Мы поселились на окраинах их городов, там, где они позволяли селиться желтолицым. А позволяли далеко не везде.
«Цветным здесь не место».
Так говорили надписи и плакаты вокруг, и тогда мы отправлялись странствовать. Мы перебирались из одного рабочего лагеря в другой по раскаленной пыльной равнине – Сакраменто, Империал, Сан-Хоакин, и бок о бок с мужем работали на земле белых людей. Собирали для них клубнику в Уотсонвилле. Виноград во Фресно и Денейре. Стоя на коленях, выкапывали для них картошку в Бекон-Айленде, в Дельте, где земля податливая и мягкая. На Голландском тракте перебирали для них зеленую фасоль. А когда сбор урожая заканчивался, мы сворачивали свои одеяла, укрепляли их на спинах, брали в руки узелки с одеждой и продолжали свои странствия.
Первым словом на языке белых людей, которое мы выучили, было слово «вода». Крикни его, учили нас мужья, если почувствуешь, что вот-вот потеряешь сознание прямо в поле. «Это слово может спасти тебе жизнь», – говорили они. Многие из нас послушались наставлений и сумели выжить, но одна – Иосико, которую вырастили кормилицы и няньки за высокими стенами особняка в Кобе и которая в жизни не видела сорняков, – поступила иначе. После первого трудового дня на ранчо Марбл она легла спать и больше не проснулась. «Я думал, она спит», – пожимал плечами ее муж. «Разрыв сердца», – пояснил хозяин. Еще одна из нас была слишком робка, чтобы громко кричать и требовать воды. Вместо этого она опустилась на колени и напилась из оросительного канала. Через семь дней она сгорела от тифа. Вскоре мы выучили и другие слова. «Порядок» – так говорил хозяин, если был доволен нашей работой. «Убирайтесь!» – орал он, если мы были слишком неуклюжи и медлительны.
Нашим домом была койка в одном из рабочих бараков на ранчо в Йоло. Или палатка под раскидистым сливовым деревом в Кетлемене. Или деревянная лачуга в рабочем лагере № 7 на Барнхартском тракте неподалеку.
«А вокруг, насколько хватает глаз, тянутся грядки лука».
Домом был соломенный тюфяк в хлеву Джона Лаймана, рядом с его призовыми лошадьми и коровами. Или угол в прачечной на фабрике мясных консервов в Стоктоне. Или полка в проржавевшем товарном вагоне в Ломпоке. Домом был старый курятник в Виллоусе, где до нас жили китайцы. Или приютивший полчища блох тюфяк на складе в Диксоне. Домом была охапка сена, брошенная поверх трех ящиков, что стояли под яблоней во фруктовом саду Фреда Стадельмана. Или местечко на голом полу в заброшенном здании школы в Мэрисвилле. Или клочок земли в грушевом саду в Обурне, недалеко от большой американской реки. Каждый вечер, лежа под открытым небом, мы смотрели на американские звезды, точно такие же, как на нашей родине. Прямо над нами сияли звезда Пастуха, звезда Пряхи, звезда Дерева и звезда Воды. «Мы находимся на той же широте», – объясняли наши мужья. Наш дом всегда был там, где созрел урожай и его нужно было убирать. Там, где были наши мужья. Рядом с мужчиной, который в течение многих лет выпалывал сорняки на чужих полях.
Поначалу многое в белых людях вызывало у нас любопытство. Почему они забираются на лошадь с левой стороны, а не с правой? Почему все время кричат? Как они различают друг друга, ведь они так похожи? Зачем вешают на стены своих домов тарелки, а не картины? Зачем запирают двери на замок? Неужели они и правда ходят дома в обуви? О чем говорят между собой вечерами, перед тем как лечь спать? О чем мечтают? Каким богам молятся? И сколько их, этих богов? Неужели им действительно кажется, что на луне виден силуэт человека, а не кролика? Неужели они правда едят на похоронах жареную говядину? И каждый день пьют коровье молоко? Откуда этот странный запах, который постоянно от них исходит? «Они пахнут сливочным маслом», – объясняли наши мужья.
Держитесь от белых людей подальше, предупреждали нас. Если надо подойти к ним ближе, делайте это с великой осторожностью. Не всегда верьте тому, что они вам говорят, но учитесь наблюдать за ними: за их руками, глазами, уголками губ, за тем, как внезапно изменяется цвет их кожи. И вскоре вы сможете читать по их лицам, как по книге. При этом не вздумайте глазеть на них. Они не должны замечать, что вы за ними наблюдаете. Со временем вы привыкнете к тому, что они такие огромные. Всегда ожидайте от них худшего, но не удивляйтесь и неожиданной доброте. Иногда они на это способны. Помните, что ваше присутствие не должно им мешать. Будьте скромными. Будьте вежливыми. Делайте вид, что думаете только об одном: как им услужить. Если вас о чем-то спросят, отвечайте только: «Да, сэр» или «Нет, сэр» – и беспрекословно выполняйте то, что прикажут. А еще лучше – не говорите ничего. Теперь вы стали частью невидимого мира.
Их плуги весили больше, чем мы сами, и работать с ними было невероятно тяжело. Их лошади были в два раза больше тех, что остались у нас дома, в Японии. Чтобы их запрячь, нам приходилось взбираться на табуретку или ящик из-под апельсинов. Первое время лошади не желали нас слушаться и, несмотря на наши окрики, не двигались с места, только презрительно фыркали и били копытами. Может, они глухие, недоумевали мы. Или просто тупые? Или ужасно упрямые? «Это американские лошади», – объясняли наши мужья. И нам пришлось выучить несколько слов на лошадином английском. Если мы хотели, чтобы лошадь тронулась с места, мы говорили: «Пошел!» Если хотели, чтобы лошадь подалась назад, говорили: «Назад». «Помедленней», – говорили мы, и лошадь послушно замедляла ход. А если мы говорили: «Тпру!» – она останавливалась. Некоторые из нас, прожив в Америке пятьдесят лет, по-прежнему знали только эти слова.
Несколько фраз на их языке мы выучили еще на пароходе, выудив их из разговорников. «Привет», «Извините», «Пожалуйста, выдайте мне мою зарплату». Их алфавит мы тоже выучили наизусть. Но в Америке наши знания оказались бесполезными. Мы не могли читать газеты и журналы. Мы с недоумением смотрели на плакаты и таблички.
«Все, что я помню: фраза начиналась с буквы Е».
А когда хозяин говорил с нами, мы разбирали слова, но не могли понять их смысл. В тех редких случаях, когда нам приходилось объясняться на их языке, они изумленно смотрели на нас, пожимали плечами и уходили прочь.
«Не позволяйте им запугать вас. Будьте терпеливы. Сохраняйте спокойствие. Молчите, а разговаривать предоставьте нам».
Так учили нас мужья. Они-то умели говорить по-английски. Разбирались в здешних обычаях. И если нам нужно было купить нижнее белье, наши мужья, проглотив свою гордость, шли по раскаленным полям в ближайший город и на своем беглом, хотя и с сильным акцентом, английском объяснялись с продавцом. «Ай нид пантс, – говорили они. – Нот фор ми». А когда на очередном ранчо хозяин, окинув нас взглядом, говорил: «Она слишком слабая», наши мужья убеждали его в обратном. «На поле моя жена работает не хуже мужчин», – говорили они, хотя это было не так. Когда мы болели малярией и лежали на полу, не в силах поднять голову, наши мужья описывали хозяину симптомы болезни. «Сначала у нее был жар, потом ее трясло, теперь у нее снова жар». И хозяин обещал съездить в город и привезти нам лекарство. «О деньгах не беспокойся», – говорил он, и наши мужья горячо его благодарили. И хотя от этого лекарства моча у нас становилась красной, через несколько дней мы начинали поправляться.
Некоторые из нас работали быстро, чтобы произвести на белых людей впечатление. Другие работали быстро, чтобы показать им, что мы способны собирать сливы, выдергивать свеклу, складывать лук в мешки и ягоды в корзины наравне с мужчинами и даже лучше. Некоторые работали быстро, потому что все детство гнули спины на рисовых полях и привыкли. Другие работали быстро, потому что мужья грозили отослать их домой ближайшим пароходом, если они будут лениться.
«Я говорил агенту, что мне нужна работящая и сильная жена».
Некоторые из нас выросли в городах и работали медленно, потому что никогда не держали в руках мотыгу. «Это самая легкая работа, которую только можно найти в Америке», – говорили нам. Некоторые из нас всю жизнь были слабыми и болезненными, но, проработав неделю в лимонной роще в Риверсайде, становились сильнее вола. Одна из нас потеряла сознание, едва прополов первую грядку. Некоторые во время работы плакали. Другие ругались сквозь зубы. Все мы изнывали от боли – наши покрытые ссадинами руки кровоточили, колени горели, спины ныли, и мучениям не было конца. Одна из нас залюбовалась красивым индусом, срезавшим спаржу на соседней грядке, и представила, как разматывает белый тюрбан, покрывавший его темноволосую голову.
«Всю ночь мне снился Гюпта-сан».
Некоторые из нас во время работы пели буддийские сутры, и часы проносились быстро, как минуты. Одна из нас – Акико, которая ходила в Токио в миссионерскую школу, – знала английский и каждый вечер вслух читала своему мужу Библию, пела: «Душа моя, душа моя, восстань, что спишь». Многие из нас пели те самые песни, которые пели во время сбора урожая дома, и пытались представить, что вернулись в Японию. Если бы в письмах наши мужья не лгали, все было бы иначе. Если бы мы знали, что выходим замуж не за торговцев шелком, а за сборщиков фруктов, что жить нам предстоит не в просторном доме, а в сарае или палатке, под открытым небом, солнцем и звездами, мы никогда не приехали бы в Америку. И нам не пришлось бы делать за спесивых американцев работу, которую они считали ниже своего достоинства.
Белые люди ценили нас за сильные спины и проворные руки. За выносливость. За дисциплину. За покорность и исполнительность. За невероятную способность переносить жару, которая в летние дни на дынных плантациях Броули доходила до 120 градусов по Фаренгейту[2]. Они утверждали, что благодаря низкому росту мы идеально подходим для таких работ, когда нужно сгибаться в три погибели. Куда бы нас ни поместили на ночлег, мы были счастливы. Мы обладали всеми добродетелями китайцев – трудолюбием, терпением, неизменной вежливостью – и при этом не играли в азартные игры, не курили опиум, никогда не шумели, не плевали себе под ноги. Мы работали быстрее филиппинцев и выгодно отличались от индусов отсутствием надменности. Мы были более дисциплинированны, чем корейцы. В отличие от мексиканцев мы не употребляли спиртного. В пище мы были более нетребовательны, чем оки и арки[3], как белые, так и цветные.
«Японцам достаточно ложки риса в день».
Мы были наилучшим видом рабочей скотины, с которой белым людям приходилось иметь дело.
«Эти ребята будут надрываться, даже если за ними вообще не приглядывать».
Днем мы работали в их фруктовых садах и на полях, но каждую ночь, уснув, возвращались домой. Иногда нам снилось, что мы у себя в деревне, бежим по улице, катя перед собой металлический обруч раздвоенной деревянной палочкой. Иногда нам снилось, что мы играем в прятки в зарослях тростника у реки. Порой воды этой реки кое-что приносили нам. Красную шелковую ленту, потерянную много лет назад. Стеклянное голубое яйцо, покрытое крапинками. Мамину деревянную подушку. Черепаху, которая уползла неизвестно куда, когда нам было четыре года. Иногда во сне мы стояли у зеркала вместе со старшей сестрой Аи, чье имя означает «печаль» или «утрата», в зависимости от того, как его написать, и она заплетала нам косы. «Не крути головой!» – говорила она. Все было так, как и должно было быть. Но, проснувшись, мы обнаруживали, что лежим рядом с чужим мужчиной, в чужой стране, в душном сарае, и в воздухе повисли людские вздохи и стоны. Иногда мужчина, лежавший рядом с нами, во сне нащупывал нас своей грубой мозолистой рукой, и мы делали над собой усилие, чтобы не отстраниться.
«Через десять лет он будет стариком».
Иногда в тусклую предрассветную пору он открывал глаза, видел, что мы грустим, и обещал, что скоро все изменится к лучшему. И хотя всего несколько часов назад, когда в темноте он в очередной раз навалился на нас своим потным телом, мы шептали: «Я тебя ненавижу», сейчас мы верили его обещаниям. Ведь, кроме него, у нас никого не было. Иногда он смотрел сквозь нас, словно не замечая, и это было самое худшее.
«Никак не могу понять, жива я еще или уже нет?»
Всю неделю белые люди заставляли нас истекать потом на своих полях, но по воскресеньям давали нам отдых. Наши мужья отправлялись в ближайший город, где играли в «фан-тан» в китайском казино, неизменно проигрывая. А мы усаживались в тени деревьев, вооружившись чернильными палочками и кистями, и на тонких листах рисовой бумаги писали длинные письма своим матерям, которых обещали никогда не забывать.
«Мы в Америке, пропалываем поля человека, которого все называют Босс. Здесь нет ни шелковичных деревьев, ни бамбуковых рощ, ни статуй Дзидзо у дороги. Дождь идет редко, холмы коричневые, и лес на них не растет. Горы далеко. По вечерам мы зажигаем масляную лампу, а раз в неделю, по воскресеньям, стираем одежду на камнях у реки. Мой муж совсем не похож на мужчину с фотографии. Таким, как на фотографии, он был много лет назад. На фотографии – самый красивый из его друзей. Мой муж – пьяница. Мой муж работает менеджером в клубе „Ямато“, и его тело сплошь покрыто татуировками. Мой муж намного ниже ростом, чем сообщал в письмах. Но ведь и я тоже прибавила себе роста. Во время Русско-японской войны мой муж был ранен и награжден орденом Золотого змея шестой степени; он до сих пор заметно прихрамывает. Мой муж переправился в Америку нелегально, через мексиканскую границу. Мой муж пробрался на пароход без билета, он спрыгнул в воду в порту Сан-Франциско за день до великого землетрясения 1906 года, этот кошмар снится ему каждую ночь. Мой муж меня обожает. Мой муж никогда меня не бросит. Мой муж очень добрый; когда я не справляюсь с работой, он помогает мне, чтобы хозяин не прогнал меня прочь».
Втайне все мы надеялись на перемену участи. Возможно, кое-кто из нас познакомился на пароходе с уроженцем своего родного острова, который помнил те же самые горы и ручьи, что помнили мы. Возможно, кто-то из нас влюбился в него и теперь никак не мог выбросить из головы. Мы вспоминали о наших встречах на палубе, о том, как он без конца повторял, что в жизни не встречал такой красивой и умной женщины. Такой необыкновенной женщины. «Никто не может с тобой сравниться», – говорил он. Еще он говорил: «Подожди. Я пришлю за тобой, как только смогу». Возможно, он был подрядчиком в Кортезе или президентом экспортно-импортной компании в Сан-Хосе. Каждый день, склоняясь над выжженной солнцем черной землей, мы молились о том, чтобы письмо от него наконец пришло. Но оно не приходило. Иногда поздно вечером, готовясь ко сну, мы вдруг заливались слезами, и наши мужья смотрели на нас с недоумением и тревогой. «Я чем-то тебя обидел?» – спрашивали они, а мы в ответ отчаянно трясли головой. Но если письмо от мужчины с парохода все же приходило («Я послал деньги твоему мужу и буду ждать тебя в отеле „Тайсё“»), мы сознавались во всем. И наши мужья, нанеся нам множество ударов ремнем и назвав множеством незаслуженных оскорбительных имен, в конце концов отпускали нас. Потому что сумма, которую прислал человек с парохода, в несколько раз превышала затраты на наш переезд из Японии. «Что ж, пусть хотя бы один из нас будет счастлив», – говорили наши мужья. «Ничто в этом мире не длится вечно», – вздыхали они. «Стоило мне посмотреть тебе в глаза, и я сразу понял, что ты шлюха», – бросали они на прощание.
Однажды, когда мы работали на поле, босс подошел к нам сзади и что-то прошептал на ухо. И хотя мы не разобрали ни слова, сразу догадались, что ему нужно. «Я не горорит ангриски», – ответим мы. А может, просто скажем: «Простите, нет». В другой раз к нам подошел хорошо одетый японец, неизвестно откуда взявшийся, и предложил поехать с ним в большой город.
«Если ты будешь работать на меня, получишь в десять раз больше, чем горбатясь на этом поле».
Однажды один из женатых друзей мужа приблизился к нам, когда мужа не было рядом, и протянул нам пятидолларовую купюру. «Позволь мне вставить тебе хотя бы разок, – умолял он. – Обещаю, больше я к тебе не подойду». Возможно, мы уступили ему и ответили согласием. «Встретимся в девять, за сараем», – сказали мы. А может, мы сказали: «Я исполню твое желание, если дашь мне еще пять долларов». Возможно, мы были несчастны с мужем, который отправился в город пьянствовать и играть в карты и вернется лишь поздно вечером. Или нам срочно нужны были деньги, чтобы послать их домой родным, потому что весь урожай риса в очередной раз уничтожило наводнение.
«Мы все потеряли и питаемся древесной корой и вареным бататом».
Даже тем из нас, кто не отличался красотой, тайком предлагали подарки, украденные с прилавков городских магазинов, где каждая вещь стоит десять центов: черепаховые шпильки, флакончики духов, журнал «Модерн скрин». Если мы принимали подарок, не дав взамен того, что от нас хотели, платить приходилось другим способом.