На пароходах они уходили от мести, от смерти – от обречённого города Вольска вверх по Волге к Самаре. Со станции по городу из всех орудий бил бронепоезд большевиков. Пыльные разрывы взлетали на улицах и площадях, осколки секли по колоннам и фронтонам зданий, валились афишные тумбы и телеграфные столбы, опрокидывались брошенные пролётки извозчиков. На Плетнёвской дороге к штурму города готовились красногвардейские тачанки. Но Вольск никто не оборонял. Те, кто остались, сидели в подвалах и погребах.
Два десятка пароходов ожесточённо дымили. Обтекая пеной, работали гребные колёса. На мачтах вились чёрно-жёлтые флаги КОМУЧа. Пароходы были разные: буксиры и скоростные товарно-пассажирские суда, пригородный «фильянчик», громоздкие старые «американцы», длинный и плоский танкер. Беженцы заполнили все каюты и палубы. Дамы с багажом, купчихи с узлами, дети, старики, чиновники в сюртуках, коммерсанты, инженеры с цементного завода и рабочие с электростанции, врачи, попы в рясах, офицеры и солдаты, перепуганные девицы, лавочники, учителя, крестьяне и железнодорожники.
Флотилию возглавляли четыре самых мощных буксира. На хлебных пристанях их наспех блиндировали досками и мешками с песком и вооружили полевыми пушками. Буксиры готовились к сражению с красными. Наверняка на Сызранском мосту большевики выставят пулемёты, и своей артиллерией буксиры должны подавить огневые точки врага, чтобы флотилия прорвалась под пролётами. Убьют кого, потопят судно – что ж, это гражданская война.
Хамзат Мамедов плыл на буксире «Вандал». Он не задумываясь выбрал пароход своей фирмы – Товарищества братьев Нобель. Сработала привычка. Мамедов сидел на корме под буксирной аркой, а рядом лежал раненный в живот парень, боец нелепой Вольской Народной армии КОМУЧа – армии мятежа.
– Дай ещё… – пошептал он.
Мамедов достал фляжку с водой и поднёс к сухим губам раненого.
– Я умираю? – сипло спросил парень.
– Да, – кивнул Мамедов. – Помолыс, друг, и умырай, нэ бойса.
Вольский мятеж вспыхнул в базарное воскресенье. Крестьяне приехали в город с товарами, а красноармейцы не пустили их, спекулянтов, на торговую площадь. Крестьяне полезли в драку. Красноармейцы принялись стрелять. Озлобленные мужики взломали оружейный склад. И началось побоище.
Красных в то время в городе было совсем мало: их отряды отправились в Балаково на подавление тамошнего восстания. Мятежники Вольска перебили всех, кого нашли; яростно оборонялся только председатель ревкома – строчил с балкона из пулемёта. Разгул крестьянского гнева в бушующем Вольске сразу использовали местные офицеры. Они объявили город территорией КОМУЧа – Комитета членов Учредительного собрания. Но КОМУЧ, подчинивший своей власти Самарскую губернию, ничем не мог поддержать мятежников Вольска: Самара была слишком далеко, да и Волгу красные перекрывали в Сызрани. Окружённый Вольск продержался десять дней. Потом большевики двинулись в наступление. И половина жителей Вольска бросилась к пароходам.
А Хамзат Мамедов, оперативный агент компании «Бранобель», оказался в Вольске случайно. Он пробирался с Кавказа в Самару.
Эмануил Нобель не боялся гражданской войны: его компания поставляла третью часть всей российской нефти, и Нобель полагал, что нужен и красным, и белым. Лето восемнадцатого года Эмануил Людвигович решил провести, как обычно, на минеральных источниках в Ессентуках, где предпочитали отдыхать промышленники, коммерсанты и финансисты. С собой он взял Гению, жену младшего брата Йосты, и её детей с гувернанткой. Гения любила дамское общество в Кисловодске. Из Петрограда на Кавказ по взбаламученной стране семейство сопровождал Хамзат Мамедов – он один стоил взвода охраны.
В Ессентуках Эмануил Людвигович и получил неприятное известие из Главной конторы в Петрограде. Управляющий телефонировал, что из Николо-Берёзовки на Каме пришла депеша от господина Турберна, геолога Арланской экспедиции. Турберну не доставили буровое оборудование, хотя баржу с нужным грузом Самарская контора отправила ему уже три недели назад. От результатов бурения под Арланом зависела судьба всей компании. И Эмануил Людвигович спешно командировал Мамедова на поиски баржи. Вот так Хамзат Хадиевич и попал в Вольск, а потом на борт буксира «Вандал».
На закате вольская армада бросила якоря у берега – в эту навигацию никто не выставил на фарватерах бакены, и бакенщики не зажигали на ночь огни. С рассветом армада снова двинулась в путь. И вскоре впереди на бледном небе тонкими линиями обрисовался длинный Александровский мост у Сызрани.
Мамедов, разминая плечи, поднялся в штурвальную рубку. На судне его уже знали и везде пропускали – как-никак, доверенное лицо самого Нобеля. В Мамедове была какая-то снисходительная восточная повелительность, и люди безотчётно подчинялись ему, хотя никаких особых прав он не имел. В рубке рядом с матросом-штурвальным стояли капитан «Вандала» в чёрном кителе, старпом и пожилой артиллерийский офицер – начальник флотилии. Офицер оглянулся на Мамедова и молча поприветствовал, коснувшись пальцами козырька фуражки. За «Вандалом» по реке рассыпались дымящие пароходы.
А под пролётами моста появились два буксира. Перед носом «Вандала» вдруг с плеском взметнулся водяной столб, а потом донёсся хлопок выстрела.
Пассажиры на носу «Вандала» забеспокоились. Заплакал разбуженный ребёнок. Матрос у штурвала застыл. Капитан поднял бинокль.
– Без паники, Телегин, это наши! – сказал он. – Вижу флаги КОМУЧа!
– Наши! Наши! – загомонили внизу пассажиры. – Бог милостив!
Два буксира уверенно подходили всё ближе. У переднего парохода на мачте рядом с флагом КОМУЧа полоскался длинный вымпел командующего. На передней стенке капитанской рубки было написано название – «Вульф».
На колёсном кожухе «Вульфа» появился моряк с рупором.
– Кто такие? – крикнул он.
Артиллерийский офицер тоже взял рупор и вышел из рубки.
– Мы – речной отряд Вольской Народной армии КОМУЧа! Отступаем в Самару! Я – командир отряда штабс-капитан Соколов!
– Я – командующий Речным боевым флотом КОМУЧа мичман Мейрер! – ответил моряк, судя по голосу – совсем мальчишка. – Готовьте швартовы!
Вспенивая воду, «Вульф» начал разворот, чтобы сойтись с «Вандалом» так, как полагается при швартовке на реке, – против течения. Мичман Мейрер оставался на кожухе, рассматривая вольские суда. А Мамедов рассматривал мичмана. Вот кто ему будет нужен в Самаре. Вот у кого он потребует пароход.
Новая железная дорога, нацеленная на Екатеринбург, оборвалась возле Сарапула недостроенным мостом через Каму, и Сарапул оказался конечной станцией. Казанский поезд прибыл в середине дня. Из заплёванных вагонов на дощатый перрон повалили крестьяне, рвущиеся в богатый город за хлебом; из теплушек вяло выбирались разномастные красноармейцы, и командиры орали, собирая своих бойцов. С подножки длинного пульмана соскочили два моряка с вещевыми мешками и солдат; моряк с короткой интеллигентной бородкой и усиками помог сойти высокой красивой девушке в тёмном дорожном платье.
– Николь, а где встречающие? – требовательно спросила девушка.
Коля Маркин – моряк с бородкой – огляделся.
Из распахнутых окон низкого деревянного вокзала уже доносился гвалт – там покупатели сошлись с продавцами. За сквером началась злобная толкотня вокруг извозчиков: от станции до города было пять вёрст, кто первый попадёт на базар, тому и выгода. Паровоз с шипеньем спустил пар и окутался белым облаком. Июльское солнце лупило с неба, точно главный калибр.
– Не маячит никто, – легко сказал Маркин. – Да хрен с ними, Михаловна.
– Им же телеграфировали, что едет жена члена Реввоенсовета фронта, – недовольно заметила девушка. – Они должны соблюдать субординацию.
– Я тоже, знашь, не окурок, – поддакнул Маркин, сразу поменяв мнение.
Маркин был комиссаром Волжской военной флотилии, а девушка – Ляля Рейснер – женой Фёдора Раскольникова, заместителя наркомвоенмора. Федю вчера ввели в состав Реввоенсовета, и Ляля тотчас затеяла поездку в Сарапул за беглым пароходом «Межень». Ляля желала, чтобы штаб флотилии – её штаб – разместился на судне, которое называли императорской яхтой. Раскольников не умел спорить со своенравной женой, а Маркин для Ларисы был согласен на всё. Уже вечером Ляля, Маркин, Утёмин и Волька Вишневский загрузились в пульмановское купе. От Казани до Сарапула поездом была только ночь пути.
В Сарапуле располагался штаб Второй армии, отступающей под нажимом чехов из Самары и Уфы. Три командарма друг за другом переметнулись к белым, а четвёртый увяз в делах. Может, ему вообще не принесли телеграмму Раскольникова. В любом случае командарму сейчас было не до Ляли Рейснер.
Волька Вишневский, рослый и плечистый, распихивая толпу, двинулся к какому-то шарабану. Вольке ещё не исполнилось восемнадцати, а он выглядел мужиком, и на его солдатской гимнастёрке блестел Георгиевский крест.
– Не кипятись, дядя, – улыбаясь, заговорил Волька, вытаскивая из повозки толстяка в сюртуке. – Уступи даме экипаж. Тебе полезно пешочком гулять.
– Я уполномоченный банка! – гневно сопротивлялся толстяк.
– То-то и весишь как золотой телец, – согласился Волька.
На германский фронт он сбежал из гимназии и кое-что ещё помнил.
– Эй, братишки! – крикнул Волька своим. – Карета подана!
Извозчик, покосившись, помрачнел, но промолчал. Понятно, что матросы не заплатят, но с ними лучше не связываться. Маркин заботливо подсадил Лялю в шарабан. Ему нравилось прикасаться к Ляле и услуживать.
Мягкая дорога тянулась через елово-осиновые перелески и крестьянские выгоны, огороженные жердями. Сарапул начался порожними сеновалами, щелястыми овинами, приземистыми избами и штабелями брёвен. По широким деревенским улицам окраины шли бабы с коромыслами, на пустырях детишки пасли коз, в пыли кувыркались куры, сквозь заборы лаяли собаки.
Впереди появился всадник – паренёк в синей косоворотке. Он поравнялся с шарабаном, увидел моряков, сразу осадил лошадь и развернулся.
– Товарищи балтийцы! – крикнул он. – Я военком Ваня Седельников!
– Куда же ты запропастился, сучье вымя? – ответил ему Маркин.
– Да у нас тут всё вразнос… Извозчик, к Стахееву правь!
Сарапул – городок ладный и живший в достатке – сейчас был расхлёстан революцией и завален мусором. Витрины магазинов и окна первых этажей были выбиты или заколочены. Всюду сновали красноармейцы. На Соборной площади жутко чернели сожжённые торговые ряды и чей-то особняк.
Возле арки в кирпичной ограде юный военком Седельников спрыгнул с лошади и растолкал створки ворот. Шарабан свернул во двор.
– Речком у нас тут, – пояснил Седельников. – Купец наш Стахеев поднял бунт и угнал буксир, а мы его хоромину реквизировали.
По-хозяйски сойдя с шарабана, Маркин подал руку Ларисе – и уловил восхищённый взгляд Седельникова. Ясное дело, Лялька – что твоя царица.
– Не оступись, Михаловна, – сказал Маркин Ляле и через плечо бросил парнишке: – У речняков, Ваньша, заместо речкомов теперь стали рупводы.
Маркин намеренно говорил «речняки» – так звучало пренебрежительнее.
Анфиладу безлюдных комнат сквозь голые окна наискосок пронзало солнце. Обыватели и солдаты разграбили дом: ободрали шторы, растащили посуду, бельё и стулья, выпотрошили шкафы, кое-где вскрыли паркет.
– Делать-то речкому нечего, – виновато сказал Седельников. – Пароходы на приколе, где кто от команды остался – пьют. Ни лоцманов, ни капитанов.
Утёмин поднял брошенную книгу, вырвал страницу и начал скручивать «козью ножку». Волька Вишневский весело рассматривал чёрную чугунную скульптуру императрицы Екатерины, стоящую в углу на чугунной колонне.
– Славный балласт, братишки, – сказал он, шлёпнув Екатерину по заду.
– Из управы я сюда перевёз лоции и архивы судоходной дистанции, чтобы при деле состоять, – продолжил Седельников. – Нас, большевиков, в Сарапуле всего-то меньше сотни, да и тех Красная армия от власти отстранила.
– Показывай, где нефтекараван могли спрятать, – распорядился Маркин.
Караван ускользнул из Самары, когда туда нагрянули белочехи, и пошёл в Пермь, но по пути внезапно исчез. Потом до Нижнего доползли слухи, что нефтебаржи захвачены сарапульским пароходчиком Стахеевым. Возвращение беглой «Межени» Маркин хотел совместить с освобождением каравана.
– Пойдёмте в кабинетную, – сказал Седельников. – Лоции там.
В кабинете хозяина – разорённом, как и весь дом, – растопырился массивный письменный стол с вывернутыми ящиками. На столешнице, покрытой зелёным сукном, Седельников разложил лоцманские карты.
– Баржи, я думаю, в Дербешке, это стахеевский затон пониже устья Белой. – Седельников прижал карту. – В Челнах, Елабуге или Чистополе караван давно бы заметили. У Стахеевых есть ещё малая стоянка возле Святого Ключа.
Ляля подошла к стене, на которой в рамке висела большая фотография. Красивая дама в длинном платье и шляпке сидела в кресле, а за ней стояли, видимо, сын и муж: важный мужчина во фраке и мальчик в матросской форме.
– Вот этот белобандит, да? – Ляля постучала пальцем по мужчине.
Седельников близоруко прищурился на фотографию.
– Нет, не он. Этот уже помер. А буксир увёл, который младший.
Вольские пароходы швартовались к другим пароходам, стоящим возле дебаркадеров самарских пристаней, – какой где пристроился. Хамзат Мамедов перебрался на берег, на улицу, огляделся и махнул рукой извозчику.
– На Щепновку, друг, – сказал он, влезая в рессорную коляску.
Мамедов казался грузным, как матёрый медведь, но, подобно медведю, двигался неспешно и ловко. Мясистое лицо его обросло чёрно-седой щетиной. Толстый нос делал Мамедова похожим на безобидного деревенского увальня, однако тёмный взгляд персидских глаз давил с какой-то непреклонной силой.
Коляска катилась по Набережной улице вдоль Волги мимо причалов, купален, плотомоен, штабелей брёвен, рыбных садков, лодок и складов. Навстречу попадались ландо с дамами под зонтиками, офицеры, мальчишки-лоточники, чиновники с семействами на моционе и провинциальные щёголи – будто не было никакой революции и большевистского простонародья.
Нобелевский городок располагался на стрелке реки Самары, на месте бывшей деревни Щепновки. Мамедов издалека увидел огромные клёпаные цилиндры резервуаров, выкрашенные в белый цвет, и кирпичную башенку водокачки. Городок был обнесён аккуратной деревянной оградой. Мамедов смотрел с ясным чувством правильности того, что здесь сделано.
Карл Петрович Нюстрём, управляющий Самарским отделением, принял гостя в своём просторном кабинете с готическими часами.
– Мы здесь отрезаны от новостей компании, – сказал он, усаживаясь в кресло. – Что происходит в Баку? Нефтепромыслы национализированы?
– Да, любэзный, – усмехнулся Мамедов. – Там совсэм плохо. Деватсот скважин с дэбетом, а большевики нычего нэ могут взять. Рабочие на мытингах. Пэрегонные заводы стоят. Пароходы стоят. Нэфт сначала слывали в ямы, потом нэкуда стало, льют в морэ.
А вас, я вижу, нацьонализация пощадыла?
– Повезло, – подтвердил Нюстрём. – Ленин подписал декрет двадцать пятого мая, а пятого июня совдеповцы уже бежали из Самары от чехословаков. Словом, не успели ничего у нас растащить или разрушить.
– И как под учредыловцами жить, Карл Пэтрович?
– Отношения у нас нейтральные. КОМУЧ признаёт частную собственность. Но проблема, Хамзат Хадиевич, в другом. КОМУЧ сам занимается вопросами сбыта, а это для коммерции неприемлемо.
Мамедов поворочался, устраиваясь в кресле удобнее.
– Прочная лы власть у КОМУЧа?
– Он держится на штыках чешского легиона, – пояснил Нюстрём. – И в обществе поддержки у него нет. У всех свои претензии. Буржуазия недовольна тем же, чем и мы. Офицерство не принимает демократию. Рабочие до сих пор одурманены идеями коммунизма.
Крестьяне обозлены мобилизацией.
– Жал, – заметил Мамедов. – Пры всэх нэдостатках КОМУЧ нэплох.
– Судьба КОМУЧа решится на фронтах, а там у него пока успех. Красные отступают. Сызрань теперь наша, Уфа наша, вся железная дорога от Самары до Челябинска тоже наша. В Оренбурге и Уральске казачьи правительства.
Мамедов в сомнении покачал головой.
– Заволжья мало, – сказал он. – Я видел Россыю. Болшевики побэдят.
– Давайте будем оптимистами, – возразил Нюстрём.
– Эманьил Людьвигович считает, что надо пэрестраиваться под власт Совэтов. Потому я и здэс, дорогой.
Советская власть после долгих колебаний национализировала нефтяную промышленность, однако на время оставила её под управлением прежних хозяев. Мамедов знал, что Нобель надеется отыграть собственность обратно.
Мамедов трезво осознавал значение товарищества «Бранобель». В любом уездном городе России и в любом затерянном селе имелись керосиновые лавки «Бранобеля»: керосиновые лампы освещали всю страну. Нобелевские дизели крутили станки на сотнях российских фабрик. На мазуте и бензине Нобелей работали двигатели пароходов, автомобилей и аэропланов. Россия не могла обойтись без Нобелей. Но большевики выкинули их вон. А Нобели не хотели отрекаться от дела, в которое они вложили столько упорства и веры.
Нюстрём извлёк из портсигара папиросу, всунул в мундштук и закурил.
– Слушаю вас, Хамзат Хадиевич.
– Эманьил Людьвигович жэлает вынудить болшевиков вэрнуть ему «Бранобэль» на прэжных основаньях. Йили хотя бы заключить концессью.
– Большевики понимают только язык силы.
– Ещё они должны понять размэн.
– Что вы имеете в виду? – прищурился Нюстрём.
– КОМУЧ отрэзал болшевиков от Баку. Нэфтаные караваны по Волге нэ пройдут. У болшевиков нэт нэфти. Нобэль может прэдложить йим Арлан.
Башкирское село Арлан находилось в низовьях Белой недалеко от Камы.
– Нефтеносен ли Арлан? – усомнился Нюстрём.
– Доказатэлства должна добыть экспедицья Турберна. А Турберн до сых пор нэ получил баржу с буровым оборудованьем. Так что судба компаньи, Карл Пэтрович, завысит от этой баржи. Я должен доставыть её Турберну. Болшевики мнэ нэ помогут. Но учредиловцы должны помочь.
– Это же против их интересов! – удивился Нюстрём.
– У ных тоже нэт нэфты. Убэдите их, мой друг, что Арлан достанэтся йим. От Уфы до Арлана по Белой только дэнь пути на пароходе.
– Сарапул ближе, – возразил Нюстрём.
– Но красные просто забэрут всё. А бэлые соблюдают частное владенье.
Нюстрём размышлял.
– Что ж, Хамзат Хадиевич, – сказал он, – будем спасать нашу баржу!
Мамедов встал, подошёл к окну и отодвинул занавеску. Яркое солнце, ухоженные дома служащих, тополя, столбы с проводами, рельсы с вереницей цистерн, причалы – правда, без остроносых наливных барж, слепящий простор Волги, белое облако. Здесь, в государстве Нобелей, был мир, в котором всегда что-то строили – буровые вышки, заводы, моторы, дороги, суда. Здесь был разумный порядок. Достаток. Справедливость. Он, Хамзат Мамедов, не умел изобретать новые машины или руководить промышленными предприятиями. Зато он умел убивать ради тех, кто созидает.
Затон не вместил всех судов, и пассажирские пароходы выстроились друг за другом вдоль пристаней Сарапула – «поволжской», «самолётовской» и КАМВО; компаний Курбатова, Якутова, Любимова и Сироткина. При взгляде с другого края широкой Камы пароходы сливались в общую светлую полоску.
Лёгкая прогулочная лодка поворачивала в воложку за островом. Военком Ваня Седельников держал румпель руля, Волька и Утёмин гребли, а Маркин и не порывался сесть к веслу – он же командир. Ляля улыбалась: Николь думает, что она, Ляля, допустит к себе только мужчину из начальства, поэтому изображает начальника. Смешной он, Николь. Хороший, но смешной.
Беглая «Межень» стояла на двух якорях у Девятовской мельницы. Ляля внимательно рассматривала судно. Чёрный корпус, широкая дуга колёсного кожуха, белая надстройка с многооконной рубкой и чуть склонённой трубой. На носу – крамбол с якорем, на мачте – красный флаг, вместо буксирных арок – длинный пассажирский салон, за кормой – задранная шлюпка на шлюпбалке. Впрочем, угловатой лёгкости большого парохода Ляля не почувствовала.
– Помню, как на «Межени» к нам Столыпин приплывал, – уважительно сказал Седельников. – Великая княгиня Елизавета Фёдоровна тоже…
На борту парохода замелькали моряки – это команда заметила гостей.
– Эй, на шканцах, прими швартов! – повелительно крикнул Маркин.
Моряки на «Межени» посовещались, а потом подцепили лодку багром.
На невысокий борт парохода первыми вскарабкались Волька и Утёмин. Маркин подсадил Лялю, влез сам и подал руку Ване Седельникову.
По причине жары моряки на «Межени» были в одних тельняшках или голые до пояса, но все – в бескозырках с названиями балтийских кораблей. На загорелых телах угрюмо синели татуировки с якорями и штурвалами.
– Сдай наганы, – надменно потребовал долговязый матрос, видно вожак.
На переносице у него сидело непривычное для флотского пенсне, из-под бескозырки с лентой «Гангут» свешивались длинные, как у попа, волосы.
– Это шиш вам, братишки, – весело ответил Волька. – А ты кто такой?
– Я командир. Фамилия моя Рехович. Теперь вы назовитесь.
Маркин, не желая ссориться, назвал всех своих спутников.
– Баба! – внятно раздалось в толпе моряков.
В кратком слове прозвучали сразу и приговор, и удовольствие.
Моряки «Межени» заухмылялись.
– Я вам не баба, – дерзко и спокойно ответила Ляля. – Для нормальных мужчин я товарищ женщина. А для вас – флаг-секретарь флотилии.
Она сама ещё в Нижнем придумала себе такую должность.
– И голосистая! – добавили в толпе с издёвкой.
Ляля ожидала такого отношения. Она сразу почувствовала, что эти, на «Межени», трусят – а потому и напоказ глумятся над тем, кого считают слабее. Но она-то не слабее – она и сильнее, и храбрее.
И подомнёт их под свою волю.
– Айда в кубрик, – погасил раздор Маркин. – Потолкуем про ваш бунт.
«Межень» не поднимала бунта, она просто сбежала. Бунт подняли левые эсеры. Ляля с Раскольниковым были на том съезде Советов в Большом театре, когда чекисты арестовали всю левоэсеровскую фракцию. В ответ на арест восстал Михаил Муравьёв, командующий Восточным фронтом. Он находился в Казани. На пароходах он отправил два полка в Симбирск. Сам главком и его матросская охрана загрузились на «Межень», прихватив кафешантанный оркестр и певичек. Но веселье длилось недолго. В Симбирске, объявив свою республику, Муравьёв сунулся в губернский исполком, в бывший кадетский корпус, а там большевики устроили ему засаду. Муравьёва застрелили. Быстро протрезвевшая «Межень» немедленно дала дёру до Сарапула и затаилась.
Кубриком на «Межени» считалась императорская салон-столовая. Ляля увидела измызганные занавеси на окнах, изящные стулья в стиле Людовика XV, оттоманку и банкетный стол с грязными стаканами. Пахло табачным дымом, жареной рыбой и «балтийским чаем» – водкой с кокаином. Матросы и Рехович уселись по одну сторону стола, Маркин со своими – по другую.
– Большевики – узурпаторы, – холодно изрёк длинноволосый Рехович. – Партия эсеров – за народоправие. Нам не по пути.
– Да плюньте на эсеров, – благодушно ответил Маркин. – Их шалману всё одно амба, а на вас, братва, у советской власти зуба нет. Ну, сдурили. Бывает. Однако ж вы дунули не в Самару и не в Уфу к белочехам – значится, наши. Короче, давайте назад на базу. Я – комиссар, я за вас заступлюсь.
Но Лялю не устраивал мирный исход. Она ощущала злое возбуждение. Ей хотелось подвига, яркой победы, о которой потом будут рассказывать.
– А если среди вас идейный враг, так мы его здесь и шлёпнем, – прямо заявила Ляля. – Нам для такого дела полк не нужен, сами справляемся.
– Ну, Михаловна… – изумлённо замялся Маркин.
А Ляля смотрела на Реховича. Этот самозваный капитан ей не нравился. Догматик. Умничает, полагает себя равным с ними – командирами флотилии.
– Вы, я вижу, ценная. – Рехович блеснул на Лялю стекляшками пенсне. – Только женскому полу на флоте делать нечего. Жениха, извиняюсь, ищете?
Ляля была довольна, что Рехович не удержался, свернул на тему баб.
– Товарищи интересуются вопросом о браке? – Ляля с вызовом обвела яркими глазами осклабившихся матросов «Межени». – Могу просветить.
– Исключительно взволнованы, – процедил Рехович.
– Не о бабах речь, – вклинился Маркин, но на него не обратили внимания.
– А давай, товарищ агитатор, для почину поженимся, – с наглецой вдруг предложил полуголый и татуированный матрос. – Любовь – дело почтенное.
Военком Ваня Седельников покраснел – то ли от гнева, то ли от стыда.
– Позаботься о нуждающихся, товарищ женщина! – влез другой матрос.
Ляля не боялась этих людей. Под рукой у неё был браунинг, да и свои не должны подвести. Утёмин стреляет быстро и метко, и у него нюх на опасность. Волька Вишневский тоже не лопух: бывший разведчик, сейчас он не ощущает угрозы и с удовольствием ждёт, как острая на слово Лялька разделает всех противников. А Николь – вот размазня! – улыбается матросам заискивающе.
Рехович медленно встал и сдёрнул с окна грязную занавеску.
– Поспешите, товарищ представитель из центра, – сказал он. – Нас тут много, друг друга торопим. Вот вам и простынка для прелюбодейства.
Рехович с презрением бросил занавеску на стол перед Лялей.
Это было оскорбление, и Ляля его ждала. Она царственно простёрла руку с уже приготовленным браунингом и выстрелила в Реховича. Она знала, что выглядит прекрасной и смертоносной, как эриния с факелом. Но зазвенело разбитое окно – Ляля промахнулась даже с расстояния в пять шагов.
Матросы «Межени» шарахнулись от стола, сваливая посуду, а Рехович, пошатнувшись, цапнул кобуру на бедре. И тотчас грянул второй выстрел – это военком Ваня Седельников раньше остальных выхватил свой военкомовский маузер. Реховича отбросило на простенок, он уронил пенсне и сполз на пол. А юный Ваня побледнел, испугавшись своего поступка.
Утёмин, Вишневский и Маркин уже стояли, направив на матросов наганы.
– Ша! – предупреждая, рявкнул Волька.
А Лялю не смутило, что она промахнулась.
– Ну, есть ещё охотники советскую власть на излом взять? – громко и торжествующе спросила она.
До революции в больших речных городах состоятельные семейства летом завтракали на пароходах: каждый день – на новом. По утрам торжественные белые лайнеры ожидали гостей у резных дебаркадеров. Судовые рестораны состязались друг с другом в изысканности убранства и разнообразии блюд. Блестели столовые приборы. Солнце нежно сияло сквозь занавеси двусветных окон, обещая благополучный и добропорядочный день… А в июле 1918 года Самара оказалась последним городом России, где ещё сохранилась добрая традиция пароходных завтраков. Только рестораны позволяли пассажирским судам зарабатывать хоть какие-то деньги, когда все рейсы упразднили.
«Витязь», знаменитый лайнер общества «По Волге», был пришвартован к пристани напротив пивоваренного завода фон Вакано. С борта парохода открывался вид на краснокирпичные заводские корпуса с мансардными окнами и высокими трубами, над которыми вертелись флюгеры. В ресторане, украшенном пальмами в кадках, за круглым столом сидели трое: Мамедов, Георгий Мейрер – командир боевой флотилии и Василий Филипповский – начальник отдела торговли и промышленности в правительстве КОМУЧа.
– Не сочтите за неучтивость, господа, но я и вправду голоден как волк, – признался Филипповский и махнул рукой официанту: – Человек, подойдите!
Официант со злорадной улыбкой положил Филипповскому – министру – карту кушаний, где многие блюда были вычеркнуты карандашом.
– Филе соте, битков, лангетов и дичи желать не извольте, – сказал он.
– Просто гурьевскую кашу, – ответил Филипповский.
– Французских фруктов нет-с.
– Значит, без фруктов.
– Иди, любэзный, – отослал официанта Мамедов. – Господа, нэ тяните.
– Ваша идея, Мамедов, – самоубийство! – резко заявил мичман Мейрер.
Ему было чуть за двадцать. Длинноносый, ушастый и худой, по виду гимназист, а не моряк, Мейрер изо всех сил старался выглядеть суровым. Мамедов догадался, что этот юнец просто смущается перед Филипповским – лейтенантом флота, который на броненосце «Орёл» прошёл через грохочущие водопады Цусимы и японский плен, а потом сделался ярым революционером.
– Не преувеличивайте, – сказал Филипповский.
Мамедов предпочёл отнестись к Мейреру серьёзно. Да, мальчишка, да, горячий и самолюбивый, но судить надо по делам, а не по годам. Едва чехи вошли в Самару, Мейрер сам, без всякого поручения, принялся формировать боевую речную флотилию. Вместе с товарищем, таким же зелёным мичманом, на моторном баркасе-рыбнице Мейрер объехал самарские затоны, пароходные стоянки и зимовки и перегнал в город несколько брошенных буксиров. Каким-то образом он убедил чехов дать ему артиллерию и на двух своих пароходах установил по орудию – получились канонерки. Они-то и встретили под Сызранским мостом армаду беженцев из города Вольска.
Мамедов решил успокоить мичмана:
– Опасность есть, уважаемый, но мы будем осторожны. Нам ведь только, слушай, мимо Симбирска пройти. А на Каме красные ночью спят.
– Рейд вполне возможен, – добавил Филипповский. – Вы сами, Георгий Александрович, ходили на пароходе в тыл большевикам.
Мичман недовольно засопел, но возражать не стал.
Из полумрака буфета за веерами пальм снова появился официант.
Теперь он бережно держал завёрнутую в полотенце бутылку вина.
– Вам подарок от капитана, Василий Николаич. Прикажете откупорить?
– Не надо, оставьте. – Филипповский посмотрел на Мейрера. – Георгий Александрович, вы должны понимать значение нефти для нашей борьбы…
– А я прекрасно понимаю! – Мейрер ответил надменным взглядом. – К вашему сведению, господин Филипповский, мой отец руководил астраханской конторой Восточного общества!
Восточное общество было учреждено управляющими Рязано-Уральской железной дороги; их нефтекараваны ходили от Баку до Саратова, где на реке при станции располагались причалы для наливных барж и плавучие перекачки. Караваны обслуживали бакинские промыслы Манташевых, Лианозовых и Гукасовых. Пять лет назад коммерческие банки, кредитовавшие пароходства, в угаре создания синдикатов соединили общество с компанией «Кавказ и Меркурий» в трест КАМВО – самое большое речное предприятие империи.
– Извините, если задел, – сказал Филипповский. – Но я ответственно прошу вас проявить должное уважение к моему требованию. Официально ваши суда числятся во временной собственности Комитета. И Комитет решил оказать содействие господину Нюстрёму и товариществу «Бранобель». Вы должны передать одно судно господину Мамедову. После прибытия вольской флотилии беженцев у вас, Георгий Александрович, вполне достаточно пароходов для ваших дивизионов верхнего и нижнего плёсов.
Объявив денационализацию, КОМУЧ возвращал суда бывшим владельцам, но далеко не все владельцы находились в Самаре. Судами без хозяев КОМУЧ распоряжался по своему усмотрению, обязавшись оплатить возможный ущерб от своих действий, если хозяева найдутся. Нюстрём уведомил правительство КОМУЧа, что принимает выплаты за один буксир на счёт «Бранобеля».
– Предупреждаю, что лучшие суда не отдам, – ревниво сказал Мейрер.
– Лишь бы пароход нэ тонул и колёса крутились, – согласился Мамедов.
Скорее всего, буксир, взятый у Мейрера, не вернётся в Самару – потому Нюстрём и не пожелал выделить Мамедову пароход из флота «Бранобеля».
– И пулемёты хочу, – мягко напомнил Мамедов.
Мейрер пристально поглядел на этого вкрадчиво-самоуверенного азиата, больше похожего на грузчика-амбала с пристаней Баку, чем на агента фирмы Нобелей. Не много ли он о себе думает?
– Поделитесь трофеями, взятыми после тарана, – сказал Филипповский.
Недавно в ночном рейде буксир «Вульф», на котором шёл Мейрер, смял и потопил разведывательную «горчицу» красных. «Горчицами» на Волге называли небольшие и вёрткие винтовые катера для работы в порту.
– Хорошо, – недовольно смирился Мейрер. – Я уступлю вам «Русло», буксир купца Чкалова. Он сейчас на смене баргоута у стенки Журавлёвского завода. Пришлю два пулемёта и боезапас. Надеюсь, это вас удовлетворит?
– Вполне, дорогой, – слегка поклонился Мамедов.
Конечно, «Межень» не была императорской яхтой. Она была разъездным судном управляющего Казанским округом. Под царя «Межень» перелицевали в тринадцатом году, когда праздновали трёхсотлетие Романовых. Николай II с семейством плыл от Нижнего до Костромы, до Ипатьевского монастыря. Ляля видела в «Ниве» фотоснимки императорской флотилии: пароходы, увешанные гирляндами флажков. А теперь своя флотилия будет у неё, у Ларисы Рейснер, и она, Лариса, уже взяла себе «Межень». Кто был никем, тот оказался всем.
Пулемётная очередь с «Межени» выбила цепь белых фонтанчиков перед носом «Фельдмаршала Суворова», и лайнер тотчас сбросил пар. Два судна неповоротливо сблизились посреди широкой реки и громоздко счалились, почти соприкасаясь «сияниями»: «Межень» полностью погрузилась в синюю тень большого парохода. Маркин и Ляля выбрались на колёсный кожух. Они ждали капитана «Суворова». А на галерею лайнера встревоженно высыпали пассажиры – крестьяне-мешочники и прилично одетые господа.
Пожилой и седоусый капитан спустился из рубки, придерживая китель: правая рука у него висела на перевязи, и китель был просто наброшен на плечо.
– Почему на ходу? – строго спросил Маркин. – Навигация запрещена!
– Домой двигаемся, господин моряк, – устало пояснил капитан, – в Спасский затон. У команды там семьи, кормить надо. Войдите в положение.
– А пассажиров зачем набрал? Капитализм обратно разводишь?
– У людей тоже нужда, – просто ответил капитан. – А нам заработок.
Разумеется, капитан был прав, но Маркин хотел придраться.
– Кто тебя в рейс выпустил?
– В Осе уездный комиссар просто отогнал от пристани.
– Бумагу разрешительную дал?
– Не дал, – покорно признался капитан.
Аристарх Павлович уже понял, что с большевиками спорить нельзя. Да, он увёл пароход из Перми, но чего добился? При прорыве погиб старпом, а комиссары послали на камские пристани телеграммы, что «Суворова» надо задержать. И в городе Осе пароход задержали. Команду посадили в подвал уездного Совета. Его, знаменитого капитана Фаворского, гноили в каталажке, будто базарного карманника!.. Семнадцать дней с квашеной капустой, вшами и парашей!.. А затем случилось что-то непонятное. В Перми – или в Нижнем, или в Москве – большевики упразднили речком, который занимался делами пароходств, и все распоряжения речкома отменились. В том числе и приказ об аресте «Суворова». Команду выпустили и приказали проваливать. Рупвод – новое управление пароходствами – «Суворовым» не заинтересовался.
Из толпы пассажиров на галерее за переговорами Аристарха Павловича с командиром «Межени» внимательно наблюдал Костя Строльман. Он пытался вспомнить: красивая девушка рядом с командиром – где он её видел?…
Ляля была уверена, что пассажиры «Суворова» любуются ею. Она и сама с удовольствием разглядывала пароход – огромный и такой белый на ярком солнце, что мелкие волны вокруг сверкали отблесками. Ляля думала, что сейчас она подобна флибустьеру – в её власти беспомощный и богатый фрегат. О флибустьерах писал стихи Гумилёв. Честолюбивый до бешенства, храбрый до безумия и неверный как бог. Великий поэт. Благородный подлец. Её первая отчаянная любовь. Она звала его Гафиз, а он её – Лери. Знал бы бессердечный Гафиз, что его милая Лери сейчас – словно Мэри Рид, королева пиратов!
– Пароход надо обыскать, – беспощадно распорядилась Ляля сразу и для Маркина, и для капитана «Суворова». – Оружие и ценности реквизируем.
Маркин не возразил против обыска. Он чувствовал себя виноватым – не он застрелил Реховича, который оскорбил Лялю, – а потому хотел угодить.
– Как прикажете, господа товарищи, – глухо ответил Аристарх Павлович.
Ляле нравилось ощущать демоническую природу силы. Важен был не результат, а месмерическая энергия, наполняющая душу свежестью. Ляля молча и торжествующе смотрела, как матросы «Межени» сгоняют пассажиров и команду «Суворова» точно стадо на верхнюю палубу и переворачивают всё в каютах. Бабы-торговки орали, мужики ругались, а люди образованные были поумнее и подчинялись безропотно. Матросам даже стрелять не пришлось.
– Михаловна, оно ведь разбой, – не вытерпев, тихо сказал Ляле Маркин.
– Николь, а ты почувствуй, что такое революция, – мечтательно ответила Ляля. – Не как передел собственности, а как стихия нового сотворения!
Маркин только вздохнул. Лялька – девка совсем шальная.
С галереи «Суворова» Волька Вишневский вытолкнул на колёсный кожух «Межени» молодого человека в потрёпанном мундире путейского инженера.
– Лариса Михайловна, ваш знакомец, – весело представил его Волька.
Молодой человек сердито смотрел Ляле в глаза.
– «В упругой грации жеманного Кановы, в жестокой наготе классических камней…» – вдруг процитировал он, и Ляля вскинулась: звучали её стихи!
А Костя Строльман вспомнил, где видел эту красногвардейскую девушку. В столице, на творческом вечере в «Академии стиха» при журнале «Аполлон».
– Мы знакомы, сударь? – величественно спросила Ляля.
Костю нисколько не трогала её красота. Костя кипел от обиды, потому что матросы отобрали у него всё, что при нём было.
– В Петрограде я слушал вас на поэтических чтениях, – ответил Костя. – Вы должны сохранить высокие сердечные порывы тех времён. Я требую вернуть мне кольцо моей матери. Его изъяли незаконно.
Ляля вспыхнула, а потом заледенела.
– Понадеялись моими стихами выкупить своё имущество? – Ляля окатила Костю презрением. – Вы банальный мещанин. Убирайтесь на свой пароход.
Настроение у Ляли испортилось. Она не стала дожидаться развязки с «Суворовым» и спустилась с кожуха вниз в салон-столовую, который теперь служил ей каютой. Она чувствовала себя очень одинокой. Люди вроде этого путейца порабощены материализмом, точнее, потерей благополучия. А те, кто делает революцию, слишком просты. Кто её поймёт? Раскольников? Да, он сложный, но по натуре – ловкий царедворец. Гумилёв? Холоднопламенный Гафиз слишком жаден до впечатлений жизни – до сражений, женщин, дальних стран и стихов. Ему мало одной Лери. И он далеко. Они никогда не соединятся.
В салон осторожно вошёл Маркин и деликатно постучал в стенку. Ляля не оглянулась. Маркин невесомо положил на стол что-то мелкое.
– Ежели понравилось, так бери, – заботливо сказал он. – Тебе можно, Михаловна. Ты царицей рождена, всё твоё.
– Николь, ты добрый, но пошлый, – ответила Ляля.
Маркин ничего не понял, вздохнул и убрался прочь.
Снаружи донеслись голоса и пароходный гудок. Салон качнулся, в окнах по правому борту посветлело – это освобождённый «Суворов» отодвинулся от «Межени», открывая склоняющееся к закату солнце. Ляля поднялась на ноги. На столе блестело золотое колечко с бриллиантом. Ляля взяла его и накрутила на палец, изящно помахала рукой, разглядывая обнову. Что ж, красиво.
Ляля откинула занавеску. В свете заката уходящий по реке белый лайнер казался розовым и янтарным, ветер сбивал набок дымовой хвост. А на стекле окна чуть заметными линиями был начерчен вензель – переплетённые «аз» и «фита». «АФ» – значит, «Александра Фёдоровна», императрица. Порезать стекло мог только алмаз. И алмаз у Ляли тоже был. Поверх вензеля «АФ» Ляля принялась выцарапывать буквы «люди» и «рцы»: «ЛР» – «Лариса Рейснер».
Из-за мятежа белочехов Федя Панафидин застрял в Самаре на три недели. Деньги, собранные сельским сходом, у него закончились, и Федя попросил помощи у Перхурова. Знаменитый богомаз Перхуров, старообрядец, дал в долг, но не пустил никонианца на постой, и Федя ночевал в конторе на полу. Переносной кивот с иконой, завёрнутый в рогожу, он совал под голову.
Контору казённая лоцманская служба арендовала у Дмитрия Василича Сироткина в здании его пароходства «Волга». Пароходы не ходили, и лоцманы сидели без работы. Федя вместе со всеми терпеливо ждал оказии. И дождался этого перса – господина Мамедова: он искал вожатого от Самары до Перми. Самарская казённая дистанция имела в распоряжении только волжских лоцманов среднего и нижнего плёсов, единственным камским оказался Федя.
– Вы магометанин, Хамзат Хадиич? – наивно полюбопытствовал Федя.
– А для твоэй работы есть разныца? – удивился Мамедов.
– Положено молиться за людей на борту.
– Ну йи молысь, дорогой, однако мэль нэ прозевай.
Мамедов раздобыл старый-престарый буксиришко «Русло» с железными заплатами на бортах. Но корпус не тёк по швам, и машина пыхтела исправно.
Капитана звали Роман Горецкий. Чуткий Федя сразу уловил, что капитан сомневается в нём. Понятно почему. Такие, как Роман Андреич – молодые, красивые, самоуверенные, – служили на пассажирских пароходах и лайнерах. Они привыкли к другим лоцманам: солидным, бородатым, в красных рубахах. А тут совсем отрок, похожий на послушника, отправленного за милостыней.
– Я лоцман родовой, из Николо-Берёзовки, – с достоинством сказал Федя. – И тятя мой, и дедушка суда по Каме водили. Мы, Панафидины, у судоходцев всегда в чести, и у начальства при дистанции сорок лет состоим.
Федя попросил у капитана разрешение повесить в рубке свою икону.
– Здесь не алтарь, – возразил Горецкий. – А «Русло» – не «Святитель».
«Святитель Николай Чудотворец» был плавучей церковью, переделанной из буксира «Пират». Этот пароход окормлял рыбаков на каспийских рейдах. Вся Волга потешалась над нелепым судёнышком с луковками и звонницей.
– У меня образ Николы Якорника. Он наш, исконно навигацкий.
Образ был ещё времён Ивана Грозного. Главная святыня храма в Николо-Берёзовке, он совсем почернел. Иконы дониконова письма поновляли мастера из раскольников, и год назад Николу Якорника передали богомазу Перхурову. А юного Федю в этом году общество послало привезти образ обратно домой.
Горецкий скептически хмыкнул, но решил не спорить.
Отвал Мамедов назначил на раннее утро. По тихой воде стелился тонкий туман. Оставляя длинную растрёпанную полосу дыма, буксир двинулся на стрежень. Купола, крыши и заводские трубы Самары скрылись за поворотом. Федя стоял в рубке рядом со штурвальным матросом Бурмакиным и смотрел на мягкие горбы Жигулей. Он наскучался по своему делу, по реке, по родным изгибам сказочных круч Девичьей горы и Молодецкого кургана… Колёса парохода рыли волжскую гладь, словно горстями прижимали воду к сердцу.
К Ветляному острову Горецкий уже убедился, что Панафидин – лоцман толковый, хоть и с блажью в голове. Горецкий кивнул на икону.
– И почему же вашего Николу называют Якорником?
– Он судно своей волей может оковать, – простодушно поведал Федя.
По преданию, однажды в старину по Каме шёл соляной караван господ Строгановых, и вдруг с берега донёсся оклик. Судовщики не обратили на него внимания и правили дальше, и тогда все ладьи внезапно замерли на месте, будто бы дружно выскочили на мель – но никакой мели там отродясь не было.
– Судовщики-то не сразу поняли, что дело в божьем духе. – Федю всегда трогала эта история. – А потом сплавали на берег и нашли на берёзе в развилке веток явленный образ Николы. Это он людей к себе призывал и суда держал. Для образа срубили часовню. Так и началась наша Николо-Берёзовка.
– А пароходы икона тоже останавливает? – улыбнулся Горецкий.
– Как бог пожелает, – уклончиво ответил Федя.
Граница с красными пролегала перед Сенгилеем. Горецкий рассчитывал миновать Симбирск на закате. Мейрер предупредил, что в Симбирске красные вооружили несколько буксиров. Надо быть наготове. Волгу в Симбирске разделял надвое широкий и плоский остров Чувич. Пристани находились в протоке у правого берега, и Горецкий приказал двигаться левой воложкой.
– Полный ход! – скомандовал он в переговорную трубу машинисту.
– Докудова пар подыматься будет? – спросил Федя у капитана.
– Перед мостом достигнем максимального давления.
Федя повернулся к штурвальному Бурмакину и негромко пояснил:
– Как поравняемся с верстовым знаком, руль на третью долю посолонь.
Подрагивая корпусом и стуча машиной, «Русло» вспахивал воложку.
Красные заметили незваных гостей. В бинокль Горецкий увидел, что возле дебаркадеров один из пароходов задымил трубой и отвалил в сторону.
– Вот и погоня, – сказал Горецкий.
В рубку вошёл Мамедов, огляделся и понял, что вмешиваться не следует.
В протоке между Чувичом и островом Часовенный «Русло» выскользнул наперерез пароходу красных. С него тотчас бабахнула пушка. Водяной столб взметнулся по правому борту «Русла». Звук выстрела проскакал как тугой мяч.
– Совсэм, слюшай, цэлиться нэ хотят, – хмыкнул Мамедов.
– Береговатее надо податься, – деловито сообщил Федя. – На стрежне река надавит красному в скулу, и он от нас поотстанет. Стрелять покудова не будет, чтобы в мост не попасть. А за мостом побежим над песками, там тяга меньше.
Мамедов одобрительно похлопал Федю по острому плечу.
Впереди всю волжскую пойму пересекал длинный железнодорожный мост с решётчатыми арками; несколькими опорами он наступил на низменный Часовенный остров. «Русло» по дуге прокатился точно в пролёт, словно сквозь огромные ворота. Пароход красных дымил на полверсты ниже по течению.
– «Делсовет», – в бинокль прочитал его название Горецкий. – На носу – полевое орудие.
Закат догорал, Волгу заволакивали синие сумерки. «Русло» быстро грёб через короткий плёс под крутобокими Ундорскими увалами, а в створе уже темнело охвостье следующего острова. «Делсовет» упорно не отставал. Миновав мост, он снова открыл огонь. Над плёсом звонко хлопали выстрелы, светлые пенно-водяные столбы то и дело выскакивали слева и справа от «Русла». Штурвальный Бурмакин испуганно косился на них, как лошадь на удары кнута. Феде некогда было отвлекаться, а Мамедов и Горецкий смотрели на разрывы спокойно. В тёплой истоме просторного июльского вечера с борта парохода обстрел казался каким-то ненастоящим, а гибель – невозможной.
– Панафидин, попроси-ка ты своего Николу Якорника, чтобы остановил красных, – вдруг насмешливо сказал Горецкий.
– Давно попросил, – буркнул Федя.
«Делсовет» вдали наконец сбросил струю пара и завалился на разворот.
– Неужели чудо свершилось? – всё поддевал Федю капитан.
Федя обиженно насупился и молчал.
– Просто красные боятся впотьмах сесть на мель в Ундорской воложке, – объяснил Горецкий. – Нет ни чудес, ни богов, мой юный лоцман.
Федя поколебался.
– Мне дедушка ещё говорил, – всё-таки ответил он, – думай что хочешь, но тайну не отрицай.
По реке без бакенов идти ночью было опасно, и «Фельдмаршал Суворов» пришвартовался к маленькой пристани купцов Стахеевых – будто слон присел на крохотную скамеечку. Пристань называлась «Святой Ключ». Чуть поодаль виднелся небольшой затон с товар но-пассажирскими пароходами и буксирами. Над пристанью, затоном и крутым берегом летали и кричали вечерние птицы.
Хозяева прислали на лайнер лакея и пригласили капитана отужинать. Дом Стахеевых – двухэтажный терем с тремя кружевными фронтонами – прятался в кудрявом парке. От спелого заката крутые кровли и резьба подзоров были малиновыми. В столовой Фаворскому представили другого гостя – Джозефа Голдинга, агента компании «Мазут». После ужина Ксения Алексеевна велела подать чай на веранду – на широкий балкон. Горничная вынесла самовар. Всё имение Стахеевых – дача, парк и село – освещалось электричеством, и над шёлковым абажуром настольной лампы беззвучно порхали мотыльки. – Аристарх Палыч, мистер Голдинг, чего же нам ждать от будущего?
Ксения Алексеевна глядела на гостей так умоляюще и так беспомощно, словно от них зависела её жизнь. Рядом с Ксенией Стахеевой, милой и уютной, женственно пухленькой, любой мужчина сразу ощущал себя сильным.
Капитан Фаворский хотел сказать, что большевики с их ресурсами, увы, непобедимы, а старая Россия обречена, однако сказал другое: – Борьба предстоит долгая, дорогая Ксенья Алексевна.
– Но не на Кавказе, – возразил Голдинг. Он сидел в лёгком камышовом кресле, вытянув длинные ноги. – Бакинская коммуна, последний оплот Советов, падёт через месяц. В Баку придут англичане. Или турки. Это точно.
– И начнут денационализацию, – утвердительно заявил Иннокентий.
Ему было девятнадцать. Студент Московского коммерческого института, он носил форменную серую тужурку и фуражку с синим околышем. Чтобы казаться солиднее и старше, он тщательно выговаривал каждое слово.
– Безусловно, мой друг, – кивнул Голдинг. – Кстати, недавно консулы Англии, Швеции, Дании, Голландии и Персии предъявили советскому правительству протест против национализации нефтяной промышленности.
– Мама, я хочу, чтобы ты поняла суть. – Иннокентий взял мягкую руку Ксении Алексеевны и поцеловал. – Ты ведь наследница папиного капитала.
– Да что ты, Кешенька, – виновато засмеялась Ксения Алексеевна. – Это всё твоё. Я же и самовар-то раздуть не смогу, куда мне пароходами управлять.
– Волга знает немало дам-пароходчиц, – галантно заметил Фаворский.
В Перми он услышал от большевиков, что молодой Иннокентий Стахеев угнал из Сарапула буксир и захватывает все пароходы на Каме. Однако суда в затоне возле пристани принадлежали сплошь обществу «По Волге»: Аристарх Павлович узнал их по голубоватым надстройкам и вифлеемским звёздам на «сияниях». Это были суда Стахеевых. Ксения Алексеевна, вдова Ивана Сергеевича, год назад унаследовала большой пакет акций общества.
– Господин Голдинг, прошу. – Иннокентий пригласил гостя к разговору.
– Концерн «Шелль» делает вам предложение, госпожа Стахеева, – тонко улыбнулся Голдинг. – После всех денационализаций в Самаре и Баку наши комиссионеры и представители бирж оценят новую стоимость общества «По Волге» с оставшимися судами, а затем мы согласны обменять ваш пакет акций общества на равный по курсу пакет «Русского Грозненского стандарта». Вы много потеряете, но по вине большевиков, а не по нашей, зато потом ваша собственность и дивиденды будут защищены всей силой Британской империи.
– А что всё это означает? – растерялась Ксения Алексеевна.
– Мы продаём наше пароходство «Шеллю», – пояснил Иннокентий.
– А это хорошо? – наивно спросила Ксения Алексеевна.
– Большевики убили наше дело, мама. «Шелль» оказывает нам услугу. Теперь мы будем не русские пароходчики, а британские нефтедобытчики.
– Твоя воля, Кешенька. – В голосе Ксении Алексеевны звучала покорность слепой любви. – Папа в тебя очень верил!
– Аристарх Павлович, – обратился Стахеев к капитану. – Вас уважает вся Волга. Оцените сделку как третейский судья. Хочу, чтобы мама была покойна.
Фаворский распрямился в кресле. Голдинг продолжал улыбаться.
– Формально, милая Ксенья Алексевна, общество «По Волге» и без того принадлежит «Шеллю». В двенадцатом году «Шелль» купил себе компанию «Мазут», а через два года ваш покойный супруг объединил свою компанию с «Мазутом». Обменять акции «По Волге» на акции «Стандарта» для вас весьма выгодно. «Стандарт», видимо, вскорости восстановит прибыли от промыслов, а ваше пароходство возродится только после изгнания с Волги большевиков.
– Вы не должны принимать мои слова в расчёт, дорогая хозяйка, но я не могу умолчать, что барон Ротшильд, бывший владелец «Мазута», поступил именно так, как мы сейчас предлагаем вам, – добавил Голдинг. – Он обменял акции «Мазута» на акции «Шелль». Доверьтесь опыту Ротшильда.
Ксения Алексеевна смутилась, будто Ротшильд был её любовником.
– Кешенька, спаси меня от этих мужских премудростей!.. Господа, я вам всем доверяю – ну что ещё мне ответить? Давайте пить чай. Мистер Голдинг, у вас в Англии есть крыжовник? Вы пробовали варенье из крыжовника?
Когда самовар прогорел и почти опустел, Ксения Алексеевна позвонила в колокольчик, вызывая горничную.
– Не желаете прогуляться в парке, пока обновляют стол? – спросила Ксения Алексеевна у Фаворского. – Я покажу вам свой розарий.
– Почту за честь! – Капитан поднялся, придерживая руку на перевязи.
На этом чаепитии он отдохнул душой после пережитых унижений, как-то взбодрился, и ему нравилась Ксения Алексеевна, жаждущая покровительства. Капитаны лайнеров, люди светские, умели и любили ухаживать за дамами.
– Без мамы можно и покурить, – сказал Иннокентий, будто гимназист.
Стахеев и Голдинг закурили у перил. Внизу в кустах стрекотали ночные кузнечики, пахло жасмином и дымом дровяной печи. Прямая аллея вела от дома к реке и распахивалась на широкий чёрный плёс, в котором отражалась сливочно-жёлтая луна. Над линией дальнего берега мерцал Волопас. Тягучий и глубокий покой этой тёплой ночи был создан для любви, а не для вражды.
– У вас прекрасный дом и прекрасная матушка, Иннокентий, – заговорил Голдинг, – но с рассветом наш буксир должен вернуться на стоянку к баржам. Опасно бросать их без присмотра. Как вы слышали от капитана Фаворского, к нам идёт вооружённый пароход большевиков.
– Мы защитим суда, господин Голдинг, – ответил Стахеев. – Я знаю, что наша сделка – не благотворительность, и выполню то, что пообещал компании «Шелль» в обеспечение обмена акций. На кону – благополучие моей семьи.
– Когда в вашей местности следует ждать подъёма воды в реках?
– Со второго августа, это Ильин день по новому стилю, начнутся дожди, и я смогу провести нобелевскую баржу по Белой до Уфы. Надеюсь, агенты «Шелль» нас встретят? Я не хочу, чтобы меня увидели с чужой баржей.
Голдинг выбросил окурок и по-русски сплюнул через перила.
– Репутация будет вам ни к чему, если мы аннулируем сделку. Просто пригоните баржу – и чёрт с ней, с репутацией. У вас ведь гражданская война.
Возле большого села Пьяный Бор Кама разъезжалась протоками вдоль зелёных островов, и в разгар лета, когда вода упала, извилистые фарватеры занесло бродячими песками. Путейская служба теперь не работала: никто не выставлял бакенов, не поднимал «доски» и «шары» на сигнальных мачтах водомерных постов. А балтийцы не умели прокладывать курс по указаниям створных знаков и не догадались нанять лоцмана, который знает «ворота» всех отмелей, и потому, потеряв судовой ход, «Межень» застряла на перекате.
Село виднелось вдалеке на высоком берегу: в сиянии неба таяли крестики ветряных мельниц и спичка колокольни. В былые времена на Пьяноборской пристани пассажиры пересаживались с крупных камских судов на малые пароходики Белой, их называли «мышами». Маркин отправил своих матросов в село, в пароходную контору, чтобы нанять лошадей и коноводов. После встречи с «Фельдмаршалом Суворовым» у Маркина имелось чем заплатить.
Пьяноборские мужики пригнали целый табун, привезли в телеге особую «судовую» упряжь и деревянные лопаты. Лошадей как бурлаков впрягли в бечеву, закреплённую на кнехтах. Погрузившись по брюхо, лошади медленно потащили пароход через перекат, а моряки, ворочаясь в грязной воде выше пояса, лопатами отгребали песок, который судно собирало перед носом.
– Ежели братва узнает, как лихо мы реки на конной тяге бороздим, то затравит насмерть, – натужно прокряхтел кто-то из матросов.
– Сенечка, не отвлекайтесь, пароходом ножку прищемит, – отвечали ему.
Пылало солнце июля. Вода журчала в колёсах парохода, остановленных, чтобы не поломать плицы. Лоснились спины лошадей и голые плечи матросов. Над «Меженью», чирикая, с острова на остров заполошно перелетали мелкие птички. На качающийся буксирный трос, блестя, опускались стрекозы.
Но Лялю не трогали старорежимные пасторали с деревнями и перекатами. Ляля лежала в жарком салоне на оттоманке. Маркин сидел у неё в ногах.
– Николь, у тебя – пулемёты! Ты – комиссар бронефлотилии! – устало выговаривала ему Ляля. – Приказал – и все должны подчиниться! Так какого же дьявола ты заплатил этим мужикам?
– Трудовому народу подмога. Для него же революцию-то делали, – оправдывался Маркин. – Ладно тебе, Михаловна.
– Глупейшее обращение, Николь! – злилась Ляля. – Будто я у тебя в избе!
Ляля давно поняла, что моряк Маркин так и остался крестьянином.
Они познакомились примерно полгода назад в Петрограде. Ляля тогда работала секретарём Луначарского, и Анатолий Васильевич отправил её на помощь заместителю Троцкого. Заместителем и был унтер-офицер Маркин.
Лев Давидович часто хватал первых попавшихся людей и поручал им самые неподходящие дела. Он был уверен, что случайным выбором выявит неожиданные способности. По его мнению, таким образом стихия революции порождает своих героев. Маркину Троцкий дал задание прошерстить архив Министерства иностранных дел и разыскать секретные соглашения царского правительства со странами Антанты, чтобы потом опубликовать их, вскрывая предательский характер прежней власти. А у Маркина просто не хватило ума. И к нему приставили образованную и решительную Лялю. Там, в высоких кабинетах Главного штаба в сером свете зимнего петроградского дня матрос Николай Маркин и влюбился в дерзкую поэтессу Ларису Рейснер. Маркину тогда было двадцать четыре года, а Ляле – двадцать два.
Она не сомневалась, что Маркин в неё влюбится. В неё все влюблялись. Коля не лез к ней с признаниями и всякими предложениями, здраво осознавая неравенство, однако смешные его чувства оказались глубже, чем Ляля думала. Когда весной Рейснеры переехали в Москву, в гостиницу «Лоскутную» на Тверской, Маркин почти каждый вечер вместе с Фёдором Раскольниковым приходил в гости – в штаб «товарища Ляли». Фёдор беседовал с отцом Ларисы, профессором-юристом, а Коля в другой комнате с Лялиной мамой чистил картошку и лук. Он словно бы не замечал сближения Ляли и Раскольникова.
Ляля и Фёдор поженились в мае. Поженились по-новому буднично: подписали бумаги и стали спать вместе. А для Маркина ничего не изменилось. Коля был подобен верному псу, для которого замужество хозяйки не играет никакой роли. Рейснерам-старшим честный Коля Маркин нравился больше напыщенного Фёдора Раскольникова, но Ляле было с Колей скучновато. Коля – обычная дворняга. А ей нужен королевский дог. Или полудикий волкодав.
«Межень» волокли через перекат мягкими рывками. Дно парохода ползло по дресве, и Лялин салон наполняло странное широкое шуршание вперемешку с тихим скрежетом и скрипом. Эти звуки и лёгкое подрагивание корпуса наводили на что-то интимное, тайное, любовное. Маркин придвинулся ближе и положил руку Ляле на грудь. Ляля смотрела испытующе и лукаво.
– Я жена твоего командира, – негромко напомнила она.
Маркин нравился ей своей понятностью, простонародным здоровьем.
– Я не в шутку… – смущённо прошептал он. – Брось Фёдора…
Ляля улыбнулась, ожидая продолжения. Брак ничем её не ограничивал. Не Раскольникову определять, как ей жить. Всё зависело от самого Коли.
– Я же с тобой хоть под венец!.. – Коля не знал, что ещё добавить.
Ляля вздохнула. Маркин смотрел на неё собачьими глазами.
– Тебе жена нужна или женщина? – снисходительно спросила Ляля.
Коля окончательно запутался.
– Ты, Маркин, со всеми стремишься договориться. – Ляля убрала его руку со своей груди и приподнялась на оттоманке, опираясь на локоть. – В тот раз с Реховичем договаривался, теперь – с этими мужиками из Пьяного Бора…
– Ну, гнида Рехович… – покорно согласился Маркин. – Маху я дал…
– А со мной ты не договоришься, – беспощадно отрезала Ляля. – У меня тебе ничего не выпросить. Я жадная. И злая – со мной миром не сладить.
Ляля очень нравилась себе сейчас: она необузданная и вожделенная!
– Иди давай, Маркин, отсюда. У тебя команда без надзора.
Маркин сник.
– Ну, извиняюсь премного… – виновато промямлил он. – И вправду пойду… Что они там творят? Так дёргают – баллер погнут.
Он встал, оправил форменку и вышел из тёмного салона на яркий свет.
На Волге и Каме война выморила судоходство, будто холера. С борт а «Русла» Горецкий видел брошенные у берегов буксиры с разбитыми окнами, полузатонувшие пассажирские пароходы, часто разграбленные и обглоданные пожарами, бесхозные баржи. На перекатах торчали застрявшие плоты. Затоны словно подавились и задохнулись, переполненные мёртвыми судами.
В сумерках, немного не дойдя до Чистополя, Горецкий заметил большой пассажирский пароход, точнее, лайнер, вставший на ночлег у песчаной косы возле села Жукотино. Это был «Фельдмаршал Суворов». Горецкий оживился.
– Давайте причалим, – сказал он Мамедову. – Хотелось бы поздороваться с Аристархом Палычем. Когда-то он экзаменовал меня в речном училище.
Горецкий с юности мечтал о красивой карьере – вроде карьеры капитана. Отец его, ссыльный поляк, заведовал земской школой в городишке Кологрив Костромской губернии. Местный помещик Фёдор Егорыч Крепиш учредил небольшое пароходство; как уездный предводитель дворянства, он радел душой за учителей, теряющих работу на летних вакациях, и устраивал их на свои суда боцманами и капитанами. Так Роман и попал на речной флот.
Практика у Крепиша позволила ему поступить в Нижегородское речное училище, попечительский совет назначил стипендию. А после учёбы Романа приняли в общество «По Волге». Третьим помощником капитана он ходил на пароходе «Боярин», вторым – на «Императрице Александре», первым – на лайнере «Витязь». Блистательные близнецы «Витязь» и «Баян» были лучшими судами общества. Если бы не революция, Роман Андреевич Горецкий стал бы капитаном следующего флагмана своей компании. Но не сложилось.
Обшарпанный буксир пришвартовался к царственному борту лайнера. В синих сумерках горел длинный ряд жёлтых окон пассажирского яруса, озаряя ржавую крышу и щелястую палубу низенького судёнышка. На галерее лайнера негромко разговаривали пассажиры, будто всё было как в прежние времена.
Фаворский принял Горецкого и Мамедова в своей двухкомнатной каюте с дорогой венской мебелью. В электрическом свете на столе блестел самовар.
– А вы, Роман Андреич, теперь капитан буксира? – удивился Фаворский.
Командиры пассажирских пароходов редко уходили на рабочие суда.
– Временно, Аристарх Павлович, – заверил Горецкий. – Только до Перми.
В числе полезных связей у Романа была дружба с семейством Александра Александровича Мейрера, главы астраханского отделения синдиката КАМВО. Месяц назад в Самаре Горецкий встретил Георгия Мейрера, сына Александра Александровича. Георгий, выпускник Морского корпуса, возглавлял речную военную флотилию КОМУЧа. Он и предложил Горецкому стать капитаном «Русла».
Буксир шёл в Пермь. А Горецкому очень надо было в Пермь.
– Расскажите, уважаемый, как дэла на Каме? – поинтересовался Мамедов.
Фаворский задумался, вспоминая события прошедшего месяца.
– Должен предупредить, господа, что вам надо быть бдительными. Выше по Каме разбойничает «Межень», её захватила красная матросня. У них два пулемёта. Остановили меня и ограбили пассажиров.
– У этих матросов какая-то цэл? – насторожился Мамедов.
– Во время грабежа мой машинист услышал, что красные разыскивают нефтекараван общества «Мазут». Полагаю, что караван попал в руки молодого Стахеева, акционера компании «По Волге». Этот юноша собирает суда своей компании, рассчитывая на скорую победу белых. При нём находится некий англичанин из «Шелля», а в Святом Ключе на даче у Стахеева живёт матушка.
– Вэсма благодару за такие свэденья! – искренне сказал Мамедов.
– Знаете ли вы что-нибудь о Дмитрии Платоновиче Якутове? – спросил Горецкий: для него это было важнее любых других новостей.
Фаворский глянул исподлобья и поправил кран самовара, чтоб не капало.
– Дмитрий Платонович погиб.
Горецкий был изумлён. Конечно, он слышал о жестокости большевиков, но считал, что люди вроде Якутова надёжно защищены своим авторитетом.
– А как Екатерина Дмитриевна? Она ведь уехала к отцу.
Горецкий задал вопрос тоном вежливого участия, но Фаворский понял, ради чего честолюбивый Роман Андреевич вдруг решил командовать жалким буксиром, прорывающимся в Пермь. Не ради же товарищества «Бранобель».
– Среди моих пассажиров есть молодой человек, который ближе меня знаком с этой историей. Поговорите с ним, Роман Андреич.
С Катей Якутовой Роман познакомился в 1915 году на «Витязе». Дмитрий Платонович отправил сына и дочь в круиз от Нижнего до Астрахани и обратно. Как помощник капитана, Роман обедал с самыми важными пассажирами – и таковыми были дети знаменитого пароходчика. Роману очень понравилась Катя – умная и строгая. Они много разговаривали, прохаживаясь по галерее, Роман приводил её в рубку. Ему показалось, что они сдружились. Катя тогда была ещё девочкой. Роман много вспоминал её зимой, когда Катя уехала на учёбу в «Шерборн скул гёлс», и даже хотел послать ей почтовую карточку.
А через год Катя чудесным образом превратилась в красивую девушку. Якутов опять выкупил детям каюты на «Витязе», и Роман понял: с Катей у него – не дружба. Возможно, даже не любовь. Сложно сказать что. Какая-то непреклонная необходимость иметь Катю Якутову подле себя, иначе собой он будет не полностью. Только эта девушка могла оценить в нём то, что он ценил в себе больше всего, – желание получить от жизни самое лучшее.
Горецкий нашёл Костю Строльмана в каюте и вытащил на галерею.
– Простите. – Костя зевнул и помотал головой. – Я уже спал…
С просторной и тёмной реки веяло свежестью. Гладкий плёс чуть мерцал из непрозрачной глубины. Лёгкие лохматые облака, подсвеченные по краям луной, неуловимо перемещались в небе невесомо-объёмными кружевами.
– Я хочу узнать о Катерине Дмитриевне Якутовой.
Костя огляделся по сторонам – не слышит ли кто.
– Я не могу открыть вам всего, – ответил он очень тихо, – но Дмитрий Платонович и Екатерина Дмитриевна спасали весьма знатного человека. Увы, Дмитрия Платоновича арестовали чекисты. А Екатерину Дмитриевну с этим человеком я сумел вывезти в относительно спокойное место. Надеюсь, у них всё благополучно. Хотя сложно утверждать ответственно.
– Что это за человек?
– Прошу вас, Роман Андреевич… – замялся Костя.
– Здесь нет большевиков, – напирал Горецкий. – Кто рядом с Катей?
Костя сдался:
– Великий князь Михаил Александрович.
Горецкий ощутил мягкий и тяжёлый удар по самолюбию. Не ревность, а именно удар по самолюбию: для ревности Горецкий был слишком уверен в своём превосходстве. Что ж, юная Катя Якутова и вправду оказалась такой же, как он: Катя тоже принимала от жизни только самое лучшее.
Ксения Алексеевна Стахеева понимала, что господин Мамедов ничем ей не угрожает – как агент «Бранобеля», он на её стороне. И всё же чувствовала в нём какую-то опасность, а потому обращалась больше к Роману Андреевичу.
– Эту дачу Иван Сергеевич построил для меня, когда Кеше исполнился годик, – рассказывала Ксения Алексеевна. – Здесь я провожу каждое лето. Я очень люблю нашу Россию, господа. Мне за границей неуютно. Даже языка французского я не выучила – чем мне заниматься на Ривьере или в Париже?
– Но сейчас вам и вправду лучше быть во Франции, – возразил Горецкий.
Они сидели в полумраке гостиной на низких диванах. Медово светился китайский абажур настольной лампы. В открытые окна, качая занавеси, влетал прохладный ветерок с Камы. Откуда-то доносилось ночное пение лягушек.
– Кешенька тоже считает, что мне надо уехать, – грустно сказала Ксения Алексеевна. – Он такой заботливый… Но я не могу покинуть Отечество, пока здесь остаётся мой сын. А он жаждет сражаться с большевиками. Боже, они ведь ужасны, эти большевики! Они расстреливают людей!
– А гдэ сэчас ваш сын? – спросил Мамедов.
– Он превратился в настоящего пирата. В Сарапуле он отнял у красных наш буксир, теперь плавает по Каме и нападает на корабли.
– Зачем? – спросил Мамедов.
– Забирает те, которые принадлежат нам. Высаживает пассажиров перед Елабугой и приводит корабли сюда. Вы же видели, господа: за пристанью у него целый флот, будто он адмирал Нельсон! Кешенька хочет сохранить наше пароходство до того времени, когда армия наведёт порядок.
– У вашего сына эст другие затоны кроме этого, в Сьвятом Клуче?
– Не знаю, господа, – беспомощно улыбнулась Ксения Алексеевна. – Дела вёл Иван Сергеевич, мой покойный муж. Я не умею пользоваться деньгами.
Двадцать лет назад купец Иван Стахеев стал основным собственником общества «По Волге» – самого первого российского пароходства.
«По Волге», «Кавказ и Меркурий» и «Самолёт» были триадой главных судокомпаний страны. К концу прошлого столетия «поволговские» пароходы устарели, и общество почти разорилось, однако упразднить столь славное предприятие было бы позором для купечества. Вот тогда и появился Иван Сергеевич. Обширный род Стахеевых разбогател на хлеботорговле; огромные стахеевские элеваторы словно рыцарские цитадели поднимались над крышами Бирска, Сарапула, Елабуги, Чистополя и Набережных Челнов. Иван Сергеевич выкупил долги пароходства «По Волге». А теперь сын спасал то, что осталось.
– Капьитан Фаворский сообщил нам, что пры вашем сыне находится нэкий аньгличанин, – продолжал допрос Мамедов. – Кто он?
– Наверное, друг, – ответила Ксения Алексеевна. – У Кеши много друзей.
Мамедов понял, что Ксения Алексеевна почему-то боится его.
Когда Ксения Алексеевна вышла отдать распоряжение о комнатах для ночлега, Горецкий наклонился к Хамзату Хадиевичу и прошептал:
– Мамедов, вы не умеете говорить с дамами. А я умею.
Горецкому была симпатична эта милая и пикантная женщина. Разница в возрасте его не смущала. В Ксении Алексеевне он увидел глубокую и зрелую чувственность, обострённую одиночеством вдовы. – Я не прочь прогуляться по вашему парку, – сказал Роман, когда хозяйка вернулась. – Не составите мне компанию, если ещё не слишком поздний час?
В тёмной аллее под ветерком с тополя на тополь перелетал высокий и таинственный шум. Под ногами чуть скрипел песок дорожки.
– Можно пройтись до нашего святого источника, – предложила Ксения Алексеевна. – Помню, я провожала к нему отца Иоанна Кронштадтского…
– Я не религиозный человек, – мягко отказался Роман. – Но мне кажется, что и вы, Ксения Алексеевна, отнюдь не религиозны.
– Почему же вы так решили? – лукаво удивилась Ксения Алексеевна.
– Потому что свою слабость люди прячут, а ваша всем очевидна.
В её слабости был явный призыв, и призыв к мужчине, а не к богу.
– Вы – мальчишка дерзкий, – заметила Ксения Алексеевна.
– Вы тоже ставили себе весьма высокие цели, – улыбнулся Роман.
Ксения Алексеевна поняла намёк. Двадцать лет назад весь Петербург обсуждал две свадьбы: миллионщики Якутов и Стахеев женились на актрисах. Ксения Алексеевна принуждённо засмеялась. Да, современные капитаны – уже не романтики, а циники, теперь это в моде. Однако Роман Горецкий ей нравился: высокий, красивый и опытный мужчина с твёрдой линией рта.
– Я уже не та юная актриса, – вздохнула Ксения Алексеевна.
– Думаю, вы не изменились.
Горецкий был прав: ей по-прежнему хотелось быть желанной. Она одна и хороша собой, а положение в обществе у неё совсем не то, что было раньше, – вряд ли кто осмелится её осудить. Летняя ночь такая тёплая, а мужчина такой самоуверенный… И ничто никогда не повторится: ни юность, ни этот миг.
Горецкий осторожно взял её за плечо и склонился к лицу.
– Давайте вернёмся, – негромко пригласил он.
– Возможно, пора… – прошептали полные губы Ксении Алексеевны.
Спальня находилась на втором этаже. Ксения Алексеевна бросила перед дверью веточку шиповника – знак для горничной, что не надо входить или стучать. Тёмного времени им не хватило, и последний нежный вскрик слился с пением петухов на подворье. Потом Ксения Алексеевна затихла. Горецкий немного полежал и бережно высвободил руку из-под её головы. Воздух в спальне светился – окно смотрело на раннее низкое солнце. Сдвинув тяжёлые кудрявые волосы Ксении Алексеевны, Горецкий поцеловал спящую женщину в тёплую щеку и выбрался из постели. Ему надо было спешить на пароход.
Лоцман Федя стоял на кормовом подзоре, измеряя уровень воды шестом-намёткой. Машина поднимала пары, и судно подрагивало. Мамедов встретил Горецкого в рубке. Штурвальный зевал в кулак.
– Надеюсь, лубэзный, ночь прошла нэ напрасно? – усмехнулся Мамедов.
Горецкий поглядел на берег, на парковую балюстраду под тополями.
– У молодого Стахеева есть ещё и пароходная зимовка в десяти верстах выше по течению, – ответил он. – Наша баржа там. Захватить её мальчишку надоумил агент компании «Шелль». Компания пообещала купить у Стахеевых активы их пароходства, если Стахеев приведёт нашу баржу в Самару или Уфу. Путь в Самару перекрыли красные, а в Уфу – мелководье. Мальчишка ждёт.
Мамедов недобро прищурился:
– А как зовут агэнта «Шелль»? Дьжозеф Гольдинг?
– Это «Межень», – сказал Роман, глядя в бинокль. – Мы опоздали.
Пароход красных, о котором сообщил капитан Фаворский, преграждая путь, стоял вдали прямо посреди блещущего створа. Из склонённой трубы «Межени» стелился лёгкий дымок – машина работала вхолостую.
– Бросил становое железо на перевале ходовой, – определил лоцман Федя.
Романа раздражала народная лексика лоцманов. Неужели нельзя выучить общепринятые термины судоходства?
– Отдал оба якоря, носовой и кормовой, и занял фарватер на его повороте от левого берега к правому, – объяснил Горецкий Мамедову.
– Друг, я нэ новичок на рэке, – ответил Мамедов.
От солнца в рубке было жарко. Горецкий в бинокль долго изучал створ.
– Судя по мачтам за кустами на косе, этот Стахеев собрал штук восемь разных барж. Его буксир – там же: вижу торговый флаг компании на топе. А «Межень» караулит добычу возле выхода из акватории зимовки.
Сбавив обороты, «Русло» медленно приближался к «Межени».
Вскоре на «Межени» простучал пулемёт, и перед носом «Русла» взбурлила линия белых фонтанчиков. Красные приказывали остановиться.
– Боятся нас, – усмехнулся Мамедов. – Подойду к ным на лодке.
– Возьмёте с собой? – спросил Горецкий. – Мне любопытно.
На кормовом якоре буксир медленно развернуло по течению. Матросы спустили на воду лёгкую лодку, закреплённую на шлюпбалке.
Мамедов и Горецкий дружно гребли распашными вёслами и смотрели, как удаляется «Русло». Вода в Каме была тёмная, глиняная, и на лопастях вёсел отливала краснотой. А волжская вода, песчаная, всегда казалась жёлтой.
– Думаете, Мамедов, большевики разрешат нам забрать нашу баржу?
– Почему бы и нэт? У нас пройзводствэнное дэло. Болшевикам наша баржа нэ нужна. А вот Гольдингу – нужна.
– По какой причине? – тотчас спросил Горецкий.
– «Шелль» тоже добывает нэфт, а на барже – буровое оборудованье новэйшего образца.
На борту «Межени» толпились разморённые зноем моряки в тельняшках и бескозырках. Мамедова и Горецкого вытащили из лодки и в первую очередь бесцеремонно обыскали, затем провели в полутёмный салон.
Как волжанин, Роман не раз встречал на реке «царский пароход», однако бывать на борту ему не приходилось. Роман с интересом разглядывал салон – мебель, дорогую обивку переборок, занавеси на окнах. На оттоманке сидела с ногами красивая девушка. За столом расположился моряк с бородкой клином.
– Кто таковы? – сурово произнёс он.
– Я агэнт завода «Лудвиг Нобэл», а он, – Мамедов кивнул на Горецкого, – капьитан буксыра… Слюшай, друг, у нас промысел за Николо-Бэрозовкой. Вышка стоит, рабочие ждут, а баржа с оборудованьем пропала. Мы искали её. Баржу этот Стахэев, дурной человек, экспропрыыровал и на зимовку загнал.
Стараясь смутить, Маркин сверлил Мамедова недоверчивым взглядом.
– Чем докажешь?
– Так баржей и докажу! Кому ещчё-то наши насосы и лэбёдки нужны?… А ты, я вижу, прыжал Стахэева, да? Ай, молодец моряк!
Маркин был польщён, хотя вида не подал, – но Мамедов это понял.
– Отдай мнэ баржу, дорогой, – проникновенно попросил он. – Эсли нэ вэришь – пойдём со мной до промысла, кланус, сам увыдишь, что нэ вру!
Горецкий удивлялся преображению Мамедова из холодного и умного командира в какого-то льстивого торговца с восточного базара.
– Стахеева ещё выкурить надобно, – поддавшись на уловку Мамедова, открылся Маркин. – Щенок-то огрызается.
Мамедов выдвинул из-за стола стул и уселся как для дружеской беседы.
– Уйми его, брат. Мнэ бэз баржи нэльзя возвращаться.
Горецкий тоже осторожно опустился на диванчик у двери. Он наблюдал за девушкой. Что она делает на пароходе? Чем так явно недовольна?
– Легко свистеть-то, – вздохнул Маркин. – А у Стахеева два «виккерса».
Девушка вдруг резко перебила Маркина:
– Стахеева мы уймём!
Мамедов быстро обернулся к ней:
– Он и ваши суда захватил?
– Это никого не касается! – отрезала девушка.
– Прости! – Мамедов хлопнул по груди растопыренной пятернёй. – Нэ в свою компетенцью сунулся! Думал, может, помогу чем…
– Да чем ты поможешь? – с досадой поморщился Маркин.
Мамедов покашлял в притворном смущении.
– У Стахэева, слюшай, в Сьвятом Клуче мать живёт, – сказал он.
Горецкий даже выпрямился. Он был впечатлён – но не столько низостью этого намёка, сколько готовностью Мамедова применять любые средства для достижения цели. Горецкий никогда не верил в благородство конкуренции: в гонках пароходов самые достойные капитаны выпихивали суда соперников на мель, и машины ударом срывало с крепёжных болтов, а пассажиры летели кубарем. Однако с такой беспощадностью борьбы Роман ещё не сталкивался. Это был урок от опытного специалиста. Урок гражданской войны в экономике.
– Мы не используем женщин как оружие! – зло заявила Ляля Рейснер.
Мамедов поджал толстые губы. Ляля сама себе являлась опровержением.
Маркин размышлял, ни на кого не глядя.
– Пригрозить-то не грех… – уклончиво заметил он. – И Стахеев уйдёт…
– Мы его затопим без всяких подлостей! – Ляля еле держала себя в руках.
Мамедов не вмешивался. Он забросил наживку и просто ждал. Он видел, что эта огненная девка подмяла морячка – не даром же она тут сидит. Морячок надеется уладить дело без хлопот, а девке такое против шерсти. Чего она хочет? Красивой войны с пальбой? Битвы пароходов? Мамедов внимательно рассматривал Лялю: бывают женщины, у которых внутри – чёрт. А морячок елозит задом… Ему и девка нужна, и под пулями рисковать неохота.
Маркин так и не принял никакого решения.
– Вали с борта, – раздражённо сказал он Мамедову. – Без вас разберёмся.
Зимовками речники называли никак не оборудованные места на реке, где суда укрывались на зиму, не опасаясь, что весной их сметёт ледоходом. Стахеевская зимовка располагалась в тесной глухой протоке между берегом и песчаной косой, заросшей густым тальником. На мысу возвышалась тренога облупленного створного знака. Стахеев загнал в протоку семь разных барж, два буксира – считая и свой, и старый товарно-пассажирский пароход. Ржавые суда выглядели безотрадно, будто отощавшие коровы в истоптанном загоне.
Лодка Вольки Вишневского скользила вдоль вешек, обозначающих узкий фарватер. Волька грёб распашными вёслами и оглядывался через плечо. На подмытом обрезном берегу виднелся окоп пулемётного гнезда, из которого торчал рубчатый ствол «виккерса». Стахеев держал фарватер под контролем.
– Эй, не балуй! – крикнул Волька людям в окопе. – Я парламентёр!
Он направил лодку к буксиру Стахеева. Лодка брякнула штевнем в борт.
– Хватай фалинь! – скомандовал Волька матросам на буксире.
Иннокентий Стахеев встретил посланника с «Межени» в рубке. Волька одобрительно оглядел туго застёгнутый студенческий мундир Стахеева с тёмно-синими петлицами и двумя рядами гербовых пуговиц.
– Коммерц-инженер? – угадал он. – Из Алексеевского, да?
Московский коммерческий институт носил имя цесаревича. Выпускник Стахеев был всего на пару лет старше простого солдата Вишневского.
– К делу, – сухо распорядился Иннокентий.
– Короче, братишка, нам нужны твои баржи. Комиссар Маркин передаёт тебе, что либо мы баржи забираем, либо твою мамку. Решай сам до вечера.
Вольке нравилось быть бесстыжим. Это как-то по-революционному.
Стахеев поправил форменную фуражку с синим околышем.
– Я понял, – мёртво произнёс он. – Можешь идти.
– Дай пожрать на дорожку, – попросил Волька и задорно подмигнул.
Над сонной протокой, ивняком и тихими судами висело знойное марево. В мутной небесной голубизне проступало мятое жёлтое облако. Заложив руки за спину, Кеша Стахеев с высоты колёсного кожуха смотрел на пароходную стоянку и думал о маме. О доброй и ласковой маме, которая жила безмятежно в своей дачной уютной глуши с малиновым вареньем и розариями. Она верила, что все беды проплывут мимо, потому что она никому не причиняет зла.
Вскоре Стахеев постучал в каюту Голдинга. Англичанин лежал на койке, задрав на стену длинные ноги, и читал старый журнал «Русское судоходство».
– Господин Голдинг, у меня был переговорщик от большевиков. Они нашли маму в Святом Ключе и угрожают арестом, чтобы я покинул зимовку.
– А вы? – Голдинг опустил журнал.
– А я подчинюсь. – Стахеев отвернулся. – Вы должны меня понять.
– Я ничего не должен, Иннокентий, – спокойно ответил Голдинг. – Если бросите нобелевскую баржу, то не получите от «Шелль» ни пенса.
Об этом они условились ещё три недели назад в Сарапуле, где Джозеф Голдинг, агент концерна «Шелль», отыскал сына Ивана Сергеевича Стахеева. Иннокентий нуждался в деньгах, чтобы вывезти мать из России и обеспечить её жизнь в Европе. Голдинг и Стахеев-младший заключили сделку.
– В борьбу я вступил ради мамы. Ради неё должен и выйти из борьбы.
Голдинг скинул ноги, сел и посмотрел на Стахеева холодными глазами.
– Захват безоружных судов – ерунда. У вас мощный буксир и пулемёты. Атакуйте «Межень», вот это будет настоящая борьба.
Кеша отрицательно покачал головой:
– Россия для вас – джунгли, Джозеф, и вы здесь на охоте. Но я не могу разделить ваше упоение.
– А ваш отец мог бы, – заметил Голдинг с презрением и сожалением.
В Иване Сергеевиче действительно была непонятная дерзость. Жениться на актрисе. Спасти пароходство. Затеять самоубийственное соперничество…
Иван Стахеев, главный акционер компании «По Волге», в 1904 году начал войну с компанией «Кавказ и Меркурий». Чтобы переманить великосветскую клиентуру конкурента, он построил три роскошных лайнера. «Меркурьевцы» всполошились; против стахеевской идеи богатства они выдвинули идею прогресса и построили сразу четыре лайнера на дизелях. Стахеев продолжил игру и поднял ставки: заложил ещё два парохода с невиданными удобствами. «Кавказ и Меркурий» пошёл ва-банк и заказал ещё десять теплоходов.
На биржах тогда гадали: у кого раньше «лопнут жилы»? Жилы лопнули у обоих соперников. «Меркурьевцы» залезли в долги к столичным банкам, и кредиторы во избежание убытков соединили «Кавказ и Меркурий» с большим пароходством «Восточное общество». Получился речной синдикат КАМВО. «Кавказу и Меркурию» в нём оставили только название и атрибуты – торговые флаги на «сияниях» и тройной гудок. А компания «По Волге», привлекая дополнительный капитал, выпустила большой пакет новых акций, и этот пакет купило буксирное пароходство «Мазут» – подразделение концерна «Шелль». Отныне судьбу компании «По Волге» определяли «Мазут» и «Шелль», а не Иван Стахеев. Иннокентий знал: это надломило дух отца, и отец умер.
Голдинг вытащил из нагрудного кармана серебряный брегет на цепочке.
– Когда вы уведёте свой буксир? – поинтересовался он.
– Мне нужно четыре часа, чтобы поднять пары и забрать пулемётчиков.
– Я останусь здесь, на зимовке. – Голдинг спрятал брегет обратно. – А вы снимите с судов все команды и даже шкиперов.
– Вы хотите затопить нобелевскую баржу?
– Это бессмысленно. – Голдинг снисходительно усмехнулся. – Под судами тут не больше двух футов воды. Баржа осядет на дно и останется доступной. А я предотвращу саму возможность перегрузки на другое судно.
– Хорошо. Я буду ждать вас в Святом Ключе.
– Не ждите. Моя миссия исчерпана. Отсюда я уйду на лодке в Елабугу.
Стахеев печально кивнул:
– Как угодно… Прощайте, Джозеф. Помните, что я считал вас другом.
– Вы заблуждались, – ответил Голдинг.
Вечером буксир Иннокентия Стахеева двинулся по узкому изогнутому фарватеру из протоки на Каму. По бортам стояли матросы и пожарными баграми выдёргивали вешки, обозначающие границы судового хода. Стахеев вышел из рубки на кожух колеса и смотрел в бинокль. На алой от заката реке чернел вдали красивый и зловещий силуэт парохода «Межень».
Мамедов видел, как стахеевский буксир, недовольно дымя, выбирается из протоки. Значит, план сработал: Стахеев бросился к матери. Исхлёстанный ветвями Мамедов упрямо ломился через тонкий и густой лес-жегольник вдоль заливного берега. Баржу с оборудованием нельзя оставлять без присмотра.
На топком пятачке Мамедов разделся, связал одежду в узел и вошёл в прогретую мутную воду. Поддерживая узел над головой, он доплыл до баржи и ухватился за якорную цепь, спущенную с кормы. Рывок – и он на борту.
Пока солнце не село, он быстро и тщательно осмотрел трюмы.
Он искал закладку динамита или адскую машину – всё, чем можно взорвать эту баржу. Заряд должен быть сравнительно большим, иначе посудину не затопить; опытный человек сумеет найти эту закладку даже в тесных проходах между ящиков и длинных связок обсадных труб. Но Мамедов ничего не обнаружил.
Странно. Голдинг не допустит, чтобы груз попал к Турберну. Что же он задумал? Мамедов сидел в замусоренной рубке и разглядывал стоянку. Закат. Безлюдье. Шесть плоских и широких барж. Брошенный буксир – все двери в надстройке распахнуты. Старый товарнопассажирский пароход… Похоже, он так плотно застрял на мели, что немного накренился. Ветерок чуть покачивает тросы такелажа на мачтах. Носятся птицы. Изредка где-то бултыхает рыба.
Про Голдинга Мамедов узнал в 1905 году. В стране разгорелась смута, и донецкий синдикат «Продуголь» использовал её для борьбы с «Бранобелем». В Баку большевики подожгли вышки на промыслах Балаханов и Сабунчей. Над сотнями скважин с рёвом взвились чудовищные факелы, изрыгающие адский дым. В зареве пожаров появились персидские муллы; они подстрекали азербайджанцев, и те шли резать армян. Чёрный кир на промыслах – грунт, пропитанный нефтью, – от крови стал бурым. А власти не вмешивались.
Главари армянских банд в Баку назывались «кочи». Некоторые из них были осведомителями Мамедова. И один из «кочи» сообщил, что злодеяния большевиков, проповеди мулл и бездействие губернатора, князя Никашидзе, оплачивает синдикат «Продуголь». Взятки привозит агент Джозеф Голдинг.
До Голдинга Мамедов тогда не добрался – но сам начинил взрывчаткой бомбу, которую дашнак Дро, армянский боевик, метнул в фаэтон губернатора у гостиницы «Метрополь». Князь погиб. После этого жандармы усмирили Баку. Однако «Продуголь» всё равно победил. Планы Нобелей потерпели крах: железные дороги и морской флот России в качестве топлива предпочли нефти уголь. На нефть «Бранобель» сумел перевести только речные пароходы.
Большой пакет акций синдиката «Продуголь» принадлежал Ротшильдам. И Голдинг тоже принадлежал Ротшильдам. Когда те продали свои нефтяные активы концерну «Шелль», Голдинг стал тайным оружием концерна.
Мамедов просто лежал на носу своей баржи и ждал, что будет. Закат угас, но разогретая железная палуба ещё долго оставалась тёплой. Подсвеченные яркой жёлтой луной суда в протоке превратились в угловато-бесформенные нагромождения бледных и тёмных объёмов. Блещущая вода чуть подрагивала течением. В спутанной гриве тальника на косе пробегали тонкие шорохи.
С протоки донёсся плеск. Глянув сквозь шпигат в фальшборте, Мамедов увидел рядом с дальней нефтебаржей лодку и человека. Это мог быть только Голдинг. Прячась за фальшбортом, Мамедов принялся снова стаскивать одежду. Из оружия у него имелся один лишь узкий персидский нож пешкабз.
Соскользнув в воду, Мамедов поплыл вдоль своей баржи, а потом и по открытому пространству. Он подгребал очень осторожно, чтобы не спугнуть человека в лодке ни звуком, ни колебаниями лунного отражения. Казалось, что течение тащит кусок дёрна или ком травы. Но человек в лодке всё же заметил, что к нему подбирается враг. Выпрямившись во весь рост, человек достал револьвер и выстрелил. Тогда Мамедов шумно вывалился из воды и рванулся в ближайшую тень – к борту пассажирского парохода. Он заколотил руками и ногами, взбивая брызги, чтобы спутать стрелка мельтешением блеска и мрака. Грохнули ещё несколько выстрелов. Мамедов нырнул под обнос парохода. Хватаясь за кронштейны над головой, он переместился к корме судна, а там, уже вне поля зрения противника, ловко вскарабкался на борт.
Человек в лодке сел на вёсла и быстро погрёб к пароходу.
– Не сомневаюсь, что это вы, Хамзат! – весело крикнул он.
– Рад встрэче, Дьжозеф! – ответил Мамедов из глубины парохода.
Голдинг тотчас выстрелил на голос.
Это означало, что кто-то из них сегодня должен умереть.
Голдинг причалил к борту судна за кожухом колеса и перебрался из лодки в сквозной проём багажного отсека. Он понимал, что Мамедов нападёт – для этого «нобелевец» сюда и явился. Сверху, с пассажирской палубы, слышались удары и треск: Мамедов вышибал двери. В тесных и тёмных помещениях парохода револьвер был не лучшим оружием; Голдинг переложил его в левую руку и вытянул из ножен солдатский нож. А затем поднялся по лестнице.
Он обходил каюты одну за другой, в любой момент готовый к броску врага из темноты. Мамедов поджидал его под столом в ресторане первого класса. Сперва он хотел по лунной тени на полу посмотреть на руки Голдинга.
Голдинг намеревался пройти через ресторан в салон, однако стол слева от него внезапно взбесился – подпрыгнул и ударил по локтю. Револьвер отлетел в сторону. Перед Голдингом оказался Мамедов – в мокрых подштанниках, с голым волосатым брюхом и с кинжалом-пешкабзом. Голдинг мгновенно занял оборонную позицию, выставив клинок. Мамедов сразу оценил нож Голдинга – французский траншейный «Мститель». Тяжёлая игрушка европейцев.
Грузный Мамедов странно затанцевал перед Голдингом, будто переливал своё тело из сосуда в сосуд. Руки его безостановочно двигались, заполняя всё пространство. Голдинг нанёс удар. Уклоняясь от выпада, Мамедов определил: англичанин тренировался в морских спортивных клубах и воспринимал своё оружие как кортик. А «кочи Хамзата» ножевому бою обучали беспощадные торговцы гашишем в Баку и подлые сутенёры в портовых притонах Батума.
Расшвыривая столы и стулья, Мамедов и Голдинг закружились по залу ресторана. Голдинг атаковал – напористо и хищно. Мамедов отступал, уходил от клинка, настраивая врага на ритм, и затем сбил его, вынуждая спутаться. Голдинг раскрылся и потерял защиту. Отведя пролетающий «Мститель», Мамедов пригнулся и несколько раз быстро ткнул Голдинга в живот и грудь.
Голдинг выронил нож и упал на колени, зажимая раны. Мамедов присел рядом, обхватил врага за плечи и приложил пешкабз к его яремной вене.
– Глушков – твоё дэло? – спросил он.
Инженер Иван Глушков, главный российский специалист по бурению нефтяных скважин, погиб в Ревеле полтора года назад. Погиб нелепо: зрелый и здравомыслящий человек, он просто угорел насмерть в своей комнате, будто пьяница в бане, когда ночью работал над чертежами. А чертежи исчезли.
– Да, – прохрипел Голдинг.
Глушков проектировал технологию небывало глубокого бурения. Такой не имелось ни у «Шелль», ни у «Стандарт ойль». Оборудование, что сейчас лежало в трюме баржи, инженеры «Бранобеля» изготовили в царицынских мастерских по идеям Глушкова – насколько, конечно, это было возможно без участия разработчика. Мамедов уже понял, что бумаги Глушкова похитителям так и не пригодились – видимо, те не сумели разобраться в эскизах и подсчётах Ивана Николаевича. Иначе «Шелль» не охотился бы теперь за нобелевской баржей – за готовым образцом оборудования по проекту Глушкова.
Тогда в Ревеле Мамедов опоздал всего на полдня – и проиграл. Нобели проиграли. А сегодня проиграли Джозеф Голдинг и «Шелль».
– Ыван Ныколаич хорошее дэло дэлал, а ты эму помешал, собака, – с сожалением сказал Мамедов и поцокал языком.
А потом перерезал Голдингу яремную вену.
Построенная как буксир, царственная «Межень» предназначалась для разъездов начальства и не могла тянуть баржи – не имела арок на корме и рамы с укреплённым гаком. Балтийцам с утра пришлось заняться машиной другого буксира, брошенного Стахеевым на зимовке. Лишь днём этот буксир взял первую баржу и, неспешно вращая колёсами, осторожно двинулся к узкому выходу из протоки.
Маркин и Ляля наблюдали за ним с кожуха «Межени».
Нефтекараван общества «Мазут», изловленный Стахеевым, состоял из трёх наливных барж старой конструкции – с острыми носами и пароходными обводами. Их называли «ножовками». Два матроса в рубке баржи с натугой поворачивали огромный двойной штурвал с цепной передачей.
…Голдинг рассчитал всё точно. С остывшим буксиром красные будут возиться долго; за это время солнце разогреет баржу, и сырая нефть начнёт дышать горючими газами – англичанин заранее заткнул тряпками и ветошью вентиляционные трубы под колпаками дефлекторов. Когда баржа пойдёт по главному изгибу фарватера, штурвальные переложат руль на максимум; плечо румпеля дёрнет за тросик, проложенный к нефтяному баку, и тросик приведёт в действие самодельный запал. Его искра воспламенит нефтяной газ, что скопится в цистерне. Баржа взорвётся и затонет, загородив путь из протоки.
Баржа взорвалась как бутылка шампанского, выбив крышку люка. Взрыв разворотил в трюме стенки коффердамов – предохранительных отсеков, и вслед за первой цистерной взорвались и вторая, и третья. Рубку смело с кормы, а мачта рухнула. Из вспоротых бортов на воду хлынула горящая нефть. Под полуденным солнцем огонь казался прозрачным, однако чёрно-смоляной тяжёлый дым завалил собою фарватер, словно сошёл клубящийся оползень.
– С-сука!.. – ошарашенно выдохнул Маркин.
У Ляли был вид человека, убедившегося в своей полной правоте.
– Вот теперь Стахеев заберёт свою мать, а оставшиеся баржи нам отсюда не вытащить, – холодно произнесла она. – Я сразу сказала тебе, Николь, что этого беляка надо топить без жалости. Но ведь ты со всеми договариваешься.
Маркина обдавало то жаром, то холодом. Он чувствовал себя даже не обманутым, а жестоко оскорблённым. Его оскорбил Стахеев, который ответил коварством, хотя он, комиссар Маркин, отпустил этого барчука по-людски. Оскорбляла Лялька, которая называла нежелание зверствовать слабостью. Да он и сам оскорблял себя, потому что в Лялькиных глазах выглядел не грозным военачальником, а жалким просителем. Таких бабы не любят и не уважают.
– Ты не боец революции, а купчик деревенский. И тебя объегорили.
– Да не долби в башку! – яростно рявкнул Маркин.
Он хлопнул за собой дверью рубки и решительно перекинул рукоять машинного телеграфа на сектор «полный вперёд».
– Поворачивай! – скомандовал он штурвальному. – Идём в Святой Ключ!
Десять вёрст вниз по течению «Межень» пролетела за полчаса. Колёса её вертелись так, что кожухи внутри забило пеной, будто в прачечной. Изображая разочарование, Ляля держалась в стороне от осатаневшего комиссара, но на самом деле впервые в жизни она побаивалась Маркина.
«Межень» приткнулась у стахеевской пристани. Маркин сразу спрыгнул на причал и, не оглядываясь, зло свистнул своим спутникам. За комиссаром пошли Волька Вишневский, Утёмин и два матроса. В душе у Маркина всё не утихал гнев. Шагая по пятнистой от солнца аллее к дачному терему, Маркин вытащил из кобуры наган и проверил патроны в барабане.
Пинком распахнув двойную дверь в гостиную, Маркин увидел молодого Стахеева – тот удивлённо поднялся с дивана с книгой в руках. Студенческая тужурка у него была расстёгнута на груди.
Вощёный паркет пылал от солнца.
– Этот, – сказал Волька Маркину.
– Я к тебе заместо трибунала!.. – Маркин поднял наган.
– В чём дело?… – не понял Стахеев.
Маркин выстрелил, и Стахеев пошатнулся, но устоял на ногах.
На грохот в гостиную ворвалась Ксения Алексеевна – растрёпанная, в домашнем платье, с лёгкой кружевной шалью на плечах.
– Нет! – отчаянно закричала она. – Нет, господа!..
Стахеев механически запахнул тужурку, скрывая кровавое пятно на груди – словно прятал от мамы рубашку, испачканную земляничным соком.
– Нет! – кричала Ксения Алексеевна, раскидывая руки и загораживая собой сына. – Он не виноват!..
Утёмин молча выстрелил ей в лоб. Красивое лицо Ксении Алексеевны странно исказилось в какой-то капризной гримасе. Стахеев подхватил мягко оседающую маму, и Маркин снова выстрелил в него, теперь тоже в лоб.
Стахеевы нелепо повалились у дивана, точно споткнулись друг о друга.
Маркин зачем-то назидательно потряс наганом, развернулся и вышел.
Через десять минут пятеро балтийцев уже были на борту «Межени».
Мерно работала машина, пароход ровно двигался по стрежню, и Маркин стоял в рубке возле штурвального. Только что они прикончили парня и бабу – а ничего в мире не изменилось. Не омрачилось синее небо, по-прежнему валил дым из трубы, над кормой метались чайки, увязавшиеся за судном.
Маркин думал: как всё это, оказывается, просто. Бах, бах, бах – и он уже не виноват в потере нефтекаравана. Команда ему подчиняется. Лялька сидит у себя в салоне и не высовывается. И грех не жжёт, не гложет душу – надо только не вспоминать, как убитые упали на пол. Он, Коля Маркин, сгубил себя? Он – злодей? А вот нет! Он такой же, как был. Он может любить, может дружить, и совесть у него никуда не делась – он хочет поступать правильно, по-доброму. В его жизни будто вынули палку из колеса: жизнь покатилась, как ей и должно.
Он ощущал себя освобождённым, ему было легко. Он спустился из рубки, миновал коридор и открыл дверь в салон. Лялька полулежала на оттоманке и что-то писала карандашом в маленькой книжке. Маркин присел рядом.
– До Нижнего, Лялька, нам дня три шуровать, – сказал он.
Ляля с таинственной улыбкой отложила книжку и карандаш.
Маркин бережно потрогал пальцем её налитые губы, затем придвинулся ближе, обнял и начал целовать. Ляля не возражала.
Нобелевская баржа угодила в ловушку, будто большая рыба в старицу. Казалось бы, чего проще: разгрузить посудину, протолкнуть её через мели на верхнем конце протоки и снова загрузить.
Но оборудование для буровой было громоздким и тяжёлым. Требовалось в двух местах на берегу соорудить два крана-оцепа, а между ними протянуть канатную самотаску. Для такой работы нужна была артель в полсотни человек. И дело заняло бы слишком много времени: на Арлане геолог Турберн уже не успел бы наладить бурение до конца сезона. Поэтому Мамедов искал другой способ освобождения баржи.
Лоцман Федя Панафидин по облупленным доскам вскарабкался на самую верхушку створного знака и долго изучал очертания фарватера. Вода, журча, бежала по песчаным гривам. В небе плыли редкие кучевые облака, их тени ползли через дремотные отмели, и река искрила пятнами. Мамедов и Горецкий ждали внизу, смотрели наверх и щурились. Федя осторожно спустился.
– Можно попробовать с двумя пароходами, – подытожил он. – Посадим их на дно, как я укажу, и соберём все струи воедино. Дня через три с божьей помощью река сама промоет ложбину. Тогда вытянем баржу без распаузки.
– Пароходы возмом у Стахэева, – сразу решил Мамедов.
«Русло» был пришвартован к чёрному остову развороченной взрывами нефтебаржи. Иззубренными листами обшивки нефтебаржа врезалась в дно, точно плуг. Разъятые трюмы ещё дымили, комья мазута качались на волнах.
– Снимай швартовы, – скомандовал матросам Горецкий.
«Русло», пыхтя, зашлёпал плицами к Святому Ключу.
– То, что ты задумал, называется водотеснением, – в рубке сообщил Феде Горецкий. – Устаревшая техника пробивания перекатов. Слышал о снарядах господина Клейбера? О гидродинамической теории профессора Тимонова?
Роману хотелось поддеть лоцмана. Ему всегда были крайне сомнительны эти славянофильские самородки, мастерившие прогресс из лыка и прутьев.
– О господине Клейбере все слышали, – ответил Федя. – Да и видели все, как его суда работают. А про другого господина ничего не знаю.
Профессор Тимонов вычислил законы движения водотоков. На их основе инженер Клейбер малым числом плавучих землеройных машин прокладывал глубокие фарватеры сквозь самые непролазные мели. Громыхающие агрегаты Клейбера обеспечили судоходство на всём огромном протяжении Волги.
– Но у вас-то нету землечерпалки, – добавил Федя.
Горецкий хмыкнул. Мальчишка огрызается!
– Вот объясни-ка мне, Панафидин… Река – это божья тайна?
– Конечно, – уважительно согласился лоцман.
– Ты говорил, что божью тайну отрицать нельзя. А разве Тимонов с Клейбером не отрицают её, когда сами течение реки исправляют?
Федя перекрестился на икону Николы Якорника, словно просил терпения.
– Тайна-то не в беге воды, Роман Андреич.
– А в чём? – не унимался Горецкий.
– Ну, не знаю…
Горецкий недовольно хмыкнул. Следует как-то упростить разговор.
– Федя, а бесы есть?
– Есть, – убеждённо кивнул Федя.
– Ты сам-то их видел?
– Навроде да. Козлоногие такие и тощие.
Штурвальный Бурмакин опасливо покосился на Федю.
Горецкий не ожидал подобного аргумента.
– Про бесов, значит, ты всё понял, а про божью тайну – ничего?
– Да почто её понимать-то? – не выдержал Федя. – Она ведь не паровая машина! Её чинить не надо! Коли понимаешь её, значит, отрицаешь!
Роман не успел расколупать хитроумное невежество молодого лоцмана – буксир приближался к пристани Святого Ключа.
С берега Мамедов и Горецкий знакомым уже путём направились к даче. Мамедов захватил Федю с собой – на тот случай, если им придётся объяснять Стахееву практически, зачем нужны два парохода и что с ними сделают.
У крыльца топтались крестьяне и дворня. Из дома доносился речитатив священника. В гостиной все окна были закрыты и задёрнуты шторами, зеркала завешаны тканью. Посреди зала на лавках вытянулись два гроба. Иннокентия одели в студенческий мундир, Ксения Алексеевна лежала в строгом платье. Поп ходил вокруг усопших с кадилом; пахло дымом ладана; горничные тихо плакали, садовники, повара и лакеи сжимали в руках горящие свечи.
Романа странно поразил вид мёртвой Ксении Алексеевны. В памяти, в ощущениях она была ещё слишком живой для него – обнажённая и нежная. Падала ветка шиповника у двери… И кудрявые волосы темнели на подушке… И вдруг эта невыносимая неподвижность, страшное изъятие сути женщины…
– Просто вошли и застрелили, – прошептала Роману горничная.
– Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи по тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго… – заунывно читал поп.
На обратном пути Мамедов не думал о Стахеевых. Что о них думать? Всё ясно. Красногвардейская барышня с «Межени» всё-таки согнула мягкотелого комиссара в бараний рог. Или же комиссар догадался, как ему прорваться в постель к своей возлюбленной. И Стахеевы погибли. Не они первые, не они последние. На Биби-Эйбате или в Сабунчах он, Хамзат Мамедов, не раз видел глинобитные армянские дома, заваленные телами женщин и детей. Причиной резни называли и веру, и нацию, и общественный класс, но Мамедов знал, что главная, предельная причина – нефть. Потому что нефть – это кровь.
Горецкий догнал Мамедова и с нервной усмешкой спросил:
– Как полагаете, есть в этом наша вина?
– Со своэй душевной организацьей разбырайтесь сами, – отсёк Мамедов.
Горецкий умолк. Безжалостная целеустремлённость Мамедова невольно вызвала в нём уважение. Но Ксению Алексеевну жалко.
А Федя Панафидин приотстал. Душа его изнемогала. Как любой лоцман на Каме, он водил суда Стахеевых и был знаком с хозяевами – и с барыней, и с молодым наследником. Речники относились к ним уважительно. Хорошие были господа – вежливые и не хапуги. И гибель их – вовсе не та божья тайна, о которой Федя говорил капитану. Их гибель – как удар дьявольского хвоста по цветам на лугу, только одуванчики летят. А ворота дьяволу из его загона отворили вот эти двое. Может, не со зла, но это они выпустили зверя на луг.
Низкое солнце навылет пронзало зелёную аллею красным светом заката. Мамедов и Горецкий отбрасывали длинные тени – длинные и козлоногие.
В трюмы двух товарно-пассажирских пароходов закачали воды, и суда легли на близкое дно у поворота в протоку – там, где определил Федя. Глубина была столь мала, что казалось, будто пароходы по-прежнему на плаву. Сжатое их тушами течение сразу ускорилось, промывая фарватер. Через два дня Федя прощупал его намёткой и сказал, что можно попробовать вытащить баржу.
«Русло» подобрался как можно ближе к началу протоки, удерживаясь на якорях-рыскачах. Баржу подцепили длинным тросом с оттяжками-клёвками. Горецкий встал за штурвал буксира, а Федя управлял рулём баржи. Буксир мощно заработал колёсами. Баржа заскрипела всем корпусом и медленно, как во сне, двинулась вперёд. Под днищем зашуршали зыбкие пески. Баржа тихо проползла мимо притопленных пароходов и очутилась на просторе плёса.
До цели оставалось сто пятьдесят вёрст, не больше.
Река Белая перед устьем расслаивалась на множество рукавов.
В одном из них и располагалась временная пристань экспедиции Турберна: причальные мостки, краны-оцепы, склады и сарай с локомобилем.
Баржу задвинули в небольшой залив. На борт буксира поднялся Фегреус Турберн – пожилой и сухопарый. На буровых вышках он загорел докрасна, а его белые норвежские усы пожелтели от русского табака-самосада. С геологом Турберном Мамедов был знаком уже много лет – с экспедиции на реку Эмбу в степях Туркестана, где «Бранобель» тоже завёл нефтедобычу.
Мамедов и Турберн крепко пожали друг другу руки.
– Какие у вас достыженья, дорогой? – спросил Мамедов.
– Биттер открывать ещё рано, – ответил Турберн, – однако мой скептицизм относительно воззрений господина Губкина изрядно пошатнулся.
Мамедов почувствовал себя польщённым, ведь это он с отрядом горцев сопровождал геолога Ивана Губкина по нобелевским промыслам и вообще по Апшерону – по его холмам с жёсткой травой, по солончакам и булькающим грязевым ямам. В тех путешествиях Губкин нашёл своё объяснение нефти, её появлению в недрах земли, а вечером у костра Мамедов с искренним интересом расспрашивал Губкина, потому что ценил беседы с инженерами и учёными.
– Я пэредам Эманьилу Людьвиговичу эту прыятную новост, – пообещал Мамедов. – Мы уходим в Пэрм, а оттуда я поэздом поеду в Пэтроград.
– Поклонитесь от меня Хансу Иоганну и Анне Луизе. Скажите, что их одичавший друг Фрегеус грозится превратить Пермь в Баку, и тогда скромная резиденция Викфорсов станет второй «Виллой Петролеа».
«Виллой Петролеа» в Баку назывался роскошный городок «Бранобеля».
Горецкий тоже внимательно слушал Турберна и смотрел по сторонам: тихая река, заводь, заросший тальником пойменный остров, крутой травяной бережок с хибарами и кранами-журавлями, сосновый бор. Стук дятла и голоса мастеровых, разгружающих баржу. Дымок работающего локомобиля. Вышки «Бранобеля» находились где-то далеко отсюда, в густых лесах. Трудно было поверить, что эти привычные русские пейзажи могут породить какое-то другое чувство, кроме вечной и безысходной печали земледельцев.
«Русло» заночевал у причала Турберна и отвалил уже утром.
А Федя Панафидин решил в этот день бежать с буксира. От устья Белой до его родной Николо-Берёзовки было совсем близко – пятьдесят пять вёрст. Когда «Русло» поравняется с селом, Федя быстро спустит лодку и угребёт. Он был уверен, что его не догонят, да и догонять не станут.
После Святого Ключа какая-то сила точно отодвинула Федю от Мамедова и Горецкого. Эти двое теперь пугали его. Их души оказались хищными, Федя не чуял в них божьего ограничения. Когда Мамедову потребовалось, он взял и скормил дьяволу несчастных Стахеевых, а Горецкий ему помог. Наверное, Мамедов не ожидал, что молодой Стахеев заминирует нефтебаржу и потом поплатится за это, но никакого раскаяния Федя в Мамедове не заметил. Оба они, Мамедов и Горецкий, даже не вспоминали убиенных.
Однажды на Нижегородской ярмарке Федя видел пожарный пароход. Красивый, яблочно-красный, с водяными пушками. А из носа у него торчал страшный кованый таран, чтобы топить горящие суда. Умом Федя понимал, что горящее судно может поджечь всю флотилию на рейде, и его надо пустить на дно, однако душой принять такое не мог никак. Нельзя топить пароходы. Нельзя убивать людей. А Мамедов с Горецким были как тот пожарный убивец.
Но планы Феди не сбылись. Вёрст за десять до Николо-Берёзовки в рубку явился Мамедов и аккуратно отцепил кивот с иконой от гвоздика.
– Подэржу у сэбя, – сказал он. – В Пэрми отдам, нэ пэрэживай, дорогой.
– Почто творите такое? – спросил Федя, наливаясь гневом и стыдом.
Он понял, что недалёкий с виду Мамедов легко разгадал и чувства его, и замыслы. А для лоцмана сбежать с полпути считалось позором.
– Мнэ, друг, по работе полагаэтся лудэй выдеть. А до Пэрми ещё ой много пэрекатов. Без лоцьмана нэльзя. А тебе, смотру, без йиконы ныкуда.
Федя отвернулся, глядя на простор реки. В глазах его набухли слёзы.
А Горецкий удивился проницательности Мамедова. Да, Мамедов – знаток своего дела… Выходит, юного лоцмана так впечатлила смерть Стахеевых, что мальчишка затеял дать дёру домой – прочь от бездушных людей на борту… Однако же он, Роман Горецкий, не был бездушным. Просто он думал о другом.
Гибель Ксении Алексеевны словно бы обозначила для него то, над чем не скорбят при посторонних, – крах любви. Он рвался в Пермь, рвался к Кате Якутовой, а мысли Кати, оказывается, были заняты другим мужчиной… И пускай между Катей и её спутником не было никаких отношений, эту связь невозможно оставить без внимания. Невозможно принять. Невозможно.
Избегая соблазна, Мамедов приказал вести «Русло» правой протокой, чтобы Краснокамский остров отгородил собою Николо-Берёзовку от буксира. За покосами острова проплыли крыши и тополя деревни, колокольня церкви. А выше створных указателей и водомерного поста на реке вдруг появился маленький паровой баркас. На его мачте трепыхался красный флажок. На корме толпились люди, вооружённые винтовками.
Баркас решительно сблизился с «Руслом». На палубу буксира перескочил паренёк в синей косоворотке и рабочей фуражке со звездой. С ремня у него свисала большая, как сапёрная лопатка, деревянная кобура маузера.
Мамедов и Горецкий по лесенке спустились с надстройки.
– Я сарапульский военком Седельников! – звонко представился паренёк, покраснев от смущения. – Ваня зовут. А вы кто такие?
– А мы – пароход компаньи «Бранобэл», – ответил Мамедов. – У нас буровые вишки под Арланом. Я – началник экспедицьи, а это вот капьитан.
Ваня Седельников прищурился с подозрением.
– Все пароходы национализированы! Никаких компаний больше нету!
Мамедов развёл руками: ну, нету – так нету…
– Ваш буксир приказом Рупвода я изымаю! – заявил Ваня и положил руку на кобуру маузера. – Имею полное революционное право!
Мамедов усмехнулся. Судно ему не требовалось. Его задача – вернуться к Нобелю. Можно уехать в Петроград не из Перми через Вятку, а из Сарапула через Казань и Москву. Не резать же этого юнца, не воевать с баркасом.
– Изымай, родной, – кивнул Мамедов. – Революцья – вопрос сэрьёзный.
Военком Ваня Седельников явно ободрился.
– А капитана и машиниста беру под арест! – добавил он.
– За что же это? – удивился Горецкий.
Ваня надвинул козырёк фуражки на глаза.
– Командный плавсостав мобилизуется в Казань для военной флотилии!
Горецкий посмотрел на Мамедова. Мамедов вздохнул:
– Поступай как угодно, Роман Андрэич. Дэло своё мы сдэлали.
Горецкий пожал плечами. Хорошо. В Пермь он уже не стремился. Кате Якутовой есть чем заняться, кроме бывшего жениха.
– Я тоже подчиняюсь, господин военком, – сказал Горецкий.
Мамедов ласково взял Седельникова за рукав.
– Слюшай, родной, – попросил он, – арэстуй и мэня! Я тоже в Казань хочу!