскоре он ввел в комнату молодую строгую женщину.
– Моя внучка Наталья. А это Андрей, сын Любаши, ты о нем наслышана.
– Добрый день, – без улыбки произнесла женщина высоким, но приятным голосом. – Вы поедете на вокзал?
Андрей как-то не успел подумать об этом. Вернее, ему в голову не пришло бы отказаться. За покладистого пасынка ответил отчим:
– Конечно. Должен же он убедиться, что мама благополучно тронулась в путь.
– Ну, разве что, если должен, – насмешливо протянула Наталья и не запаниковала под укоризненным взглядом деда и неприязненным матери. – Разве что так, – упрямо настояла она. Тебе, дедушка, вполне можно доверить супругу. А Андрей, похоже, утомлен.
– Нет, нет, ничего, – промямлил тронутый ее наблюдательностью Андрей. И потверже, чтобы не сочла слабаком, добавил: – Я поеду на вокзал.
– Тогда двинемся, – скомандовала Наталья.
Однако пришлось еще перетянуть ремнем чемодан с замками, которым мать Андрея не доверяла, разобраться с оставляемой Андрею связкой ключей и присесть на дорожку. Потом все спустились на улицу и разместились в новой Ауди. Отчим сразу проинформировал Андрея, что машина принадлежит его сыну, а внучка катается по доверенности. И все очень переживают, как бы она не угробила себя и автомобиль. По мнению Андрея, резкая Наталья должна была как-то продемонстрировать недовольство словами деда. Но она равнодушно поглядывала на него в зеркало и безмолвствовала. «Девушка старше, чем мне показалось, – догадался Андрей. – Старше и красивее».
Устроив молодоженов в купе на двоих и пожелав им счастливого пути, Андрей и Наталья минут пять проторчали под вагонным окном. Делали вид, будто всматриваются в улыбающихся родных и сожалеют о невозможности докричаться до них через двойные стекла самыми нежными, самыми интимными словами. И почему-то не стеснялись собственного притворства. Наконец, когда оба начали уже подпрыгивать, грея отмерзающие ноги, поезд соизволил тронуться. Произошло рефлекторное махание руками и вышагивание за вагоном, но Андрей и Наталья быстро переориентировались на движение в другую сторону. До стоянки дошли молча.
– Садись, – пригласила Наталья.
– Спасибо, – отвесил полупоклон озябший Андрей.
– Можно не блистать манерами, – позволила Наталья. – Родственники же теперь, какие-никакие.
– Я буду звать тебя Талей. Ладно? – предложил Андрей.
– Странное производное, – хмыкнула новоиспеченная родственница. Но привередничать не стала: – Зови, как хочешь, мне все равно.
Настроение у нее явно не улучшилось после отбытия дедушки в свадебное путешествие. Андрей же вообще не мог припомнить более мерзостного своего состояния за последнее десятилетие.
– Ты, почему такой кислый? От чего-то личного и важного эти брачующиеся тебя оторвали? – спросила Наталья совершенно наплевательским тоном.
Но именно ее незаинтересованность в ответе развязала Андрею язык. Тем, кого переполняют эмоции, нужен меланхоличный вежливый собеседник. Мало того, что Андрей возбужденно описал ей свои сегодняшние мытарства, он еще и принялся вспоминать, как впервые обнаружил в матери зависть.
После первого сложнейшего и удачнейшего концерта в Москве она бесцеремонно выпроводила его друзей с шампанским, разругала сыновнее исполнение в пух и прах, объявила поздравивших Андрея славных музыкантов льстецами и лицемерами. И потом ночь напролет вспоминала, какие надежды подавала, какие достойные оценки слыхивала когда-то от великих маэстро, как сама играла, играет и собирается играть. А Андрей поскуливал на раскладушке.
– Знаешь, Таля, – вдохновенно плакался Андрей, – мама придирчиво читает мои интервью: упомянул ли ее, как своего первого педагога, поблагодарил ли судьбу за счастье быть ее отпрыском. Статьи, о которых в ней нет ни слова, мама выбрасывает.
Он опомнился. Ему нужно было лишь посетовать на то, что его обманом завлекли сюда и насильно втиснули в чужую упряжь. А он принялся жаловаться на мать совершенно незнакомой женщине. Кроме того, Андрей стыдился своей недавней мысленной предательской выходки, и распространяться о ней не желал. Хотя по логике вещей пора настала: Наталья имела право спросить, с чего это его так разобрало.
– Андрюшенька, Андрюшенька, – неожиданно понимающе пробормотала она.
– Повтори, пожалуйста, – всполошился Андрей.
– Что повторить?
– То, как ты меня назвала.
– Андрюшенька, Андрюшенька, – ласково засмеялась Наталья.
– Меня так никто никогда…
– Даже в детстве? – перебила понятливая Наталья.
– Никогда, – обиженно подтвердил он. – Почему-то все величали Андреем, а одна дура – исключительно Андрэ.
– Француженка?
– Господь с тобой, абитуриентка из какого-то райцентра.
– Зато теперь с тобой это случилось, – подытожила свободно державшая руль родственница. – Так вот чем, Андрюшенька, мне бы хотелось с тобой поделиться. В восемнадцать лет я влюбилась в своего ровесника. Милый был мальчик, добрый. И была у него мамочка, безудержно слепнущая на оба глаза, как говорится, выплаканные. Она действительно прожила безрадостную жизнь. Знаешь, сказала сейчас «прожила» и смутилась. Ей ведь тогда и сорока не было. Муж ее, похоже, садист, незадолго до нашего с Виталиком знакомства утонул спьяну. Но живой он был для несчастной бабы виновником всех ее бед. Она так открыто его ненавидела, так яростно разряжалась на нем, что сын привык считать отца исчадием ада. А после похорон удача и не покосилась в ее сторону, но место душегуба освободилось. Она не сразу это осознала и по привычке продолжала досаждать покойнику. Какую-то дачу он отказался купить. Вдова превратила супружескую спальню в теплицу и почти год пыталась там выращивать цветы, овощи, даже деревья. Цедила сквозь зубы: «На могиле твоей посадить бы все это, сволочь». И поливала, рыхлила, удобряла. Разумеется, растения погибли. Тогда она записала во враги своего начальника и сослуживцев – не оценили. Они, сам понимаешь, терпеть ее претензий не стали и
и общими усилиями загнали мстительницу за свою загубленную молодость в клетку бойкотов и лишения премий. Речь зашла об увольнении, и она сдалась. До последнего женщина не решалась конфликтовать с сыном. Наверное, любила. С соседями переругалась, на продавщицах и приемщицах зло срывала, но тут для нее было мелко. И пришлось Виталику оказаться первым в очереди за ее упреками. Сначала ей прооперировали один глаз. Виталик в больнице дневал и ночевал, супчик ей теплый носил, яблоки тер, читал вслух, доводил соседок по палате до исступления своей сыновней услужливостью – все не так. Изводила она его профессионально. А у нас – любовь, мы часа друг без друга прожить не могли. Веришь, я сутками торчала в приемном покое и мечтала о минутке, на которую он исхитрится выскочить, чтобы меня обнять. После операции на второй глаз Виталик еще самоотверженнее за мамой ухаживал. И опять заслужил одни истерики. Он, бедный, забрал ее домой и только вечера ждал. Когда она уставала его гонять и засыпала, я пробиралась к нему в комнату, и мы тихонько слушали музыку, болтали шепотом, целовались…
Наталья перевела дух. Андрей глядел уже не столь уныло. Ему нравились люди, позволяющие себе откровенность. Наталья не оглядывалась на людские склонности к непониманию, осуждению или наставлению. Видимо, научилась не позволять подобного своим исповедникам в качестве платы за долготерпение. Забеспокоилась:
– Я не длинно рассказываю?
– Ты замечательно рассказываешь, – признал Андрей.
– Тогда вытерпи отвратительную развязку моей истории. До Виталика у меня никого не было, и в ту ночь я осталась с ним. Все получилось сказочно, но настало утро. И я начала, крадучись, выбираться на волю. Дверь в комнату его матери оказалась открытой. А сама она сидела на постели, откинув бинты. Можешь вообразить, будто занавесочки приклеены пластырем над бровями. Увидев меня, она рухнула на спину и завопила:
– Сын, ко мне.
Виталик выскочил в коридор, мы заметались, как буйнопомешанные. Он, правда,
храбро так ей сказал:
– Мы с Наташей поженимся, когда ты поправишься.
Я не забуду ее лица – полные глазницы слез. Как они там удерживались, уму непостижимо. И вся эта влага подмывала желтую пористую кожу переносицы. Жуткий вид был у женщины. Мне хотелось расползтись рисунком по их цветным обоям. Она заорала:
– Шлюха! Вон!
Взбрыкнула толстыми ногами под одеялом, села и, щипая себя за руки до синяков, принялась за Виталика:
– Подонок, я все тебе отдала. Не будь тебя, у меня жизнь повернулась бы по-другому. Правильно мне подруги советовали – папашу твоего выгнать, а тебя, семя его ненадежное, сдать в детский дом.
Он вдруг тоже крикнул:
– Зачем я тебе ночью-то нужен?
Тут я не выдержала:
– Он не просил себя рожать!
Она соскочила с тахты и начала наклоняться, подпрыгивать, кружиться, словом, делать то, что врачи ей категорически запретили. Я отпрянула. Виталик кинулся к телефону вызывать скорую. А она упала и, воя, молотилась головой об пол. Виталик попытался ее поднять и не смог. Она каталась от стены к стене и хрипела:
– Вот вам, вот вам. Думаете, выходите меня, бросите и поживете в свое удовольствие? А мое удовольствие где? Нет, опять ослепну, растяну вам пытку лет на тридцать. И попробуйте от меня отказаться, ославлю на весь белый свет. Ненавижу вас, твари, будьте прокляты.
Я выскочила из квартиры босиком. Виталик позвонил к вечеру, сказал, что искусственные хрусталики у нее не сместились. Извинился и пообещал, что мы встретимся, когда все утрясется. Видимо, до сих пор не утряслось.
– Может это к лучшему? – стандартно утешил Наталью Андрей.
– Бесспорно. Да ты не переживай, замуж я сходила.
– Почему в прошедшем времени? – спросил Андрей, пытаясь определить ее возраст.
– Через пару недель развожусь, – пояснила Наталья. – Я тебе, Андрюшенька, хотела доказать, что твоя матушка – ангел. И теперь у нее есть супруг, что здорово отвлекает от взрослых детей. Забудь обиды и наслаждайся вольной волей.
– А я не был женат, – сообщил Андрей.
– Успеешь еще, – одобрила Наталья. – Я вот поспешила и всех, кроме себя, насмешила. В двадцать лет влюбилась в доцента физика. Массу усилий приложила, чтобы увести его у первой жены. Дура. Намучилась с ним, старым пьяницей.
– Бог наказал за мужекрадство? – съехидничал Андрей, не выносивший бытовых вариаций на любовную тему.
Наталья взглянула на него неприязненно:
– Если ты еще раз скажешь гадость про Бога, низведешь Его до уровня рабовладельца с кнутом и пряником, я… Я тебя высажу.
Андрей уставился на нее, давясь беззвучным смехом. Наталья не дождалась реакции голосом и осторожно скосила глаза в сторону своего пассажира. Обиделся? Но Андрей сидел с блаженным лицом.
– Понимаешь, Андрюшенька.., – смягчилась она.
– Еще как! – весело откликнулся он. – Я в твои годы не додумался бы карать ближнего лишением удобств. Даже назвать гадость гадостью не осмелился бы. Может, зайдем ко мне? Кофе выпьем.
– Я целый вечер занята, – усмехнулась Наталья. – Буду общаться с бывшим благоверным. Тебе, конечно, скучно. Но поднатужься, разыщи телефоны давних друзей и подруг. Устройте посиделки, вспомните детский сад.
– Совет хорош, – оценил Андрей. – Только усилия на розыски вряд ли оправдаются.
– Тогда я обеспечу тебе другую программу, – решила Наталья.
Она остановила машину перед подъездом, дотянулась до сумки и вытащила бутылку виски.
– Держи, возила на всякий случай. Как-то неторжественно наши поженились. Мне в горло ни капли не полезет, а тебя алкоголь взбодрит. Свадьба все-таки.
Андрей не стал отказываться. Поблагодарил. Попросил звонить, когда захочет. Если захочет. Простился и вышел на грязный снег. До ночи он осилил треть бутылки напитка, горячую ванну, сытный ужин и обзор новостей по телевизору.
2.
Отбитый пять лет назад доблестной Натальей у первой жены доцент Карпов рано вернулся с похорон дяди Коли, профессора Николая Ивановича Парамонова, если официально. Даже продолжать поминать его в узком кругу скорбящих друзей отказался:
– Один хочу плакать.
– Брось, Сергеич, старик радостный был, он бы твоего решения не одобрил, – уговаривали его.
Правда, недолго. Знали, что Владимир Сергеевич Карпов человек легко поддающийся, но трудно внушаемый. Если уж запросила его душенька пощады, он ее насилием не обидит. Знали и то, что Карпов отойдет немного и на девятый день присоединится – махнет стакан водки, как только он умеет – красиво. «Артистично алкогольничает», – цедили злые. «Аристократически релаксируется с помощью спиртного», – поправляли добрые. Но и тем, и другим было одинаково трудно признать, что Карпов – гений в теории горения и разбирается в пламени, как Бог в человеке. Самые справедливые и уравновешенные объявляли его таковым с горестной поправкой «спившийся». А он еще только спивался.
Странно они сегодня разделились с Натальей: он на кладбище, она в ЗАГС. Впрочем, Владимир Сергеевич давно разучился удивляться разнообразию составляющих человеческого бытия. Не люди были предметом его творчества, причиной бессонницы, источником вдохновения. И тратить на них эмоции он перестал с тех пор, как вникнул в пьяный бред мудрых потрезву собутыльников. Тем не менее, его уважали за светлую голову. А бескорыстие в использовании этого органа на пользу нуждающихся в неординарной идее осуждали – разбрасывается, если сами не имели в таковой нужды. Карпов же совершенно не интересовал себя в чужих оценках. Он не был предрасположен к сплетням, цель которых – показаться праведником на фоне некоторых или всех грешников, в зависимости от масштаба демонстратора. Не имея этих основ для естественного общения, Карпов был достаточно одинок, чтобы сосредоточенно размышлять о пламени, как о низкотемпературной плазме, четвертом состоянии вещества, то есть душе.
Преподаванием он тяготился, в отличие от неутомимого дяди Коли. В свои восемьдесят лет тот входил в аудиторию, трепеща, и выходил безнадежно влюбленным в студентов. «Опять взаимности не добился от остолопов, – сетовал он. – Ну ничего, их дело молодое, пусть поломаются. До экзаменов». А в судный сессионный час профессор Парамонов беседовал с желающими говорить столько, сколько они выдерживали. Прочим, не терзая, ставил тройки. «Способный человек сам насоздает себе проблем, грех руку прикладывать. А бездарю бесполезно мешать быть счастливым», – пояснял он и как-то кротко улыбался.
В шестьдесят лет дядя Коля добровольно уступил место заведующего кафедрой своему самому любимому за талант ученику Петру Алексеевичу Горячеву. И в течение последующих двадцати лет довольствовался званием преподавателя и консультанта. «Кафедрой в Древней Греции называли место, с которого риторы и философы произносили речи», – начал он тост на банкете. «Вы же физик», – без вчерашнего почтения перебил его второй ученик с докторской степенью, не получивший желанного назначения. «Вот поэтому я тебе пока свое жесткое кресло и не доверил, – проворчал дядя Коля. – Древний философ был и физиком, и математиком, и биологом, и географом – всем. Полюбопытствуй, расширь кругозор, и я с удовольствием порекомендую тебя возглавить новый факультет».
Карпов был «аспирантом первого года обучения» и не сподобился оценить поступок Парамонова. А ведь профессорскую зарплату в ту пору отставникам от науки уже не сохраняли, платили только пенсию. Потом он много их повидал – склеротичных, немощных, пригвожденных к легко покинутому дядей Колей месту привычкой к власти и обеспеченности. А дядя Коля всего неделю назад ворвался в преподавательскую, блестя ясными карими глазами: «В лекционном зале бабы окна моют после ремонта. Ох, у одной строительницы и формы. Я загляделся, чуть шею не свернул». Басовитый хохот нескольких глоток перекрыл чей-то восторженный фальцет: «Николай Иванович, они же все толстые до безобразия». «А мне худую даром не надо, – признался дядя Коля. – Аппетит, мальчики, показатель здоровья не только у кошек. Сейчас телевизоры на самоконтроле, а когда я по старому своему смотрел фигурное катание, крутил ручку настройки. Сделаю их, лапушек, пониже и пошире, потом уже любуюсь исполнением». Боящиеся старости и импотенции смолоду мужчины в очередной раз почувствовали в присутствии Николая Ивановича гордость за свой пол и просто повеселели. Умер дядя Коля во сне. «Храпеть перестал, – вздыхала его третья по счету жена. – Я, было, обрадовалась, а после забеспокоилась. Впервые за пятнадцать лет в спальне тихо стало».
Владимир Сергеевич Карпов никак не мог расплавить ребристый кусок чего-то твердого и холодного за грудиной. Расплавить и выплакать. «О себе горюю, о себе», – твердил он уже минут десять, водя шершавым языком по омерзительно слизким, неизвестно почему, губам. Не будет больше дяди Коли. А рядом кто? Гена Свеченков? Наталья познакомилась с этим перспективным негодяем у подруги. Он был пьян в стельку. Он был в ударе. Ему еще только предстояла докторантура, но мысленно парень уже примерял академическую мантию. Оно бы и ничего, психологи рекомендуют заранее воображать успех достигнутым. Но не бредить вслух. Наталье Гена сразу показался отвратительным. «Разночинец, нигилист, пройдоха», – охарактеризовала она его потом Карпову. Владимира Сергеевича такой набор ругательств позабавил.
В гостях Наталья представилась без фамилии и о принадлежности мужа и Гены к одному университету умолчала. Она выдержала потное обмякающее тело Свеченкова на своих плечах в долгом медленном танце и по-шпионски хитро начала выпытывать информацию о родимом Карпове. В отличие от Владимира Сергеевича ее интересовало, что думают о нем коллеги. Наталье представился случай узнать, что сестра Карпова работает врачом в кремлевской больнице, но безрассудно каждый вечер накачивается спиртом перед телевизором. Что сам Владимир Сергеевич столичные связи сестры вовремя не использовал, следовательно, может засунуть свой невеликий талант в… Галантный Гена не уточнил при внимательной немногословной даме, куда. Тогда дядя Коля был не просто жив, но жизнерадостен. А вот его любимец и выдвиженец профессор Горячев скоропостижно скончался. Кафедру возглавлял профессор Янов, друг и сокурсник Карпова, успевший в отличие от него защитить докторскую. Свеченков взахлеб делился с Натальей планами:
– Когда-то в молодости на соревнованиях по гребле Янов получил травму позвоночника. Из больного начальник никакой, так что лет через пять, когда старые травмы дадут жару, мне будет нетрудно сместить его с поста. Я знаю всю его подноготную, он доверяет мне больше, чем себе, истерику. В крайнем случае, прижму долговыми расписками. И уступит место, никуда не денется.
Оказывается, он ссужал небогатого шефа деньгами на покупку комнаты после разорительного развода, на празднование защиты докторской. Наталья была хорошо знакома с Яновым и не сдержалась.
– Урод, ничтожество, пошляк, – крикнула она и шваркнула разошедшегося Свеченкова по наглой морде.
Он сразу оскорблено направился к двери. А изумленная Наталья обнаружила за ним свиту из троих еле державшихся на ногах кафедральных ассистентов.
– Я тебя запомнил, – оглянулся с порога Свеченков. – Скоро всем воздам по заслугам. Тебе достанется одной из первых и по полной программе. Тогда поревешь. Я ведь выясню, кто ты такая.
Наталья наобещала ему миллион экзотических пыток, мученически преодолевая желание вцепиться в его длинные сальные волосы. Но своего семейного положения не открыла. Злопамятный и злокозненный Свеченков выматерился. А один из его приятелей схватил за локоть и зашептал в горящее ухо:
– Извинитесь перед ним, девушка. Он действительно наведет о вас справки, вычислит и отомстит. Богатый и страшный человек.
– Псих, – убежденно сказала Наталья. – Прихвостень. Неужели у тебя и воспоминаний о человеческом достоинстве не осталось?
Телохранитель Свеченкова кинулся за хозяином. Выманенная шумом из объятий какого-то друга семьи приятельница Натальи не могла толково объяснить, «кто такой этот Гена».
– Вроде, говорил, что он самый молодой доктор технических наук в городе, – силилась вспомнить она. – Я его совсем не знаю. Его Пашка привел с год назад. Сам сгинул, а этот захаживает. Всегда под мухой, всегда подгадывает под большую разномастную компанию, как сегодня. У нас же, когда народ собирается, дверь нараспашку.
Наталья наскоро растолковала ей, что Свеченков самозванец, и велела беречь от него деньги и драгоценности. Отомстить иначе в ярости она не могла. Перепуганная женщина, гибко увернувшись от ищущих рук поклонника, понеслась предупреждать мужа и считать ювелирные изделия в шкатулке.
А Наталья отправилась домой, растолкала дремавшего над книгой Карпова и без преувеличений описала знакомство с его молодым сослуживцем.
– Растет, растет ваша с Яновым достойная смена, – громко констатировала она и выбрала для переживаний кухонный стул.
– Разве добьется чего-нибудь стоящего такое трепло? Коварные подличают тайно, – крикнул Наталье Карпов, устроившийся на диване, как косточка в мякоти плода, и не пожелавший даже шевельнуться.
– Они разные бывают. Этот наверняка знает, что вы с Яновым не прищемите ему нос дверью, за которой мудрствует ваш ученый совет. А к нему уже люди тянутся, – попыталась вразумить беспечного мужа Наталья, не выходя из кухни.
– Крепко выпивший кандидат наук размечтался возле красивой женщины, прикинул возможности карьерных ходов на пять лет вперед. А женщина принялась драматизировать мое будущее из-за такой ерунды. Ната, тебе просто стало обидно, что он не меня, а себя в приемники Янова прочит, – воззвал Карпов.
– Ты тоже кандидат наук, не забывайся, – огрызнулась Наталья.
Владимир Сергеевич не ответил. Надолго задумался. Несколько лет назад он, Янов и Свеченков собрались на научную конференцию в Москву. С деньгами в университете уже было туго, командировочных не случилось, и они решили ехать за свой счет, экономя, на чем только можно. Кров на три дня им предоставила старшая сестра Карпова. Дети ее разъехались, муж перебрался к любовнице, так что помех в уходе за приезжими мужчинами не предвиделось. Она кормила ученую троицу, словно оголодавших сирот, допьяна поила водкой, стелила чистое постельное белье, каждое утро меняла полотенца в ванной и даже рубашки им всем стирала и гладила. Одинокая сестра так увлеченно расслаблялась с ними: пила и курила на равных, воодушевленно болтала о всякой всячине, травила медицинские анекдоты, заинтересованно выслушивала их хвастливые заверения в собственной научной значимости и добродушно поддакивала. Да, она не манерничала, не изображала отвращения после принятой рюмки, не пряталась с сигаретой в туалете и дала Свеченкову повод думать и говорить о ней, что взбредет ему в башку. Все имеют право на мнение. Но Гена не только поклялся сестре в преданности до гроба, когда уезжал. Он осыпал ее комплиментами по телефону, останавливался у нее, бывая один в командировках и советовался по поводу недомоганий своих родственников и знакомых. И еще он очень любил и оправдывал перед всеми свою прокуренную и скандальную после частых попоек жену, которой сестра Карпова в злоупотреблениях, чем бы то ни было, в подметки не годилась.
Владимир Сергеевич пытался представить реакцию сестры на слова Свеченкова. Нет, сам он не стал бы их передавать. Лжи во спасение не признавал, но и разрушать чьи-то иллюзии не любил. Однако за часто мучимую бесом жестокой правдивости Наталью поручиться не мог. Скорее всего опытная, многократно битая судьбой, но, благодаря сильной натуре, одной только ею, баба сохранила бы бесстрастный вид: «Земля много кого носит. Есть типы, не понимающие человеческого обращения. Их надо демонстративно презирать, унижать, стелить у порога. Тогда они злятся и всячески пытаются добиться привета и ласки. Но никаких материальных средств не хватит, чтобы купить их уважение, и никаких моральных, чтобы заслужить его». Вспыхнув всепониманием, сестра перестала бы замечать Свеченкова, даже приблизившегося к ней вплотную. Молодец она.
Это Наталья бестолково лезет в драку. Впрочем, и она не дурочка. Провожая Карпова в ту злополучную поездку, жена прямо извелась:
– Пристройте молодого человека в какое-нибудь общежитие для аспирантов. Не по чину ему еще жить с профессором и доцентом под одной крышей, разбалуется, если не обнаглеет.
– Меня в студенчестве профессор бутербродами подкармливал и на домашние обеды приглашал, – с пафосом довел до сведения циничной Натальи Карпов.
– Это в библейские времена трогательного единения физиков и лириков? – уточнила она.
– Да, я старше тебя на двадцать лет, – сердито сказал Карпов и поспешил убраться из дома.
Потому что в дальнейшем споре Наталья приобретала все преимущества зрячего перед слепым, ходячего перед лежачим, умного перед глупым. В глубине души Карпов считал, что слепой не видит грязи, лежачий не месит ее беспокойными ногами, а глупому не ведома боязнь испачкаться. Но стать таким незапятнанным счастливцем он, естественно, не хотел. Чем обрекал Наталью на легкую победу и единственный трофей – себя самого.
Ибо давно миновали времена, когда дружеская забота любимца и выдвиженца дяди Коли профессора Горячева скрашивала бездомную юность Карпова. Заняв место Парамонова, Петр Алексеевич Горячев недолго следовал его примеру самозабвенной возни с учениками. В науке и карьере у него хватало собственных амбиций. Дядя Коля лишь изредка напоминал обладателям ранних залысин о своих интересах. Когда юный Горячев со товарищи впадали в транс экспериментаторства и теоретезирования, претендуя на каждую минуту жизни Николая Ивановича, тот добродушно, но решительно посылал:
– Ступайте, поиграйте сами своими великими идеями. Меня жена бросит, посиди я еще ночь над вашими расчетами.
Результатом такого отлучения становился новый учебник, монография или статья Парамонова. После чего дядя Коля вновь с удовольствием поступал в распоряжение своих одержимых последователей. И за все годы старик не украл ни единой их мысли, напротив, щедро, как пару в бане, поддавал своих.
Но ситуация повторялась. Карпов и Янов во многом благодаря Парамонову, а не Горячеву были готовы защищать докторские лет в тридцать с небольшим. Счастливый дядя Коля хвастался ректору: «Мой Петенька Горячев блестящих мальчиков вырастил». На грубоватое предупреждение о нехватке должностей для скороспелых докторов наук дядя Коля оптимистично отвечал: «Дождутся». А план подготовки научных кадров легкомысленно советовал утопить в сортире. Карпов помнил то ветреное солнечное утро, когда Николай Иванович вышел из своего бывшего, с радостью отданного Горячеву кабинета растерянным и жалким. Хотел похлопать их с Яновым, куривших в коридоре, по плечам, но вдруг отдернул чистую сухую руку и стыдливой скороговоркой пробормотал:
– Кафедра ныне стала отделом универмага. Учителя предают учеников. Я ничем не смогу вам помочь, ребята.
Они так и не узнали, что произошло между старым учителем Парамоновым и матерым учеником Горячевым за тяжелей дверью. Но более дядя Коля в дела Горячева не вмешивался и молчаливо взирал с указанного ему шестка на творящееся вокруг. А творила обыденность, показанная чуть позже Карпову в фильмах, описанная в книгах и толстых журналах. Иногда он сам себе казался персонажем художественного произведения. Докторские им с Яновым пришлось на десятилетие спрятать в укромные уголки тесных кооперативных квартир. Они страдальчески кривились, когда в статьях коллеги сетовали на отсутствие научных данных, которые были, не только давно получены, но и систематизированы, проанализированы, словом, годны к применению. Они тащили за скользкие уши посредственных блатных аспирантов, отпускали студентов с занятий ремонтировать квартиру или дачу Петра Алексеевича Горячева и не обсуждали совпадений сроков ремонтов оных и факультетского здания.
Горожанин Янов относился к хозяйственной деятельности учителя терпимее, чем деревенщина Карпов. Владимир Сергеевич вообще вырос в бане. Умер отец, сгорел дом, и мать с пятью детишками осталась в надворной постройке. Она доверчиво отдала Богу душу одна на почерневшем полке, отправив дочерей и сына учиться, отъедаться, наряжаться на стипендии и блаженствовать на продавленных общежитских койках. Карпов не рассказывал об этом людям. Попробовал однажды по неопытности другу Янову, тот не поверил: «Не нагнетай. После гражданской или Великой Отечественной еще, куда ни шло, но в твое время»… И все же они уважали и любили Горячева за талант и патриотическое отстаивание интересов кафедры на любом уровне – в ректорате, в министерстве, райкоме, горкоме каком-нибудь. И постепенно привыкали к тому, что от всего выбитого Петр Алексеевич урывал себе. Но Карпов чуть горше, чем Янов, чувствовал, что интересы у кафедры есть, а вот чести почти нет. Они оба, как переженившиеся сыновья, никак не могли свыкнуться с тем, что университет – родительский, а не собственный дом. Их разочарования скрашивала хорошая зарплата и принадлежность к престижному ученому сословию. Горячев не был скуп на похвалы, доверял читать лекции и принимать экзамены. Но уже их любимцы вяли в бедной землице давно защищенных кандидатских диссертаций и подсчитывали количество чужих докторских, в которых использовался их труд. И уже приходилось много и часто пить с ними, чтобы, не стесняясь сентиментальности, поведать о той кафедре, которой эти старшие преподаватели и завлабы не знали. Впрочем, мечтать о докторских Горячев отучал молодежь сразу. Дескать, Карпова с Яновым защитить бы и пристроить в университете, а остальным до пенсии и рыпаться нечего. И ребята приспосабливались к бесперспективности, кто во что горазд.
Профессор Горячев умер неожиданно от перитонита. На веселом огоньке его должности закипели пряные страсти, забурлили честолюбия докторов всех технических наук, преподаваемых в университете. Карпов с Яновым мрачно заглядывали в котел чужих желаний и делали вид, что не имеют собственных. Но тут дядя Коля показал себя классным шеф-поваром. Однажды, после какого-то утомительного собрания, на котором ученые мужи обливали друг друга помоями, он пригласил доцентов к себе домой и властно сказал:
– Делите, мальчики, владения. Наши все суетятся, а я, грешник, через Москву, минуя ректора, оставил кафедру за своим специалистом. Сам удивился, когда мне там сказали, что вы – моя школа, и любой мой выбор приемлем.
Они хором отказались в пользу Николая Ивановича, и старику долго пришлось строгать острыми словами их скромность и скрытность. В итоге мирно и просто договорились, что кафедру возглавит Янов, после чего создаст Карпову райские условия для исследований, не перегружая преподаванием и купив новое оборудование. Они тогда собирались воссоздать кафедру и не утерять больше смысла этого слова в переводе с древнегреческого. Втроем с Николаем Ивановичем они молниеносно реанимировали толковую, не потерявшую научной ценности докторскую диссертацию Янова. Карпову Парамонов сказал: «Ты сам справишься. Только не тяни». И взял на себя все организационные хлопоты. Бесился ректор, интриговали маститые ученые, его объявляли выжившим из ума и жаловались в партийные органы. Но Николай Иванович Парамонов победил. Чтобы проиграть в последний раз. Гене Свеченкову.
Потому что Гена уже продавал кафедру в разлив и на вынос. Предназначенный для экспериментов металл превращался в изделия ширпотреба, казенный бензин испарялся вместе с емкостями для его хранения, станки сдавались неведомым умельцам, аспиранты в свободное от изготовления дверей, оконных рам и печек-буржуек время лихо делали курсовые и дипломы студентам. И вся научная деятельность большей части преподавателей состояла не в разгадке тайн пламени, а в банальных инженерных расчетах по заказу малограмотных производителей, чего угодно.
Янов возмущенно требовал объяснений. Ему стандартно отвечали: «Свеченков в курсе». А сам покровитель этой групповухи, этого совокупления науки с производством, торговлей и преступлением охотно предъявлял подписанные Горячевым договоры. Но дальновидный Горячев поощрял такую деятельность, требуя участия в ней своих сотрудников в нерабочее время и перечисления прибыли на счет кафедральных лабораторий. Ну, как выяснилось, брал себе наличными, ими же подкидывал совместителям умственного и физического труда, чтобы их дети с голоду не умерли, но не все же до последней копейки. А Свеченков в период безначалия, пока «остепененные товарищи» грызлись за заведование, повадился складывать деньги в свой довольно глубокий карман. Янов обличал и грозился призвать к ответу. А страдающий красноречием Гена разглагольствовал перед ним о нынешних условиях и грядущих возможностях. Время работало на него, гипнотизируя бездонным взглядом неизвестности, и, то, усыпляя нытьем, то, раздражая ором боящихся сокращений и стремительно нищающих интеллектуалов.
Янову предстояло либо брать у Свеченкова доллары, либо разогнать базар в рушащемся «храме науки». В обоих случаях не возбранялось рассуждать с друзьями о плачевном будущем студенческого и ученого сословий, наблюдая, как быстро они уменьшаются количеством и умаляются качеством. Янов обсуждал свои проблемы с Карповым, но того заботили лишь хроматографы из обрушившегося на страну вала каталогов импортного оборудования да тлеющая увлеченность нескольких аспирантов. Дядя Коля, выслушав нокаутированного обстоятельствами времени и места Янова, посоветовал наконец-то выдворить вороватую шушеру. Через неделю старик принес план учебной и научной деятельности, гениально рассчитанный на бессребреников и фанатиков. Их Янов обреченно назвал сразу – сам Парамонов, Карпов и пара умников в драных штанах, покинутая женами еще при поступлении в аспирантуру – настолько очевидно было, что не им детей, а детям их кормить.
Зато Свеченков проводил с Яновым часы, произносил сотни слов, из которых недвусмысленно следовало, что его путь спасителен. Временным явлением объявлял провидец Гена унизительную для творцов ситуацию. После бесспорных напоминаний о единственности и краткости жизни он божился в верности идеалам чистой науки, клялся в любви к студентам и уважении к коллегам и выражал напряженную готовность проявить эти свои качества под руководством Янова, лишь только минует смутная пора. Он говорил о себе, как о мученике, окунувшемся в помои, чтобы спасти кафедру, факультет, университет. Он называл Янова одареннейшей личностью, тонким психологом, талантливым администратором и западной ориентации человеком. И месяцами доказывал это примерами из протекающей на его глазах, вернее, под его присмотром, деятельности молодого профессора. И преуспел в вечном неблагодарном труде искусителя.
Янов решился положиться на Свеченкова. Правда, деньги сначала брал в долг, да еще и расписки выдавал. Отказался продавать экзаменационные баллы. Настоял на покупке нескольких обещанных Карпову приборов. И по привычке отчитался перед дядей Колей. На что Парамонов покорно пообещал пойти и сесть, но уже не на шесток, а на кол. Янов мучился, но шустрый Гена очень кстати напомнил ему о ретроградстве реликтового Парамонова и алкоголизме вдохновенного Карпова. Свеченков смел так думать о людях, которых Янов уважал, и перед которыми чувствовал смутную вину. А смелость такого рода заразительна. Воистину, если не удается оправдать надежды хороших людей, измените свое отношение к этим самым людям. Глядь, а они недостойны ваших подвигов. Итак, Николай Иванович Парамонов рьяно взялся за поиски некорыстолюбивых одаренных первокурсников, Владимир Сергеевич Карпов ласкал не от водки, а от волнения и радости подрагивающими пальцами цветные кнопки и блестящие экраны и придумывал все новые и новые эксперименты. Янов и Свеченков же занялись всем остальным. Карпову вновь казалось, будто происходящее наяву он уже знал – из искусства ли, из Библии ли, из себя ли, сорокапятилетнего. Спустили людей с цепи. Набегаются по воле, начнут, кто с голоду дохнуть, кто в стаи собираться, кто в одиночку охотиться, кто искать старую цепь. Как это практически осуществляется, кого в процентном соотношении больше в жизни Владимира Сергеевича значения не имело. Новизны не было, не возникало и интереса. Карпов все понимал, и покой его внутренней отстраненности могла нарушить только Наталья.
Как ни странно, молодая жена Карпова не устроила ни одной сцены по поводу ставшей вдруг мизерной доцентской зарплаты. Не расстроилась из-за превращения его вчера еще престижной работы в едва ли не презираемую. Даже не потрудилась обругать или похвалить ни оставивших научное поприще, ни преданных ему назло тяготам и неловкостям как-то вдруг изменившейся доли. Она тоже все понимала. Когда они с Владимиром Сергеевичем делились впечатлениями от творящегося вокруг, их оценки совпадали. Но как разнились действия. Наталья одной из первых сменила хомут государственной службы на ярмо вольного предпринимательства. Для начала пошла коммерческим директором в фирму, которая активно собирала то, от чего безрассудно избавлялись новые хозяева производств – от цехов до заводиков.
– Тебя посадят, в этой стране иногда бывает вольница, но свободы – никогда, – пугал Карпов, не обратив внимания на названную Натальей сумму вознаграждения за труды.
– Лет через пять за устройство в частную фирму придется бороться с десятками соискателей, – предрекла Наталья. – А пока подбирают любого, кто способен на авантюру и не боится, что завтра все эти лавочки снова прикроют. Большинство рассуждает, как ты, поэтому у меня есть время не только занять позицию, но и окопаться хорошенько.
– Себя послушай, это же военная терминология, это опасно для жизни.
– Володя, если все вернется на круги своя, и мне снова придется гнить в какой-нибудь конторе, я сдохну от тоски по неиспользованному шансу попробовать работать. Чему быть, того не миновать. Не мешай, пожалуйста.
Карпов ревновал ее. Но Наталья даже не рассматривала постельных служебных вариантов.
– Я не секретарша, а коммерческий директор, – сухо напомнила она мужу.
Но сначала обескуражила своего шефа, сообщив:
– Я на работе не пью, не курю и не трахаюсь.
Тот еще не решился предложить ей ни рюмку, ни сигарету, ни секс, но по загадочному виду можно было предположить, что хотя бы к одному чему-то начинающий Рокфеллер готов.
– Чем же вы собираетесь заниматься? – нервно спросил он.
Наталья изложила свои замыслы в доступной, как она выразилась, форме. И вежливо попросила их корректировки и указаний. Бывший преподаватель педагогического института, знавший о бизнесе лишь перевод слова «бизнес» с английского на русский, в достойном молчании удалился. На следующее утро он предложил ей, помимо зарплаты, участие в акционировании, процент с прибыли и благословил действовать.
– А как мы вообще-то создались? – спросила Наталья.
– Да друг мой в лютом похмелье поправился коньяком и на спор «материализовал из воздуха фирму». Направление деятельности только долго придумывал. Вот… Он пошутил, а я…
«Хорошо, что Володя этого не слышал», – подумала Наталья.
Позже Наталья с шефом насмотрелись на офисные нравы, но у себя менять ничего не стали. Очевидно уже было, что секс и выпивка в кабинете не способствуют трудоспособности и накоплению капитала. А они работали одержимо, рисковали крупно, но не собой, а печатью родившего их фирму научно-исследовательского учреждения. И через три года шеф начал скупать за городом недвижимость, а Наталья смогла позволить себе кое-какие фокусы с акциями и блажь научной деятельности Карпову.
Однако то, что Владимир Сергеевич уступил Янову должность заведующего кафедрой, повергло Наталью сначала в депрессию, потом в маниакальное стремление немедленно восстановить справедливость. «Сергеича на царство»! – шумела она и напрасно вменяла мужу в обязанность биться с другом на кулаках. Карпов защищал Янова и Парамонова, нудно твердя, что сам отказался от неподходящей для себя роли:
– Ну, какой из меня учитель и администратор, Ната?
– Обошли, будто мальчишку, – не верила Наталья. – Посулили что-то неосуществимое. Ты же нормальный, ты бы не додумался до глупости проморгать должность.
Карпов сложно доказывал, сколь выгодно такое распределение обязанностей. Он, видите ли, находился на творческом подъеме, а Янов миновал свой главный творческий перевал.
– Идиот, – поняла, наконец, Наталья. – Только власть могла помочь тебе реализоваться. Янов наплюет на все свои обещания через месяц.
Янов выстоял полгода. Но в остальном Наталья оказалась права.
– Ладно, не сникай, – поддержала она Карпова после отказа Янова доукомплектовать его приборы. – Защищай скорее свою докторскую. Народ из университета разбегается, старики не выдерживают унижения – мрут, так что найдется тебе пристойное место на другой кафедре.
Хоть бы спросила, нужна она Карпову, другая? Тут, как на грех, случилась неприятность при знакомстве со Свеченковым, и Наталья принялась истязать мужа систематически. Требовала показать диссертацию, уверяла, что ее и не было никогда в отличие от реально существовавшей докторской Янова, подозревала в завышенной алкогольной самооценке, обещала белую горячку и грозилась уйти к родителям. Она могла бы снять или купить себе квартиру, но била наверняка, потому что именно уход взрослой бабы к маме с папой повергал Владимира Сергеевича в панику. И Карпов не вынес мук.
Однажды он швырнул на обеденный стол две весомых папки. В одной покоились уже желтеющие машинописные листы его докторской. Но Наталья прозорливо схватилась за вторую, регулярно пополняемую. Карпов признался, что это – описание его открытия.
– Я ждала чего-то подобного, – возликовала Наталья. – Я не ошиблась в тебе, Володя.
Однако доставшаяся Карпову женщина не была стандартной. Вечер, ночь и утро она читала сокровенные записи учителя и мужа, потом велела не пить в течение дня и ушла делать из денег деньги. Вернувшись к аккуратному семейному очагу, Наталья удовлетворенно сказала:
– Я обдумала прочитанное. Вещь тянет на настоящие почести. Как будем реализовывать?
Карпов отнекивался, лез в петлю самоуничижения, травился самокритикой, но вынужден был покориться деятельной жене и произнести два слова – Москва, Иванов.
Через три недели, пристегнувшись всегда кажущимися хлипкими ремнями к креслу в самолете, он отдался особому – с примесью отчаяния и раскаяния страху. Не тому, что спускается из живота вниз и отключает ноги, а поднимающемуся вверх и заполняющему голову. Нет, он не боялся летать. Причиной страха был маршрут: Карпов направлялся в Москву к академику Иванову и вез отредактированную, набранную Натальей на компьютере и распечатанную рукопись. Академик был единственным человеком в стране, компетентным в хитросплетениях идей, доказательств и выводов Владимира Сергеевича. Карпов проклинал затею жены, но в то же время упрямо уцелевшая в хаосе недобрых предчувствий и печальных переживаний надежда на успех гнала его к автостоянке в аэропорту, по лестницам в кабинет старого приятеля, устроителя встречи, и к обиталищу самого академика Иванова.
– Давайте коротенько и главное, – мягко подогнал академик, совершенно внешне не похожий на пестовавшего Владимира Сергеевича дядю Колю.
Карпову почему-то хотелось обнаружить хоть отдаленное сходство межу стариками. И отсутствие такового он сразу воспринял, как провал. Сначала академик был серьезен, потом заулыбался. Ободренный Карпов закончил сообщение и услышал то, чего предпочел бы никогда не слышать:
– Молодой человек, в тридцатые годы я сам занимался этой проблемой. Я не раз обсуждал ее с Капицей, проникнитесь. Вы попались в вечную ловушку – взялись обосновывать безумное предположение. Время от времени именно оно возникает у каждого, влюбленного в пламя. Словом, уже много десятилетий назад мы выяснили, что доказать желаемое невозможно. Я сочувствую вам, как самому себе. Но что поделаешь, четвертое состояние вещества, не стыдно и проиграть. Насколько я понял, вы достаточно одарены, состоите при кафедре и найдете, чем заняться в физике.
Карпову предстояло уйти, улететь домой и больше никогда не возвращаться. Он не помнил, что открывал рот после отповеди академика. Приятель рассказывал ему потом за утешительной бутылкой:
– Ты вытащил рукопись, положил перед Ивановым и твердо посоветовал: «Посмотрите. Безумное предположение я снабдил безумными же доказательствами». Академик буркнул: «Я очень занят». А ты так устало пообещал: «Вам не будет скучно».
Еще через месяц Наталья передала лениво размышлявшему о самоубийцах Карпову телефонограмму: «Иванов в трансе, надо поговорить».
– Мужчина не назвался, – отчиталась добросовестно выхаживающая Карпова Наталья. – Кажется, ты молодчина, Володя.
Она сама набрала московский номер.
– Сергеич, ты могуч! – закричал в трубку приятель Карпова. – Старик не утерпел, вспомнил, видно, былое и изучил твой труд от корки до корки. Он потрясен оригинальностью придуманных тобой экспериментов. Сидел и бормотал: «Вот так надо было, проще, проще». В общем, доказал ты недоказуемое. Он, разумеется, достоинства на пол не ронял: упомянул последние достижения в смежных областях, доступность иностранной литературы, компьютеры, новейшее оборудование. Посетовал, что у них со товарищи ничего этого не было, а потом вздохнул и попросил вызвать тебя для переговоров. Хвалил сильно, тень Ломоносова тревожил, превозносил провинцию с ее здоровыми нравами. Но я тебя сразу предупреждаю – готовься делиться славой. Тебя пригласят в белокаменную на двух, известных всем остепененным, условиях. Ученики академика сделают на основе твоего открытия столько докторских, сколько надобно, и возьмешь Иванова в соавторы. Иначе останешься в дураках на веки вечные. Он – единственный компетентный эксперт, без его заключения и не запатентуешь. За границу сунешься, посадят. А рукопись ты уже отдал. Прельщает тебя роль непризнанного гения? Я лично тебя нормальным помню.
Карпов лишился способности говорить еще в начале приятельского монолога. Наталья силой вырвала из его одеревенелых рук трубку:
– Извините, пожалуйста, он в шоке. Его не на одно открытие хватит, так что пусть академик не беспокоится. Когда приезжать?
– Вы кто? – опешил приятель.
– Любопытная и бесцеремонная жена, – отрекомендовалась Наталья. – Я подслушивала, и мне было приятно. Кстати, оригинал рукописи я защитила нотариально, поэтому без автора обойтись не удастся.
– Ловко, – хохотнул приятель. – Есть, есть женщины в русских селеньях.
Он назвал, видимо, заранее согласованный с Ивановым срок – через месяц, пожелал всех благ, поздравил и простился. Впервые в их совместной жизни Наталья собственноручно налила Карпову джина.
– Ты теперь натренирован Яновым и Свеченковым, ты теперь выдержишь. Видишь, нет худа без добра, надо только перетерпеть худо, – шептала она, целуя седые виски мужа. – Там, куда тебя зовут, все такие культурные, умные, интеллигентные. Ты и не заметишь, как под шумок комплиментов они слегка попользуются твоими результатами. А уж, когда утвердишься, никому ни одной подсказки. Пусть сами соображают и маются, сволочи. Не жадничай. Подарил Янову должность, отдал выгодный договор ученику, у которого жена родила, отдашь и немного этого, нематериального. Ты легко расстаешься с деньгами, не условившись с ними о следующей встрече. Попытайся ради перспективы утихомирить авторскую гордость. Разве тебя купишь на известность во все сужающихся научных кругах? Она только зависть порождает, а ты бороться не приспособлен. Тебе работать надо, а в Москве есть условия. Не слушай ты их стонов по поводу полного обнищания. Сам знаешь, по сравнению с провинцией ребята жируют. Этот смешной академик воображает, что у тебя тут целая лаборатория. А ты эксперименты чуть ли не на довоенном старье проводил. Представь, Володя, что ты в академическом институте наворотишь! Здесь Янов даже реактивы перестал тебе покупать. И заставляет вести тоскливые лабы, от которых младшие преподаватели увиливают. Твоя беда в том, что ты ученый, а не учитель. Хотя, почему беда? Есть и неучебные научные заведения. Забыл уже? Не позволял себе мечтать о них? Тебе в одно такое осталось пинком дверь открыть. И не дуйся на академика. Он вовсе не вороватый подонок. Просто читал тебя, местами узнавал себя. И ему померещилось, будто он сам вплотную приблизился к твоим выводам. А вдруг действительно приблизился, но сумасшедшинки не хватило на концовку. И, вроде, имеет он право подписи. Впрочем, Володя, он ее отработает. Ты ведь не доктор наук. Знаешь, мало родить, надо еще дитятко в люди вывести. Приходится родителям ради этого чем-то жертвовать.
Звучало убедительно, если не сказать завораживающе, и Карпов согласился обсудить предложения академика Иванова.
Владимир Сергеевич Карпов услышал стук открываемой двери и очнулся. «Господи, – подумал, – почему это не история о мужике, которого хитростью лишили интеллектуальной собственности, и он либо мстит, либо правды добивается, либо пьет с горя, а то и все вместе? Много бы я отдал, чтобы случилось так, а не как со мной». Наталья тем временем включила в комнате свет.
– Сумерничаешь? – спросила она непривычно вяло. – Как похоронили Парамонова?
Карпов вспомнил, откуда сегодня вернулся. И вдруг ему неудержимо захотелось выпить, ну хоть с трезвенницей Наташкой. Способна она помянуть человека? Подумаешь, на развод подала. Дядя Коля говаривал, что женщины сдуру садятся на цепь брака, а потом сдуру с нее срываются. И препятствовать им в этих богомерзких метаниях мужчине должно быть недосуг. Его дело – найти себе новую жену – обязательно краше и лучше прежней.
– Наташ, – почти разнеженный этим воспоминанием позвал Карпов, – где наша заветная бутылка виски? Ты же не насовсем ее утром отобрала?
– Насовсем, – сухо и безжалостно подтвердила подозрения мужа Наталья. – И уже успела подарить ее человеку, которому спиртное пойдет впрок.
– Это что за феномен? Француз, что ли? – попытался и не сумел скрыть разочарование Карпов.
– Андрей, сын дедовой жены, – довольно сварливо объяснила Наталья. – Нарвался на тот еще сюрприз. Его не соизволили о свадьбе предупредить. Да еще и на хозяйстве здесь бросили. Плохо ему. А ты сегодня уже пил.
– Ты бритву мою не презентовала ему вместе с виски? – не совсем уверенный в том, что произносит собственную фразу, все-таки сказал Владимир Сергеевич.
– Ты здоровье пойлу презентовал, потенцию, способности, а теперь ревность изображаешь! – возмутилась жена.
– Не начинай в конце! – раздраженно призвал муж.
Он нехотя поднялся, оделся, обулся и, крикнув: «Жди завтра», вышел из дома. Карпов решил навестить Лидию, одиноко обитавшую в девятиэтажке напротив. Когда-то она работала машинисткой на кафедре. Однажды, отчаявшись выйти замуж, даже забеременела от Карпова, решилась оставить ребенка, но не смогла выносить. «Пошлейшая у меня жизнь, – думал Владимир Сергеевич, ежась на наглом холодном ветру. – Жена – бывшая студентка, любовница – бывшая машинистка со службы. Живем в одном дворе. А, с другой стороны, где баб искать в мои-то годы да при моей-то зарплате. Пусть. Как сложилось, так сложилось».
Лидия без колебаний и упреков бросилась ему на шею. Потом достала дешевую водку и вареную колбасу. Карпову стало хорошо.
День второй.
3.
В жизни Андрея было время, когда бессонница своевольничала. Словно из доверия облеченный властью друг, она пыталась прибрать к рукам царственного простака. Сначала ночи молодого музыканта были заполнены шумными беседами с такими же, как он, потенциальными творцами всяческих шедевров. О многом надо было переговорить, чтобы оценить благодатное таинство совместного молчания, когда мысли у каждого свои, а настроение общее. И тактично не появлявшийся в компании талантов Андреев сон вызывал благодарность. Позже удачи одних и провалы других стали навязывать ритмы ссор и примирений, люди объединялись по признаку успеха, а, в конечном счете, гонораров. И дамы легкого поведения, именуемые завистью и злобой, нашли во вчера еще доброжелательных друг к другу дарованиях постоянных клиентов. Сон Андрея и тут не навязывался. Обделывала свои мистические делишки на стороне, не мешая страдать творчески. Андрей тогда мог вдоволь подивиться человеческой мелочности и подлости и ночь напролет просидеть за партитурой. А с рассветом, ощутив себя бестелесным и просветленным, кинуться к инструменту. А потом настал вечер, когда изведенный пустыми страстями Андрей жалобно призвал безрассудно отпущенный на волю сон.
Не тут-то было. То, что не нуждается в кормежке, редко возвращается домой по первому зову. Андрей, как водится, вознегодовал. Напрасная крайность. Сон давал понять, что за долгое пренебрежение им придется платить. Андрею стало жутко. Сон – собственность, значит, корить за его непослушание приходилось хозяина. Ладно, укорил себя, покаялся и, как добрый христианин, должен бы заснуть. Не выходило. Грехи, самонадеянно отпускаемые всем, кроме себя, но перед отпущением переживаемые до потери вдохновения и даже просто способности совершенствовать технику, набрасывались на него. «Почему другим можно, почему, говоря и делая гадости, они получают то же, а часто больше? Почему я расплачиваюсь за каждую мелочь»? – терзался Андрей. И в его голове клубились знакомые образы, навязывая чувства то обиды, то жалости к себе. И никогда радости. Радость посещала его днем, засветло. Неискушенный Андрей готов был ошибаться. Заставляя себя все понимать и всех прощать, он едва не стал адептом вседозволенности. Музыкант тогда, помнится, разгадывал парадоксы: прощающий другим не прощает себе, позволяющий себе не позволяет остальным… Его мучительно интересовали исключения из любых правил. И мыслитель поневоле еще недоумевал, почему удостоился привязанности бессонницы, этой беспринципной содержанки принципиальной души. Надо, надо было меньше думать. Но не получалось, ибо днем было некогда.
Разумеется, мерзавец сон не отказывался вернуться вовсе. Он торговался. Он вымогал спиртное и наведывался к беспамятному Андрею, словно в черных плаще и маске – неузнанный, неотличимый от пьяной отключки. Затем, когда алкоголь перестал его ублаготворять, сон потребовал в качестве платы за свою грядущую верность секса. Но в итоге он и этим пресытился. После шампанского и, казалось, любимой женщины Андрей тщетно пытался заснуть. Случалось забыться ненадолго. Тогда какая-то гнусность вроде чахлого сумрачного леса или физиономий незнакомых людей, коих в реальности никто иметь не смеет, заменяла Андрею сновидения. Невнятные внутренние споры с давно забытыми людьми служили фоном этих бессмысленных и неприятных снов. И служили верой и правдой.
Андрей загадывал: если через час не удастся встретиться с Морфеем, он встанет и разберет сваленные в кучу ноты. Но мученик был так утомлен и разбит, что ухитрялся лишь, сидя на стуле, выкурить сигарету. После чего зевал и плелся в сбитую постель. И издевательство длилось до рассвета. Андрей купил пакетик мака и добросовестно съедал ложку серых и таких маленьких и нежных, что страшно было в рот засыпать, крупинок в полночь. Бесполезно. Он добавлял в мак мед. Запивал кипяченым молоком. Мятным отваром. Не помогало. Андрей понимал, что опиум действеннее. Но коварство не останавливающегося на достигнутом и требующего все новых уступок сна настораживало. «Только не наркотики», – сказал себе музыкант. Благотворное насилие обычного снотворного над взбудораженным мозгом тоже не состоялось. Андрей остался один на один с обнаглевшей бессонницей.
Известно, что у молодых дарований медитации не в моде. Через несколько лет, поладив с собой без помощи психиатров и священников, Андрей прочитал толстенный учебник йоги на английском. И был потрясен. Все, что там предлагалось осторожно и постепенно осваивать, он придумал и применил на практике сам, защищаясь от жестокого ночного самоедства. Но спасение стартовало с отчаяния. Андрей убедил себя в том, что у души действительно есть потребность, право и возможность покидать во сне тело для свидания с неземным и обязанность вернуться к мигу продирания глаз этим самым телом. А последнего ей может совсем не хотеться. То ли в помойке шлаков противно, то ли не те нервные импульсы надоедают. И, когда человек чувствует, что душа его не любит, он перестает спать. Бессонница – способ удержания души от путешествий в один конец, этакая борьба за жизнь во плоти. И надо что-то делать с телом, чтобы беглянка была не прочь в него возвращаться.
Андрей принялся истязать себя голоданием и тренажерами. Сон по-прежнему дразнил его издали. Хуже всего было то, что к этому садисту норовило присоединиться вдохновение. Опытные музыканты могут относиться к нему, как угодно, но для начинающих оно свято, они без него теряются, паникуют и отчаиваются. Так вот оказалось, что вдохновение предпочитало быть причиной аскезы, а не ее следствием. И чем упрямее Андрей потел в спортзале и отказывался от еды, тем труднее становилось доказать себе, будто в музыке есть хоть какой-нибудь смысл для него лично.
Со временем этот бред миновал. Теперь Андрей владел секретом, открытым ему страданием. Ночью на прогулку должно выпускать не душу, а мысли. Чтобы не гибли от гиподинамии. И не истязали тюремщика. Пока их вместилище пустует и проветривается, они, словно голуби из голубятни или куры из курятника, у кого как, летают ли, бродят ли и познают разномастный мир чужих мыслей. Знакомятся. Общаются. Что ж поделать, если большинство из них никому, кроме самого мыслителя, не интересно. Приходится приучать к самообслуживанию. Утром они, усталые и притихшие, возвращаются к хозяину. «Утро вечера мудренее, – кривил искусанные бледные губы Андрей. – Не от „мудрый“, а от „мудреный“, то есть непонятный и запутанный».
К моменту пробуждения после материнской свадьбы то ли не все свои мысли впорхнули в родимую голову, то ли они, наоборот, притащили с собой гостей и разместили их, как пришлось, но Андрею не удавалось связать вчера и сегодня шнуром смысла. «Где я? Что я здесь забыл»? – недоумевал он, выбрыкиваясь из-под теплого одеяла в мрачном темно-синем пододеяльнике. Он поозирался в поисках любимых халата и тапочек, не обнаружил таковых, вернее, вовсе никаких не обнаружил, и сердито пожав плечами, отправился в туалет и ванную голым и босым. Идя обратно, Андрей взглянул в полуоткрытую дверь гостиной и увидел рояль. Поприветствовал благородный, красиво отливающий февральским «светает» инструмент:
– Доброе утро.
Он бы ни за что не решился войти к нему неодетым, хотя в юности бывало, шалил. Натянул в спальне носки, трусы, брюки и рубашку. В облачении явился роялю и нетерпеливо поднял крышку, обнажив строгую клавиатуру. Ему это было можно. Мизинцы Андрея как-то своеобразно поджались, сделались незаметными. И тугой невысокой волной пальцы покатились по октавам, не ломая плавной линии очертания кистей. Даже непонятно было, отчего клавиши погружаются и выныривают. Страсть, растерянность, все, с чем он проснулся, стекали с кончиков его пальцев в прямоугольные углубления и испарялись из рояля звуками. Андрей привычно начал день. Через два часа он вдруг прекратил занятие.
– Я не у себя, мне в школу надо, – ошарашено воскликнул музыкант.
Во взгляде, приласкавшем замолчавший рояль, слово столкнулись на бегу взрослая горечь и детское обожание. Хотя на самом деле все обстояло иначе. Маленький Андрей не чаял, как соскользнуть с лакированного крутящегося табурета, и влюбился в свое «орудие пытки» только, оценив его пригодность для упражнений в самозабвении. «Неоригинально», – подумал он и не расстроился – прошла та пора. Напольные часы пробили девять. Андрей опаздывал. Давненько он не жертвовал спешке завтрак, однако, вновь пришлось. Ничего страшного, он чувствовал себя моложе, играя в недоедание и суету.
Андрей с обывательской точки зрения был несчастнейшим из смертных, потому что ему часто доставало мужества быть честным с самим собой. И на сей раз, сделав шаг по покрытому зимними осадками во всех их метаморфозах тротуару, он признался, что боится прошлого, из которого сплошь состоял для него этот город. Андрей так мучительно пережил здесь свое человеческое начало, что временами впадал в мрачную уверенность – эти улицы привиделись ему в причудливой круговерти бессонницы. Да, переправа наяву вброд через собственные ночные кошмары сулила мало удовольствия.
Наверное, он сам себя запрограммировал на цейтнот, забыв за роялем о преподавательском кресте. Он желал торопиться, сосредоточиться на ширине и частоте шага и поменьше смотреть по сторонам. Тогда стремление к цели – к людям, перед которыми мать организовала ему обязательства, пересилило бы буйствующий в нем ужас.
– Не пойду никуда. Только бы доехать до вокзала или аэропорта и убраться отсюда немедленно. Мама выкрутится: купит больничный, на худой конец расскажет правду о замужестве и скоте сыне. Конечно, она будет ненавидеть меня, я сам себя буду ненавидеть, но сейчас кажется, что это легче, чем кружить здешним адом, – бормотал Андрей тем особым мысленным бормотанием, когда, словно слышишь в голове собственный голос.
Он не мог сладить с маниакальной потребностью побега. «А вдруг за ночь в школе трубы прорвало? Вдруг из нее украли все рояли? Тогда занятия отменят, и я исчезну», – расфантазировался Андрей. Удивительно, какой глупостью в панике может утешиться неглупый человек. Он знал, что ничего не случилось с трубами и роялями, понимал, сколь гадко накликать стрессы на ни в чем неповинных перед ним педагогов, и напрасно напрягать детей и их родителей, но уже верил в шанс очутиться вечером в Москве, прильнуть к собственному инструменту и постараться забыть происходящее с ним сейчас.
Когда-то Андрей полагал, что одиночество – это отсутствие людей рядом. Теперь он владел иным опытом, от которого предпочел бы избавиться. Да вот беда, обосновавшееся в голове не выселишь, словно задолжавшего жильца. Да, мешающий радостным ощущениям опыт пытаются спровадить подобру-поздорову, насильно всучивая или безоглядно даря кому-нибудь. Андрей дарил, садясь принародно за рояль, молясь за перестрадавшего тем же композитора и благодаря Бога за талант делать это не словами, а аккордами. Слова же он уважать перестал. Он говорил с близкими о своем одиночестве, весьма умело пользуясь лексикой русского языка. И слышал в ответ обидное:
– Чего тебе не хватает, капризный, кокетливый везунчик? Уж мы ли с тобой не носимся, как с писаной торбой? Постеснялся бы ныть, баловень судьбы. Умеете вы, пресытившиеся даже триумфами, муки изображать. Кстати, и скучны все до оскомины. Хоть бы одну новенькую жалобу на свою завидную участь потрудились выдумать. Знаешь, где у нас геморроем висит ваше непоправимое одиночество наедине с деньжищами и славой?
– Знаю. Там же, где наши творческие потуги, оторванность от реальности и отвратительный характер, – вздыхал Андрей. – Вы бесспорно правы. На свете слишком много по-настоящему несчастных.
Но из патологической неспособности примкнуть к счастливцам и относиться к известности и гонорарам, как они, снова и снова искал нужные слова для самовыражения. Как объяснить людям свою жажду идеальной, все понимающей и прощающей любви? Андрей очень постепенно догадывался, что одиночество – суть непонимание. Свято место внутри человека пусто не бывает, и занять его никто кроме Бога не может. А человек все усаживает на него родных и друзей и умоляет не ерзать. Но, выговорив вслух: «Бог», Андрей всегда болезненно ощущал коросту самозванства в славе. Он начинал стесняться ее. «Все от Бога. Бог дал, Бог и взял», – навязчиво твердил молодой музыкант. Он еще не мог смириться с этим, он еще убеждал себя, что от Бога только дар, а остальное от него, одаренного Андрея. Но все сильнее и сильнее чувствовал, что если познал одиночество, деваться скоро будет некуда. После подобных разборок с собой выживают лишь два вида творцов. Либо болезненно трезвые с чувством юмора, либо пьяные до неспособности соорудить петлю или влезть на подоконник. Андрей был из первых.
Поэтому далее ему предстоял обычный маршрут возвращения на грешную, но держащую себя в рамках приличий землю. И топанье по ней все-таки в направлении центральной музыкальной школы, а не в аэропорт. Рамки, будь они неладны! Утонченную натуру сына сильной женщины посетила экзальтированная готовность к самопожертвованию ради детишек, которых амбициозные мамаши часами томили за купленными для их «всестороннего развития» пианино. Не пропадать же усилиям страстотерпцев, мечтающих под гаммы о карьерах спортивных чемпионов и фотомоделей.