Глава 1 Что изменит пандемия в мире?
На что это похоже?
В момент, когда я пишу эти строки[6], в мире более 10 миллионов заразившихся коронавирусом и более 500 тысяч умерших от вызванных им осложнений. Россия вышла на пик заболеваемости позже многих стран, но в какой-то момент оказалась на втором месте в мире по числу заразившихся, уступив затем Бразилии и Индии. К счастью, российской особенностью протекания заболевания оказалась относительно невысокая смертность.
К моменту, когда эта книга попадет в руки читателю, приведенные цифры устареют. Может быть, эпидемия будет уже побеждена. Может быть, не дай бог, начнется ее вторая волна. В этом отношении статистика заболеваемости в США в конце июня внушала серьезную тревогу[7]. О возможном медицинском развитии событий спорят признанные специалисты, но ситуация меняется столь быстро, что нет смысла приводить здесь текущие прогнозы.
Среди медиков также нет единства относительно того, насколько необычным событием является нынешняя пандемия. Безусловно, в истории человечества бывали куда более страшные вспышки инфекций. Даже в ХХ в. «испанка», вариант гриппа, унесла миллионы жизней. С другой стороны, никогда в истории человечества не предпринимались столь масштабные и скоординированные санитарные меры: большая часть земного шара находилась в строгом карантине. Однако многим кажется, что масштаб и строгость этих мер не соответствуют потенциальной медицинской опасности пандемии, и это несоответствие породило многочисленные теории заговора.
В отличие от медиков, экономисты единодушны в том, что в истории человечества еще не происходило сопоставимого с этим события. Весной 2020 г. почти вся мировая экономика сознательно перешла в режим депрессии, глубину и продолжительность которой пока что сложно просчитать. Как минимум в одном квартале 2020 г. падение ВВП достигнет значений, сопоставимых с главными экономическими катаклизмами последних 100 лет – Великой депрессией и финансовым кризисом 2008 г. При этом падение происходило почти одновременно во всем мире в отличие от любых «органических» кризисных явлений в экономике, которые распространяются в глобальном масштабе с задержками, различными для разных стран (см. диагр. 2).
С экономической точки зрения нынешняя пандемия больше всего напоминает военное время. Войны начинаются, как правило, в момент относительного экономического благополучия (в противном случае сложно рассчитывать на выигрыш), их экономические последствия наступают одновременно для всех воюющих стран и имеют сопоставимую глубину. Военные конфликты, как правило, ведут к консолидации общества и росту популярности политических лидеров. Ключевое отличие: начало войны часто приводит к резкому росту ВВП в силу возрастающих государственных расходов.
Падение ВВП в США началось раньше, чем в Европе, динамика экономических процессов «синхронизировалась» лишь примерно через год после начала кризиса (в первом квартале 2009 г.).
Источник “Global economic crisis: GDP growth”, in Measuring Globalisation: OECD Economic Globalisation Indicators. Paris: OECD Publishing, 2010.
Один из факторов, роднящих пандемический кризис с войной, – это рост популярности руководителей большинства стран. Так, рейтинг одобрения Ангелы Меркель (Германия) был в конце марта на 22 % выше, чем в начале, у Эммануэля Макрона (Франция) рост составил 25 %, у Джастина Трюдо (Канада) – 28 %, у Бориса Джонсона (Великобритания) – 33 %, а у премьер-министра Австралии Скотта Морриса – и вовсе 38 %. Рост наблюдался как у лидеров с относительно низким рейтингом (Макрон и Моррис имели в начале марта одобрение на уровне 28 % и 34 % соответственно), так и с высоким (Трюдо – 42 % до эпидемии, Джонсон – 46 %). Среди крупных демократических стран исключением стали лишь Япония и Бразилия, где рейтинги Абэ Синдзо и Жаира Больсонару незначительно снизились (близко к статистической погрешности). Слабым был рост рейтинга Дональда Трампа (4 %, также около статистической погрешности), однако был отмечен значительный рост популярности многих губернаторов штатов, например, у Роя Купера (Северная Каролина) и Фила Мерфи (Нью Джерси)[8] рост составил более 50 %.
Было отмечено, что динамика рейтинга практически не связана с эффективностью противоэпидемических мер в конкретной стране, скорее – с риторической успешностью того или иного лидера. В целом можно сказать, что во многих странах правительства получили существенный кредит доверия, позволяющий им проводить достаточно смелую политику после выхода из кризиса. Дальнейшая динамика рейтингов будет определяться эффективностью экономических мер.
Единственным прямым аналогом пандемии COVID-19 в недавней экономической истории является эпидемия вируса Эбола в странах Западной Африки в 2014 г.[9] Ее географический масштаб был значительно меньше, а карантинные мероприятия – не столь всеобъемлющи. Затронутые страны относились к беднейшим экономикам мира, и по этой причине был существенен эффект международной помощи. Однако какие-то аналогии мы все же можем извлечь.
Заболеваемость была массовой (десятки тысяч случаев) в трех странах с очень хрупкой экономикой – Гвинее, Сьерра-Леоне и Либерии. Последние две незадолго до эпидемии вышли из периода затяжных разрушительных гражданских войн. Гвинея в 2010 г. перешла к демократии после первых в истории свободных президентских выборов. В разгар эпидемии в конце 2014 г. международные наблюдатели были согласны друг с другом в том, что экономике этих трех стран (а также соседних Сенегала, Мали и Нигерии, где были единичные случаи заболеваний) будет нанесен ущерб, который удастся восполнить не ранее 2017 г.[10]
Источник https://data.worldbank.org/indicator/NY.GDP.MKTP.KD?end=2018&locations=GN-LR-SL-SN-ML&start=2009
Однако экономические последствия эпидемии для стран региона оказались очень различными. Сьерра-Леоне действительно испытала падение ВВП в 2015 г. почти на 25 % (в постоянных ценах) и замедление темпов роста, которое до сих пор не удалось преодолеть. В Либерии не произошло столь существенного падения, но началась длительная стагнация: средние годовые темпы роста в 2015–2018 гг. составили около 0,5 % (до эпидемии – выше 5 %). Однако экономика Гвинеи отреагировала кардинально иным образом – и без того вполне приличные темпы ее развития резко ускорились: в период 2010–2014 гг. они составляли около 3,8 %, а в 2015–2018 гг. взлетели до 6,7 %. Похожее ускорение наблюдалось и в соседних Мали (с 2,3 % до 4 %) и Сенегале (с 3,1 % до 5 %) (см. диагр. 3).
Источник https://data.worldbank.org/indicator/NY.GNP.MKTP.KD?end=1996&locations=IR-IQ&start=1987
Источник https://data.worldbank.org/indicator/NY.GNP.MKTP.KD?end=2000&locations=LB&start=1990
Быстрый рост экономики часто происходил в послевоенные периоды, включая восстановление стран после гражданских войн. Такой была динамика в Иране в конце 1980-х гг.[11] (см. диагр. 4); (экономика его противника, Ирака, также начала расти, но кувейтская авантюра Хуссейна в 1990 г. остановила этот рост) или в Ливане в 1990-х гг. (см. диагр. 5). Это явление легко объяснить: национальный энтузиазм приводит к резкому росту потребления, возможность планировать будущее ведет к росту инвестиций, восстанавливаются возможности экспорта, из армии возвращаются квалифицированные специалисты и предприниматели. Впрочем, не все известные в недавней экономической истории войны заканчивались таким образом, порой экономика реагировала весьма слабым ростом.
Выход из карантина в некоторых странах Европы также оформился в риторике военной победы. Президент Франции Э. Макрон, заявивший в начале жестких карантинных мер, что страна находится в состоянии войны, прямо сравнил их окончание с концом оккупации времен Второй мировой войны. В европейских странах ослабление карантина было встречено уличным ликованием. Ключевой вопрос теперь: позволит ли эта волна энтузиазма быстро восстановить потери, нанесенные экономике?
Глобальность пандемии проявляется не только в географии распространения заболевания, но и во внимании СМИ к мировой динамике заболеваемости и карантинным мерам, принимаемым в других странах. В то время как почти вся Европа приняла примерно одинаковый комплекс жестких мер по ограничению социальной жизни, две страны континента – Швеция и Беларусь – отличаются необычно мягким карантинным режимом. Политические основания для такого решения почти диаметрально противоположны: в первом случае это традиционный либерализм, полагающийся на силу общественного действия, во втором – авторитарное решение, вполне соответствующее общей риторике президента Лукашенко, неустанно подчеркивающей «особость» и исключительность данной страны. В Беларуси был даже проведен традиционный массовый апрельский субботник, в котором участвовало около 2 миллионов человек.
«Диссидентство» двух стран горячо приветствуется сторонниками различных теорий заговора. Однако динамика заболеваемости в обоих случаях заметно отличалась от соседей, принимавших жесткие карантинные меры. По состоянию на 3 мая в Беларуси было 1600 заболевших и 10 умерших на миллион человек, существенно больше, чем в соседних России (923 и 9), Литве (518 и 17), Польше (353 и 18) и Украине (272 и 7). В Швеции было 2100 заболевших и 264 умерших, больше, чем в Дании (1624 и 82), Норвегии (1140 и 39) и Финляндии (934 и 40). Сторонники мягкого режима указывают на то, что цифры Швеции и Беларуси все же ниже, чем во многих странах с жестким карантином: Франции (2580 и 379), Великобритании (2685 и 414), Италии (3462 и 475) или Испании (5252 и 537)[12]. Провести полноценное статистическое сравнение и оценить правильность решения о мягком карантине можно будет лишь после завершения эпидемии. Важным компонентом анализа будет динамика экономики во время и после эпидемии. Однако власти Швеции в начале июня признали свою тактику борьбы с пандемией ошибочной[13]. Разумеется, подобного признания трудно ожидать от властей Беларуси.
Урок, который мы можем вынести из ограниченного количества исторических аналогий: пост-пандемическое экономическое будущее не «задано» жестким образом, оно будет определяться действиями правительств, общества, корпораций и предпринимателей; маятник может качнуться как в одну, так и в другую сторону. Сейчас разброс оценок сценариев развития экономической ситуации весьма велик[14]. Оптимистический сценарий предполагает сокращение мирового экономического роста в 2020 г. на 0,5 процентных пункта (с 2,9 % до 2,4 %), компенсированные ускорением в 2021 г. (см. диагр. 6). Пессимистические оценки предполагают существенное падение глобального ВВП в 2020 г. – до -2,8 %[15], с последующим переходом в новую «Великую депрессию»[16].
Прогнозируемый мировой реальный рост валового внутреннего продукта (ВВП) вследствие пандемии коронавируса в 2019–2021 гг.
Источник https://www.statista.com/statistics/1102889/covid-19-forecasted-global-real-gdp-growth/
Второй сценарий, впрочем, представляется маловероятным. Мировая экономика в целом встретила пандемию в неплохой форме, ведущие страны имели за плечами успешный опыт стимулирования экономики, вынесенный из кризиса 2007–2008 гг., и ресурсы для его реализации. Вероятно, в первые месяцы после пандемии мы увидим целый спектр вариантов выхода из депрессии, возникнет своего рода конкуренция идеологий преодоления экономического кризиса, подобно тому, как мы наблюдаем сейчас «конкуренцию» карантинных режимов.
Что изменится?
Какой бы ни была скорость экономического восстановления, оно в любом случае будет происходить в изменившемся мире. Кризисы сами по себе обычно не создают новых тенденций – у них на это просто нет времени – однако выводят на передний план давно намечавшиеся подвижки в социально-экономическом устройстве. В результате общество оказывается на новом уровне развития.
С экономической точки зрения каждый кризис приводил к новому «контракту» между обществом и государством в демократических странах. Так, Великая депрессия узаконила участие государства в капиталистической экономике на основе идей Дж. М. Кейнса о необходимости «накачки спроса» для выхода из ловушки падающего производства при низком потреблении и системной безработицы. После десятилетия стагфляции (общего экономического застоя при высоком росте цен) 1970-х гг. экономика «рейганизма» сделала нормой высокие уровни государственного долга, поддерживающего промышленный рост через оборонные расходы. Экономический кризис 2007–2008 гг. привнес политику «количественного смягчения», результатом которой стало кратное увеличение денежной массы – как ни странно, не сопровождавшееся инфляцией.
Каждый из кризисов также означал «пересборку» международных отношений. С конца XIX в. волны глобализации (нынешний глобальный мир во многом стал результатом «рейганомики») сменялись периодами выстраивания защитных барьеров вокруг национальных экономик, таких как решение США отказаться от свободного обмена долларов на золото в 1934 г. или замедление глобальной интеграции в 2010-х гг.
Наконец, кризисы ведут к масштабным изменениям на уровне микроэкономики, ускоряя рост отдельных индустрий и компаний и принятие новых технологических платформ. В результате Великой депрессии сформировались современные западные корпорации, «поднялись» производители массовых дешевых потребительских товаров (FMCG, Fast Moving Consumer Goods) и сетевые продовольственные магазины. Выход из стагфляции 1970-х гг. поставил финансовый сектор во главе экономики вместо производства и запустил постиндустриальную эпоху. Кризис 2007–2008 гг. совпал с началом эпохи «единорогов» – стремительно растущих цифровых компаний, вроде Google, Facebook, Amazon, Netflix.